КАРТИНА ИСТОРИИ

В заключение можно лишь в нескольких словах обрисовать то, как одновременно с этой трактовкой человеческой историчности дается совершенно определенная трактовка объективной истории, во многих пунктах совпадающая с картиной «монументальной истории» Ницше. Подобно тому как у отдельного человека из общего хода неподлинного бытия выделяются лишь редкие мгновения подлинного существования, в надындивидуальной истории любое постоянство и любое дальнейшее творческое развитие также отступают перед окончательной безусловностью экзистенциального величия, которое в виде немногих редкий воплощений, словно одиноких островов, выдается над низинами остальных течений. Это величие Ницше сравнивает с «чередой вершин человечности, тянущихся сквозь тысячелетия» (I 296).

Однако замешанное на временном разнообразии отстояние между отдельными великими образцами истории мало настолько же, как и отстояние между единичными экзистенциальными мгновениями в жизни отдельного человека; они встречаются поверх разъединяющего промежуточного временного пространства в среде непосредственной одновременности. Они приветствуют друг друга как вершины гор поверх разделяющих их долин; ибо время и все в нем основанное теряют здесь свою действенность. Так, Ницше говорит о «взаимопринадлежности и континуальности великого всех времен» как «протесте против смены родов и быстротечности» (I 297). Отныне имеется продолжающееся действие великого в истории, оказывающееся иным, нежели остальное историческое действие, равномерно произрастающее сквозь времена. От минувшего экзистенциального существования поверх разъединяющих времен может непосредственно зажечься новое экзистенциальное существование. Великий ницшевский образ «нелегкой факельной эстафеты монументальной истории, единственно за счет которой продолжает жить великое», (I 296) в этой связи воспринимается и выразительно подается Ясперсом. Так, о взаимосвязи в философии у него однажды говорится: «Пока человек философствует, он осознает себя... во взаимосвязи с негласно обнаруживающейся цепью свободно ищущих людей. Ее сияющие звенья — те немногие великие философы, которые, не требуя приверженцев, даже отвергая их, протягивают факел тому, кто схватывает его из самого себя и под конец несет, возможно уже дотлевающим, пока последующий не разожжет его вновь до яркого пламени^[52]. Например, отзыв о Максе Вебере он завершает следующими словами: «Претерпевая крушение, он протягивает факел, свободу свободы»^[53].

Тем самым оказывается определена и позиция отдельного человека к исторической традиции: покуда речь идет об экзистенциальном соотношении, непрерывно развивающийся далее во времени ход истории остается безразличным, и занятость содержащимися в нем моментами исторического различия выглядит как игра блуждающего любопытства. Экзистенциально же значимы лишь те редкие воплощения, с которыми данное личное бытие соприкасается непосредственно, оно становится пробным камнем подлинности этой встречи, так что любое историческое различие исчезает в нем в качестве несущественного, и прошедшая возможность может «повториться» как настоящая. Таков глубокий смысл тезиса, развиваемого Кьеркегором в отношении Христа, что нет «ученика из вторых рук» («Schüler aus zweiter Hand»). Эти великие воплощения, оторванные друг от друга в силу их исторического временного порядка, сопоставляются в абсолютной одновременности. И то, что они должны возвестить, является не чем-то содержательно различным, но лишь выступающим в различных формах, по своей же сути всегда равным себе призывом к подлинности существования. В свидетельстве былого экзистенциального существования отдельный человек обретает то утешение, которое Ницше подчеркивает в качестве решающей «пользы» (der «Nutzen») монументальной истории: «То, что было возможно однажды для дальнейшего раскрытия и еще более прекрасного наполнения понятия "человек", должно наличествовать вечно, чтобы вечно это мочь» (I 296).

 

XIV