Способы овладения сокровенным знанием

Нашими самыми достоверными сведениями о прорицателях являются письменные источники, относящиеся к той эпохе, когда прорицательная деятельность получила довольно широкое распространение и определенный социальный статус. Прежде всего, это эпические поэмы Гомера, а также аттические трагедии Эсхила, Софокла, Еврипида, т.е. произведения, запечатлевшие предания и составившие основу для реконструкции важнейших черт мифологического и религиозного сознания народов древности. Эти же источники показывают, что грекам были известны самые разные способы интерпретации — от простого толкования типичных значений тех или иных примет, знаков и символов, до пророчеств, иносказательный смысл которых не мог быть понят так же однозначно, как любой привычный общезначимый символ.

Многие персонажи поэм Гомера, например, умеют правильно понять и истолковать типичный смыслзнамений, не прибегая к помощи толкователей. Например, когда Одиссей и Диомед глубокой ночью отправляются в лагерь троянцев, они слышат звонкие крики цапли, которую они не видят, но которую, как они полагают, послала Афина. Поскольку крики птицы доносятся справа, то Одиссей с радостью благодарит богиню за благоприятный знак^[xvi]. Птица (в нашем примере — это крик цапли) ассоциируется с Афиной, которая подобно другим олимпийским богам может спускаться на Землю, принимая те или иные достоверные облики; она может наблюдать за людьми и даже вмешиваться в разворачивающиеся события. Это мировоззренческий аспект мифа. С другой стороны, для древнего грека мир разделен на правое (правильное) и левое, на благоприятное и не благоприятное. Отличить добрый знак просто. Его надо знать! Полнотой знания текущих и будущих событий обладают вездесущие боги, тогда как смертным дано лишь предугадывать, догадываться, распознавать их смысл.

Страстное желание знать свое будущее, предугадывать последствия текущих событий является естественным для того, кто ощущает, поверх случайных явлений, божественное присутствие. Без этого ощущения мир становится пустынным, а человек в нем — затерянным. Между тем узнать то, что скрыто от человека, значит приобщиться к миру таинственного, проникнуть за темные завесы предвечных решений. Но что значит узнать? Простейший способ узнать — спросить! Ожидаемый ответ зависит от того, к кому обращен вопрос. В “Илиаде” Ахилл побуждает Агамемнона: “Но давай же спросим какого-нибудь мантиса, или жреца, или сногадателя — ведь и сон от Зевса, — который бы смог сказать, на что столь сильно разгневался Феб Аполлон” (I 62–64).

Гомер устами Ахилла перечисляет тех, к кому можно обратиться за советом. Итак, это три персоны: мантис, жрец, сногадатель. Но кому отдать предпочтение? В равно ли степени каждый из них способен давать единственно правильное решение? Если это так, то к чему это “или”? Совершенно очевидно, что Гомер подразумевает здесь не только три разных способа получения ожидаемого пророчества, но и три разных степени дарования.

Мантисами в эпоху классики называли тех, кто был наделен способностью к восприятию божественного, кто обладал сокровенным знанием и был способен передавать эти знания в форме боговдохновенных пророчеств и откровений. Способы получения и передачи этого рода знания попадают в разряд так называемого мантического искусства или дивинации. Сюда относятся всевозможные способы гаданий с их последующей интерпретацией, а также наблюдения за различными знамениями, в первую очередь, конечно, природного происхождения.

Вся история культуры изобилует перечислением различных способов, при помощи которых люди пытались проникнуть в тайну божественного замысла, прочитать божественную волю или получить конкретное предписание. Их “читали” по внутренностям жертвенных животных, по полету и поведению птиц, по горению огня в лампе, по движению дыма, по строению человеческого тела, по линиям руки, по чаше с водой, по воску, по зеркалу, по движению жука, по жребию, по числам, по планетам и звездам, по книгам Гомера и Гесиода, по неожиданно сказанному слову. Таким образом, мантическое искусство подразумевало знание типичных знамений и умениеих интерпретировать, а также предполагало внутреннее просветление (ясновидение) тех, кто хотел бы профессионально заниматься этого рода деятельностью.

У древних греков и римлян большое значение придавалось небесным знамениям и природным стихиям. Распознавание смысла этих знамений (и природных примет) было обычным делом людей, в том время как истолкованием тайного, скрытого значения тех же самых знамений по отношению к их возможному влиянию на судьбу конкретного человека или по отношению к тем или иным конкретным обстоятельствам, занимались, преимущественно, гадатели-профессионалы. Способностью “прочитывать” знаки и искусно истолковывать увиденное мантис превосходил усилия любого, даже самого умелого гадателя или авгура. Таким образом, целью мантического искусства было получение знания о будущем или скрытом настоящем и являлось редким даром избранных личностей, специально для этого подготовленных. Таким даром обладал знаменитый прорицатель из Фив — Тиресия, таков был дар Калханта и вещей дочери царя Приама — Кассандры^[xvii].

Польский исследователь античности Стефан Осьвецимский обращает внимание на то, что пророческое воодушевление является основным признаком мантического дарования. Причем не только степень дарования определяет тип пророческого воодушевления, но тот способ, которым это воодушевление получено. Он выделяет две группы античных пророков: первая — это хресмологи, т.е. те, кто способны возвещать свои пророчества спонтанно, без всяких специальных приготовлений и обращенных к ним предварительных вопросов, как бы сливаясь с воодушевляющим их богом. Вторая группа античных пророков — это храмовые пророки, осуществляющие свои пророчества в конкретных святилищах и использующие различные возбуждающие средства для достижения состояния экстаза. И те, и другие, в равной степени одарены способностью предвидеть будущее. И хотя какая-то толика такой способности присуща от рождения всем людям, она проявляется лишь под влиянием божественного вдохновения^[xviii].

Хресмологи, о которых упоминает Осьвецимский, — это еще и Сивиллы, чей дар является природным дарованием, и Мусей, и древние пророки — “свидетели о грядущем”, предсказывающие события далекого будущего. Их дар интуитивных прозрений в состоянии рассказать не только будущее, но и тайное прошлое, и скрытое настоящее. Схожим даром интуитивного прозрения обладали мантисы. Однако высказывания хресмолога, как правило, не имели ни прямых адресатов, ни временной определенности и часто представлялись довольно темными и загадочными^[xix]. Хресмологами называли также собирателей и хранителей древних откровений. Но в отличие от мантисов, чьи ситуационные и адресные прорицания нуждались в истолковании (этим занималась особая группа людей — профеты), хресмологи сами стремились донести до сознания слушающих божественные истины и сами разъясняли их смысл.

Определяя место мантиса в рамках интуитивной мантики и мантического искусства в целом, хочу обратить внимание на то, что проблема определения типов пророческого дарования — не новая. Ее обсуждают вот уже более двух тысяч лет. Свое отношение к прорицаниям высказывали поэты, политики, философы. Для нас интересна в связи с этим оценка тех из них, кто сам мог посещать святилища или знал тех, кто мог пользоваться услугами прорицателей. По мнению Сократа, например, прибегать к прорицаниям необходимо всем, кто желает с успехом править городом или управлять в своей семье, ибо хотя каждый, как он полагал, мог бы сам избрать себе путь в жизни и собственными усилиями добиться успеха (занимаясь, например, архитектурой, механикой, военным делом, земледелием, надзирая над рабочими, управляя финансам), но боги, тем не менее, заблагорассудили удержать за собою знание того, что представляет, во всех делах, наибольшую важность, и оттого-то, возделав самым старательным образом свою ниву, человек не может знать наверное, кто соберет с нее жатву.

return false">ссылка скрыта

Сократ считал, поэтому, безумными всех, кто приписывал успех своих начинаний не богу, а лишь человеческому благоразумию. Однако он был не лучшего мнения и о тех, кто прибегал к прорицаниям во всех случаях, без разбора, как будто нужно советоваться с оракулом о том, вверить ли колесницу в руки умеющего или не умеющего править лошадьми, поручить ли управление кораблем искусному или неопытному кормчему.

Он считал также в некотором роде нечестивым делом надоедать богам вопросами о том, что может быть указано нами, если мы обратим внимание на счет, вес и меру предметов. Человек, казалось ему, обязан ознакомиться с тем, что… доступно его уму, и лишь в делах, выходящих из пределов его понимания, он должен обращаться к оракулу: боги всегда готовы сообщить знание тем, которые сделали все, чтобы снискать их благоволение”^[xx].

Таким образом, элементы индивидуального благочестия, сопровождавшие отношение людей к своим прорицателям и к прорицательной деятельности в целом, вошли в миропонимание народа, а сама прорицательная деятельность явилась составной частью личной религии греков. Этот вывод подтверждает не только мифопоэтическое наследие великих поэтов Древней Греции и Рима, но может быть подкреплен также ссылкой на первые опыты построения философских концепций, в особенности тех, которые признают божественное происхождение откровения. Так, согласно учению раннего пифагорейства, божественное откровение считается возможным через посредника, и этим посредником может стать сам человек из числа тех, кто способен постичь высшую мудрость. Платон идет еще дальше. Он видит разницу в способах познания и различает людей на тех, кто познает тайное посредством восприятия откровения, а также рассматривает познание обычного человека, опирающегося в своих поисках на логическое умозаключение.

Принимая за основу подход к познанию, предложенный Платоном, античность формулирует и различает интуитивную мантикуи мантикуиндуктивную. В некоторых других случаях, особенно когда надо было подчеркнуть разницу в методах, различали естественную мантику и мантику искусственную. (Впервые на это различие методов указали стоики).

“Однако подобно тому как одаренный способностью интуитивного познания мантис мог дать более проникновенное толкование знаков, нежели это делал рядовой гадатель, — пишет Е.В.Приходько, — точно так же этот же мантис, опираясь на свой божественный дар, возможно, на новом, более высоком уровне использовал и свои умственные способности, ведь, будучи человеком, он неминуемо пропускал получаемую свыше информацию через свой разум. Конечно, будь он лишь бессознательным орудием божества, он мог бы передавать откровение, и не понимая его, и не осознавая всего происходящего. Но даже Пифия, из всех пророков лучше всего подходящая по традиционному мнению на роль такого орудия Аполлона, была, как мы увидим, боговдохновенной, но не безумной. Именно этот дар особо проникновенного мышления сближал мантисов с философами, побуждая некоторых из них рассуждать об устройстве мира”^[xxi]. Не безумие видели эллины основной чертой своих пророков, а дарование интуитивного познания, сопричастного высшему знанию.