БЕЗРАЗЛИЧИЕ ПЕРВОБЫТНОГО МЫШЛЕНИЯ В ОТНОШЕНИИ ЕСТЕСТВЕННЫХ ПРИЧИН

Ум первобытного человека, имея дело с чем-нибудь интересую­щим, беспокоящим или пугающим его, следует не по тому пути, ко­торый свойствен нашему уму. Он сейчас же устремляется по совершенно иной дороге.

У нас существует постоянное ощущение интеллектуальной уве­ренности, столь прочной, что кажется: ничто не в состоянии ее поко­лебать. Ибо если даже предположить, что мы внезапно наткнулись на какое-нибудь таинственное явление, причины которого сначала со­вершенно ускользают от нас, то мы все же убеждены в том, что наше неведение — временно, что причины данного явления существуют и раньше или позже будут вскрыты. Таким образом, природа, среди ко­торой мы живем, заранее «интеллектуализована», умопостигаема: она вся — порядок и разум, как и ум, ее мыслящий и среди нее движу­щийся. Наша повседневная деятельность, вплоть до самых незначи­тельных деталей, предполагает полную и спокойную веру в неизменность законов природы.

Абсолютно иное умонастроение у первобытного человека. Приро­да, среди которой он живет, представляется ему в совершенно ином облике. Все предметы и существа этой природы вплетены для перво­бытного человека в целую сеть партиципаций и взаимоисключений мистического характера: именно партиципаций и взаимоисключения лежат в основе всего сцепления явлений и их взаимозависимости. На них прежде всего устремляется внимание первобытного человека, и только они его удерживают. Если он заинтересован каким-нибудь яв­лением, то не ограничивается пассивным восприятием, а реагирует на него, повинуясь своего рода умственному рефлексу; он сейчас же по­думает о какой-нибудь таинственной и невидимой силе, выражением которой служит данное явление. «Каждый раз, когда уму африканца представляется какая-нибудь из ряда вон выходящая вещь, — гово­рит Нассау, — африканец смотрит на нее с точки зрения колдовства. Его мышление, не ища объяснения в том, что цивилизованные люди назвали бы естественными причинами, обращается непосредственно к сверхъестественному. И действительно, сверхъестественное — столь постоянный фактор жизни, что дает первобытному человеку столь же быстрое и разумное объяснение всего происходящего, как и наше [284]обращение к познаваемым силам природы». Дж. Филип замечает по по­воду суеверий бечуанов: «Когда туземцы находятся еще в состоянии неведения (т. е. до того, как они были просвещены миссионерами), всякая вещь, которая им не известна и которая для них окутана тай­ной (т. е. для объяснения которой недостаточно простого восприятия), служит предметом суеверного почитания: вторичные (естественные) причины им неведомы, их место занимает невидимое влияние».

Такой же вывод продиктован Турнвальду изучением мышления туземцев Соломоновых островов: «В лучшем случае они никогда не идут дальше простой регистрации фактов. У них совершенно отсутст­вует, по существу, представление о глубокой причинной связи между явлениями. Непонимание этой связи — вот источник их страхов и их суеверий».

Здесь, как бывает очень часто, следует отделять сообщаемый факт от примешанного к нему истолкования. Факт заключается в том, что первобытный человек, будь то африканец или кто иной, совершенно не пытается отыскивать причинные связи, которые не очевидны сами по себе, и немедленно обращается к мистической силе. В то же время наблюдатели, миссионеры или другие дают свое объяснение этому факту: если первобытный человек сейчас же прибегает к мистиче­ским силам, то делает это потому, что не думает о подыскивании причин. Однако почему он ими пренебрегает? Объяснение должно быть как раз обратное. Если первобытные люди не думают о том, чтобы доискиваться причинных связей, если они, даже замечая при­чинные связи или воспринимая их под влиянием посторонних указа­ний, все же не придают им никакого значения, то это — естественное последствие прочно установленного факта, что их коллективные представления непосредственно вызывают у них мысль о вмешатель­стве мистических сил. Поэтому причинные связи, которые выступают для нас самой основой природы, фундаментом ее реальности и устой­чивости, в их глазах имеют весьма мало интереса. «Однажды, — го­ворит Бентли, — Уайтхед увидел одного из своих рабочих сидящим в дождливый день на холодном ветру. Он предложил ему войти и пе­реодеться. Человек, однако, ответил: «От холодного ветра не умира­ют, это неважно: заболеть и умереть можно только от козней колдуна».

Так же один миссионер пишет относительно Новой Зеландии: «Меня посетил туземец, находившийся в очень плачевном состоянии. Он простудился и совершенно не следил за собой. Эти дикари абсо­лютно не догадываются о причинах своих болезней. Все страдания они обыкновенно приписывают Атуа (некоему духу). Туземец, о ко­тором я говорю, сказал мне, что в его теле сидит Атуа, который его грызет».[285]

Для направленного таким образом мышления, целиком поглощен­ного мистическими предассоциациями, все, что мы называем причи­ной и что для нас осмысливает и объясняет происходящее, все это в лучшем случае лишь повод или, говоря точнее, орудие, средство для таинственных сил. Повод мог быть иным, орудие могло оказаться другим. Но событие все равно произошло бы. Для этого достаточно, чтобы какая-нибудь таинственная сила начала действовать, не встре­чая сопротивления со стороны другой, более высокой силы такого же рода.

Из всего количества примеров, имеющихся в нашем распоряже­нии, возьмем наиболее известные. Везде, во всех низших обществах смерть объясняется не естественными причинами, а чем-то совер­шенно иным. Согласно неоднократным замечаниям наблюдателей, каждый смертный случай производит на туземцев такое впечатле­ние, как если бы они видели это впервые и до сих пор никогда не наблюдали ничего подобного. Европеец задается всегда вопросом: мыслимо ли, чтобы эти люди не знали о неизбежности смерти для каждого человека? Первобытный человек, однако, никогда не рас­сматривал факты с такой стороны. На его взгляд, причины, неиз­бежно приводящие человека к смерти через известный промежуток времени, не превосходящий определенных границ, как то: изнаши­вание органов, старческое перерождение, замедление функций орга­низма, отнюдь не непременно связаны со смертью. Разве не существует дряхлых стариков, которые продолжают жить? Если в известный момент наступает смерть, то это происходит потому, что в дело вмешалась таинственная сила. Впрочем, и само старческое ослабление, как всякая болезнь, обязано происхождением отнюдь не тому, что мы называем естественными причинами; и оно должно быть объяснено действием мистической силы. Короче говоря, если первобытный человек не уделяет никакого внимания естественным причинам смерти, то это происходит потому, что он уже знает, по­чему приключилась смерть, а раз он знает «почему», то, как все происходит, ему безразлично. Мы оказываемся перед лицом своего рода априори, на которое опыт не может оказать никакого воздей­ствия.

Приведем несколько примеров из быта низших обществ, на кото­рых еще не сказалось влияние белых. В Виктории (Австралия) «смерть всегда приписывается туземцами действию человека. Когда умирает туземец, безразлично — молодой или старый, предполагает­ся, что ночью какой-нибудь враг сделал ему надрез на боку и срезал [286]у него жир с почек. Даже самых сметливых туземцев не удается убе­дить в том, что смерть всегда происходит от естественных причин».

return false">ссылка скрыта

Ни тело больного, ни труп его после смерти не имеют на себе ни­каких следов надреза, тем не менее австралиец не считает это осно­ванием для каких-либо сомнений. Какие другие доказательства нужны, раз налицо сама смерть? Разве могла смерть случиться, если бы кто-то не срезал почечного жира? Впрочем, это верование отнюдь не предполагает представления о какой-то физиологической роли, приписываемой жиру, речь идет исключительно о мистическом дей­ствии, которое осуществляется из-за присутствия органа, являющего­ся проводником этой силы.

То же самое говорит В. Э. Рот, со слов Томаса Петри: «В течение первых лет европейской колонизации в округе Брисбена почти все бо­лезни и недомогания приписывались действию кристалла кварца, ко­торым владели некоторые знахари (туррван). Кристалл якобы наделял владельца сверхъестественной силой. Дух туррвана якобы за­ставлял кристалл входить в тело жертвы. Жертву в состоянии исце­лить лишь другой знахарь, который может извлечь кристалл путем высасывания. Таким образом, знахарь считался способным на рассто­янии вызвать у человека болезнь и обречь его на смерть». «В округе, прилегающем к бухте Принцессы Шарлотты, все болезни серьезного характера, начиная с малярии и кончая сифилисом, приписываются действию некоего талисмана, представляющего собой заостренный осколок малой берцовой кости человека, прикрепленный воском к тростниковому копью. Туземцы верят, что когда такое копье бросает­ся в направлении намеченной жертвы, то древко остается в руках кол­дуна, а осколок кости проносится по воздуху и проникает в тело (рана сейчас же закрывается, не оставляя рубца) и вызывает появление болезни».

Вообще, когда человек умирает, то это происходит потому, что он был обречен (doomed) колдуном. «Жертва, обреченная на гибель, мо­жет отправиться в нормальном состоянии на охоту... и вдруг она по­чувствует что-то у себя на ноге или на руке, увидит, как змея кусает ее. И что поразительно, эта странной породы змея тотчас исчезает, но само исчезновение для укушенного — свидетельство, что некий враг околдовал его и что смерть неизбежна. На самом деле он уже и не пытается лечиться. Он теряет всякое присутствие духа и ложится, чтобы умереть». Человек может, таким образом, быть обречен и на то, чтобы его поразила молния, убило падающее дерево, поранила ко­лючка, вонзившаяся в ногу, заразила отвратительная болезнь или пронзило копье. Змея, молния, копье и т. д. не являются действи­тельными виновниками указанных последствий: они, так сказать, только довершают акт обречения. Последнее может быть выполнено [287]живыми людьми при содействии духов мертвых и без оного... Врагами выступают либо покойники, либо духи природы».

Спенсер и Гиллен сообщают то же самое: «Все болезни, от самых простых до самых серьезных, приписываются зловредному влиянию врага в облике человека или духа». «Они могут представить себе, — говорит Гоуитт, — смерть от несчастного случая, хотя почти всегда приписывают действию злых чар то, что мы назвали бы результатом случайности. Туземцы отлично знают, что такое насильственная смерть, но, даже когда становятся очевидцами ее, они думают (речь идет о племенах близ Мариборо в Квинсленде), что если в одном из ритуальных боев какой-нибудь воин умирает от удара копья, то это происходит потому, что в результате злых чар какого-нибудь члена его собственного племени он потерял свою ловкость, необходимую для того, чтобы отразить копье или увернуться от него. Я сомнева­юсь, однако, чтобы где-нибудь в Австралии туземцы в своем перво­начальном состоянии (т. е. до прихода белых миссионеров) могли представить возможность смерти как результат болезни. Во всяком случае подобного сознания нет у курнаев. «Если человек падает уби­тым в сражении или умирает от раны, то туземцы думают, что он был околдован». Хотя нарриниери часто подвергаются укусам ядови­тых змей, они не имеют никакого целебного средства на этот случай. Суеверие побуждает их думать, будто укус змеи и смерть от него — результат порчи, колдовства».

Это предрасположение ума свойственно не только австралийским племенам. Мы встречаем его в низших обществах, весьма удаленных одно от другого. Единственный изменяющийся элемент в коллектив­ных представлениях подобного рода — таинственные силы, действию которых приписывается болезнь или смерть: то виновником выступа­ет колдун, то дух покойника — более или менее определенные или индивидуализированные силы, причем мы наблюдаем здесь переходы от самого смутного представления до определенного обожествления такой болезни, например, как оспа. Но что остается схожим или дажб одинаковым, тождественным — это предассоциация между болезнью* и смертью, с одной стороны, и невидимой силой, с другой; отсюда и ничтожное внимание, уделяемое тому, что мы называем естественны­ми причинами, даже тогда, когда они режут глаза.

Я приведу лишь несколько знаменательных свидетельств столь распространенного сходства воззрений.

«Туземцы, — говорит Чомерс, — никогда не думают, что их бо­лезни могут произойти от других причин, кроме духовных, что смерть (кроме случая убийства) может приключиться от чего-нибудь иного, кроме гнева духов. Когда в семье появляется болезнь, то все члены семьи заняты одним вопросом: что это должно означать? Если [288]больному не становится лучше, то они заключают, что надо что-то сделать. Делается приношение: берут немного пищи и кладут ее в священное место, затем пищу берут обратно и делят среди друзей больного. Если болезнь продолжается, то к священному месту приво­дят свинью, которую убивают ударом копья и приносят в жертву ду­хам». Так же делается и в германской Новой Гвинее. «По словам каи, никто не умирает естественной смертью».

У арауканцев «все смертельные исходы, за исключением смерти на поле битвы, считались следствием сверхъестественных причин или колдовства. Если кто-либо умирал в результате несчастного случая, то туземцы полагали, что виновники происшедшего — хуокву, или злые духи: они так напугали лошадь, что она сбросила всадника, они оторвали камень от скалы, для того чтобы он сорвался и раздавил не­осторожного прохожего, они внезапно ослепили человека, чтобы он упал в пропасть, и т. д. В случае смерти от болезни туземцы считали покойника жертвой колдовства или отравления». Грубб то же самое говорит по поводу индейцев Чако. «Они неизменно полагают, что смерть является результатом непосредственного влияния килиихама (духов), действующих из желания причинять зло либо призванных колдуном. Добрицгоффер наблюдал подобное у абипонов. Сходные верования можно встретить почти во всех низших обществах обеих Америк.

В Южной Африке мы встречаем точный сколок того, что обнару­жено наблюдателями в Австралии. «Туземцы верят, что колдун имеет силу «выдавать» (to give over, равнозначное to doom) какого-нибудь человека, отправившегося на охоту, буйволу, слону или другому зверю. Колдун, полагают туземцы, может поручить животному погу­бить человека. Этим объясняется, что, когда кто-нибудь погибает на охоте, друзья покойника говорят: «Это дело его врагов, он был «пре­дан» дикому зверю».

Бентли ярко выражает эту же идею. «Болезнь и смерть рассмат­риваются туземцем Конго как совершенно ненормальные события. Он никогда не относит их на счет естественных причин: они всегда — порождение козней колдунов. Даже в тех случаях, когда смерть про­изошла от удушья в воде или на войне, от падения с дерева, когда человек растерзан диким зверем или сражен молнией, — даже тогда смерть упорно и бессмысленно приписывают какому-нибудь колдов­ству. Кто-то, мол, околдовал жертву, он и виновник смерти».

Еще в XVII в. Деппер отметил существование таких же верований в Лоанго. «Эти несчастные слепцы воображают, что нет такого ги­бельного для человека случая, причиной которого не были бы моки-зи, или идолы его врага. Если кто-нибудь упадет в воду и утонет, то они скажут, что его околдовали; если человека растерзал волк или [289]тигр, то это значит, что враг человека при помощи колдовства пре­образился в дикого зверя; если человек свалился с дерева, если у него сгорело жилище, если слишком долго идет дождь, то все это объяс­няется колдовской силой мокизи, какого-нибудь злого человека. На­прасным трудом была бы всякая попытка выбить у них эту нелепость из головы: это могло бы только вызвать их насмешки и презрение».

В Сьерра-Леоне, по словам наблюдателя, «не существует есте­ственной смерти или смерти от несчастного случая: болезнь или случайность, ставшая непосредственной причиной смерти, считается продуктом сверхъестественного влияния. Туземцы воображают, будто смерть объясняется зловредным действием какого-нибудь человека, прибегающего к злым чарам, или она вызвана чьим-то гением-покро­вителем какого-нибудь человека, против которого покойник... совер­шал колдовские заклинания в тот момент, когда он был пойман и наказан. Обычно причинами первого рода объясняют болезнь и смерть вождей, других влиятельных людей, а также членов их се­мейств; причинами второго рода объясняют болезнь и смерть людей низшего класса».

Наконец, не существует естественной смерти и для джаггов в гер­манской Восточной Африке. «Болезнь и смерть являются здесь всегда дьявольским делом».

На этом мы остановим перечисление сходных между собой свиде­тельств, которое могло бы быть продолжено до бесконечности.

Совершенно незаметен переход от болезни и смерти к просто не­счастным случаям. Из приведенных выше фактов вытекает, что пер­вобытные люди вообще не видят разницы между смертью, наступившей в результате старости или болезни, и насильственной смертью. Происходит это не потому, что они до такой степени нера­зумны, по выражению Бентли, и не замечают, как в одном случае больной умирает более или менее медленно среди своих, а в дру­гом — мгновенно погибает, растерзанный львом или сраженный копьем. Они, разумеется, замечают различие, но оно лишено всякого интереса в их глазах, ибо ни болезнь, с одной стороны, ни дикий зверь или удар копья, с другой, не являются для них подлинными причинами смерти, они служат лишь средствами для той таинствен­ной силы, которой была угодна смерть человека и которая для своих целей с тем же успехом могла бы выбрать другое средство. Таким образом, всякая смерть, даже от болезни, случайна, или, точнее, ни­какая смерть не случайна: ведь, на взгляд первобытного мышления, никогда не бывает несчастного случая в собственном смысле слова.[290]

То, что нам, европейцам, кажется случайным, для первобытного че­ловека всегда проявление мистической силы, которая этим дает себя почувствовать как индивиду, так и целой общественной группе.

Для первобытного мышления вообще нет и не может быть ничего случайного. Это не значит, что оно убеждено в строгом детерминиз­ме, обусловленности явлений, напротив, оно не имеет ни малейшего представления о подобной обусловленности и с полным безразличием относится к причинной связи и всякому поражающему его событию приписывает мистическое происхождение. Так как таинственные си­лы всегда ощущаются как присутствующие везде и всюду, то чем бо­лее случайным кажется для нас событие, тем более знаменательно оно в глазах первобытного человека. Тут не требуется объяснения со-< бытия, ибо оно — откровение. Более того, весьма часто именно само событие служит первобытному человеку для истолкования чего-ни­будь другого в той форме, по крайней мере, в какой вообще перво­бытное мышление ищет объяснения. Истолкование события, однако, может оказаться необходимым, когда не имеется для этого какой-ни­будь готовой предассоциации.

«Туземцы из Телли-Ривера, — говорит В. Э. Рот, — решили убить одного человека из Клем-Пойнта на следующем основании. На собра­нии (prun) в прошлое воскресенье этот туземец бросил копье в вер­хушку дерева, откуда копье упало и рикошетом ударило в шею одного старика и убило его. Несчастный, который бросил копье, был «доктором», и уж ничто не могло разубедить членов племени убитого в том, что смерть их родича была вызвана колдовством этого «докто­ра». Э. Брук (миссионер), который в этот момент находился рядом со мной, приложил все усилия, чтобы разъяснить туземцам случайность происшедшего, однако ничто не помогло. Туземцы выстроились в ря­ды, между рассвирипевшими дикарями началось сражение, которое кончилось лишь тогда, когда «доктор» получил рану (не смертель­ную) в колено». В этом типичном случае было трудно и практически даже невозможно переубедить туземцев. Ведь им нужно было прежде всего дать удовлетворение покойнику, которого они всячески должны были бы бояться, останься он неотомщенным: поэтому они считали себя обязанными убить кого-нибудь, причем жертвой должен естест­веннее всего стать виновник (вольный или невольный, это не имеет значения) несчастья. Кроме того, миссионеру никогда не удалось бы убедить их в том, что произошел простой несчастный случай. Они все равно спросили бы: «Почему копье, отскочив от дерева, попало как раз в шею старика, а не куда-нибудь в землю впереди или позади его? Каким образом случилось то, что это было копье именно «док­тора»?» Что касается отсутствия всяких злых намерений у убийцы, то как установить это с полной очевидностью? Можно только[291]предполагать, но какое это имеет значение на фоне случившегося? Впро­чем, злой умысел отлично мог существовать у виновника совершенно помимо его сознания. Колдуны отнюдь не должны непременно созна­вать совершаемые ими губительные действия. И в данном случае «доктор» мог вполне добросовестно отрицать свою вину, однако его отпирательство не имело никакой цены в глазах туземцев.

В Новой Гвинее один туземец был ранен на охоте ударом копья одного из своих спутников. «Друзья раненого явились к нему и спро­сили, кто его околдовал, ибо, для папуасского мировоззрения не су­ществует несчастного случая. Все приставали к нему, заставляя сказать, кто же околдовал его, ибо были уверены, что одной раны для смерти недостаточно, все время туземцы были уверены в неизбежно­сти смерти и не переставая говорили раненому об этом... Хотя тузе­мец потерял сознание лишь перед самой смертью, он не ответил на вопросы друзей и не открыл им, кем околдован. Тогда их гнев напра­вился против людей из племени орересау и против того человека, ко­торый бросил копье». Таким образом, за последнего принялись, лишь потеряв надежду добиться истины, на худой, так сказать, конец. Если бы раненый сделал хоть малейшее указание относительно виновника колдовства, то тот, который действительно нанес ему удар, остался бы безнаказанным: в нем усмотрели бы лишь орудие колдуна, его со­чли бы столь же мало ответственным за убийство, как и копье.

Кроме того, незначительность ранения нисколько не мешает объ­явить его смертельным. Гибель раненого, по мнению первобытного человека, вызывает не разрыв ткани, а колдовство, которое «обрекло» его на смерть. Здесь непосредственно улавливается та предассоциа-ция, которая исключает для первобытного мышления само представ­ление о случайном.

Вот еще пример из быта туземцев Новой Гвинеи. Падает дерево. Даже в том случае, когда дерево совершенно сгнило или его сломал ураган, туземцы все равно винят в этом колдуна. С человеком про­изошел какой-нибудь несчастный случай: это дело вэрабана (колду­на) и т. д.

Подобные наблюдения мы находим относительно других низших обществ, например, Экваториальной Африки. «В 1876 г, один вождь, Экеле Каза, был атакован и пронзен клыками слоном, которого он ранил. Спутники вождя прогнали слона, и, несмотря на жестокие ра­ны, вождь прожил достаточно времени, чтобы обвинить двенадцать человек из числа своих жен и рабов в том, что они околдовали его ружье и оно, вместо того чтобы убить, только ранило слона». Во вре­мя охоты на слонов вождь по имени Нкоба был настигнут раненой слонихой, которая подняла его хоботом с земли и посадила себе на клык... Стенаниям и воплям спутников не было конца... Население[292]всего района собралось перед нганга Нкизи, которому следовало ре­шить, была ли слониха одержима дьяволом, околдована каким-ни­будь врагом покойника или не случай ли это Диамбуди нзамби (воли великого духа)».

В обоих случаях общественное положение жертвы требовало, что­бы ее смерть была отомщена; само положение жертвы служило силь­ной предпосылкой для подозрения в колдовстве. Чем масштабнее по своим размерам несчастье, чем священнее личность погибшего, тем более неприемлемым представляется предположение о несчастной случайности.

Туземцам обычно даже не приходит в голову подобное предполо­жение. Так, «лодка из Виви с шестью туземцами плыла по течению Конго... Повернув к мысу, где позже была построена наша Ундергил-льская станция, лодка попала в водоворот, наполнилась водою и по­шла ко дну... Туземцы решили, что колдовство, вызвавшее ужасный случай, превосходит размеры обычного и таково по своей злой силе, что на него следует реагировать специальными мерами. За каждого утонувшего человека должны были погибнуть трое колдунов, так что случайная гибель шести человек должна была повлечь за собой смерть восемнадцати».

В этом округе на смерть особо важных лиц или вообще на какую-нибудь смерть, случившуюся в необычайной обстановке, реагировали, именно таким образом. «Туземец входит в селение и кладет на землю свое ружье. Оно дает выстрел и убивает человека. Семья жертвы за­владевает ружьем. Цена ружья равна стоимости нескольких рабов, и собственник ружья может быть заинтересован в том, чтобы его выку­пить так же, как если бы дело шло об его собственном брате. Когда нет ружья, чтобы его отобрать, то виновник случайного убийства за­ковывается как раб и содержится в заключении как злонамеренный убийца. Иногда туземные власти, вместо того чтобы схватить винов­ника несчастного случая или его ружье, объявляют этого человека невинным и принимаются за розыски колдуна, который должен обна­ружить того, кто околдовал погибшего и был подлинной причиной смерти. По их мнению, именно он и должен нести ответственность. Туземцы употребляют здесь сравнение, заимствованное из охот­ничьей практики. На убитую козу имеет право тот охотник, который первым ранил ее, даже в том случае, если убил ее другой. Последний как бы лишь находит дичь первого охотника. Точно так же неволь­ный убийца «находит» и лишь поражает жертву, которая была уже убита колдуном: первый выступает не подлинной причиной, а только случайным условием смертного случая. Другие туземцы утверждают, что убийца может сколько угодно говорить о своей невинности и уве­рять, что он сам — жертва колдуна, тем не менее он должен [293]заплатить выкуп. Я видел однажды двух туземцев, которые судились за бесчинства, учиненные ими в состоянии опьянения. Человек, который снабдил их брагой, тоже был вызван в суд, он боялся обвинения в околдовании браги. В его речи сквцзил глубокий ужас. Кто знает, не был ли он околдован вместе со своей брагой, не послужил ли он вме­сте с брагой орудием для какого-нибудь другого человека?

Совершенно очевидно, что для направленных таким образом умов предположение о несчастной случайности могло возникнуть лишь в последнюю очередь, а скорее всего, оно и вовсе не появляется. Даже когда им будут внушать такое предположение, они отвергнут его, ибо уверены, что все, называющееся у нас случайным, имеет мистиче­скую причину и они должны доискиваться этой причины, если она не обнаруживается сразу.

«У племени овамбо (германская Западная Африка) вождь Каниме недавно вздумал приучить быка к работе. В тот момент, когда быку пытались проткнуть ноздри, он ударом рога выбил глаз одному из ту­земцев. Сейчас же был сделан вывод, что человек, потерявший глаз, околдован». Принялись разыскивать колдуна, который должен обна­ружить виновника. Колдун указал на одного из слуг Каниме. Послед­ний, будучи приговорен к смерти, бежал. Каниме, однако, бросился за ним в погоню на лошади, настиг и убил его». В следующем году «один из моих соседей в одно прекрасное утро отправился в полном здравии на ловлю лягушек, до которых они большие охотники. Бро­сая копье, он глубоко поранил себе руку, потерял много крови и умер от кровотечения... Через три дня колдуны начали искать, кто окол­довал моего соседа. Я воспротивился этому. Однако мне ответили: «Если мы не обнаружим омулоди и не убьем его, то мы, может быть, все умрем».

Подобное истолкование большинства несчастных случаев столь ес­тественно, по убеждению африканских племен, несмотря на усилия миссионеров. Вот мнение Дитерлена по поводу бассутов в 1908 г.: «В прошлом месяце молния ударила в жилище одного моего знако­мого туземца, убила его жену, ранила детей и сожгла все имущество. Туземец отлично знал, что молния появляется из туч, а они недося­гаемы для человеческой руки. Однако ему сказали, что молния была направлена на него соседом, имеющим против него злой умысел. Он поверил этому, верит теперь и будет верить всегда.

В прошлом году саранча напала на поля молодого вождя Матеа-лира, который довольно долго обучался в школе и давно уже посеща­ет наши богослужения. Но что из этого? Он приписал нашествие саранчи колдовству своего брата Тезу, который оспаривает у него старшинство и право на власть в округе Лерибе.[294]

Две недели тому назад на расстоянии километра отсюда умерла молодая вдова от какой-то женской болезни, которой она была, веро­ятно, обязана своему дурному поведению. Но болезнь была приписа­на козням человека, за которого она отказалась выйти замуж, в отместку он наделил ее болезнью, дав ей покурить щепотку конопли. Мать вдовы — христианка, и я объяснил ей, что подобная вещь не­возможна. Она мне, однако, не поверила и по сей день питает злобу к тому, кого считает убийцей дочери».

Если случай оказывается счастливым, а не гибельным, то все рав­но реакция первобытного человека остается такой же. Он в этом усмотрит действие мистических сил, однако чаще всего он боится и счастливого случая. Всякое счастье, любая необычайная удача кажут­ся подозрительными. «Часто случается так, — говорит майор Лео­нард, — что два больших друга отправляются вместе на рыбную ловлю и один из них случайно или благодаря большей ловкости на­лавливает больше рыбы, чем другой. К несчастью, он тем самым под­вергает свою жизнь опасности. Ибо по возвращении в селение неудачливый рыболов сейчас же отправляется посоветоваться с кол­дуном, чтобы узнать, почему друг наловил больше рыбы, чем он: Колдун немедленно приписывает это действию магии. Таким образом последнему удается заронить в сердце туземца семя вражды и смерти: тот, кто был преданным другом, внезапно превращается в ожесточен­ного врага, готового сделать все возможное, чтобы добиться смерти любимого недавно человека».

«Во время моего пребывания в Амбризетте, — говорит Монтейро, — три женщины из племени кабинда отправились к реке набрать воды. Стоя одна подле другой, они набирали воду в кувшины; вдруг средняя была схвачена аллигатором, который утащил ее на дно и со­жрал. Семья несчастной сейчас же обвинила двух других в том, что они колдовским путем заставили аллигатора схватить именно сред­нюю женщину. Я пытался разубедить этих родственников, доказать¹ нелепость обвинения, но они ответили мне: «Почему аллигатор схва­тил именно среднюю женщину, а не тех, которые стояли с краю?» Не? было никакой возможности заставить их отказаться от этой мысли/ Обе женщины были вынуждены выпить «каска» (т. е. подвергнуться ордалии, испытанию ядом). Я не знаю исхода этого дела, но вероят­нее всего, что одна из них, а возможно, обе погибли или были отданы в рабство».

Монтейро не замечает того, что для мышления туземцев никакое событие не может быть случайным. Прежде всего, аллигаторы сами по себе не напали бы на этих женщин. Следовательно, кто-то под­стрекнул одного из них. Затем аллигатор должен был хорошо знать, какую именно из трех женщин ему надлежало утащить. Она ему[295]была «предана». Единственный вопрос заключается в том, чтобы узнать, кто именно это сделал. Но факт говорит сам за себя. Аллигатор не тронул двух женщин, которые стояли по краям, а схватил среднюю. Следовательно, именно две крайние женщины «предали» третью. Ор­далия, которой их подвергли, имела целью не столько рассеять со­мнение, которое едва ли существовало, сколько выявить колдовское начало, заключенное в них, и оказать на него мистическое воздейст­вие, для того чтобы лишить его способности вредить в будущем[27].

А вот другой аналогичный факт в том же округе. «В тот же вечер, поднимаясь по реке, Эванги был утащен из своей лодки крокодилом, и его больше не видели. Новость о несчастье скоро дошла до города Дидо. На место происшествия были посланы военные лодки. Один из спутников Эванги, бывший с ним в лодке в момент смерти, а также туземец, живший на берегу реки близ места происшествия, были схвачены, обвинены в колдовстве и приговорены к смерти». На деле для туземца нет случайности, а мысль о случайности не возникает в сознании туземца, тогда как представление о колдовстве, порче, на­против, неизменно живет в нем. Эванги был «предан».

Для того чтобы понять ход мыслей туземцев, надо знать, что, на их взгляд, крокодилы и аллигаторы по природе безобидные живот­ные. Человеку совершенно нечего их бояться. Конечно, в тех местах, где их очень много и несчастные случаи бывают слишком часты, убеждение это в конце концов исчезает и туземцы начинают при­нимать меры предосторожности. В германской Восточной Африке «ввиду того, что крокодилы водятся здесь в невероятном количестве, часто не смеют брать воду прямо из реки Ругуджи, но устраивают что-то вроде загородки и черпают воду с берега при помощи сосудов, подвешенных к длинным жердям из бамбука». То же самое — на вер­ховьях Шире, на реке Кванза. Подобные случаи, однако, исключе­ния. Вообще туземцы не боятся приближаться к берегу реки или даже купаться по соседству с крокодилами. Их мнение, впрочем, разделя­ется некоторыми европейцами. Босман писал: «В течение всего вре­мени, которое я здесь провел, я ни разу не слыхал, чтобы крокодилы [296]кого-нибудь сожрали, человека или животное... Во всех реках страны водится ужасно много этих животных... Я, однако, в воде не хотел доверяться им, хотя ни разу не слыхал разговоров о случившихся в связи с этим несчастьях».

Фон Гаген за два года своего пребывания в Камеруне знал только о трех случаях нападения крокодилов на людей, хотя туземцы купа­ются и плавают в реке, а в сухое время года бродят по лагунам. Та­кие же верования мы встречаем и на западном побережье Африки. «Говорят, что на реке Галенга (между Шербо и Кап-Маунтом), где аллигаторов очень много, не помнят случаев, чтобы крокодилы при­чинили зло кому-нибудь (хотя туземцы очень часто бывают в воде), до того момента, как несколько лет тому назад одно судно работор­говцев взорвалось возле устья реки...».

Бентли думал, что, принимая необходимые предосторожности, человек не подвергается большому риску. Крокодилы очень пугливы и не любят подвергать себя опасности. Вполне достаточно шума, производимого дюжиной молодых людей, кричащих, ныряющих и забавляющихся в воде, чтобы держать крокодилов на расстоянии. Но если кто из них отваживается войти в воду один, то несчастье возможно. Допустим, что такое несчастье случилось. Как его истол­кует туземец? Будет ли он винить собственную неосторожность или изменит мнение насчет нравов крокодила? Подумает ли он, что это несчастный случай? Конечно, он так и подумал бы, если бы рассуж­дал, подобно нам. В действительности ему даже и в голову это не придет. У него уже имеется готовое объяснение, и притом совершен­но иной) рода. «В тех районах, — говорит Бентли, — где водится много крокодилов, туземцы верят, что колдуны иногда превращают­ся в крокодилов или входят в этих животных, чтобы направлять их, и таким образом схватывают и убивают свою жертву. Там, где во­дится много леопардов, колдуны могут оборачиваться в леопардов. Туземцы часто утверждают совершенно определенно, что крокодил сам по себе безобиден. Они так убеждены в этом, что в некоторых местах без колебания входят в реку для наблюдения за сетями. Ес­ли кого-нибудь из них пожирает крокодил, то они устраивают сове­щание для обнаружения колдуна, убивают предполагаемого виновника и продолжают поступать по-прежнему».

«В Лукунге, одной из станций американской баптистской миссии, однажды ночью из реки вылез огромный крокодил, собравшийся на­пасть на свиной хлев. Свинья почуяла запах пресмыкающегося и под­няла такой шум, что миссионер Ингхем встал и выстрелом из ружья убил крокодила. Утром он вскрыл крокодила и обнаружил в его же­лудке два браслета. Туземцы сейчас же признали, что эти украшения[297]принадлежали двум женщинам, которые в разное время исчезли, от­правившись за водой к реке. Я прибыл на эту станцию через несколь­ко дней, и один из рабочих, бывших со мной, уроженец Конго, упорно утверждал, что крокодил не ел женщин. Он настаивал на том, что крокодилы никогда этого не делают. «Ну, а браслеты? Разве это не очевидное доказательство, Что в данном случае именно крокодил сожрал женщин?» — «Нет, крокодил лишь схватил их и передал колдуну, орудием которого он был, что касается браслетов, то ему, вероятно, пришло в голову взять их в качестве вознаграждения». Что делать, — прибавляет Бентли, — с мозгами, которые на манер этих одержимы дьяволом?» Бентли возмущен тем, что он считает неслы­ханным упорством в отрицании очевидности. Однако речь идет совер­шенно о другом. Это просто частный случай «непроницаемости для опыта», которая характеризует мышление первобытных людей, когда их сознание заранее заполнено коллективными представлениями. Со­гласно этим представлениям, в которых совершенно незначительна роль «вторичных» (естественных) причин, тогда как подлинная при­чина мыслится как мистическая: крокодил, совершающий необычай­ный поступок и пожирающий человека, не может быть таким же животным, как и другие крокодилы; он неизбежно представляется как орудие колдуна или сам колдун.

«Эти жалкие люди столь суеверны, что, когда происходит подоб­ное несчастье, они обращаются к колдунам. Упорствуя в этом безу­мии, они не хотят даже потрудиться над тем, чтобы загородить ту часть реки, где постоянно купаются их женщины и дети и где они становятся добычей этого ужасного тирана вод». На верхнем тече­нии Замбези говорят, что существуют «доктора», которые напускают крокодила. Если кто-нибудь украл быка одного из «докторов», по­следний идет к реке. Войдя в реку, он говорит: «Крокодил, иди сю­да, поймай мне того, кто крал моих быков». Если на следующее утро «доктор» узнает, что крокодил убил кого-нибудь, он говорит: «Это был вор».

Поэтому всякое новое несчастье не только не колеблет убеждения туземца, но, напротив, служит ему новым доказательством. Он ста­нет разыскивать колдуна, обнаружит и покарает его, все доводы и на­стояния европейца покажутся туземцу еще более нелепыми, чем когда бы то ни было. «Два человека были унесены крокодилами. Но туземцы утверждали, что не в привычке крокодилов уносить людей. Следовательно, это были крокодилы-колдуны, одним из которых был признан вождь, начальник данного района. Он естественно настаивал на своей невинности, однако его заставили выпить испытательный яд[298]для того, чтобы доказать свою невиновность. Негодяй «доктор» при­готовил для несчастного роковую дозу... Мы ничего не могли поде­лать».

Подобные коллективные представления отмечены и в Новой Гви­нее (Вудларк-Эйленд). «Маудега, жена Аветау, в Муруа, посетила соседнее селение Будау; возвращаясь, она вела с собой девочку Бу-амаи начальника Набудау. По несчастной случайности ребенок был унесен крокодилом, и вот для того, чтобы отомстить, Буамаи, его сын и несколько других воинов убили Маудегу и трех ее родствен­ников... На суде сын сделал следующее заявление: «Верно, что мы убили этих людей. Маудега увела мою сестру в свое селение: во время пребывания у нас она заколдовала аллигатора, заставила его выйти из воды, схватить мою сестру и сожрать ее». Представление о несчастной случайности не появилось в сознании родственников жертвы. Крокодил был сочтен лишь орудием. Несколько ниже Мэр-рей сообщает, что «крокодилы представляют большую опасность для беглецов и что на части побережья залива Папуа распространено поверье, будто крокодилы выступают союзниками властей. Поверье основано на том обстоятельстве, что один пленник, бежавший из-под стражи, был жестоко искалечен крокодилом при переходе через реку... Однако не все крокодилы служат правительству. Большинст­во из них остаются верными колдунам, они нападают на человека лишь в том случае, если им прикажет колдун. Мне предстояло од­нажды переправиться через реку, про которую говорили, что она кишит крокодилами. Я спросил у сопровождающего меня туземца, не боится ли он. «Нет, — последовал ответ, — крокодил никогда тебя не тронет, разве только кто-нибудь сделал пури-пури против тебя (т. е. околдовал тебя). Но если кто-нибудь это сделал, то все равно погибнешь — он доберется до тебя тем или иным путем: если не при помощи крокодила, то как-нибудь иначе. Так что крокодилы сами по себе значения не имеют». Опасность заключается в чем-то совершенно другом. Самого животного бояться нечего, и если оно нападает, то это происходит потому, что человек ему был «предан».

Если мы попытаемся установить, как туземцы представляют себе отношения между колдуном и животным, то натолкнемся на почти непреодолимые трудности. Их мышление не знает тех логических требований, что наше. Оно в данном случае, как и во многих дру­гих, подчинено закону сопричастности. Между колдуном и крокоди­лом устанавливается такое отношение, что колдун становится крокодилом, не сливаясь, однако, с ним. С точки зрения принципа противоречия необходимо одно из двух: либо колдун и животное[299]должны представлять собою нечто единое или тождественное, либо быть отдельными существами. Пра-логическое мышление легко при­способляется к обоим утверждениям сразу. Наблюдатели отлично чувствуют характер сопричастности, но не имеют средств для того, чтобы его выразить. Они подчеркивают то тождественность, то раз­дельность указанных двух существ: сама сбивчивость в плане выра­жения их мысли знаменательна. Так, например, балоги (колдунам) приписывают способность переселять души мертвых в змею, кроко­дила и т. д. В переселении чаше всего фигурируют крокодилы. Та­ким образом, это чудовище, не будучи ни богом, ни даже духом, оказывается предметом страха и почитания. Оно образует нечто единое с тем лицом, которое произвело превращение: между ними обоими существует, так сказать, тайное соглашение, сознательный союз. Лицо это может приказать крокодилу схватить такого-то, а крокодил отправится исполнять приказание и не ошибется... Сказан­ное нами объясняет, почему после того, как кто-нибудь унесен кро­кодилом, «туземцы в первую очередь принимаются разыскивать мулоги, который послал чудовище, причем всегда находят преступ­ника. Судьба его решается быстро». Бенгала уверены, что «никогда крокодил не сделал бы этого (т. е. не опрокинул бы лодки и не унес бы человека), не получи он приказа со стороны молоки (колдуна) или если бы молоки не вошел в крокодила, чтобы совершить пре­ступление». Миссионер рассматривает, таким образом, эти две гипо­тезы в отдельности, тогда как для туземца они каким-то непостижимым для нас образом слиты между собой.

В области реки Габун «поверье о человеке-тигре, — говорит от­личный наблюдатель Ле-Тестю, — не менее темно, чем поверье о на­важдении, колдовстве. Оно существует в двух формах. В одном случае тигр (а также леопард или пантера), совершивший преступле­ние, — действительно животное, принадлежащее известному лицу, повинующееся ему. исполняющее его приказы; тигр переходит к его наследникам, как и прочее движимое имущество. Такой-то, говорят, имеет тигра. В другом случае зверь лишь воплощение в некотором роде: неизвестно даже хорошенько, имеем мы дело с человеком, ко­торый принял облик зверя (причем зверь является лишь видимо­стью), или здесь перевоплощение в собственном смысле слова человека в настоящее животное... Представление туземцев о челове­ке-тигре крайне темно».

Майор Леонард рисует вещи несколько иначе. «Одна старуха в Ут-ши была обвинена в том, что она умертвила Ору, направив своего духа в крокодила, который съел Ору, но при этом она не превратилась[300]душой и телом, как можно было бы предположить, в крокодила. Невозможность подобного превращения с очевидностью вытекает в данном случае по крайней мере из того факта, что пять других были обвинены аналогичным образом. По воззрениям туземцев, большое число духов может быть связано с одним объектом или проникнуть в тело одного животного, хотя обычно так не бывает».

Приведем рассказ одного туземца из его собственных уст: «Может случиться, что в час, когда солнце над горизонтом, ты собираешься пить пальмовое вино с человеком, не зная, что в нем сидит злой дух (сам человек этого может не знать). Вечером ты слышишь крик нко-ле-нколе (крокодила), ты уже знаешь, что одно из этих чудовищ под­стерегло, засев в илистой воде у берега, какую-нибудь бедную жертву, которая пришла черпать воду. Ночью ты просыпаешься от тревожного кудахтанья в твоем курятнике, а утром замечаешь, что число домашних птиц у тебя поубавилось после посещения мунтула (дикой кошки). И вот, человек, с которым ты пил пальмовое вино, крокодил, унесший неосторожного жителя, кошка, укравшая твоих кур, — все это одно и то же лицо, одержимое злым духом». Здесь весьма ясно выражена сопричастность. Достаточно туземцу почувст­вовать ее реальной, и он уже не ставит вопроса о том, как эта сопри­частность осуществляется.

Поскольку случайности нет и первобытное мышление не считает нужным доискиваться, при каких условиях совершается или не совер­шается тот или иной факт, то из этого вытекает, что все неожиданное, из ряда вон выходящее, необычайное воспринимается первобытными людьми с чувством, гораздо более сильным, чем простое удивление. Представление о необычайном, странном хотя и не выражено столь яс­но, как в нашем понятии, тем не менее весьма знакомо первобытному мышлению: это одно из тех, одновременно общих и конкретных пред­ставлений вроде понятий о мана, аренда, нсила и т. д., свойства кото­рых анализировались мной в другом месте.

Из ряда вон выходящее может быть относительно довольно частым, и безразличие первобытного мышления ко «вторичным» (естествен­ным) причинам возмещается, так сказать, постоянно напряженным вниманием к мистическому значению всего, что его поражает. Наблю­датели нередко отмечали, что первобытный человек, который, собст­венно говоря, ничему не удивляется, легко возбудим и подвержен эмоциям. Отсутствие умственной любознательности сопровождается у него крайней чувствительностью к появлению чего-то такого, что его поражает.

Среди необычайных фактов следует также различать такие, ко­торые случаются очень редко, однако занимают определенное место[301]в коллективных представлениях, а также такие, которые появляют­ся совершенно непредвиденно. Например, рождение близнецов — редкое, но известное явление. Почти во всех низших обществах рождение близнецов дает место целому ряду обычаев и обрядов: по­велительная и беспрекословная предассоциация строго определяет, как следует поступать в этом случае для того, чтобы предотвратить опасности, знамением или причиной которых может служить данное явление. То же наблюдается и в отношении солнечных или лунных затмений. Что же касается фактов абсолютно неожиданных, то тут поведение первобытного человека совершенно неопределимо напе­ред. Но как воздействуют на первобытное мышление эти факты, когда они случаются (что бывает довольно часто)? Неожиданное не застает первобытного человека врасплох. Он сейчас же признает в нем проявление таинственных сил (духов, душ мертвых, магических действий и т. д.) и истолковывает его обычно как предвозвестие больших бед.[302]