I. Наша Земля — одна из звезд
Иоганн Готфрид ГЕРДЕР
ИДЕИ К ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ
КНИГА ПЕРВАЯ
I. Наша Земля — одна из звезд
II. Земля наша — одна из срединных планет
III. Наша Земля претерпела множество катастроф, пока не приняла свой теперешний облик
IV. Земля — шар, вращающийся вокруг своей оси и вокруг Солнца в наклонном положении
VI. Населяемая людьми планета есть горный хребет, выступающий над поверхностью моря
VII. Направление гор на обоих полушариях предопределило самые странные различия и перемены
КНИГА ВТОРАЯ
I. Земля — обширная кузница самых разнообразных органических существ
II. Растительный мир Земли в связи с историей человечества
III. Мир животных в связи с историей человечества
IV. Человек — центральное существо среди земных животных
КНИГА ТРЕТЬЯ
I. Сравнение органического строения растений и животных в связи со строением человека
II. Сопоставление различных действующих в животном организме сил
III. Примеры физиологического строения животных
IV. Об инстинктах животных
V. Поступательное развитие живых существ, приучающихся связывать разные понятия и свободнее пользоваться органами чувств и членами тела
VI. Органическое различие между животными и людьми
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
I. Органическое строение предрасполагает человека к способности разума
II. Взгляд с высот органического строения человеческой головы на существа низшие, приближающиеся по складу своему к человеку
III. Органическое строение предрасполагает человека к тонким чувствам, искусству и языку
IV. Органическое строение предрасполагает человека к тонким влечениям, а потому и к вольности
V. Органическое строение предрасполагает человека к хрупкому здоровью, но к выносливости и долголетию, а потому и к расселению по всей Земле
VI. Человек создан, чтобы усвоить дух гуманности и религии
VII. Человек создан, чтобы чаять бессмертия
КНИГА ПЯТАЯ
I. В нашем земном творении господствует ряд восходящих форм и сил
II. Ни одна сила в природе не обходится без своего органа; но орган — не сама сила, а ее орудие
III. Взаимосвязь сил и форм — не отступление и не застой, а поступательное движение вперед
IV. Царство человека — система духовных сил
V. Человечность — предварение, бутон будущего цветка
VI. Нынешнее состояние человека, по всей вероятности, звено, соединяющее два мира
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
— Quern te Deus esse
Juseit el humana qua parte locatus es in re.
Disce —
Pers.
Кем быть тебе велено богом И занимать средь людей положенье какое. Это познай.
Персии1
ПРЕДИСЛОВИЕ
Когда десять лет тому назад я опубликовал небольшое сочинение под заглавием «И еще одна философия истории для воспитания человечества»2 то словами «и еще» я отнюдь не хотел сказать «Anch'io son pittore»3. Эти слова, как и подзаголовок — «Новый опыт в дополнение к множеству опытов нашего века» — и помещенный на титульном листе эпиграф4, должны были, напротив, выразить скромность автора, потому что он был далек от того, чтобы сочинение свое выдавать за полную философию истории нашего рода человеческого, а хотел только указать на пролегающую в стороне от проторенных путей маленькую тропку, о которой забыли, но которая заслуживает того, чтобы идти по ней, развивая свои мысли. Книги, процитированные в разных местах этого сочинения, достаточно показывают, от каких именно проторенных — исхоженных, истоптанных — путей хотел отвлечь людей автор. Итак, новый опыт был задуман просто как сочинение на злобу дня, в дополнение к опытам века; и это намерение ясно обнаруживает вся его форма.
Сочинение мое вскоре было распродано, и многие побуждали меня вторично издать его, но я не решался представить его на суд публики в прежнем виде. Я уже заметил тогда, что некоторые мысли моей маленькой книги перешли в сочинения других авторов 5, ссылались на меня не всегда, а использовали широко, чего я не мог и вообразить прежде. При этом забывали скромные слова «и еще», тогда как мне и в голову не приходило проложить широкую дорогу посредством таких понятий, как «детство», «юность», «возмужалый», «престарелый» возраст человеческого рода, ибо такие понятия применены мной и вообще могут быть применимы лишь к немногим из народов, населяющих Землю, — тем более не было и мысли о том, чтобы твердою мерой измерить всю историю культуры, не говоря уж о философии всей человеческой истории. Разве есть на свете народ, совершенно лишенный культуры? А какую неудачу потерпело бы Провидение в своих начинаниях, если бы всякий индивид человеческого рода создан был для той культуры, которую мы именуем так и которая на самом деле есть скорее изнеженность и бессилие? Нет ничего менее определенного, чем это слово — «культура», и нет ничего более обманчивого, как прилагать его к целым векам и народам. Как мало культурных людей в культурном народе! И в каких чертах следует усматривать культурность? И способствует ли культура счастью людей? Счастью отдельных людей — вот что хочу я сказать, ибо может ли быть счастливо целое государство, понятие абстрактное, в то время как члены его бедствуют? Это противоречие или, лучше сказать, мнимость, которая незамедлительно разоблачает сама себя.
Итак, нужно было идти на большую глубину, нужно было очертить куда более широкий круг идей, чтобы сочинение хотя бы в малой степени заслуживало своего заглавия. Что такое счастье людей? И есть ли на земле счастье? И, коль скоро все земные существа и, главное, люди так различаются между собой, нельзя ли сказать, что есть счастье повсюду — во всяком климате, во все времена, во все возрасты, при всяком строе и во всяком жизненном укладе, при всех катастрофах и переворотах жизненных судеб? Есть ли общая мера для всех столь различных условий и состояний, и рассчитывало ли Провидение на благополучие творений своих в любых жизненных ситуациях как на последнюю и конечную, главную свою цель? Все эти вопросы надо было исследовать, проследить их и расчислить в неудержимом беге времен, в смене жизненных форм, прежде чем вывести общий, относящийся к человечеству в целом результат. Предстояло перейти широкое поле, глубоко уходить в почву. Читал я, можно сказать, все, написанное на эту тему, и с юношеских лет всякая новая, касавшаяся истории человечества книга, от которой ждал я нового для решения своей грандиозной задачи, была для меня словно неожиданно найденный клад. Меня радовало в последние годы, что философия истории пошла в гору, и всем, что дарил мне Случай, я старался пользоваться.
Если книга, которую автор представляет своим читателям, содержит пусть не им первым изобретенные (много ли изобретешь в наши дни нового, по-настоящему нового!), но по крайней мере им обретенные и усвоенные идеи, с которыми он на протяжении долгих лет сжился словно с неким сокровищем души и сердца, то, будь книга хорошей или дурной, автор в руки читателей отдает частицу своей души. Он не просто открывает, чем занят был дух его в известные периоды времени, при известных жизненных обстоятельствах, что за сомнения обуревали его в жизни и как он их разрешал, что его подавляло и что ободряло, но он рассчитывает также (иначе что за прелесть заделываться в сочинители и неукротимую чернь одаривать заботами своей души?), он рассчитывает на немногих, быть может, даже очень немногих людей, чьи сердца бьются в такт с его сердцем, кому в странствии по лабиринту лет стали дороги такие же или похожие представления. С ними незримо ведет он беседу, им сообщает свои чувства и переживания, а если собеседники пошли дальше его, то и ждет от них урока, наставления, новых мыслей. Незримое общение умов, сердец — это единственное величайшее благодеяние книгопечатания, изобретения, которое пишущим нациям принесло много пользы и вреда. И автор представил себе, что он — в кругу тех, для кого писал, что у каждого он выманит сочувственные и куда более совершенные рас-суждения. Вот прекрасная награда писательства: благонамеренный человек больше порадуется тому, что пробудил в душе читателей, чем тому, что сказал сам. Кто вспомнит, как кстати бывала ему в жизни та или иная книга, как кстати бывала даже и какая-нибудь отдельная мысль, высказанная в книге, как радовала встреча с живущим далеко, но притом близким по кругу своей деятельности человеком, идущим по тому же следу, по которому идешь и ты сам, или нашедшим еще лучший путь, как нередко даже одна такая встреченная в книге мысль занимает годами ум, развивает и ведет его вперед, — кто вспомнит все это, тот взглянет на писателя не как на поденщика, а как на друга, поверяющего ему всю свою душу, доверительно высказывающего даже и не додуманные до конца мысли, чтобы читатель, куда более опытный, думал вместе с ним, завершая и совершенствуя все несовершенное.
Но если тема такая, как у меня, — история человечества, философия истории, то я полагаю, что самый первый и приятный долг читателя — быть гуманным. Я человек, я писал — ты человек, ты читаешь. Писатель мог заблуждаться и, наверное, заблуждался, но у тебя есть знания, которых нет, которых не могло быть у писателя, — итак, пользуйся тем, что есть у тебя, но снизойди к доброй воле пишущего, не только кори, не только попрекай, но совершенствуй и строй. Писатель своими немощными руками положил несколько камней в основание здания, которое только века возведут, которое только века и могут возвести, — и прекрасно, если камни эти будут покрыты землей и забудутся людьми, как и сам принесший их на это место, и прекрасно, если великолепное здание возвысится над ними или даже будет возведено совсем на другом месте.
Однако я незаметно ушел от того, с чего начал, — я хотел рассказать, как случилось, что я стал разрабатывать свою тему, а впоследствии, погруженный в другие дела и заботы, вновь вернулся к ней. Уже в довольно ранние годы, когда раскинулись предо мною украшенные утренней свежестью нивы науки, от которых полдневное солнце жизни отнимает так много прелестей, уже в те ранние годы не раз приходила мне мысль: коль скоро обо всем, что есть на свете, трактует особая философия и наука, почему бы и не быть такой философии и такой науке, которые трактовали бы то, что прежде всего нас касается, — историю человечества, всю историю человечества в целом? О таком предмете все напоминало мне: и метафизика и мораль, и физика и естественная история, а больше всего — религия, бог, все в природе установивший по мере, весу, числу, бог, утвердивший сущность вещей, их облик и их связь, определивший им течь и пребывать, — так что от целого мироздания и до мельчайшей пылинки, от силы, удерживающей земли и солнца в движении их, и до незримой паутинки, повсюду царит единая мудрость, благость, держава, бог, так чудесно и божественно все промысливший в человеческом теле н в человеческой душе, наделенной своими силами и способностями, так чудесно, так божественно, что когда рискнем мы хотя бы издали последовать за мыслью единомудрого, так сразу же тонем в бездне мысли, — как, говорил я себе, неужели в предопределении и устройстве рода человеческого в целом бог вдруг отступился от мудрости своей и доброты и никакого замысла не положил в основу своих установлений?! Или он пожелал скрыть его от нас, тем более что столь многие законы своего вечного плана явил он нам в творениях низших, нас менее касающихся? Что род человеческий в целом — не стадо ли без пастыря? Как говорит скорбящий мудрец: «И оставляешь людей как рыбу в море, как пресмыкающихся, у которых нет властителя?»6. Или, быть может, люди не должны знать план? Я могу это понять: ведь ни один не в силах обозреть и малый замысел своей жизни! И все же человек видит все, что должно ему увидеть, и знает довольно, чтоб направлять шаги свои; впрочем, не это ли самое незнание — предлог для извращений и искажений? Многие не видят плана и отрицают, что такой план есть, а некоторые думают о нем с дрожью и робостью, — сомневаясь, веруют и, веруя, сомневаются. Они изо всех сил противятся возможности рассматривать род человеческий не как муравьиную кучу, в которой под стопами сильного — а этот сильный тоже уродливый и несоразмерный муравей — гибнут тысячи, уничтожаются тысячи занятых своими малыми-великими делами существ, пока, наконец, два величайших на земле тирана — время и случай — не ведут всю кучу прочь и не предоставляют опустевшее место, где и следа не сохранилось от прежнего, новому, усердно трудящемуся цеху, который, придет его время, тоже будет уведен прочь и тоже исчезнет без следа...
Человек с его гордостью противится тому, чтобы в племени своем видеть исчадие земли, добычу тления, все разрушающего и все уничтожающего, — но что же, разве история, разве опыт жизни не представляет такую картину глазам человека? Что же на земле доведено до конца? Что на земле — целое? Так разве не упорядочены времена, как упорядочены пространства? А ведь время и пространство — близнецы, и одна у них мать — судьба. Пространства полны мудрости, а времена полны мнимого хаоса, и, однако, человек сотворен, очевидно, чтобы искать порядок, чтобы внести ясность в свой малый промежуток времени, чтобы грядущее строить на прошедшем, — иначе зачем человеку память, зачем воспоминания? Но если времена надстраиваются друг над другом, то разве целое, разве весь человеческий род не превращается в безобразное циклопическое строение, где один сносит то, что сложил другой, где веками стоит то, что не должно было строиться вовсе, и где все воздвигнутое спустя всего несколько веков ломается и обращается в груду мусора и щебня и под этой грудой тем покойнее, чем неустойчивей она, живет робкое племя людей?
Не буду продолжать далее и прерву этот ряд сомнений, не стану исчислять противоречия, в которых запутывается человек, в которых запутываются люди и в которых оказываются люди и весь остальной сотворенный мир. Довольно, — где только мог, я отыскивал философию истории человечества.
Обрел ли я эту философию? Книга моя скажет о том, но только не ее первая часть. Первая часть содержит лишь основы. Мы осматриваемся на Земле, предназначенной служить нашим местожительством, и перебираем органические существа, которые вместе с нами, поставленные ниже нас, наслаждаются светом Солнца. Я надеюсь, что такой ход изложения никому не покажется чрезмерно длинным и отдаленным от существа дела. Нет иного способа прочесть судьбу человечества по книге творения, а потому нужно идти своим путем осмотрительно, с расстановкой, не спеша. Путь метафизических рассуждений короче, но если они отвлечены от опыта, от аналогии 7 в природе, то это — плавание по воздуху, без опоры, и оно редко приводит к цели. Путь бога в природе, мысль вечного, реально воплощенная им в цепочке его творений, — вот священная книга, и хоть я хуже ученика и подмастерья, я разбирал ее буквы, я читал ее по слогам, читал усердно и доверчиво и никогда не перестану читать ее. О, если бы я был столь счастлив, чтобы хотя бы одному своему читателю передать тот сладостный восторг, который чувствовал я, наблюдая в творениях бога вечную мудрость и благость непостижимого творца и ощущая в душе своей некое невыразимое доверие, какое не передать словами, — тогда этот проникнутый глубокой верой и надеждой восторг повел бы нас в лабиринт человеческой истории и мы смело последовали бы за ним. Великая аналогия природы повсюду подводила меня к истинам религии, и мне приходилось делать над собой усилие, чтобы не повторять их, чтобы, предвосхищая их, не забегать вперед и не отнимать их у самого себя, чтобы делать шаг за шагом и всегда быть верным лишь тому свету, что ярко сияет во всех творениях бога, излучаемый сокровенным присутствием творца. И для читателей, и для меня самого тем большим удовольствием будет, если, идя своим путем и ни на шаг не отступая в сторону, мы увидим наконец, что этот неясный свет, мерцающий впереди, восходит над горизонтом ярким пламенем и Солнцем.
Пусть не смущает никого и то, что иногда я олицетворяю природу. Природа — не самодеятельное существо: бог — все в своих творениях8; но я не хотел без нужды, всуе повторять священное имя, которое ни одно признательное существо не называет без глубочайшего чувства почтения, тогда как при чрезмерно частом упоминании я не мог бы называть его с подобающей святостью. Если для читателя слово «природа» по вине некоторых написанных в наш век сочинений утратило смысл и стало словом низким, то пусть читатель вместо «природы» представляет себе «всемогущество, благость и мудрость», пусть в душе своей произносит имя незримого существа, которого не умеет наименовать ни один земной язык.
То же, когда я говорю об органических силах творения, — не думаю, чтобы кто-либо увидел в них qualitates occultas1*, — ведь мы видим явные их действия, но я не знаю, какое дать им иное, более определенное, более чистое наименование. Однако я оставляю за собой право более подробно обсудить в дальнейшем и этот вопрос, и другие темы, которые я пока мог только назвать.
1* Тайные силы, сокровенные свойства (лат.).
Надует меня, напротив того, что ученическая моя работа появляется в такие времена, когда руки мастеров работают в разных областях знания, собирая материал для наук; плодами их трудов мог воспользоваться и я. Я убежден, что мастера своего искусства не отнесутся с презрением к экзотерическому сочинению человека, постороннего их науке, — они опыт его усовершенствуют; я не раз замечал, что чем реальнее и основательнее дисциплина, тем меньше пустого спора среди строящих и любящих ее. Словесную перебранку предоставляют начетчикам. Многие разделы моей книги показывают, что пока еще рано писать философию истории человеческого рода, но что такую философию, наверное, напишут в конце нашего столетия или в конце нашего тысячелетия.
И вот, о великое существо, о незримый возвышенный гений рода человеческого, к твоим стопам кладу несовершенный труд, написанный смертным, — в нем он осмелился мыслью и чувством следовать за тобою. Страиипы книги развеет ветер и распадутся буквы; распадутся и формы и формулы, в которых увидел я след твой, попытавшись выразить его для своих собратьев, но мысли твои останутся, и ты ступень за ступенью раскроешь их перед сотворенным тобою родом во все более великолепных образах и созданиях. И прекрасно, что страницы эти уже потонут в реке забвения, но яснейшие мысли засветятся в душах людских.
Гердер
Веймар, 23 апреля 1784 года.
Quid non miraculo est, cum primum in notitiam venit? Quam multa fieri поп posse, priusquam sint facta, judicantur? Naturae vero rerum vis atque majestas in omnibus momentis fide caret, si quis modo partes ejus ac non totam complectatur animo.
Plin.
Что только не считают чудом из того, с чем сталкиваются впервые? Сколько всего почитают за невозможное, пока оно не совершено? Никогда не постигнуть силы и величия природы, если дух будет схватывать только ее части, а не целое.
Плиний
КНИГА ПЕРВАЯ
I. Наша Земля — одна из звезд
Философия истории человеческого рода должна начать с небес, чтобы быть достойной своего имени. Поскольку дом наш — Земля не сама по себе наделена способностью создавать и сохранять органические существа, не сама собою устроилась и обрела свою форму, а все это — форму, устройство, способность рождать существа — получает от сил, пронизывающих целую нашу вселенную, то и Землю нужно прежде всего рассмотреть не отдельно, а в хоре миров, куда она помещена. Незримые, вечные узы привязывают ее к центру — к Солнцу, от которого на Земле — свет, тепло, жизнь и цветение. Не будь Солнца, и мы не могли бы помыслить нашу планетную систему: круг не существует без центра; явилось Солнце, явились благотворные силы притяжения, которыми наделило вечное существо и Солнце, и всю материю, — и вот мы видим, как вкруг Солнца начинают складываться планеты, как по простым — по прекрасным и величественным — законам начинают вращаться они вокруг своей оси и вокруг общего для них центра в пространствах, пропорциональных величине и плотности каждой из них, как вращаются они бодро и неустанно, как по тем же самым законам вокруг некоторых из них складываются луны, удерживаемые силами притяжения планет. Нет ничего более возвышенного, чем образ величественного мироздания, и никогда не пускался человеческий рассудок в полет более дерзкий и дальний, отчасти и счастливо завершенный, чем когда открыл он простые, вечные и совершенные законы образования и движения планет; законы эти установлены Коперником, Кеплером, Ньютоном, Гюйгенсом, Кантом1*.
Если не ошибаюсь, Гемстергейс 3 сожалел, что эта величественная, разработанная наукой система не производит на весь круг наших представлении того воздействия, которое, несомненно, оказала бы она на весь человеческий рассудок, если бы установлена была, притом со всей математической точностью, во времена греков. Мы обычно довольствуемся
1* «Всеобщая естественная история и теория неба» Канта, Кенигсберг и Лейпциг, 1775. Это сочинение заслуживает большей известности. Ламберт1 в своих «Космологических письмах» высказывает сходство идеи, хотя и не читал Канта, а Боде2 в своей «Астрономии» воспользовался некоторыми гипотезами, похвально отозвавшись об авторе.
14
представлением о том, что Земля — это песчинка, что она плавает в огромной бездне, что все земли вращаются по своим орбитам вокруг Солнца, что Солнце и тысячи подобных ему солнц, а, может быть, и множество таких солнечных систем вращаются по своим орбитам вокруг своего центра в рассеянных небесных пространствах, — наконец наше воображение, да и наш рассудок теряются в этом океане безмерности и вечного величия и не знают уже, где начало, где конец. Простое удивление нас ничтожит, но это не самое благородное и весьма скоро проходящее действие. Природа повсюду довольствуется существующим, и песчинка так же дорога ей, как и безмерное целое. Природа определила точки пространства и существования, в которых должно было складываться мирам, и в каждой из таких точек Природа присутствует целиком и полностью, со всем своим могуществом, мудростью и благостью, как будто никаких других точек, где складывались бы миры, как будто никаких других атомов и нет вовсе. Итак, когда я открываю великую книгу небес и вижу пред собой этот неизмеримый дворец, который только и способно заполнить одно божество, я заключаю от целого к отдельному и от отдельного к целому, и целое тут неделимо. Одна и та же сила создала ярко сияющее Солнце и сохраняет пылинку, питая ее светом Солнца; одна и та же сила вращает Млечный путь солнц, предположительно вокруг Сириуса, и действует на мое тело согласно законам тяжести. Теперь я вижу: пространство, занимаемое Землею в храме Солнца, путь, который проходит она, вращаясь вокруг Солнца, масса Земли и все, что зависит от нее, — все это определено законами, действующими во всей безмерности вселенной, а потому я и не буду бессмысленно яриться против бесконечности, но удовольствуюсь своим местом и буду радоваться, что вступил в такой гармоничный хор бессчетных существ и, более того, стану разузнавать, чем надлежит мне быть на этом месте, — вот в чем будет заключаться самое возвышенное мое занятие; но чем надлежит мне быть, тем я, по всей вероятности, и могу быть только на этом своем месте. Итак, даже если во всем самом ограниченном, во всем, что кажется самым безобразным и противным, находятся не только следы великой творческой, пластической силы , но и обнаруживается очевидная связь всего самого малого с простирающимся в безмерность замыслом творца, то самое лучшее для моего разума, подражающего божеству, будет следовать его замыслу и подчиниться божественному рассуждению. Вот почему я не буду искать на Земле ангелов небесных, которых не видел взор мой, но обитателей Земли, людей, мне захочется найти на Земле, и я удовлетворюсь всем, что производит, питает, терпит и с любовью принимает в лоно свое великая матерь. Сестры Земли, другие земли, быть может и гордятся иными, куда более великолепными существами, — но на Земле живут те, кто может жить на ней, и этого довольно. Глаз мой создан для того, чтобы луч Солнца воспринимать на таком, а не на ином расстоянии от Солнца, ухо мое создано для этого воздуха, тело — для этих размеров Земли, и все мои чувства созданы этим строением Земли и созданы для такого, а не иного строения Земли; соответственно и действуют все мои душевные силы; пространство,
на котором живет род человеческий, весь круг деятельности людей столь же твердо определен и четко очерчен, как и размеры и орбита Земли, на которой проживу я весь свой век, — вот почему во многих языках имя человеку дано по матери его Земле. Но чем обширнее хор гармонии, благости и мудрости, в котором кружится мать наша Земля, чем непреложнее, чем величественнее законы, на которых зиждется существование Земли и всех миров, чем более все вытекает из одного и одно служит всему, тем более чувствую я, что и моя судьба связана не с прахом земным, но с незримыми законами, которые управляют прахом земным. Мыслящая и творящая во мне сила по природе своей столь же вечна, как сила, утверждающая порядок Солнца и звезд, — орудие, которым пользуется сила, может износиться, сфера деятельности ее — измениться, — так старятся земли и меняют места свои звезды, — но законы, согласно которым сила эта есть здесь, во мне, и точно так же обретается и в иных явлениях, эти законы вечны и неизменны. И природа этой силы вечна, как рассуждение божества, и опоры моего существования (не моего физического явления) столь же прочны, как и столпы, поддерживающие мироздание. Ибо всякое существование равно себе, понятие неделимое, — в самом великом и в самом малом оно основано на одинаковых законах. Мироздание строем своим во веки веков бережет внутреннее мое существо, внутреннюю жизнь. Где бы, кем бы я ни был, я буду то, что я есмь теперь, — сила в системе сил, одно из живых существ в бескрайней гармонии единого мира божия.
II. Земля наша — одна из срединных планет
Перед Землею — две планеты, Меркурий и Венера, а позади Земли — Марс, затем та планета, которая, возможно, скрывается еще за ним, и потом Юпитер, Сатурн, Уран и другие вероятные планеты, расположенные в пространствах, где постепенно теряется правильный круг действия Солнца и эксцентрическая орбита последней планеты переходит в неукротимый эллипс кометы. Итак, Земля — тело срединное и по положению в солнечной системе, и по величине, и по времени и пропорции вращения ее вокруг оси и обращения вокруг Солнца, и далеки от нее обе крайности: и слишком большое и слишком малое, и слишком быстрое и слишком медленное. Но коль скоро наша Земля весьма удобно расположена для целей астрономического обзора всей системы 2*, то очень кстати будет поближе познакомиться с некоторыми членами этой возвышенной звездной пропорции. Путешествие на Юпитер, Венеру или даже на Луну столь много нового открыло бы перед нами в строении нашей
2* См. «Похвалу астрономии» Кестнера в «Гамбургском журнале», ч. 1, с. 206 слл.
16
Земли, возникшей по тем же законам, что и все перечисленные планеты, так много сказало бы нам об отношении населяющих Землю органических существ к органическим существам на других планетах, к существам высшего или низшего порядка, а, может быть, и позволило бы нам судить о грядущем предназначении рода человеческого, так что по особенностям двух или трех членов пропорции мы смелее могли бы судить о закономерности всей прогрессии. Но природа всему кладет твердые пределы, все ограничивает, а потому она закрыла перед нами подобную перспективу. Мы смотрим на Луну, видим на ней чудовищные пропасти и горы, мы смотрим на Юпитер и видим на нем полосы, и видим его неукротимый бег, мы видим кольцо Сатурна, красноватый свет Марса, кроткий свет Венеры и гадаем, что же счастливое или несчастливое может проистекать отсюда для нас. Пропорция определяет расстояния между планетами; о плотности их вещества тоже делались определенные вероятные выводы, и с плотностью была поставлена в связь скорость их вращения вокруг оси и обращения вокруг Солнца, но все это математика, а не физика, потому что мы знаем только Землю, а второго члена для сравнения у нас нет. Еще не выведена общая формула отношения между размерами Земли, скоростью ее вращения вокруг оси и обращения вокруг Солнца и углом ее наклона к плоскости эклиптики, — формула эта и здесь все объяснила бы через один закон космогонии. Еще менее знаем мы о том, насколько продвинулось развитие каждой из планет, а всего меньше известно нам об органическом строении и судьбе их обитателей. Сны и мечтания Кирхера и Сведенборга, шутки Фонтенеля, самые разные предположения Гюйгенса, Ламберта ' — все это доказательства того, что мы ничего не можем и не должны знать об этом. Мы можем быть более или менее умеренными в своих оценках и гипотезах, мы можем селить ближе к Солнцу или дальше от Солнца более совершенные существа — все это мечты, мечты, на каждом шагу разрушаемые отсутствием прогрессии, при полном различии планет, так что в конце концов нам остается один вывод: повсюду, как и на Земле, царит единство и многообразие, но для того чтобы судить о прогрессе или регрессе, у нас нет меры, потому что ее не дает нам ни рассудок, ни угол, под которым видим мы всю систему. Мы не в центре — мы в сутолоке: как и другие земли, мы плаваем в потоке и лишены меры для сравнений.
Но если мы вправе делать выводы о других планетах на основании положения Земли относительно Солнца, то нашей Земле, очевидно, выпал двусмысленный золотой жребий посредственности; в утешение мы можем думать, что это — золотая середина. Меркурий обращается вокруг оси примерно за шесть часов, и за этот период на нем сменяется день и ночь, год на Меркурии равен 88 суткам, н освещен он Солнцем в шесть раз сильнее, чем Земля; напротив, Юпитер со своей широкой орбитой обращается вокруг Солнца лишь за 11 лет и 313 дней, тогда как вокруг своей оси он успевает обернуться всего за десять часов; древний Сатурн, г.де свет Солнца в сто раз слабее, чем на Земле, за тридцать лет едва успевает облететь Солнце, тогда как вокруг оси он обращается часов за семь; так получается, что средние планеты — Земля, Венера, Марс — отличаются и средней природой. Дни на этих планетах мало разнятся между собою, а от дней на других планетах отличаются так же сильно, как и годы. На Венере день тоже примерно равен 24 часам, на Марсе он длится меньше 25 часов. Год Венеры составляют 224 дня, Марса — один год и 322 дня, хотя он в три с половиной раза меньше Земли, а от Солнца почти в полтора раза удаленнее. Если идти дальше, то пропорции величины, обращения вокруг оси и вращения вокруг Солнца реако расходятся. Итак, природа поселила нас на одной из срединных планет, где, как видно, царят средние пропорции, более размеренные отношения времен и величин, — так, возможно, и в строении живых существ. Вероятно, отношение материи и духа в нас столь же уравновешено, как и время дня и ночи. Вероятно, скорость нашей мысли соразмерена с отношением скорости вращения нашей планеты вокруг своей оси и вокруг Солнца к скорости (или медлительности) других планет, а наши органы чувств пропорциональны сложности органического строения, какая могла и должна была быть достигнута на нашей Земле. Если же двигаться в обе стороны от срединных планет, то вновь будут, верно, замечены величайшие расхождения. Итак, пока мы тут живем, давайте рассчитывать на среднее человеческое разумение и еще более двусмысленную человеческую добродетель. Другое дело, если мы могли бы глядеть на Солнце глазами Меркурия, на крыльях его облетать Солнце, если бы вместе с поспешностью Сатурна и Юпитера (во вращении вокруг своей оси) нам дана была и их медлительность, их огромный объем, если бы мы на хвосте кометы облетали широчайшие просторы небес, из страшной жары бросаясь в леденящий холод, — тогда мы могли бы, конечно, говорить об иных пропорциях, а не о размеренном среднем пути человеческих мыслей и способностей. А пока мы на Земле, останемся верны среднему пути с его сглаженными пропорциями: он, наверное, как раз соответствует длительности нашей жизни.
Если мы вообразим себе, что однажды, когда познаем мы все строение нашей планеты, нам позволено будет путешествовать не по одной звезде и что в этом будет состоять жребий и изменение к лучшему нашей судьбы, что некогда нам, быть может, будет определено общаться со всеми достигшими своей зрелости живыми творениями многочисленных, самых различных миров, наших братских миров, — какие перспективы! — они пробудят душу самого ленивого человека, стоит только представить себе, что пользуемся мы всеми богатствами созидательной природы, в которых пока отказано нам. Наши мысли, наши силы и способности, очевидно, коренятся в строении нашей Земли и не перестают изменяться и преобразовываться до тех пор, пока не достигают возможной для нашего земного мира чистоты и тонкости, — и на других планетах все будет точно так же, если только можно нам взять аналогию в руководительницы свои, — но какая же необъятная гармония представится нам, когда живые творения каждой из планет, достигшие своего полного и каждый раз столь различного развития, вместе пойдут вперед к одной
18
цели сообщая друг другу свои чувства и жизненный опыт!3* Наш рассудок — это рассудок земной, и он постепенно сложился на основе чувственных впечатлений от нашего земного окружения; то же можно сказать о склонностях и влечениях нашего сердца, — но другой мир, вероятно, не знает ни земных средств развития, ни земных препятствий к развитию Но неужели же неведомы ему и сами конечные результаты развития? Нет, конечно же, известны! Потому что все радиусы стремятся к центру Чистый рассудок всегда будет рассудком, от каких бы чувственных впечатлений ни был он отвлечен, и энергия сердца всегда будет той же доблестью, той же добродетелью, на каких бы предметах она ни упражнялась. Итак, может быть, и здесь величайшее многообразие стремится к единству, и всеобъемлющей природе известна такая точка, в которой объединятся все самые благородные порывы многоразличных существ и цветы вселенной соберутся в один сад. Что физически находится в единстве, почему не должно прийти к единству и духовному, и моральному, — ведь и дух, и мораль тоже относятся к физическому миру и подчиняются все тем же законам, зависящим в конечном счете от солнечной сястемы. Итак, если допустимо сравнить общие свойства каждой из планет, проявляющиеся и в органическом строении, и в жизни их обитателей, с цветами радуги или со звуками звукоряда, то я бы сказал, что, по всей вероятности, свет единого солнца добра и истины по-своему преломляется на каждой из планет, так что ни одна не может гордиться тем, что пользуется всем Солнцем. И только потому, что всех их освещает одно Солнце и все они движутся в одной плоскости образования и воспитания, можно надеяться, что все они, каждая своим путем, приблизятся к совершенству и в далеком будущем, после всех странствий и перемен, соединятся в одну школу добра и красоты. Пока же будем людьми — только людьми, то есть только одним цветом, только одним звуком в гармонии звезд. Если свет Солнца, какой доходит до Земли, можно сравнить с мягким зеленым цветом, то не будем считать его чистым солнечным светом, а рассудок и волю человека не будем принимать за рычаги целой Вселенной. — явно, что мы и вся наша Земля — незначительная дробная частица целого.