Кейс № 3. «А разве мгновение ничего не стоит?»
Цель кейса:формирование у студентов ценностного отношения к воспитаннику.
В качестве информации для размышления над вопросами кейса рекомендуется отрывок из повести С. Соловейчика «Ватага «Семь ветров»», в котором автор представил образы неравнодушных учителей, побуждающих своих воспитанников задуматься над очень важными жизненными вопросами. Супруги-педагоги идут на небольшой педагогический эксперимент, который называют «эпохой больших разговоров». Нужно ли проводить такие эксперименты в современной школе или это должно стать нормой школьной жизни?
Вопросы и задания для обсуждения:
1. Как Вы думаете, правильно ли делали педагоги, что каждый день разговаривалис воспитанниками просто так, обо всем на свете – без плана, без задачи?
2. С какого возраста необходимо вводить воспитанников в «эпоху больших разговоров»?
3. По каким причинам происходят в семьях разногласия, подобные семье Киреевых?
4. Может ли семья справиться с трудностями по воспитанию детей без поддержки школы?
5. Может ли школа исправить характер детей без поддержки родителей?
6. Как Вы считаете, мгновение может чего-то стоить?
7. Какая ошибка допущена Киреевой в воспитании дочери?
8. Фраза «а разве мгновение ничего не стоит?» натолкнула Каштанова на возможное разрешение затяжного семейного конфликта матери и дочери. Поразмышляйте, что мог посоветовать педагог матери.
Материал к кейсу
Кольцо
Позже Каштанов шутя называл эти несколько недель «эпохой больших разговоров».
А началась эта «эпоха» с того, что однажды он спросил Елену Васильевну:
– Скажи, Алена… Вот ты школу кончила… Десять лет в школе училась… Скажи: сколько раз ты с кем-нибудь из твоих учителей одна, с глазу на глаз, по душам разговаривала?
Каштанова задумалась, потом ответила:
– Ни разу. Ни с кем и ни разу за десять лет…
– А ты сама? С кем из учеников твоего девятого класса ты по душам разговаривала?
– С Мишей Логиновым… С Аней Пугачевой…
– Всё? Не густо… А их у тебя, между прочим, три десятка душ.
– Да некогда, Алеша… Столько нагрузок, а еще сиди разговаривай? Ла-ла, ла-ла…
Каштанов вздохнул.
– Конечно, некогда… Конечно, хочется что-то сделать, а не ла-ла… Но без этого ла-ла людям одиноко… И вот смотри, чуть только провинится человек – сразу у нас и время находится и желание. Вот это мы умеем распекать. Умение распекать считается необходимой или даже главной частью педагогического мастерства! Воспитатели-распекатели! А поговорить – не умеем и не знаем даже, с какого бока к человеку подойти, если он ни в чем не провинился.
Но, как говорил всегда Каштанов, «главное в жизни что? Главное в жизни – вовремя спохватиться». Спохватились и положили за правило: каждый день с кем-нибудь разговаривать, по очереди, неторопливо, обо всем на свете – без плана, без задачи, а просто так. Расспрашивать о жизни, об увлечениях, о заботах. И – не ругать, не делать замечаний, не читать нотаций, не говорить о недостатках, ни в коем случае!
Ребята были заинтригованы. Всё видали за девять лет такого не было. Сначала все были уверены, что идет какое-то тайное расследование: кто-то что-то натворил, и вот теперь копают… Предположения были самые фантастические, и идти разговаривать никто не хотел: «А о чем спрашивать будут, а? О чем? Я ничего не знаю!» Но постепенно оказалось, что ничего страшного не происходит, и главное, все, о чем говорят, по всей видимости, остается в тайне. Тогда началось обратное движение: все захотели разговаривать с Еленой Васильевной или Алексеем Алексеевичем по душам, все спрашивали: «А когда меня позовете?» – или просили: «Позовите меня еще, а? Ну что вам стоит?» Много неожиданного открылось в этих разговорах перед Каштановыми – и в ребятах и в себе. Оказалось, что это так трудно – снять с себя шлем учителя и не отвечать на каждую реплику замечанием или сентенцией! Но особенно много размышлений вызвал у Каштановых разговор Елены Васильевны с Клавой Киреевой, королевой Семи ветров.
– Вот вы, когда девчонкой были, Елена Васильевна, БЫ ходили с дворовыми ребятами? – спрашивала Клава.
– Нет.
– Не ходили, я так и знала… Значит, вы и не поймете. – Клава улыбнулась полупрезрительно и повела головой. – Вот приходим мы, значит, в школу, в первый класс, так? Все в бантиках, все в гольфиках, все в передничках белых – все одинаковые. И живем рядом, и родители наши станок в станок работают – ну, во всем одинаковые, так? А с четвертого –пятого класса начинается распасовочка…
– Что? – не поняла Каштанова.
– Распасовочка. Одни туда, другие сюда. Один – во двор, на танцы, курить, то да сё… А другие вроде бы «хорошие».
– Значит, плохие и хорошие?
– Да чем, чем же они хорошие? И чем мы плохие? Я вообще не люблю этого, ну вот не люблю, когда о девушках плохо говорят. Говорят: ну, эти, нынешние, такие-сякие, чуть не уличные… Ну почему – уличные? Ну вот если бы все девушки на улицу вышли, так что было бы? Столпотворение! А где оно, столпотворение? Где?
Каштанова долго смеялась, и Клава стала смеяться, когда увидела, что смеется Каштанова не над ней.
Распасовочка… Слово это царапнуло Алексея Алексеевича. «Вот, кажется, всё делают для того, чтобы всем одинаковые условия, а вот же – гони ее в дверь, а она в окно, распасовочка… Это только кажется, это лишь нам, учителям, кажется, – думал Каштанов, – будто сидят они все в одном классе и живут в одном мире. На самом деле они в двух разных мирах. «Хорошие» презирают «плохих», «плохие» ненавидят «хороших», а кончат школу – не вспомнят, что они в одном классе учились. Они же годами и не разговаривают друг с дружкой. А разница между ними в том, что одни торопятся домой и боятся выйти из дому, а другие бегут из дому и боятся в дом свой войти. Естественно, что одни других не понимают. «Как они живут? – говорят про «хороших» девочки из компании Керунды. – Во дворе не гуляют, на танцы не ходят, от дружинников из подъездов не бегают». Домашние и бездомные – такая грустная распасовка. И нечего их ругать и воспитывать, бездомных, надо вернуть им дом, если удастся!»
Каштанов решил начать с королевы бездомных Клавы Киреевой.
Вызывать Кирееву-старшую в школу, передавать записку через Клаву Каштанову не хотелось, и он дозвонился на завод, в лабораторию, где Тамара Петровна работала.
Киреева пришла, но разговора с ней не получилось. Никто так дружно не живет, как мать с дочерью, пока они живут дружно, но никто и не воюет с таким ожесточением, как мать с дочерью, когда они начинают воевать.
Тамара Петровна намучилась с дочерью. Клава была для нее несчастьем и позором. Тамара Петровна всем жаловалась на дочь и у всех просила совета: как ей быть? Один говорили ей: «Ломай характер, пока не поздно, а то потом намучаешься»; другие советовали ей выйти замуж, чтобы мужчина в доме был; третьи рекомендовали обратиться в милицию, в детскую комнату: «Там таких быстро в чувство приводят!»
Замуж Киреева-старшая не собиралась, не за кого было, в милицию идти боялась. Что же ей оставалось делать?
return false">ссылка скрытаЛомала характер, как могла.
Она заранее знала, что скажет ей Каштанов, как он будет жаловаться на Клаву и требовать, чтобы она, Тамара Петровна, приняла меры. А какие меры может она принять? Бить ее? Так она и бьет ее чем попадя, ничего ей не спускает, и крик у них в доме стоит с утра до ночи.
– По-моему, – сказала Киреева, – она у меня больная. Больная – и всё! Ей только двенадцать было, а она утром расчесывается – и швырк гребенку на пол! А потом говорит: «Мама, подними!» Ну, не больная ли?
– А вы взяли бы да подняли расческу, да еще пошутили бы: дескать, спасибо, Клавдюша, мне полезно нагибаться, – или еще что-нибудь в этом роде придумали бы…
Тамара Петровна чуть не задохнулась от этих слов Каштанова. И здесь над ней издеваются? И в школе?
– Она, подлая, бросила расческу, а я – кланяйся перед ней? Да кто она такая, чтобы перед ней кланяться?
– Она ваша дочь, – тихо сказал Каштанов.
– Ну и что же, что дочь? Я в лаборатории работаю, У нас завод семьдесят процентов со знаком качества дает, у нас продукция на весь мир идет, и в Африку даже, с нас теперь требуют – кошмар! А я как на иголках – что дома? Кого привела? Куда ушла? Когда вернется? Все нервы у меня истрепаны, и еще ей кланяться?
– Как хотите, – пожал плечами Каштанов. – Но я могу предсказать, чем все это кончится: кончится тем, что вы на свою родную дочь заявление в милицию напишете… К сожалению, не вы первая.
– В милицию? И напишу!
Тамара Петровна поднялась, поняв, что помощи она и здесь не дождется, ее же и обвинят. Ничего этот человек в воспитании детей не понимает, и как назначают таких! За что им деньги платят! Попробовал бы на заводе спину погнуть!
– Ну что же это у нас получится, – сказал Каштанов, – что у нас получится, Тамара Петровна, если дети будут писать заявления на родителей, а родители – на детей?
Но Киреева не стала его больше слушать, ушла. Каштанов долго сидел в своем кабинете, тер лицо руками. Он был недоволен собой.
Отчего он так холодно разговаривал с Киреевой? Что его раздражало в ней? Потом понял: а то, что она жалуется на дочь… Не защищает ее, а жалуется. Что за люди?
И жалобы-то ее – не ходит в магазин, не моет полы, не убирает посуду за собой… Как будто она растит служанку, как будто о служанке, о прислуге речь идет. «Все перепуталось, – думал Каштанов, – и концов не найдешь».
А главное, у него было такое чувство, будто Клава – его, а не этой женщины дочь и он должен ее спасти.
Между тем Клава Киреева по прозвищу Керунда достала пузырек лака с блестками и сделала такой маникюр, какого, кажется, еще и не было в городе. Правда, девчонки видели в Москве лак со звездочками, но даже по рассказам Клава представить его себе не могла.
Теперь предстояло пройти утром в школу так, чтобы Наталья Михайловна, директор, не увидела бы маникюра и не заставила бы его смыть. Эта новая неприятность была Клаве совсем ни к чему, потому что вчера они опять поссорились с мамой, а не может человек жить, если у него всюду ссоры и неприятности. Поссорились они, как всегда, из-за того, что Клава поздно вернулась с танцев в клубе.
А кого касается, с кем и где она ходит? Шестнадцать ей пополнилось, паспорт она поспешила получить в самый день рождения (а другие и месяцами за паспортом не идут), и теперь и вправду, если мать хочет, то можно и разъезжаться, менять квартиру на две, пока они с мамой до кровавых боев не дошли. А дойдут! Ведь мало ей, матери, что она по соседям ходит, на Клаву жалуется, так еще и в школу таскалась она – видели ее в школе.
Чуть подождав, пока кто-нибудь откроет перед ней дверь, Клава вошла в школу и мигом оценила обстановку:
эта комендантша Наталья Михайловна была на своем посту. Не проспала, не опоздала, и на совещание ее не вызвали. И что им, ну что им до всего дело есть? Девушка, считала Клава, должна быть заметной. Клава не терпела ничего блеклого, серенького, скромненького и высшую степень презрения к кому-нибудь из знакомых выражала словом «мышь» или «мышка». И активистка Лаптева была как мышь, и Галя Полетаева – мышка, и все они, девчонки в их классе, – серые, невзрачные, трусливые существа, подхалимки, мышки.
– Жолтикову из шестого «б» поймали, – доложила Таня Пронина, Проша. – Ну, малявки, с каких начинают, а? Пошли быстрее, пока разбираются.
Умело перестраиваясь на ходу. Сева, Проша и под их прикрытием Керунда прошли через безопасную цепочку семиклассников, и уже ликовало сердце Керунды, как вдруг Фролова окликнула ее.
– Здравствуй, Клава, ты что же не здороваешься? – Фролова смотрела весело и совсем не была похожа на директора школы. Ни строгости, ни вида, ничего.
– Я поздоровалась, почему я не здоровалась, я здоровалась! Ну всегда ко мне придираются!
– Заметна очень, все на тебя внимание обращают. Разве тебе это не нравится? Ты же любишь выделяться?
Все сразу стало ясно Клаве. Это мать наговорила на нее что-то ужасное!
– Почему это я люблю выделяться? Кто вам сказал? Это мать наговорила?
И так, слово за слово, сама того не замечая, Клава выложила Наталье Михайловне все: и что мама собирается с ней разъезжаться, и что она жалуется на нее соседкам, обвиняет в краже какого-то кольца, а она никакого кольца не брала, – так что в конце концов Фролова остановила ее и сказала:
– Вот вы всегда сами всё рассказываете, а потом удивляетесь, откуда учителя всё знают про вас, шпионов каких-то ищете.
А потом Наталья Михайловна нагнулась к Клаве и велела все с лица смыть, да еще пойти в ее кабинет, найти в шкафчике ацетон и вату, специально для этих случаев приготовленные, и привести руки в порядок.
– Ой, да ну, Наталья Михайловна!
– И без «ой», без никаких «ой».
– Да ну ладно вам, – попробовала Клава другой тон, свойский, – ну подумаешь!
– Ты знаешь где, сама найдешь? Или отвести?
И жалко же было Клаве своих ноготочков, просто передать нельзя, до чего жалко!
– Вы вообще не имеете права! Я в школу не за этим прихожу! Я на урок опоздаю!
– Что же ты стоишь, теряешь время? Поторопись! –сказала Наталья Михайловна, а сама подумала со страхом: «А вдруг Киреева пойдет в класс как ни в чем не бывало, что тогда? Может, пусть идет с миром?» –подумала Наталья Михайловна, но поздно: Клава объявила, что снимать маникюр она не будет.
– Но в таком виде я тебя в школу пустить не могу. Это из всяких рамок выходит.
– А я не портрет, чтобы в рамке, – огрызнулась королева Керунда, повернулась и пошла вон из школы, расталкивая идущих навстречу ребят.
А из-за кого все это случилось с ней? Из-за мамы. Только самый злой враг мог бы досаждать ей так, как мама.
Поссорившись с директоршей, Клава побродила по улицам и вернулась домой.
– Ты почему пришла? – спросила Тамара Петровна в дверях.
– Англичанка заболела.
– Английский – один урок.
– И физик заболел.
– Что, все заболели, одна ты здоровая? Сколько же это будет продолжаться, Клавдия? Ты когда вчера вернулась? А если бы соседи увидели – стыд на весь дом!
Клава молчала.
– Тебе мать что – кукла? Матрешка? Всю ночь не спала!
– Спи, кто тебе мешает?
– Нет, ты только посмотри! Ну словно враг в доме!
Клава прошла на кухню, заглянула в кастрюли, зажгла газ.
– Ты дашь мне поесть спокойно? Поем, а тогда уж и начинай свой сеанс! И вот пилит, и вот пилит! Еще и в школу таскается! Из-за тебя меня выставили, на уроки не пустили! Кто тебя просил в школу таскаться? Кто?
– Я не таскаюсь! Я…
Клава бросила ложку и, хлопнув дверью, ушла в комнату. Ну разве это жизнь? «Ну, я знаю, – думала Клава, – люди всюду едят друг друга, но у нас дома это делается не по-человечески».
Ока собрала горой подушки, развернула плед и легла, укрывшись с головой, – нет ее.
– Ты это брось! – появилась в дверях мама. – Что за манеру взяла? Чуть что, сразу ложкой об стол и дверью хлопать! Мать говорит – слушай! И что ты разлеглась среди дня? Ты видела когда-нибудь, чтобы я среди дня легла? Вставай, бери тряпку, мой пол!
– Тебе надо, ты и мой!
– Ах ты… Ты скажи… Ты мне лучше сама скажи, пока я в милицию не пошла…
– Уже и в милицию. – Клава села, закуталась в плед. – В школе побывала, теперь в милицию, потом куда пойдешь?
– Найду, куда мне идти! Ты мне по-хорошему скажи: взяла кольцо?
– Опять сначала! Не видала я твоего кольца.
– Посмотри мне в глаза.
–Да пожа-алуйста…
Тамара Петровна долго смотрела в честные глаза дочери. Не может человек так смотреть, если он виноват!
Дорогое малахитовое кольцо, и притом чужое – Тамара Петровна с сотрудницей одной поменялась на время – пропало в доме! Нигде его нет! Тамара Петровна уже и половину стоимости его выплатила, – но где же кольцо?
Неужели Клавдия взяла?
– Просто чудо какое-то, – пробормотала мама и взялась за тряпку – мыть пол. Клава поджала ноги, чтобы не мешать ей.
– Вот! – закричала Тамара Петровна. – Ноги она поджимает! Мать полы мой, а она сидит, поджав ноги!
– Могу опустить, – сквозь зубы сказала Клава.
Тамара Петровна заметалась по комнате, не зная, что же ей сделать. Потом схватила с вешалки вещи Клавы и заперла их в шкаф.
– Сиди дома, учи уроки. Приду со смены, проверю тетради.
– Много ты в моих тетрадях поймешь! – сказала Клава, чтобы последнее слово осталось за ней.
Вечером Клава готовилась идти в клуб. Возле нее крутилась соседская девочка Марина.
– Я собралась и пошла, а у тебя баночки, щеточки, кисточки… Зачем?
– Вот будет тебе шестнадцать, тогда узнаешь зачем, – вяло поучала Клава. – В твоем возрасте я уже на танцы ходила… Отсталые дети пошли… Говорят, акселерация кончается…
– Меня мама не пускает.
– А меня пускает? Вон, всю одежду заперла. А мы дверцу ножницами подденем… Все равно мы с ней разводимся, с мамочкой моей драгоценной…
– Это только муж с женой разводятся.
– Раньше так было, а теперь кто хочешь с кем хочешь разводится. Еще и лучше. А то мы с ней до кровавых боев дойдем. Я ей уже давно проверку устроила, и вышло, что она меня не любит!
И Клава рассказала, как она однажды загадала: если бросить расческу на пол, поднимет мама или не поднимет?
Если любит – поднимет! Клава бросила расческу и стала просить, умолять маму поднять ее, но мама только и сказала:
– Новые новости! Клава, а ты знаешь? Может, ты больная, а?
И расчески не подняла. Не любит!
* * *
Чтобы помочь мужу в его задаче с Керундой, Елена Васильевна решила дать классу сочинение на тему «Хороший ли я сын» – «Хорошая ли я дочь».
– Этого еще не хватало! – воскликнула Клава.
– А стихами можно? – спросил Саша Медведев.
– Можно, если хорошими.
–У нас плохих не пишут! – ответил Костя Костромин.
Похихикали, поострили, потом – что делать? – покорились и стали писать.
И вот Каштанова открывала тетрадь за тетрадью…
Игорь Сапрыкин: «Какой я сын? Плохой. Хуже, чем кто-нибудь думает. По дому сейчас не помогаю, учусь плохо, иногда даже злюсь на родителей. В подробности вдаваться не хочу. По правде говоря, пишу на эту тему только для них. И так двоек полно, а так, может быть, поставите тройку, на большее я не рассчитываю. Просьба сочинение вернуть. Не думайте, что я боюсь, – за все, что написал, могу ответить».
Сережа Лазарев: «С отцом у нас отношения особые. Он сталеваром работает, там жара постоянная, металл раскаленный близко. Вот он приходит домой и просит меня сыграть что-нибудь. Я ведь музыкальную школу окончил, пять лет учился, всё благодаря отцу. Ну вот, он просит меня сыграть, а я бочком, бочком ухожу из комнаты. Вот и проявляется неуважение к отцу. Когда я хотел бросить девятый класс, он ходил надутый, все говорил: «Если бросишь, тогда на меня не обижайся». А когда я пошел снова, он стал совсем другой, теперь у нас все нормально. Все-таки очень хорошо, когда сделаешь отцу приятное…»
«А что такое сын? – писал Роман Багаев. – Если отпрыск мужского рода, то, разумеется, я сын. А если нет, то уж не знаю, как ответить. По хозяйству я, само собой, ничего не делаю. Значит, я не есть сын в вашем понимании. Говорят, сын должен хорошо учиться и иметь возвышенные планы на будущее. Стало быть, опять я не есть сын. Еще сын должен заботиться об отдыхе уставших после работы родителей. И опять я не сын! Предки спят, а я в другой комнате извлекаю из гитары очень немузыкальные звуки, – не сын! Сын должен слушаться родителей.
Ура!! Наполовину я сын! Сын пользуется любовью родителей и всеми сыновними привилегиями. Вот тут уж я сын!
Три с половиной на полтора: сын ли я?»
Чем дальше читала сочинения Елена Васильевна, тем сильнее было ее удивление. А она-то, она все говорит им о хорошем отношении к родителям, но они и сами все прекрасно знают и понимают! Вот это кто написал?
«Я часто огорчаю своих родителей. Бывает, нагрублю им, обижу их ни за что. Но все это совершается в мимолетном порыве негодования. Бросишь им какую-нибудь грубость – и сразу раскаиваешься» – это Козликов! Кто бы мог подумать?
И главное, все, все подряд, все, как один!
Аня Пугачева: «Хорошая ли я дочь? Критиковать себя не хочется, а хвалить – тем более неудобно. Да и кто в наши дни хвалит себя? Я раньше была такой грубой, бессердечной девчонкой, сейчас так стыдно! Сейчас я все стараюсь сделать, чтобы маме было лучше, чем мне».
Лида Горюнова: «У меня очень много слабостей. Во-первых, я люблю сгущенное молоко. Во-вторых, я люблю командовать младшими сестрами, а они меня не слушаются. В-третьих, я люблю, чтобы в доме было чисто, но если я возьмусь за дело, то в редких случаях довожу его до конца. Я знаю, что с вредными слабостями надо бороться, но лень».
Света Богомолова: «Во всем виновата я одна! И вот сейчас, когда нам дали посмотреть на свое отношение к родителям со стороны, я увидела себя в незавидном положении.
Я сказала себе: «Как ни изворачивайся, ты плохая дочь…»
Ох, оказывается, как я все прекрасно понимаю! Надо перестраивать свою жизнь…»
А Саша Медведев настолько все прекрасно понимает, что действительно стихами написал!
Стихи у него получились такие:
Мне бабуся изготовит
Завтрак или там обед
И стоит, уныло смотрит,
Как внучонок плохо ест.
Может, рад за хлебом сбегать,
Рад-то рад, да не дают.
Отдохнешь, пальто наденешь,
Глядь, а хлеб уже несут.
Пошло все выходит, дрябло,
Не поэзия, а швах…
Не хочу, чтоб было вяло
В окружающих ушах!
С тетрадкой Медведева Елена Васильевна побежала к мужу в комнату: «Посмотри, что за прелесть! «Не хочу, чтоб было вяло в окружающих ушах!»»
Они долго смеялись и говорили о том, что не такие уж и темненькие у них ребята. Каштанов спросил, что написала Клава Киреева. Каштанова нашла тетрадь Клавы и буквально оторопела, когда прочла мужу вслух:
«Да, я очень резкая и несдержанная, и иногда («Иногда!» – подчеркнула Елена Васильевна) я все-таки огорчаю свою маму. Но я стараюсь изменить характер в лучшую сторону».
Алексей Алексеевич упрекнул жену: зачем давать такие сочинения? Зачем заставлять писать не то, что они думают?
– Я?! Я заставляю писать не то, что думают?
– Конечно. Вот Клава и написала тебе…
– Трудная девочка, неискренняя, хитрая!
– Да? А по-моему, она молодец. Ты хотела бы, чтобы она жаловалась тебе на родную мать? Это понравилось бы тебе больше? И нечего давать им такие сочинения, нечего лезть им в душу!
Вот и у них в доме назревал скандал! Елена Васильевна тихим голосом попросила мужа выбирать выражения, но Алексей Алексеевич не только не извинился, а вдобавок прошелся насчет привычки словесников давать сочинения типа «За что я люблю Маяковского». А может, ученик и не любит его вовсе?
– Так и напиши: «Не люблю!»
– «Так и напиши»… Напиши, – а потом полгода объясняйся с тобой!
Каштанова ничего не ответила. Может быть, Алексей прав? Она долго думала об этом и решила, что все-таки права она. Ну и пусть Клава Киреева писала неискренне, пусть! Но в ту минуту, когда она писала, она и вправду немножко верила, что станет лучше… Каштанова сказала об этом мужу, тот ответил:
– Даже если и так, то это ведь на одно мгновение!
– А разве мгновение ничего не стоит? – произнесла Елена Васильевна фразу, которая потом много раз звучала в их доме, потому что Каштанов сразу повторил ее, потом повторял на многие лады, потом встал, волнуясь, и забегал по комнате.
– Алена, – сказал он, – Алена, ты сама-то хоть понимаешь, что ты сейчас изобрела?
– А что? – спросила Каштанова испуганно. – Я опять не права?
– Ты права, права, права, тысячу раз права! Ты и представить себе не можешь, как ты права! Ты нашла то, чего мне не хватало, о чем я день и ночь думаю.
– Не знаю, чего там я нашла…
А Тамара Петровна все больше и больше тревожилась из-за дочери.
Она всматривалась в Клаву, вслушивалась в ее голос, так легко переходивший в визг, вглядывалась в ненавидящие глаза и старалась понять: откуда взялся в ее доме этот совершенно чужой человек?
Уже давно Тамара Петровна постоянно слышала внутренний укоряющий голос или, вернее, голос возможного укора со стороны знакомых или незнакомых ей людей: «Что же вы за дочерью плохо смотрели, Тамара Петровна?»
Она отвечала этому голосу: «Я за ней смотрела! Я ей ничего не спускала! Я всюду ходила – ив школу, и всюду! Я не виновата!» – и вновь набрасывалась она на Клаву, чтобы не быть ни перед кем виноватой, не чувствовать себя виноватой, чтобы нашлось у нее оправдание, если когда-нибудь внутренний, тайный голос превратится в явный, реальный например, в голос прокурора или судьи…
А дело могло дойти до этого. Перебирая вещи в шкафу, Тамара Петровна нашла в кармане Клавиной кофточки пропавшее у нее кольцо. Она так растерялась, настолько не знала, что же ей делать, что, оглядываясь на дверь, чтобы дочь не застала ее за этим постыдным занятием, торопливо положила кольцо обратно.
На следующий день Тамара Петровна сама пошла к Каштанову, больше ей идти было некуда. Пошла скрепя сердце: она привыкла к тому, что обращаться к официальному лицу – значит отнимать у этого лица драгоценное время, и знала, что все недовольны бывают, когда к ним обращаются дважды. Вполне возможно, что Каштанов холодно скажет ей: «А чем я могу вам помочь? Я вам говорил… Надо лучше смотреть за дочерью». Хотя Каштанов вовсе не говорил ей этих слов…
Однако странный учитель явно обрадовался ей, словно он ждал ее, и тут же объявил, что он должен сказать Тамаре Петровне нечто очень важное, хотя и трудное для понимания…
Тамара Петровна не могла знать, что у Каштанова появился некий план, что он, кажется, решил задачу о Керунде и что, если бы она сегодня не пришла к нему, завтра он и сам явился бы к ней домой или в лабораторию.
– По всей вероятности, – сказал Каштанов, – вы будете возмущены моим предложением. И все-таки постарайтесь понять меня. Обещаете?
– Да о чем вы? – совсем растерялась Тамара Петровна. – В колонию Клаву?
– Ну нет… В какую колонию? За что? Зачем? Вот в этом и беда, Тамара Петровна. Беда в том, что вы ведете со своей дочерью войну.
– Не я начала эту войну! Она!
– Неважно, кто ее начал, важно, кто ее выиграет. Как только родители начинают войну с детьми, они должны знать, что уже проиграли ее. Все что угодно, только не воевать с детьми, потому что война и воспитание совершенно разные вещи. Начинается война – кончается воспитание!
– В чем вы меня упрекаете? – спросила Тамара Петровна. – Я все для нее делаю… Посмотрите, как одета, – кто еще на Семи ветрах так одет? Я ей только добра желаю… Я не балую ее, как другие, я слежу за ней… Характер у нее трудный – я ломаю характер. Я не могу видеть, как она лжет, как она вся извертелась. Я ведь тоже человек, я этого не люблю!
Тамаре Петровне очень хотелось рассказать о том, как она нашла кольцо, но было стыдно за себя и за дочь, и она удержалась.
– Вы все делаете правильно, – пытался успокоить Кирееву Алексей Алексеевич, – за исключением одного: вы воюете с ней, а вам нужен мир, мир, любой ценой мир! И зачем вам вздумалось ломать ее характер?
– Все так говорят, – удивилась Тамара Петровна. – Только и слышишь: «Ломай характер, ломай характер!»
Да, так Каштанов и думал. Он не с Тамарой Петровной сражается, перед ним вековое представление о воспитании послушных детей, только послушных… А чуть не слушается – ломай характер, и начинается война. Дети же с каждым новым поколением все меньше готовы к слепому послушанию, и война ужесточается… Это сколько же предстоит ему разговаривать, убеждать, выступать на родительских собраниях, пока родители его учеников не оставят нелепое занятие – ломать характеры…
– Так что же, – сказала Тамара Петровна, – по-вашему, пусть делает, что хочет? Все ей прощать?
– Если мать не простит своего ребенка, кто его простит? – сказал Каштанов.
– А если мать его не накажет, кто его накажет? – сказала Киреева.
– Наказывающих много, прощающих мало, – сказал Каштанов. – Она же ваша дочь! Почему я все время должен напоминать вам, что она ваша дочь!
– Не дочь она мне… – едва слышно прошептала Тамара Петровна.
– То есть как это? – опешил Каштанов.
– Не дочь она мне больше, не дочь… Она украла у меня… Понимаете? У родной матери украла…
– Что она у вас украла?..
– Кольцо…
И Киреева, не таясь, и постоянно извиняясь перед Алексеем Алексеевичем, и упрашивая его никому не говорить об этом, рассказала все, что знала про кольцо. Малахитовое кольцо за сто пятьдесят рублей – немалая сумма для Тамары Петровны, а половину она уже выплатила.
И ведь знает Клава, как мать кольцо ищет, как деньги выплачивает, сколько неприятностей у нее, – и молчит хладнокровно. Страшный человек, страшный! «Я таких и не видела», – горестно говорила Тамара Петровна.
Вот Керунда так Керунда! Вот задачка так задачка!
Как вы ее решите, учитель Каштанов?
Через все круги ада тащит вас тупая сила. Один чуть не убил, другая обворовала собственную мать, да ведь и еще, наверно, экземпляры есть в девятом классе… А во всей школе?
Каштанов смотрел на Тамару Петровну и вдруг забыл все, что он собирался ей сказать и к чему так тщательно готовился. Он просто увидел перед собой женщину в горе, женщину, теряющую своего ребенка, и это горе всего тяжестью навалилось на Каштанова. Он задохнулся от неожиданного удара и, защищаясь от него, тталкиваясь от дурного известия, закричал:
– Нет, нет, не было этого! Вы говорили с ней? Что она вам сказала? Не говорили? Ну вот! – ухватился Каштанов за соломинку и продолжал спокойнее: – Мало ли какие бывают недоразумения в жизни! Не было этого, забудьте и никому больше не рассказывайте.
– Да что вы, я никому, я сама не знаю, как это у меня сейчас вырвалось, – пробормотала Тамара Петровна. Оттого, что Каштанов не поверил, и не просто не поверил, а страстно, решительно не поверил в то, что ее дочь может украсть, ей стало легко, как будто и вправду не было этого кошмара и не держала она сама кольцо в руках. Тамара Петровна впервые посмотрела на Каштанова с доверием и благодарностью и даже укорила себя: ну как она МОГЛА поверить? Не было этого!
– Вы в понедельник в какую смену работаете? – спросил Каштанов.
– В вечернюю…
– Вот и хорошо. Я научу вас, что надо сделать, – твердо сказал Каштанов, почувствовав, что внутреннее сопротивление Тамары Петровны сменилось доверием. – Итак, в понедельник…
– Да ведь поздно уже, Алексей Алексеевич… Поздно…
Каштанов весело посмотрел на нее:
– Я вас научу… Главное в жизни что? Главное в жизни – вовремя спохватиться!
Когда Елена Васильевна проверяла сочинения, а потом они заспорили с мужем и она произнесла: «А разве мгновение ничего не стоит?», Каштанову за этой малозначительной, даже банальной фразой открылось нечто такое, что надолго и даже на всю жизнь определило движение его мысли и его поиска.
***
Как трудно далась ему эта простая и понятная мысль! Большую часть времени он должен проводить во встречах с родителями, чтобы вместе с ними постигать то искусство, которым, судя по истории с Керундой, многие не владеют: искусство любить своих собственных детей.
Видеть в них хорошее и поддерживать это хорошее. Не смотреть на детей как на будущих людей – относиться к ним как к людям сегодняшним, сколько бы лет им ни было. Поддерживать их собственные усилия, доверять им, да и просто разговаривать с детьми: Каштанов обнаружил, что во многих семьях с детьми разговаривают только о школьных отметках, и то на ходу, незаинтересованно. Он решительно отменил и запретил всевозможные «экраны успеваемости», которые старательные учителя, поддавшись моде, вывесили в заводской проходной, дабы родителям было стыдно перед всеми, если их дети плохо учатся. Часами уговаривал учителей не ругать своих учеников на родительских собраниях, при всех (Соловейчик С. Ватага «Семь ветров» / Симон Соловейчик. – Л.: Детская литература, 1979).