Э.Э.Каммингс 10 страница

просто забавляется. Написано, я бы сказал, году в 1923.

Я был убежден, что Лосли знала эпоху, год, композитора, произведение,

его часть, оркестр, дирижера и концертмейстера. Ей достаточно было услышать

музыкальный отрывок - и она уже знала, что это; она подпевала каждой из

тысячи собранных ею музыкальных записей Стравинского, для меня столь же

непредсказуемую, как дикая лошадь на родео, она напевала, вряд ли осознавая,

что делает.

- Угадал, - сказала она. - Тепло. Композитор?

Определенно не немец. Для немца недостаточно тяжело, не так много колес

на дороге. Игриво, стало быть, не русский. Нет в ней ни французского

привкуса, ни итальянского чувства, ни английского облика. Нет в ней и

австрийского оттенка - недостаточно золота. Что-то домашнее, я и сам мог бы

это напевать; домашнее, но не американское. Это танец.

- Поляк? Мне кажется, это было написано в краях к востоку от Варшавы.

- Удачная попытка. Это не поляк. Немного восточнее. Это русский. - Она

была мной довольна.

Банта не замедлила хода; зеленые огни светофоров покорно служили Лесли.

- Русский? А где же томление? Где пафос? Русский! Боже ты мой!

- Не торопись с обобщениями, вуки, - сказала она. - Просто до сих пор

ты еще не слышал веселой русской музыки. Ты прав. Здесь у него игривое

настроение.

- Так кто это?

- Прокофьев.

- Никогда бы не подумал! - сказал я. - Рус...

- ПРОКЛЯТЫЙ ИДИОТ! - Взвизгнули тормоза. Банта резко вильнула в

сторону, всего на метр разминувшись с пронесшимся черной молнией грузовиком.

- Ты видел этого сукина сына? Прямо на красный свет! Он чуть не убил...

какого ЧЕРТА он себе думает...

Она переживала, словно автогонщик, случайно избежавший аварии, когда

все уже миновало, и мы проехали четверть мили дальше по бульвару Крэншо. Но

меня ошеломил не столько грузовик, сколько ее язык.

Все еще хмурясь, она взглянула на меня, увидела мое лицо, озадаченно

взглянула еще раз, попыталась подавить улыбку, но безуспешно.

- Ричард! Я тебя шокировала! Я шокировала тебя своим "Черт побери?" - С

большим усилием она сдерживала веселье. - Ах, моя бедная деточка! Я

выругалась в твоем присутствии! Ну, извини!

Я и злился, и смеялся одновременно.

- Ну, ладно, Лесли Пэрриш, на этом конец! Наслаждайся этим моментом,

потому что больше никогда в жизни ты не увидишь меня шокированным словами

"черт побери!".

В тот самый момент, когда я произносил последние слова, они как-то

странно прозвучали в моих устах, нескладно. Все равно, как если бы непьющий

сказал "пьянка"; а некурящий или не наркоман сказал бы "бычок" или "притон",

или любое другое жаргонное словечко, характерное для алкоголиков или

наркоманов. Любое слово, если мы им никогда не пользуемся, в наших устах

звучит нескладно. Даже слово фюзеляж нелепо звучит в устах того, кто не

увлекается самолетами. Но слово есть слово, звук, разносящийся в воздухе, и

нет такой причины, по которой я не мог бы произнести любое слово, которое

захочу, и при этом не чувствовать себя болваном.

Несколько секунд, пока она поблескивала на меня глазами, я молчал.

Как можно практиковаться в брани? Под мелодию Прокофьева, все еще

звучащую по радио, я тихонько начал:

- О... черт, черт, побери, черт-черт-побери-и-и-и-и

черт-черт-побери-о... черт-черт-побери. ЧЕРТ-ЧЕРТ ПОБЕРИ-И-И. О,

черт-черт-побе-побери-черт-черт-побери-о-черт-черт-побе-побери чер-р- р-р-т;

О, че-р-р-р-р-р-т... ДЬЯВОЛ!

Услышав, что я пою с такой серьезной сосредоточенностью, она повалилась

на руль от хохота.

- Смейся сколько хочешь, черт побери, вуки, - сказал я. - Я намерен

хорошенько выучить всю эту чертовщину! Дьявольщина! Как называется эта

чертова музыка?

- Ox, Ричард, - она перевела дух, утирая слезы. - Это Ромео и