Аналитическое (каузально-редуктивное) истолкование

Идеи

Ручей: Образует границу, которую трудно перей­ти; - я должна преодолеть препятствие; - это отно­сится, возможно, к тому, что я лишь медленно продви­гаюсь вперед; - возможно, мне надо было перейти на

другую сторону.

Брод: Возможность надежно перебраться на другую сторону; - возможный путь; - иначе ручей был бы слишком широк. Лечение предоставляет возможность преодолеть препятствие. Рак: Рак целиком скрывался под водой, вначале я его не видела; - рак, однако, это очень страшная бо­лезнь, неизлечимая (воспоминания о госпоже А, умер­шей от карциномы); я боюсь этой болезни; - рак это животное, которое пятится назад - и, очевидно, хочет затащить меня вниз, в ручей; - он страшно вце­пился в меня, и я ужасно испугалась; - что же не пускает меня на ту сторону? Ах да, у меня снова была большая ссора с моей подругой.

С этой подругой дело обстоит особым образом. Речь идет о многолетней, мечтательной, граничащей с гомо­сексуальностью дружбе. Подруга во многих отношениях похожа на пациентку и также имеет расстроенные нер­вы. У обеих явно выраженные общие интересы в обла­сти искусства. Но пациентка - личность более силь­ная. Так как их взаимоотношения слишком интимны и поэтому в слишком большой мере исключают другие возможности жизни, то обе нервозны и, несмотря на идеальную дружбу, между ними происходят бурные сцены, основывающиеся на взаимном раздражении. Бессознательное этим самым хочет создать дистанцию между ними, но они не хотят этого замечать. Скандал обычно начинается с того, что одна из них находит, будто они еще недостаточно хорошо понимают друг друга и что нужно еще больше высказаться друг перед другом, после чего обе с энтузиазмом и пытаются вы­сказаться. При этом, разумеется, вскоре возникает не­доразумение, снова приводящее к ссоре, еще более сильной, чем прежде. За неимением лучшего ссора долгое вре­мя была для них суррогатом удовольствия, от которого они никогда не желали отказываться. Особенно моя пациентка долгое время не могла отказаться от сладкой боли быть не понятой своей лучшей подругой, несмо­тря на то что каждая сцена ее «смертельно» утомляла и она уже давно поняла, что эта дружба изжила себя и что она лишь из ложного честолюбия полагала, будто еще может тем не менее делать из нее идеал. Уже к своей матери пациентка относилась экзальтированно, иллюзорно, а затем, после смерти матери, она перене­сла свои чувства на подругу.

Аналитическое (каузально-редуктивное) истолкование

Это истолкование можно сформулировать в одной фразе: «Я, кажется, понимаю, что мне надо перебрать­ся через ручей на другую сторону (а именно — отка­заться от отношений с подругой); однако мне гораздо больше хотелось бы, чтобы подруга не выпускала меня из своих клешней (т. е. объятий), соответственно как инфантильное желание, чтобы мать снова заключила меня в свои так знакомые мне горячие объятия». Не­приемлемое в желании заключается в сильной подспуд­ной гомосексуальной тенденции, что достаточно дока­зано фактами. Рак хватает пациентку за ногу, так как у нее большие, «мужские» ноги; по отношению к подруге она играет мужскую роль, имея также соответствую­щие сексуальные фантазии. Нога, как известно, имеет фаллическое значение. Общее истолкование, таким об­разом, гласит: причина, по которой она не хочет рас­статься с подругой, состоит в том, что она имеет вы­тесненные гомосексуальные желания, направленные на ее подругу. Поскольку эти желания морально и эстети­чески несовместимы с тенденцией сознательной лично­сти, то они вытеснены и потому более или менее бес­сознательны. Страх соответствует вытесненному жела­нию.

Такое истолкование, разумеется, жестоко обесцени­вает высоконапряженный идеал дружбы пациентки. На данном этапе анализа она тем не менее не была бы уже в претензии ко мне за такое истолкование. Неко­торые факты уже задолго до того достаточно убедили ее в наличии гомосексуальной тенденции, так что она имела возможность добровольно признать эту склон­ность, хотя это и было ей не так уж приятно. Поэтому если бы я на данной стадии лечения сообщил ей об этом истолковании, то я уже не встретил бы с ее сто­роны никакого сопротивления. Мучительность этой не­желательной тенденции она уже преодолела посред­ством ее понимания. Но она сказала бы мне: «Но по­чему мы вообще все еще анализируем этот сон? Он ведь снова говорит о том, что я и так давно знаю». Это истолкование и в самом деле не сообщает пациентке ничего нового; поэтому оно для нее неинтересно и не­эффективно. В начале лечения подобного рода истол­кование было бы невозможным просто потому, что не­обыкновенная щепетильность пациентки ни при каких обстоятельствах не допустила бы ничего подобного. «Яд» понимания надо было вливать в высшей степени осторожно и малыми дозами, до тех пор пока больная постепенно не стала разумнее. Но если аналитический, или каузально-редуктивный, метод уже не дает ничего нового, а лишь одно и то же в различных вариациях, значит, наступил момент, когда необходимо принять во внимание выходящие, возможно, на поверхность архетипические мотивы.Если отчетливо проявляется такой мотив, то наступает момент, когда целесообразно обра­титься к другому методу интерпретации. Дело в том, что каузально - редуктивный метод в таком случае имеет известные недостатки. Во-первых и прежде всего, здесь неточно принимаются во внимание идеи пациентки, например ассоциация «рака» с болезнью. Во-вторых, неясен сам выбор именно такого символа. Почему, на­пример, подруга-мать должна явиться именно в образе рака? Она могла бы предстать, например, в более сим­патичном и пластичном образе русалки. («Она влекла его отчасти, отчасти к ней тянулся он» и т д.) Ту же роль могли бы играть полип или дракон, змея или рыба. В третьих, каузально-редуктивный метод забыва­ет, что сновидение — это субъективный феномен и что, следовательно, исчерпывающее истолкование ни в коем случае не может относить образ рака только к подруге или матери, а надо применить его также и к субъекту, т. е. к самой видевшей сон. Видевшая сон есть все сновидение в целом; она — ручей, переход и рак; эти подробности соответственно выражают усло­вия и тенденции в бессознательном субъекта.

Я поэтому ввел следующую терминологию: всякое истолкование, в котором выражения сновидения можно идентифицировать с реальными объектами, я называю истолкованием на уровне объекта. Этому истолкованию противостоит такое, которое каждую часть сновидения, например всех действующих лиц, относит к самому ви­девшему сон.Этот метод я обозначаю как истолкование на уровне субъекта. Истолкование на уровне объекта аналитично; ибо оно разлагает содержание сновидения на комплексы воспоминаний, которые соотносятся с внешними ситуациями. Истолкование на уровне субъ­екта, напротив, синтетично, так как оно отделяет ле­жащие в основе комплексы воспоминаний от внешних причин, понимая их как тенденции или моменты субъ­екта, и снова включает их в состав субъекта. (В пере­живании я переживаю не просто объект, но прежде всего самого себя, однако лишь тогда, когда я отдаю себе отчет в своем переживании). В этом случае, таким образом, все содержания сновидения понимаются как символы субъективных содержаний.

Синтетический, или конструктивный, метод интер­претации состоит, таким образом, в истолковании на уровне субъекта.

Синтетическое (конструктивное) истолкование

Пациентка не осознает, что препятствие, которое ей надо преодолеть, заключено в ней самой, а именно — некоторая граница, которую трудно переступить и ко­торая препятствует дальнейшему продвижению вперед. Однако есть возможность перейти через эту границу. Правда, именно в этот момент возникает особенная и неожиданная опасность, а именно — нечто «животное» (не- или сверхчеловеческое), уходящее назад и в глуби­ну и грозящее увлечь за собой всю личность. Эта опас­ность подобна болезни, которая втайне возникает где-то и убивает, являясь неизлечимой (превосходящей по силе). Пациентка воображает, будто это ее подруга ме­шает ей и тянет ее вниз. Пока она так думает, ей, ра­зумеется, приходится на нее воздействовать, «тянуть» ее «наверх», поучать, воспитывать; ей приходится де­лать бесполезные и бессмысленные идеалистические усилия, чтобы не быть увлеченной вниз. Такие же са­мые усилия делает, разумеется, и ее подруга; ибо она ведь в данном случае подобна пациентке. Так они на­скакивают друг на друга, подобно дерущимся петухам, и каждая норовит одержать верх над другой. И чем выше поднимается одна, тем выше приходится, стра­дая, подниматься и второй. Почему? Потому что обе думают, что все дело в другом, в объекте. Рассмотре­ние на уровне субъекта освобождает от этой бессмыс­лицы. Дело в том, что сновидение показывает пациент­ке, что в ней самой заключено нечто такое, что меша­ет ей переступить границу, т. е. перейти от одной по­зиции или установки к другой. Истолкование перемены места как перемены установки подтверждается выраже­ниями в некоторых первобытных языках, где, напри­мер, фраза «Я собираюсь уходить» звучит: «Я нахожусь на месте ухода». Для понимания языка сновидений мы, естественно, нуждаемся в многочисленных параллелях из психологии первобытной и исторической символи­ки, потому что ведь сновидения по существу вытекают из бессознательного, которое содержит остаточные воз­можности функционирования, исходящие из всех пред­шествующих эпох исторического развития.Классиче­ский пример тому — «переход через великие воды» в пророчествах «И Цзин».

Теперь, разумеется, все зависит от того, как мы по­нимаем значение образа рака. Прежде всего мы знаем, что это есть нечто такое, что проявляется в подруге (потому что она относит образ рака к подруге), и, да­лее, нечто, что проявлялось также и в матери. Облада­ют ли мать и подруга этими качествами в действитель­ности — это в отношении пациентки не играет роли. Ситуация меняется лишь благодаря тому, что меняется сама пациентка. В матери уже ничего нельзя изменить, ибо она умерла. Подругу также нельзя заставить изме­ниться. Если она хочет измениться, то это ее личное дело. То, что некоторое качество проявлялось уже в матери, указывает на инфантильное отношение. Итак, в чем же состоит тайна отношения пациентки к матери и подруге? Общее здесь — это бурное, экзальтирован­ное требование любви, и она чувствует себя во власти этой страсти. Это требование обладает, таким образом, признаком непреодолимого инфантильного желания, которое, как известно, слепо. Речь здесь, следователь­но, идет о некоторой не затронутой воспитанием, не­дифференцированной и неочеловеченной части либидо, которая носит насильственный характер инстинкта и, следовательно, не обуздана приручением. Для этой час­ти образ животного является абсолютно точным симво­лом. Но все же почему это животное именно рак? Па­циентка ассоциирует это с раковым заболеванием, от которого умерла госпожа X., и притом примерно в том возрасте, в котором находится сама наша пациентка. Речь, таким образом, могла бы идти об имеющей ха­рактер намека идентификации с госпожой X. Мы дол­жны поэтому исследовать этот момент. Пациентка рас­сказывает о ней следующее. Госпожа X. рано овдовела,

она была очень веселой и жизнерадостной. У нее был ряд приключений с мужчинами, в особенности с одним своеобразным человеком, одаренным художником, с которым пациентка была лично знакома и который произвел на нее завораживающее и тревожащее впечат­ление.

Идентификация может осуществляться лишь на ос­нове некоторого бессознательного, нереализованного сходства. Так в чем же состоит сходство нашей паци­ентки с госпожой X.? Здесь мне удалось навести паци­ентку на воспоминания о ряде прежних фантазий и сновидений, которые ясно показали, что и она имела в себе некоторую весьма легкомысленную жилку, кото­рую она, однако, всегда с тревогой подавляла, так как боялась, что эта тенденция, которую она смутно чув­ствовала в себе, может склонить ее к какому-то амо­ральному образу жизни. Тем самым мы узнали еще кое-что важное о «животном» элементе. А именно речь идет о той самой неукрощенной, инстинктоподобной страстности, которая, однако, в данном случае направ­лена на мужчин. Тем самым мы теперь понимаем еще одну причину, по которой она не может отпустить от себя свою подругу: дело в том, что она вынуждена цеп­ляться за подругу, чтобы не попасть во власть этой са­мой другой тенденции, которая кажется ей гораздо бо­лее опасной. Поэтому она удерживает себя на инфан­тильной, гомосексуальной ступени, которая, однако, служит ей защитой. (Это, как показывает опыт, один из самых действенных мотивов к тому, чтобы держать­ся за неподходящие, инфантильные отношения.) Но в этом содержании заключено также и ее здоровье, заро­дыш будущей здоровой личности, которая не боится риска жизни.

Пациентка, однако, сделала другой вывод из судьбы госпожи X. Дело в том, что она поняла неожиданное тяжелое заболевание и раннюю смерть этой женщины как наказание судьбы за ее легкомысленную жизнь, ко­торой пациентка (правда, не признаваясь в этом) зави­довала. Когда госпожа X. умерла, пациентка изобразила сильное огорчение, за которым скрывалось «человече­ское, слишком человеческое» злорадство. Наказанием было то, что она, напуганная примером госпожи X., надолго отшатнулась в испуге от жизни и дальнейшего развития и взвалила на себя мучительное бремя не приносящей удовлетворения дружбы. Разумеется, вся эта взаимосвязь не была ей ясна, иначе она ведь ни­когда бы так не сделала. Правильность этой констата­ции легко нашла свое подтверждение в материале.

Однако тем самым мы еще отнюдь не подошли к концу истории этой идентификации. А именно: паци­ентка вдобавок выделила то обстоятельство, что госпо­жа X. обладала незаурядными художественными спо­собностями, которые развились у нее лишь после смер­ти ее мужа и затем привели также к дружбе с упомяну­тым художником. Этот момент, по-видимому, следует отнести к существенным мотивам идентификации, если вспомнить рассказ пациентки о том, какое большое и завораживающее впечатление произвел на нее худож­ник. Такого рода завораживание никогда не исходит исключительно от одного лица к другому, но всегда есть феномен отношения, в котором два лица участвуют постольку, поскольку завораживаемое лицо должно привнести сюда свою соответствующую предрасполо­женность. Однако эта предрасположенность должна быть для нее бессознательной; иначе не получается ни­какого завораживающего действия. Дело в том, что за­вораживание — это феномен, носящий насильственный характер, и здесь отсутствует сознательная мотивиров­ка; т. е. это не волевой процесс, а некоторое явление, которое всплывает из бессознательного и в принуди­тельном порядке навязывает себя сознанию.

Итак, следует допустить, что пациентка имеет бессо­знательную предрасположенность, подобную предрас­положенности художника. Но тем самым она иденти­фицирована с мужчиной. (Я отнюдь не упускаю из виду того факта, что более глубокое основание для идентификации с художником заключается в известной творческой одаренности пациентки). Вспомним наш анализ сновидения, где нам встретился намек на «мужское» (нога). Фактически пациентка играет мужскую роль по отношению к своей подруге; она является активной стороной, постоянно задает тон, командует своей под­ругой и при случае насильно принуждает ее к чему - либо такому, что хочет лишь она сама. Женственность ее подруги ярко выражена, что проявляется и в ее внешнем облике, тогда как пациентка явно принадле­жит к определенному мужскому типу. Голос у нее так­же более сильный и низкий, чем у ее подруги. Госпожа X. описывается как весьма женственное создание, по мягкости и привлекательности ее можно сравнить, как находит пациентка, с подругой последней. Это наводит нас на новый след. Пациентка, очевидно, играет ту же роль, которую играл художник по отношению к госпо­же X., однако это отношение здесь перенесено на по­другу пациентки. Так бессознательно завершается ее идентификация с госпожой X. и ее любовником. Тем самым она все-таки живет своей легкомысленной жил­кой, которую она с таким страхом подавляла; однако она живет ею не сознательно, а, напротив, самой паци­енткой играет эта бессознательная тенденция, т. е. она одержима как бессознательная исполнительница своего комплекса.

Тем самым мы уже гораздо больше знаем об образе рака. Он представляет внутреннюю психологию этой неукрощенной части либидо. Ее снова и снова затяги­вают бессознательные идентификации. Они обладают этой силой потому, что они бессознательны, а в каче­стве таковых недоступны пониманию и не поддаются коррекции. Рак поэтому выступает как символ бессо­знательных содержаний. Последние все вновь и вновь стремятся вернуть пациентку к ее отношениям с подру­гой. (Рак пятится назад.) Отношение к подруге, одна­ко, равнозначно болезни, ибо из-за этого она заболела неврозом.

Этот фрагмент, строго говоря, следовало бы отнести пока еще к анализу на уровне объекта. Однако не сле­дует забывать, что лишь благодаря применению анали­за на уровне субъекта, который тем самым демонстри­рует себя в качестве важного эвристического принци­па, мы пришли к этому знанию. Можно было бы прак­тически удовлетвориться достигнутым до сих пор ре­зультатом, но мы должны здесь еще удовлетворить тре­бованиям, выдвигаемым теорией, так как использованы еще не все идеи и еще недостаточно выяснено значе­ние выбора символов.

Обратимся теперь к замечанию пациентки о том, что рак лежал, спрятавшись под водой, и что сначала она его не видела. Раньше она не замечала этих только что разъясненных бессознательных отношений, они были скрыты под водой. Ручей же является препят­ствием, мешающим ей перебраться на другую сторону. Именно эти бессознательные отношения, которые при­вязывали ее к подруге, мешали ей. Вода, таким обра­зом, означает бессознательное или, лучше сказать, бес­сознательность, сокрытость; рак также есть бессозна­тельное, однако он представляет собой скрытое в бес­сознательном динамическое содержание.

Теперь нам еще предстоит задача возведения на уровень субъекта тех отношений, которые сначала были осмыслены на уровне объекта. Для этой це­ли нам необходимо отделить их от объекта и понять в качестве символических изображений субъективных комплексов пациентки.Поэтому если мы пытаемся об­раз госпожи X. истолковать на уровне субъекта, то мы должны понять ее в качестве определенной персонифи­кации некоторой частичной души, соответственно не­которого определенного аспекта самой видевшей сон. Госпожа X. представляет собой тогда образ того, чем хотела бы и все же не хочет стать пациентка. Госпожа X., таким образом, представляет некоторый односторон­ний образ будущего, свойственный характеру пациентки. Тревожный образ художника вначале не поддается воз­ведению на уровень субъекта, поскольку момент бессо­знательной художественной способности, дремлющей в пациентке, уже достаточно выражается в образе госпо­жи X. Можно было бы не без оснований утверждать, что художник есть образ мужского начала в пациентке, которое не реализовано сознательно и поэтому пребы­вает в бессознательном. Это мужское начало в женщине я обозначил как анимус, а соответствую­щее женское начало в мужчине — как анима. В определенном смысле это справедливо, поскольку она фактически заблуждается на свой счет в этом отношении. А именно она кажется себе исключительно нежной, чувствительной и жен­ственной, а отнюдь не мужеподобной. Поэтому когда я впервые обратил ее внимание на ее мужские черты, то это вызвало у нее недовольное удивление. Однако мо­мент тревожного, захватывающе-очаровывающего не вписывается в ее мужские черты. В них это, по види­мости, полностью отсутствует. И все же где-то он дол­жен скрываться; ибо ведь она сама же продуцировала это чувство.

Если мы не можем найти этот момент непосред­ственно в видевшей сон, тогда он всегда — как гово­рит опыт — оказывается спроецированным. Но на кого? Заключен ли он все еще в художнике? Он давно уже исчез из ее поля зрения и, надо полагать, не мог унес­ти за собой проекцию, так как она ведь закреплена в бессознательном пациентки, а кроме того, несмотря на произведенное им на нее завораживающее впечатление, у нее не было с этим мужчиной никаких личных отно­шений. Он был для нее еще одним образом фантазии. Нет, такая проекция всегда актуальна; т. е. где-нибудь должен находится некто, на кого спроецировано это содержание, в противном случае она ощутимо имела бы его в себе.

Тем самым мы снова приходим к объективному уровню; ибо иначе нельзя обнаружить эту проекцию. Пациентка не знакома, кроме меня самого, ни с одним мужчиной, который так или иначе значил бы для нее нечто особенное, а я как врач имею для нее большое значение. Можно, таким образом, предположить, что она спроецировала это содержание на меня. Я, правда, никогда не замечал ничего подобного. Однако даже са­мые характерные проявления никогда не выступают на поверхности, но всегда дают о себе знать во внелечебное время. Поэтому я осторожно спросил: «Скажите-ка, каким я представляюсь вам тогда, когда вы не на­ходитесь у меня? Остаюсь ли я в таких случаях преж­ним?» Она: «Когда я у вас, вы очень добродушны; но когда я одна или когда долго вас не вижу, то часто ваш образ удивительно меняется. Иногда вы кажетесь мне совсем идеальным, а потом опять-таки иным». Здесь она запнулась; я помог ей: «Да, так каким же?»

Она: «Иногда очень опасным, жутким, как злой колдун или демон. Я не знаю, как это мне приходит в голову. Вы же не такой».

Таким образом, это содержание было перенесено на меня и поэтому отсутствовало в ее душевном инвента­ре.Тем самым мы узнаем еще один существенный мо­мент. Я был контаминирован (идентифицирован) с ху­дожником; в таком случае в бессознательной фантазии она, разумеется, противостоит мне как госпожа X. Мне удалось, привлекая ранее выявленный материал (сексу­альные фантазии), легко доказать ей этот факт. Но тогда ведь я сам есть также препятствие, «рак», меша­ющий ей перебраться на другую сторону. Если бы мы в данном конкретном случае ограничились уровнем объекта, то положение было бы затруднительным. Что толку было бы от моего заявления: «Но ведь я же от­нюдь не тот самый художник, во мне нет ничего жут­кого, я не злой колдун и т. д.»? Это не произвело бы на пациентку впечатления, так как она знает это не хуже меня. Проекция по-прежнему сохраняется, и я действительно остаюсь препятствием для ее дальней­шего прогресса.

Было уже немало случаев, когда лечение стопори­лось на этом пункте. Ибо здесь есть лишь один способ выбраться из тисков бессознательного, который заклю­чается в том, что теперь сам врач переводит себя на уровень субъекта, т. е. объявляет себя неким образом. Образом чего? В этом заключается величайшая труд­ность. «Ну,— скажет врач,— образом чего-то, что" за­ключено в бессознательном пациентки». На что она от­вечает: «Как! Я, оказывается, мужчина, да еще к тому же жуткий, завораживающий, злой колдун или демон? Ни за что и никогда — я не могу с этим согласиться; это чушь! Я скорее уж поверю, что это вы такой». И она действительно вправе так сказать. Нелепо стре­миться перенести что-либо подобное на ее персону. Она ведь не может позволить превратить себя в демо­на, так же как не может допустить этого и врач. Ее взгляд мечет искры, в лице появляется злое выражение, вспышка какого-то неизвестного, никогда не виданного противодействия. Я сразу вижу возникшую передо мной опасность мучительного недоразумения. Что это такое? Разочарованная любовь? Обида, унижение? В ее взгляде таится нечто хищное, нечто действительно де­моническое. Значит, она все же некий демон? А может быть, я сам хищник, демон, а передо мной сидит ис­полненная ужаса жертва, с животной силой отчаяния пытающаяся защититься от моих злых чар? Но это же все наверняка бессмыслица, ослепление фантазией. Что же я задел? Что за новая струна зазвучала? Но это все же некоторый преходящий момент. Выражение лица пациентки снова становится спокойным, и, как бы с облегчением, она говорит: «Удивительно — сейчас у меня было такое чувство, что вы затронули пункт, ко­торый я в отношениях с моей подругой никогда не могла преодолеть. Это ужасное чувство, что-то нечело­веческое, злое, жестокое. Я даже не могу описать, ка­кое это жуткое чувство. Это чувство заставляет меня в такие моменты ненавидеть и презирать мою подругу, хотя я изо всех сил противлюсь этому».

Это высказывание бросает на происшедшее прояс­няющий свет. Я занял место подруги. Подруга преодо­лена. Лед вытеснения проломлен. Пациентка, не зная того, вступила в новую фазу своей жизни. Я знаю те­перь, что все то болезненное и злое, что заключалось в ее отношении к подруге, теперь будет падать на меня, а также, разумеется, и доброе, однако в яростном столкновении с тем таинственным неизвестным, что пациентка никогда не могла преодолеть. Это, таким образом, новая фаза перенесения, которая, однако, по­жалуй, еще не позволяет ясно разглядеть, в чем же со­стоит то неизвестное, что спроецировано на меня.

Ясно одно: если пациентка застрянет на этой форме перенесения, то в таком случае есть опасность тяже­лейших недоразумений, ибо тогда ей придется обра­щаться со мной так, как она обращалась со своей по­другой, т. е. неизвестное будет постоянно витать где-то в воздухе и порождать недоразумения. И потом все же получится, что она увидит демона во мне; ибо она ведь столь же мало может допустить, что демон — это она сама. Таким образом возникают все неразрешимые конфликты. А неразрешимый конфликт прежде всего означает жизненный застой.

Или другая возможность: пациентка применяет против этой новой трудности свои старые защитные сред­ства и не обращает внимания на этот темный пункт; т. е. она снова вытесняет, вместо того чтобы сознатель­но удерживать, что, собственно, и есть необходимое и самоочевидное требование всего метода. Тем самым мы ничего не выиграли; напротив, теперь неизвестное угрожает со стороны бессознательного, а это еще более неприятно.

Всегда, когда всплывает такой неприятный момент, мы должны отдавать себе точный отчет в том, является ли он вообще личностным качеством или нет. «Кол­дун» и «демон» могли представлять качества, которые все же по сути дела обозначены так, что сразу можно заметить: это не личностно-человеческие качества, а мифологические. «Колдун» и «демон» — это мифологи­ческие фигуры, которые выражают то неизвестное, «не-человеческое» чувство, которое овладевало тогда пациенткой. Эти атрибуты, таким образом, отнюдь не могут быть применены к некоторой человеческой лич­ности, хотя они, как правило, в виде интуитивных и не подвергнутых более основательной проверке сужде­ний постоянно все же проецируются на окружающих, что наносит величайший ущерб человеческим отноше­ниям.

Такие атрибуты всегда указывают на то, что прое­цируются содержания сверхличного, или коллективного, бессознательного. Ибо «демоны», как и «злые колдуны», не являются личностными воспоминаниями, хотя, есте­ственно, каждый когда-то слышал или читал о подоб­ных вещах. Если даже человек слыхал о гремучей змее, то он все же не будет с соответствующим аффектом тотчас же вспоминать о гремучей змее, заслышав шур­шание ящерицы. Точно так же мы не будем называть нашего ближнего демоном, разве что и в самом деле с ним связано некое действие, носящее демонический характер. Но если бы это действие и в самом деле было элементом его личного характера, то оно должно было бы проявляться во всем, а тогда этот человек был бы именно неким демоном, кем-то вроде оборотня. Но это — мифология, т. е. коллективная психика, а не ин­дивидуальная. Поскольку мы через наше бессознатель­ное причастны к исторической коллективной психике, мы, конечно, бессознательно живем в некоем мире оборотней, демонов, колдунов и т. д.; ибо это вещи, которые наполняли все прежние времена мощнейшими аффектами. Таким же образом мы причастны к миру богов и чертей, святых и грешников. Но было бы бес­смысленно стремиться приписывать себе лично эти за­ключенные в бессознательном возможности. Поэтому, безусловно, необходимо проводить как можно более четкое разделение между тем, что можно приписать личности, и сверхличным. Тем самым, разумеется, ни в коем случае не следует отрицать порой весьма дей­ственное существование содержаний коллективного бессознательного. Но они как содержания коллектив­ной психики противопоставлены индивидуальной пси­хике и отличаются от нее. У наивных людей, есте­ственно, эти вещи никогда не отделялись от индивиду­ального сознания, потому что ведь эти боги, демоны и т. д. понимались не как душевные проекции и тем са­мым как содержания бессознательного, но как сами со­бой разумеющиеся реальности. Лишь в эпоху Просве­щения обнаружили, что боги все же не существуют в действительности, а являются проекциями. Тем самым с ними и было покончено. Однако отнюдь не было по­кончено с соответствующей им психической функцией, напротив, она ушла в сферу бессознательного, из-за чего люди сами оказались отравленными избытком ли­бидо, который прежде находил себе применение в культе идолов. Обесценивание и вытеснение такой сильной функции, как религиозная, имело, естествен­но, значительные последствия для психологии отдель­ного человека. Дело в том, что обратный приток этого либидо чрезвычайно усиливает бессознательное и оно начинает оказывать на сознание мощное влияние свои­ми архаичными коллективными содержаниями. Период Просвещения, как известно, завершился ужасами фран­цузской революции. И сейчас мы тоже переживаем снова это возмущение бессознательных деструктивных сил коллективной психики. Результатом было невидан­ное прежде массовое убийство. Это — именно то, к чему стремилось бессознательное. Перед этим его по­зиция была безмерно усилена рационализмом совре­менной жизни, который обесценивал все иррациональ­ное и тем самым погружал функцию иррационального в бессознательное. Но если уж эта функция находится в бессознательном, то ее исходящее из бессознательно­го действие становится опустошающим и неудержи­мым, подобным неизлечимой болезни, очаг которой не может быть уничтожен, так как он невидим. Ибо тогда индивидуум, как и народ, необходимо вынужден жить иррациональным и применять свой высший идеализм и самое изощренное остроумие еще лишь для того, что­бы как можно более совершенно оформить безумие ир­рационального. В малом масштабе мы видим это на примере нашей пациентки, которая избегала кажущей­ся ей иррациональной жизненной возможности (госпо­жа X.), чтобы ее же в патологической форме с вели­чайшим самопожертвованием реализовать в отношении к своей подруге.

Единственная возможность состоит в том, чтобы признать иррациональное в качестве необходимой — по­тому что она всегда наличествует — психической функ­ции и ее содержания принять не за конкретные (это было бы шагом назад!), а за психические реальности,— реальности, поскольку они суть вещи действенные, т. е. действительности.Коллективное бессознательное как оставляемый опытом осадок и вместе с тем как некоторое его, опыта, a priori есть образ мира, кото­рый сформировался уже в незапамятные времена. В этом образе с течением времени выкристаллизовыва­лись определенные черты, так называемые архетипы, или доминанты. Это господствующие силы, боги, т. е. образы доминирующих законов и принципы общих за­кономерностей, которым подчиняется последователь­ность образов, все вновь и вновь переживаемых ду­шой. (Как уже было отмечено, архетипы можно рассматривать как результат и отражение имевших место переживаний; но точно так же они являются теми факторами, которые служат причинами подобного рода переживаний). Поскольку эти образы являются относительно верными отражениями психических событий, их архе­типы, т. е. их основные черты, выделенные в процессе накопления однородного опыта, соответствуют также определенным всеобщим физическим основным чер­там. Поэтому возможно перенесение архетипических образов непосредственно как понятий созерцания на физические события: например, эфир, древнейшая ма­терия дыхания и души, которая, так сказать, представ­лена в воззрениях всех народов мира; затем энергия, магическая сила — представление, которое также име­ет всеобщее распространение.

В силу своего родства с физическими явлениями архетипы нередко выступают в спроецированном виде; причем проекции, когда они бессознательны, проявля­ются у лиц, принадлежащих к той или иной среде, как правило, как ненормальные пере- или недооценки, как возбудители недоразумений, споров, грез и безумия всякого рода. Поэтому говорят: «Из него делают бога», или: «Имярек производит на X дьявольское впечатле­ние». Из этого возникают также современные мифоло­гические образования, т. е. фантастические слухи, по­дозрения и предрассудки. Архетипы являются поэтому в высшей степени важными вещами, оказывающими значительное воздействие, и к ним надо относиться со всей внимательностью. Их не следовало бы просто по­давлять, напротив, они достойны того, чтобы самым тщательным образом принимать их в расчет, ибо они несут в себе опасность психического заражения. Так как они чаще всего выступают в качестве проекций и так как последние закрепляются лишь там, где есть для этого повод, то они отнюдь не легко поддаются оценке и обсуждению. Поэтому если некто проецирует на сво­его ближнего образ дьявола, то это получается потому, что этот человек имеет в себе нечто такое, что делает возможным закрепление этого образа. Тем самым мы вовсе не сказали, что этот человек поэтому сам, так сказать, есть какой-то дьявол; напротив, он может быть замечательным человеком, который, однако, нахо­дится в отношении несовместимости с проецирующим, и поэтому между ними имеет место некоторый «дья­вольский» (т. е. разделяющий) эффект. Также и проецирующий вовсе не должен быть «дьяволом», хотя ему следует признать, что он точно так же имеет в себе нечто «дьявольское» и, проецируя его, еще больше ока­зывается в его власти. Однако сам он поэтому отнюдь еще не является «дьявольским», а может быть столь же достойным человеком, как и другой. Появление в дан­ном случае образа дьявола означает: эти два человека несовместимы друг с другом (сейчас и на ближайшее будущее), почему бессознательное и отталкивает их друг от друга и мучительным образом держит их на дистанции друг от друга. Дьявол есть вариант архетипа Тени, т. е. опасного аспекта непризнанной, темной по­ловины человека.

Другой архетип, с которым мы почти регулярно сталкиваемся в проекциях коллективно-бессознатель­ных содержаний,— это «колдовской демон», производя­щий по большей части жуткое впечатление. Хороший пример этого — Голем Майринка, а также тибетский колдун в его «Летучих мышах», магическим образом развязывающий мировую войну. Разумеется, Майринк не узнал это от меня, но свободно выкристаллизовал из своего бессознательного, выражая в образе и слове сходное чувство, подобно тому как пациентка проеци­ровала его на меня. Тип колдуна встречается также в «Заратустре»; в «Фаусте» — это сам герой.

Образ этого демона относится, пожалуй, к одной из самых низких и самых древних ступеней в разви­тии понятия бога. Это — тип первобытного племенно­го колдуна или врачевателя, личности особо одарен­ной, несущей в себе магическую силу. Эта фигура, если она представляет некоторый негативный и, воз­можно, опасный аспект, часто выступает как темноко­жая и относящаяся к монголоидному типу. Порой ее можно лишь с большим трудом или почти нельзя от­личить от Тени; но чем больше преобладает магиче­ская черта, тем скорей она может быть отделена от Тени, что немаловажно постольку, поскольку она может иметь также и позитивный аспект мудрого старого человека.

Познание архетипов является значительным шагом вперед. Магическое или демоническое действие, оказы­ваемое ближним, исчезает благодаря тому, что тревож­ное чувство сводится к некоторой определенной вели­чине коллективного бессознательного. Но зато теперь перед нами встает новая задача, а именно — вопрос, каким образом «Я» должно размежеваться с этим пси­хологическим «не-Я». Можно ли довольствоваться кон­статацией действенного существования архетипов, а в остальном предоставить дело самому себе?

Тем самым было бы создано перманентно диссоции­рованное состояние, а именно — раскол между инди­видуальной и коллективной психикой. Мы имели бы тогда, с одной стороны, дифференцированное и совре­менное «Я», а с другой стороны — напротив, нечто вроде негритянской культуры, иными словами — неко­торое первобытное состояние. Тогда то, что" мы дей­ствительно сегодня имеем перед собой (а именно кора цивилизации, покрывающая некую темнокожую бес­тию), предстало бы перед нашим взором в ясно разде­ленном виде. Такая диссоциация требует, однако, не­медленного синтеза и развития того, что неразвито. Должно произойти объединение обеих этих частей; ибо в противном случае не приходится сомневаться, каким должно было бы быть решение: первобытное начало снова неизбежным образом было бы подавлено. Но это возможно лишь там, где существует еще значимая и потому живая религия, которая с помощью богато раз­витой символики дает достаточное выражение перво­бытному человеку; т. е. эта религия в своих догматах и ритуалах должна владеть представлением и действием, восходящим к наидревнейшему. Так обстоит дело в ка­толицизме, и это составляет его особое преимущество, так же как и его величайшую опасность.

Прежде чем обратиться к этому новому вопросу о возможном синтезе, вернемся сначала к нашему сновидению, из которого мы исходили. Благодаря всему нашему разбору мы получили более широкое пони­мание сновидения, и причем особенно одной его су­щественной части — страха. Этот страх есть первобыт­ный страх перед содержаниями коллективного бессо­знательного. Мы видим, что пациентка идентифициру­ет себя с госпожой X. и тем самым выражает, что она находится также в некотором отношении к жуткому ху­дожнику. Оказывается, что врач был идентифицирован с художником, и, далее, мы видели, что я, на уровне субъекта, был образом для принадлежащей бессозна­тельному фигуры колдуна.

В сновидении все это скрыто под символом рака — того, кто шагает назад. «Рак» есть живое содержание бессознательного, и это содержание ни в коем случае не может быть исчерпано или лишено эффективности посредством анализа на уровне объекта. Но то, чего мы смогли добиться, это отделение мифологических, коллективно-психологических содержаний от объектов сознания и их консолидация как психических реальностей вне индивидуальной психики. Посредством акта познания мы «полагаем» действительность архетипов; т. е., точ­нее говоря, мы на основе познания постулируем пси­хическое существование таких содержаний. Следует со всей определенностью констатировать, что речь при этом идет не просто о содержании познания, но о транссубъективных, обладающих значительной авто­номностью психических системах, которые, следова­тельно, лишь весьма условно подчинены контролю со­знания и, вероятно, даже большей частью ускользают от этого контроля.

До тех пор, пока коллективное бессознательное остается неразличимо соединенным с индивидуальной психикой, невозможно дальнейшее продвижение впе­ред, границу нельзя перейти — говоря языком сновидения. Но когда видящая сон собирается все же перейти границу, тогда то, что прежде было бессозна­тельным, оживает, хватает ее и прочно удерживает. Сновидение и его материал характеризуют коллектив­ное бессознательное, с одной стороны, как скрыто жи­вущее в глубине воды низменное животное, а с дру­гой — как опасную болезнь, которую, если ее своевре­менно прооперировать, можно вылечить. Насколько эта характеристика правильна, мы уже видели. Символ жи­вотного специально указывает, как мы уже говорили, на вне-человеческое, т. е. сверхличностное; ибо содер­жания коллективного бессознательного представляют собой не только остатки архаических, специфически человеческих способов функционирования, но и остат­ки функций ряда животных предков человека, продол­жительность существования которых была бесконечно более длительной по сравнению с относительно корот­кой эпохой специфически человеческого существова­ния. Такие остатки, или — говоря вместе с Земо-ном — энграммы, если они активны, более всего спо­собны не только затормозить процесс развития, но и обратить его в регресс, что может продолжаться до тех пор, пока не будет израсходована масса энергии, акти­визировавшая коллективное бессознательное. Энергия, однако, лишь тогда снова становится полезной, когда она путем сознательного противопоставления коллек­тивному бессознательному также может включаться в расчет. Религии через культовое общение с богами са­мым конкретным образом установили этот энергетиче­ский круговорот. Такой способ, однако, находится для нас в слишком уж сильном противоречии с интеллек­том и его познавательной моралью, и к тому же исто­рически он слишком основательно преодолен христи­анством, чтобы мы могли считать для себя образцовым или хотя бы даже возможным такое решение пробле­мы. Если же мы, напротив, понимаем фигуры бессо­знательного как коллективно-психические феномены или функции, то такое допущение никоим образом не противоречит интеллектуальной совести. Такое реше­ние приемлемо с рациональной точки зрения. Мы тем самым получили также возможность разобраться с ак­тивизированными остатками нашей родовой истории. Это разбирательство делает возможным переход прежней границы, и я поэтому называю его трансцендент­ной функцией, что равнозначно прогрессивному разви­тию к некоторой новой установке.

Параллель с героическим мифом бросается в глаза. Часто типичная героическая борьба с чудовищем (бес­сознательным содержанием) происходит на каком-ни­будь берегу или, скажем, на перекате, что особенно ха­рактерно для мифов индейцев, которые нам известны из «Песни о Гайавате» Лонгфелло. Герой (как, скажем, Иона), как правило, в решительной схватке оказывает­ся проглоченным чудовищем, как это на обширном ма­териале показал Фробениус. Однако внутри чудовища герой начинает по-своему разбираться с бестией, пока эта тварь вместе с ним плывет на восток, к восходяще­му Солнцу; а именно, он отсекает у нее какую-нибудь жизненно важную часть внутренностей, например серд­це (это есть именно та ценная энергия, которая акти­визировала бессознательное). Тем самым он убивает чудовище, которое затем прибивается к берегу, где ге­рой, заново рожденный после так называемого плава­ния по ночному морю* (трансцендентная функция), вы­ходит наружу, нередко вместе со всеми теми, кого чу­довище проглотило еще раньше. Тем самым восстанав­ливается прежнее нормальное состояние, так как бес­сознательное, поскольку оно лишено теперь своей энергии, уже не занимает преобладающей позиции. Так миф весьма наглядным образом описывает проблему, которая занимает и нашу пациентку.

Я должен теперь подчеркнуть то немаловажное об­стоятельство, на которое, вероятно, обратил внимание читатель: в этом сновидении коллективное бессозна­тельное является в негативном аспекте, как нечто опасное и вредное. Это происходит оттого, что мир фантазий, которым живет пациентка, у нее не только богато развит, но и прямо-таки бурно разросся, что, возможно, связано с ее литературной одаренностью. Ее фантазирование представляет собой, правда, симптом болезни, поскольку она слишком уж страстно отдается фантазиям, тогда как действительная жизнь проходит мимо нее стороной. Добавление мифологии было бы для нее прямо-таки опасным, поскольку ей предстоит еще большая часть внешней, еще не прожитой жизни. Она еще слишком мало включена в реальную жизнь, чтобы уже быть в состоянии пойти на риск обращения своей позиции. Коллективное бессознательное овладе­ло ею и угрожало увести ее от еще не достаточно реа­лизованной действительности. В соответствии со смыс­лом сновидения коллективное бессознательное должно было поэтому представляться ей как нечто опасное, ибо иначе она слишком охотно превратила бы его в убежище, где можно было бы укрыться от требований жизни.

При оценке сновидения необходимо обратить самое пристальное внимание на то, как вводятся его фигуры. Так, например, рак, олицетворяющий бессознатель­ное,— фигура негативная, поскольку он, как говорится, «пятится» и, кроме того, в решающий момент хватает и удерживает пациентку. Многие, соблазнившись идеей Фрейда, выдумавшего так называемые «механизмы сновидения», такие, как смещения, обращения и т. п., полагали, что могут обеспечить себе независимость от так называемого «фасада» сновидения, поскольку, мол, подлинные мысли сновидения скрываются на заднем плане. Я же, напротив, уже давно отстаиваю точку зре­ния, что у нас нет никакого права обвинять сновиде­ние в неких намеренных обманных маневрах. Природа хотя и бывает часто темной и непрозрачной, однако она никогда не бывает хитрой, подобно человеку. По­этому мы должны принять, что сновидение есть имен­но то, чем оно должно быть, не больше и не меньше. Если сновидение представляет нечто в негативном ас­пекте, то нет никаких оснований предполагать, что тем самым имеется в виду нечто позитивное, и т. п. Архетипическая опасность на переходе вброд настолько ясна, что сновидение можно было бы воспринимать почти как предостережение. Но я не советую делать та­кого рода антропоморфные выводы: само сновидение ничего не хочет; оно есть только некоторое само себя изображающее содержание, голый природный факт, по­добно, скажем, сахару в крови диабетика или жару больного тифом. Только мы, если достаточно умны, извлекаем из этого некоторое предостережение.

Чего же, однако, следует остерегаться? Опасность, очевидно, состоит в том, что в момент перехода бессо­знательное может восторжествовать над пациенткой. Что же означает это торжество бессознательного? Втор­жение бессознательного легко осуществляется в момен­ты значительных перемен и решений. Берег, по кото­рому она приближается к ручью,— это ее прежняя си­туация, такая, какой мы ее узнали. Эта ситуация при­вела ее к невротическому застою, подобно тому как если бы она натолкнулась на некоторое непреодолимое препятствие. В сновидении препятствие представлено в виде ручья, через который можно перейти. Оно, таким образом, кажется не очень серьезным. В ручье, однако, непредвиденным образом таится рак, представляющий собой подлинную опасность, из-за которой ручей ока­зывается — или соответственно кажется — непреодоли­мым. Если бы нам было заранее известно, что в этом месте притаился опасный рак, то, возможно, мы бы рискнули перейти ручей в каком-нибудь другом месте или приняли бы иные меры предосторожности. В дан­ной ситуации было бы в высшей степени желательно, чтобы переход состоялся. Вначале переход означает пе­ренесение прежней ситуации на врача. Это — нечто новое. Это не было бы таким уж рискованным делом, если бы не бессознательное, поведение которого не­предсказуемо. Мы видели, однако, что перенесение грозит развязать активность архетипических фигур, ко­торую мы раньше не предвидели. «Забыв о богах», мы в известном смысле просчитались.

Наша пациентка отнюдь не религиозна, она — «со­временна». Религию, которую ей когда-то преподавали, она забыла и ничего не знает о том, что бывают мо­менты, когда вмешиваются боги, или, скорее,— ситуа­ции, которые испокон веков устроены так, что они проникают в самую сокровенную глубину. К таким ситуациям относится, например, любовь, ее страсть и ее опасность. Любовь может вызвать к проявлению непредвиденные силы души, и к этому следовало бы быть более подготовленными. «Religio» как «добросовестное принятие во внимание» неизвестных опасностей и сил становится здесь актуальной проблемой. Любовь, со всей ее роковой силой, может возникнуть из одной лишь проекции: нечто такое, что могло бы силой ослепляющей иллюзии вырвать нашу пациентку из ее естественной жизни. Что же овладеет видевшей сон — добро или зло, бог или дьявол? Не зная этого, она уже чувствует себя брошенной на произвол судьбы. И кто знает, будет ли она способна перерасти это осложне­ние? До сих пор она по мере сил избегала этой воз­можности, и вот теперь эта возможность грозит захва­тить ее. Это риск, от которого следовало бы удирать, а если уж приходится на него идти, то для этого требует­ся, как говорят, большое «доверие к богу», или «вера» в благополучный исход. Так, нежданно-негаданно, при­мешивается здесь проблема религиозной позиции по отношению к судьбе.

Судя по сновидению, пациентке вначале ничего другого не остается, кроме как осторожно вытащить ногу из воды; ибо идти дальше было бы опасно. Она еще не может выйти за пределы невротической ситуа­ции, так как сновидение пока не дает ей никакого по­зитивного намека на помощь со стороны бессознатель­ного. Бессознательные силы пока еще не благосклонны и явно ожидают дальнейшей работы и более глубокой проницательности со стороны видевшей сон, прежде чем она действительно сможет рискнуть совершить пе­реход.

Этим отрицательным примером я отнюдь не хотел создать впечатление, что бессознательное во всех слу­чаях играет негативную роль. Поэтому я приведу еще два сновидения одного молодого человека, которые освещают другую, более благоприятную сторону бессо­знательного. Я делаю это тем более охотно, что реше­ние проблемы противоположности возможно лишь на

иррациональном пути, намеченном сновидениями, эти­ми проявлениями бессознательного.

Сначала я должен немного познакомить читателя с личностью видевшего сны, ибо без такого знакомства едва ли возможно вникнуть в своеобразное содержание и настроение этих снов. Есть сновидения, которые представляют собой самые настоящие произведения по­эзии и которые поэтому могут быть поняты только ис­ходя из общего настроения. Наш сновидец — молодой человек чуть старше двадцати лет, еще совсем мальчи­шеского вида. Его облик и все его манеры носят даже оттенок чего-то девического. В них чувствуется очень хорошая образованность и воспитание. Он интеллиген­тен и имеет выраженные интеллектуальные и эстети­ческие интересы. Эстетическая сторона при этом явно преобладает. Непосредственно ощущается его хороший вкус и тонкое понимание всех форм искусства. Жизнь его чувств нежна и мягка, слегка мечтательна, носит характер переходного возраста, женственной, однако, природы. Нет ни следа свойственной переходному воз­расту грубости. Без сомнения, он слишком юн для сво­его возраста; налицо, таким образом, случай замедлен­ного развития. С этим согласуется и то, что он пришел ко мне в связи с проблемой гомосексуальности. Од­нажды ночью, еще до того, как впервые явиться ко мне, он видел такой сон: «Я нахожусь в просторном, наполненном таинственным полумраком соборе. Это — Лурдскии собор. В середине расположен глубокий, темный колодец, в который я должен спуститься».

Как мы видим, это сновидение представляет собой связное выражение некоторого определенного настрое­ния. Замечания видевшего сон таковы: «Лурд — это мистический целительный источник. Я, естественно, вчера думал о том, что нуждаюсь в исцелении и что я буду лечиться у Вас. В Лурде есть такой источник. Это, очевидно, неприятно — погружаться в эту воду. Коло­дец, расположенный в церкви, был, однако, очень глу­боким».

О чем же говорит это сновидение? Оно кажется вполне ясным, и можно было бы удовлетвориться, по­няв его как своего рода поэтическое выражение быв­шего накануне настроения. Но этим, однако, никогда не следует удовлетворяться, ибо, как показывает опыт, сновидения на самом деле гораздо глубже и значитель­нее. Почти напрашивается мысль о том, что видевший сон пришел к врачу, находясь в некотором поэтиче­ском настроении, чтобы предаться лечению, подобно торжественному действу богослужения в мистической полутьме некоего таинственного благодатного места. Однако это абсолютно не соответствует фактической действительности. Пациент пришел к врачу лишь за­тем, чтобы лечиться от одной неприятной вещи, а именно — от гомосексуальности. Ничего нет менее по­этичного. Во всяком случае, из фактического настрое­ния предшествовавшего дня нельзя усмотреть, почему ему должен был присниться столь поэтический сон, если уж угодно принять столь прямую каузальную обусловленность возникновения сновидения. Однако, может быть, и можно допустить, что все же именно впечатление от этого в высшей степени непоэтического обстоятельства, побудившего пациента прийти ко мне на лечение, было тем, что дало толчок для этого сновидения. Можно было бы, например, предположить, что как раз в силу непоэтичности своего вчерашнего настроения он видел преувеличенно поэтический сон, подобно тому как человек, постившийся днем, ночью видит во сне роскошные яства. Нельзя отрицать, что в сновидении воспроизводится мысль о лечении, об ис­целении и о неприятной процедуре, однако — в преоб­раженном виде, т. е. в форме, которая наиболее дей­ственным образом удовлетворяет живой эстетической и эмоциональной потребности нашего сновидца. Его, ве­роятно, непреодолимо притягивал к себе этот заманчи­вый образ, несмотря на то что колодец был темным, глубоким и холодным. Кое-что из настроения этого сновидения могло даже оказаться более длительным, чем сам сон, и сохраниться до утра того дня, когда ему пришлось взять на себя неприятную и непоэтическую обязанность. Серая действительность приобрела, воз­можно, легкий золотистый оттенок, ставший отблеском тех чувств, которые владели им в сновидении.

Может быть, это и есть цель этого сновидения? Это не было бы невозможно, ибо мой опыт показывает, что большинство сновидений имеют компенсаторную природу. Они акцентируют в каждом случае противо­положную сторону с целью сохранения душевного равно­весия. Компенсация настроения не является, однако, единственной целью образа сновидения. В сновидении наличествует также некоторая корректировка представ­ления. У пациента не было сколько-нибудь отчетливых представлений о том лечении, которому он собирался подвергнуться. Сновидение же дает ему некоторый об­раз, который в виде поэтической метафоры обозначает сущность предстоящего лечения. Это сразу станет яс­но, если мы дальше проследим за его идеями и заме­чаниями по поводу образа собора. «При мысли о "со­боре",— говорит он,— мне представляется Кёльнский собор. Он много занимал меня уже в ранней юности. Я вспоминаю, что впервые мне о нем рассказала моя мать. Вспоминаю также, что при виде какой-нибудь сельской церкви я спрашивал, не это ли, наконец, Кёльнский собор. Я хотел стать священником в таком соборе».

Здесь пациент описывает одно весьма существенное раннее переживание. Как бывает почти во всех случаях такого рода, он особенно тесно привязан к матери. Под этим, разумеется, не следует понимать какое-то особенно чуткое или интенсивное, сознательное отно­шение к матери, а скорее нечто вроде тайной, подзем­ной связи, которая в сознании, возможно, выражается лишь в замедлении развития характера, т. е. в некото­ром относительном инфантилизме. Развитие личности, естественно, стремится уйти от такой бессознательной, инфантильной привязанности, ибо ничто так не пре­пятствует развитию, как закоснение в некотором бессо­знательном — или психически эмбриональном — со­стоянии. Инстинкт поэтому хватается за ближайшую возможность замещения матери некоторым другим объ­ектом. Этот объект должен в известном смысле пред­ставлять собой некоторую аналогию матери, с тем что­бы он действительно мог ее заместить. И вот это в полной мере действительно имеет место в случае наше­го пациента. Интенсивность, с которой детская фанта­зия ухватывается за символ Кёльнского собора, соответствует сильной бессознательной потребности найти некий эрзац матери. Эта бессознательная потребность еще больше усиливается в том случае, когда инфан­тильная привязанность грозит вредными последствия­ми. Отсюда — тот энтузиазм, с которым его детская фантазия ухватилась за представление о церкви; ибо церковь в полнейшем смысле слова и во всех значени­ях есть некоторая Мать. Говорят не только о «Матери-церкви», но также о ее лоне; в католической церемо­нии «benedictio fontis» («Благословения источник» (лат.). (Католический обряд. Соответствует православному обряду «водоосвящения».)) купель называют «immaculatus divini fontis uterus» (непорочное лоно божественного источника). Мы, пожалуй, сказали бы так: чтобы это значение играло действенную роль в фантазии челове­ка, он должен осознавать его; кроме того, невозможно, чтобы несмышленый ребенок мог быть захвачен этими значениями. Разумеется, такие аналогии действуют не через сознание, а совсем иным путем.

А именно: церковь представляет собой более высо­кую духовную замену для чисто природной, так ска­зать, «телесной» привязанности к родителям. Она тем самым освобождает индивидуумов от бессознательного, естественного отношения, которое, строго говоря, во­обще не есть отношение, а состояние первоначального, бессознательного тождества; это состояние в силу своей бессознательности обладает необычайной кос­ностью, которая оказывает величайшее сопротивление всякому более высокому духовному развитию. Едва ли также можно было бы указать, чем такое состояние су­щественно отличалось бы от животной души. Однако стремление к высвобождению индивидуума из первона­чального, животноподобного состояния и обеспечение такого освобождения отнюдь не составляет прерогативу христианской церкви, а есть современная, в особенно­сти западноевропейская форма некоторого инстинктив­ного стремления, которое, возможно, столь же старо, как и человечество вообще. Это стремление в самых различных формах можно обнаружить, так сказать, у всех хоть сколько-нибудь развитых и еще не дегенери­ровавших снова первобытных народов: это — институт

инициации, или посвящение в мужчины. По достиже­нии половой зрелости юношу уводят на место сбора взрослых мужчин или в какое-нибудь другое место по­священия, где его систематическим образом отчуждают от семьи. Вместе с тем его посвящают в религиозные таинства и таким образом включают не только в совер­шенно новые отношения, но и — как обновленную и измененную личность, как «quasi modo genitus» (как бы заново рожденного) — включают в некий новый мир. Инициация нередко связана со всяческими мучитель­ными испытаниями, нередко также с обрезанием и т. п. Эти обычаи, без сомнения, очень древние. Они стали почти инстинктивным механизмом, так что по­стоянно воспроизводят себя и без внешнего принужде­ния, подобно тому как это происходит при «посвяще­нии в первокурсники» в студенческих корпорациях или в заходящих еще дальше посвящениях, практикуемых в американских студенческих обществах. Они запечатле­ны в бессознательном в качестве изначального образа.

Этот праобраз был затронут и пробужден к жизни, когда мать рассказывала маленькому мальчику о Кёльнском соборе. Но у него не нашлось духовного наставника, который развил бы это начало. Оно оста­лось в руках матери. Возможно, однако, что тоска по мужчине, который вел бы его за собой, получила у мальчика дальнейшее развитие, принявшее, правда, ущербную форму некоторой гомосексуальной наклон­ности, чего, возможно, не произошло бы, если бы в свое время его детскую фантазию направлял мужчина. Отклонение в сторону гомосексуальности имеет, во всяком случае, немало исторических образцов. В Древ­ней Греции, равно как и в некоторых других древних сообществах, гомосексуальность и воспитание, так ска­зать, совпадали. В этом отношении юношеская гомо­сексуальность — это некоторая хотя и превратно поня­тая, но тем не менее целесообразная потребность в мужчине. Вероятно, можно было бы также сказать, что коренящийся в материнском комплексе страх инцеста вообще распространяется на женщин; мне тем не ме­нее кажется, что незрелый мужчина имеет полное пра­во испытывать страх перед женщинами, ибо его отно­шения с ними, как правило, оказываются неудачными.

В соответствии со смыслом сновидения начало лече­ния означает для пациента реализацию смысла его го­мосексуальности, а именно - введение в мир взросло­го мужчины. То, что нам здесь приходится разби­рать - чтобы полностью понять это - с помощью трудоемких и пространных рассуждений, сновидение сжало в несколько выразительных метафор и тем са­мым создало образ, оказывающий несравненно большее воздействие на фантазию, чувства и разум, чем какое-либо ученое исследование. Тем самым пациент оказал­ся гораздо лучше и остроумнее подготовленным к лече­нию, чем это можно было бы сделать с помощью само­го большого собрания медицинских и педагогических научных положений. (Поэтому я ценю сновидение не только как важный источник информации, но и чрез­вычайно действенный инструмент воспитания или ле­чения.)

Теперь следует второе сновидение. Сразу оговорим­ся, что сновидение, которое мы только что разбирали не обсуждалось во время первой консультации Оно даже не было упомянуто. Не было произнесено также и в остальном ни одного слова, которое стояло хотя бы в самой отдаленной связи с вышеуказанным. Второе сновидение таково: «Я нахожусь в большом готическом соборе. У алтаря стоит священник. Я вместе со своим другом стою перед ним и держу в руке маленькую япон­скую фигурку из слоновой кости, с таким чувством как будто бы над ней надо было совершить обряд крещения. Вдруг появляется некая немолодая дама, снимает у моего друга с руки цветное кольцо и надевает его себе. Мой друг опасается, что это каким-то образом может свя­зать его. Но в этот момент раздается чудесная орган­ная музыка». Я здесь хочу лишь кратко выделить те пункты ко­торые продолжают и дополняют прежнее сновидение второе сновидение явно примыкает к первому и связано с ним. Опять наш сновидец оказывается в церкви и, таким образом, в состоянии посвящения в мужчины. Прибавилась, однако, новая фигура: священник об от­сутствии которого в прежней ситуации мы уже говори­ли. Сновидение, таким образом, подтверждает что бес­сознательный смысл его гомосексуальности реализован и тем самым открыта возможность для дальнейшего развития. Теперь может начаться подлинное действие посвящения, а именно — крещение. В символике сновидения подтверждается то, что я сказал раньше: осуществление таких переводов и душевных преобразо­ваний не является прерогативой христианской церкви, но за этим стоит исконный, живой образ, который при известных обстоятельствах также может с необходи­мостью вызывать такие превращения.

То, над чем в сновидении должен был быть совер­шен обряд крещения,— это маленькая японская фигур­ка из слоновой кости. По этому поводу пациент выска­зывает следующее замечание: «Это был маленький, ка­рикатурного вида человечек, который мне напоминает мужской половой член. Во всяком случае, удивительно, что этот член следовало окрестить. Однако ведь у иуде­ев обрезание представляет собой также своего рода об­ряд крещения. Это, возможно, относится к моей гомо­сексуальности; ибо друг, стоявший со мной перед алта­рем,— это тот, к кому я гомосексуальным образом привязан. Он находится в такой же связи со мной. Цветное кольцо, очевидно, выражает нашу связь».

Известно, что обычно кольцо имеет значение неко­торой связи или отношения, как, например, обручаль­ное кольцо. Мы можем поэтому в данном случае уве­ренно считать кольцо метафорой для выражения гомо­сексуального отношения, равно как и тот факт, что ви­девший сон выступает здесь вместе со своим другом, обозначает то же самое.

Недуг, который должен быть исцелен,— это гомо­сексуальность. Наш сновидец из этого относительно детского состояния посредством церемонии квазиобре­зания с помощью священника должен быть переведен во взрослое состояние. Эти мысли точно соответствуют моим рассуждениям по поводу предшествующего сновидения. Итак, таким образом развитие логично и осмысленно нашло бы свое продолжение с помощью архетипических представлений. Но тут, как кажется, появилась некоторая помеха. Некая дама в летах не­ожиданно присваивает себе цветное кольцо; иными словами, то, что прежде было гомосексуальным отно­шением, она теперь перетягивает на себя, почему видевший сон опасается, что он вступил в некоторое но­вое обязывающее отношение. Так как кольцо находит­ся теперь на руке женщины, то тем самым был как бы заключен своего рода брак, т. е. гомосексуальное отно­шение перешло бы в отношение гетеросексуальное, од­нако последнее было бы не совсем обычным, ибо речь идет о немолодой даме. «Это,— говорит пациент,— по­друга моей матери. Я ее очень люблю; она мне, соб­ственно, как бы и мать, и подруга».

Из этого высказывания мы можем понять, что же произошло в сновидении. Благодаря посвящению рас­торгается гомосексуальная связь и вместо нее устанав­ливается гетеросексуальное отношение, вначале это — платоническая дружба с женщиной, похожей на мать. Несмотря на сходство с матерью, эта женщина, однако, уже не мать. Отношение к этой женщине означает, та­ким образом, шаг, выводящий за пределы сферы влия­ния матери, и тем самым частичное преодоление гомо­сексуальности переходного возраста.

Страх перед новой связью легко понять, во-первых, как страх, внушаемый сходством этой женщины с ма­терью,— это могло бы означать, что посредством раз­рушения гомосексуального отношения видевший сон теперь снова полностью возвращается к матери,— а во-вторых, как страх перед тем новым и неизвестным, что заключает в себе взрослое гетеросексуальное состояние с его возможными обязанностями, такими, например, как брак, и т. д. То, что это, пожалуй, не шаг назад, а шаг вперед, под