Часть V

В его объятиях она была рекой.

Могучим, свободным, полноводным потоком. Ночью и днем он обволакивал ее, как волна, ласкающая водоросли и не сдерживающая ни страсти, ни истомы. Когда он обнимал ее, она как ручей текла через леса по мхам и скалистым уступам. Она выгибалась навстречу свету, вспыхивавшему под веками, когда наслаждение становилось невыносимым, и снова отдавалась медленной мучительной ласке его рук...

Много лет они вместе переживали смену времен года в своей любви: веселое журчание весенних ручейков, яростное клокотание пенящейся осенней воды. Случались передышки, когда они не прикасались друг к другу, но отдыхали недолго, ощущая себя легким тростником или гладкими плоскими камешками, вынесенными водой на отмель.

А потом поток снова уносил их в пучину и выталкивал на вершину – через вздохи, приоткрытые губы – к единению в наслаждении.

– Вы понимаете, доктор?

Матильда Вилькро вздрогнула и бросила взгляд на диван от Флоренс Нолль – единственный предмет обстановки, сделанный не в XVIII веке. На диване лежал пациент. Мужчина. Отдавшись мечтам, она не услышала ни слова из его откровений.

Матильда ответила, постаравшись скрыть неловкость:

– Нет, я вас не понимаю. Вы недостаточно точно формулируете. Попытайтесь выразить свои мысли другими словами. Прошу вас.

Пациент сложил руки на груди, уставился в потолок и заново пустился в объяснения. Матильда незаметно вытащила из ящика увлажняющий крем. Ощущение свежести на ладонях привело ее в чувство. Эти "уходы" случались с ней все чаще и длились все дольше. Она довела свою нейтральность врача-психоаналитика до крайнего предела, практически не присутствуя на сеансах. Раньше она очень внимательно слушала своих пациентов, подмечая нелепости, сомнения и отклонения. Эти маленькие вешки помогали ей находить истоки болезни, причины неврозов в полученных в детстве психических травмах... Но сегодня, увы...

Она убрала тюбик и продолжила растирать пальцы. Питать. Увлажнять. Успокаивать. Голос пациента превратился в отдаленный гул, баюкавший ее собственную печаль.

Да, в его объятиях она была рекой. Но остановок делалось все больше, передышки от раза к разу длились все дольше. Сначала она отказывалась беспокоиться, не хотела видеть в этих паузах признаки упадка. Она ослепляла себя силой надежды и верой в любовь. Потом во рту появился привкус праха, а в теле поселилась назойливая ломота. Очень скоро Матильде стало казаться, что вены ее пересохли, превратившись в безжизненные каменистые желобки. Она почувствовала себя пустой. Прежде чем сердца дали имя беде, тела признали горькую правду.

А потом слова довершили начатое, и разрыв, вызревавший в их душах, стал официальным. Начался этап формальностей. Пришлось встречаться с судьей, договариваться о размере денежного пособия, переезжать. Матильда держалась безупречно. Была бодрой и ответственной. Но душа ее уже тогда пребывала в другом месте. При первой же возможности она вспоминала, путешествовала внутри себя самой, по своей собственной истории, и удивлялась, что память сохранила так мало следов и отпечатков былого. Все ее существо стало выжженной пустыней, древним городом, в котором несколько беломраморных обломков напоминают о прошлом.

Она утешала себя мыслями о детях. Они были воплощением ее жизненного предназначения, они станут источником ее существования. Она полностью отдалась их воспитанию, но в конце концов и дети покинули ее: сын погрузился в странный мир чипов и микропроцессоров, а дочь "нашла" себя в путешествиях и этнологии. Так, во всяком случае, она утверждала. В одном девочка была точно уверена: дорога ее жизни не пересекается с родительской.

Матильде пришлось перенести все внимание на единственного оставшегося на борту пассажира – себя саму. Она удовлетворяла все свои капризы, покупала одежду, мебель, заводила любовников. Ездила в круизы, посещала экзотические места, о которых всегда мечтала. Все было пустой тратой времени. Матильде даже казалось, что эти прихоти только ускоряют крах, стремительно подталкивая ее к старости.

Опустошение захватывало не только ее тело, но и сердце. Она становилась жестче и нетерпимее к окружающим. Ее суждения были категоричны и резки, принципы – непримиримы. Великодушие, понимание, сочувствие покидали ее. Ей требовалось сделать над собой невероятное усилие, чтобы проявить участие. Она страдала настоящим параличом чувств, в ней появилась враждебность к окружающему миру.

Кончилось тем, что она рассорилась с самыми близкими друзьями и осталась одна. За неимением противника она занялась спортом, решив сразиться с собой. Альпинизм, гребля, прыжки с парашютом, стрельба...

Тренировки стали для Матильды вечной битвой, вызовом, наваждением, в котором она топила свою тоску.

Сегодня все это было в прошлом, хотя время от времени она устраивала себе испытания: прыжки с парашютом в Севеннах; ежегодное восхождение на вершину близ Шамони; троеборье в Валь-д'Аосте. В пятьдесят два года Матильда Вилькро была в такой физической форме, что ей позавидовала бы любая старлетка. Каждый день она с некоторой долей тщеславия любовалась трофеями, блестевшими на антикварном оппенордтовском комоде.

Но больше всего Матильда гордилась другой своей победой – о ней не знала ни одна живая душа.

Ни разу за все проведенные в одиночестве годы она не прибегала к помощи лекарств. Никогда не пила ни антидепрессантов, ни транквилизаторов.

Каждое утро, глядя в зеркало, Матильда напоминала себе об этом рекорде. О главной своей награде. О личном дипломе мастера терпеливых наук, подтверждавшем, что она не исчерпала запасов мужества и силы воли.

Большинство людей живут надеждой на лучшее.

Матильда Вилькро больше не боялась худшего.

Конечно, в этом пустынном мире у нее оставалась работа. Консультации в больнице Святой Анны, прием в частном кабинете. Стиль жесткий и стиль изворотливый по классификации боевых искусств, которыми она иногда занималась. Психиатрическое лечение и психоаналитические беседы. К несчастью, полюса в конечном итоге сошлись в рутине повседневности.

В ее расписании присутствовало несколько строго обязательных ритуалов. Раз в неделю она обедала с детьми, которые говорили только о своих успехах и о неудаче родителей. Каждый уик-энд, в перерыве между тренировками, она посещала антикваров. Вечером по вторникам участвовала в семинарах Общества психоаналитиков, где общалась с немногими старыми знакомыми, в основном – бывшими любовниками (чаще всего она даже не помнила, как зовут мужчин, чья внешность всегда казалась ей пошловатой). Впрочем, возможно, она попросту утратила вкус к любви. Так бывает, когда обожжешь язык – перестаешь различать вкус еды...

Она бросила взгляд на часы: до конца сеанса оставалось пять минут. Мужчина все еще говорил. Матильда заерзала в кресле, ощущая приближение привычных ощущений: сухость в горле, когда она заговорит после долгого молчания, подводя итог сеанса; мягкое скольжение перьевой ручки по гладкой бумаге ежедневника; скрип кожи, когда она встанет...

Чуть позже, в прихожей, ее пациент обернулся и спросил с тревогой в голосе:

– Я не слишком утомил вас, доктор?

* * *

Матильда с улыбкой покачала головой и открыла дверь. Что такого важного он мог поведать ей сегодня? Не имеет значения: на следующем сеансе он все повторит. Матильда вышла на площадку и зажгла свет.

Увидев ее, она вскрикнула.

Женщина в черном кимоно стояла, прилепившись к стене. Матильда сразу ее узнала: Анна как-то там. Та самая, которой требовалась пара хороших очков. Она была смертельно бледна и дрожала всем телом. Это что еще за бред?

Матильда подтолкнула своего пациента к лестнице и с выражением гнева на лице повернулась к маленькой брюнетке. Она никогда не допустит, чтобы кто-нибудь из ее пациентов появлялся вот так, без предупреждения, не назначив встречи. У хорошего психоаналитика всегда стоит очередь перед дверью.

Она уже открыла рот, чтобы отчитать назойливую визитершу, но та опередила ее, закричав:

– Они стерли мою память. Они украли мое лицо.

Параноидальный психоз.

Диагноз был совершенно ясен. Анна Геймз считала, что муж, Эрик Акерманн и еще несколько человек, служащих во французской полиции, подменили ее личность. Что они якобы без ее ведома промыли ей мозги, лишив части воспоминаний, а внешность изменили с помощью пластической операции. Она не знала ни почему, ни как, но была уверена, что стала жертвой заговора, эксперимента, изуродовавшего ее личность.

Она излагала все это, захлебываясь словами и размахивая сигаретой, как дирижерской палочкой. Матильда слушала терпеливо, не перебивая, отметив для себя необычайную худобу молодой женщины: анорексия могла быть одним из симптомов паранойи.

Анна Геймз закончила свое невероятное повествование. Она сделала открытие этим утром, в ванной, заметив шрамы у себя на лбу, когда муж готовился везти ее в клинику Акерманна.

Она сбежала через окно, ее преследовали вооруженные до зубов полицейские в штатском с рациями. Она спряталась в православной церкви, потом сделала рентген лица в больнице Сент-Антуан, чтобы иметь неопровержимое доказательство операции. Проблуждав до вечера, она пришла искать убежища у единственного человека, которому доверяла, – у Матильды Вилькро. Ни больше, ни меньше.

Параноидальный психоз.

Матильда лечила сотни подобных больных в больнице Святой Анны. Главной задачей тут было снять остроту приступа. Ей удалось успокоить Анну и ввести 50 миллиграммов транксена внутримышечно.

Теперь Анна Геймз спала на диване, а Матильда, как обычно, сидела за своим столом.

Ей оставалось только связаться с Лораном Геймзом. Она даже могла сама заняться госпитализацией его жены или позвонить ее лечащему врачу – Эрику Акерманну. За несколько минут вопрос был бы решен. Рутинное дело.

Так почему же она не звонит и уже час сидит, не снимая трубки? Матильда рассеянно переводила взгляд с одного предмета обстановки на другой. Много лет она жила в окружении этой мебели в стиле рококо – почти все выбирал муж, а она при разводе сражалась за право оставить ее себе. Изначально ею руководило желание насолить мужу, но потом она осознала, что просто хочет сохранить хоть что-нибудь связанное с ним. Матильда так и не решилась ничего продать и жила в этой квартире, как в святилище. В мавзолее, полном лакированной старины, напоминавшей о тех годах жизни, что только и имели для нее значение.

Параноидальный психоз. Классический случай.

Классический-то он классический, но как быть со шрамами? Со следами хирургического вмешательства на лбу, ушах и подбородке молодой женщины? Ощупывая лицо Анны, Матильда почувствовала под рукой штифты и имплантанты, поддерживающие костную структуру. На жутковатой сканограмме она четко разглядела все детали операции.

За время своей работы Матильда повидала немало параноиков, но редко кто из них мог предъявить конкретные доказательства своего бреда, запечатленные прямо на лице. А лицо Анны Геймз действительно было рукотворной маской. Коркой из плоти – вылепленной, сшитой, скрепленной, – прикрывающей разбитые кости и атрофированные мышцы. Существует ли вероятность, что она говорит правду? Что некие люди, не просто люди – полицейские! – проделали с ней такое? Разбили, раздробили кости лица? Подменили память?

Еще одно обстоятельство смущало ее в этом деле: участие в нем Эрика Акерманна. Матильда хорошо помнила высокого рыжего парня с лицом в веснушках и угрях. Один из ее многочисленных поклонников в университете, человек редкого ума и очень увлекающийся.

В свое время Акерманн страстно интересовался мозгом и "внутренними путешествиями". Он повторил опыты, которые Тимоти Лири проводил с ЛСД в Гарварде, заявляя, что изучает таким образом неизвестные области сознания. Эрик употреблял всевозможные психотропные средства и анализировал собственный бред. Несколько раз он даже подсыпал ЛСД в кофе другим студентам – просто "чтобы посмотреть". Матильда улыбалась, вспоминая те годы: психоделический рок, левацкие демонстрации, движение хиппи...

Акерманн предсказывал, что однажды наступит такой день, когда приборы позволят путешествовать по мозгу и наблюдать за его работой в режиме реального времени. И оказался прав. Он стал одним из лучших специалистов в этой области – благодаря таким технологиям, как магнитная энцефалография.

Возможно ли, чтобы он ставил опыты на молодой женщине?

Матильда поискала в ежедневнике координаты одной студентки, которая в 95-м занималась у нее в семинаре в больнице Святой Анны. После четвертого гудка ей ответили.

– Я говорю с Валери Раннан?

– Совершенно верно.

– Это Матильда Вилькро.

– Профессор Вилькро?

Для одиннадцати вечера голос Валери звучал очень бодро.

– Мой звонок наверняка удивил вас, особенно учитывая позднее время...

– А что вы хотели?

– Мне необходимо задать вам несколько вопросов – по теме вашей диссертации. Если не ошибаюсь, работа касалась способов воздействия на мозг и сенсорного изолирования?

– В свое время эта тема вас не слишком заинтересовала...

В ответе Валери Матильда расслышала отзвук незабытой обиды. Она действительно отказалась стать ее научным руководителем, не веря в тему исследования. Для нее "промывка мозгов" была скорее частью коллективного безумия или городской легенды. Она смягчила голос улыбкой.

– Вы правы. Я скептически относилась к этому направлению нашей науки, но сегодня мне срочно необходима ваша консультация – я пишу статью.

– Спрашивайте, профессор.

Матильда не знала, с чего начать, она не была уверена даже в том, что именно хочет узнать, и решила действовать методом тыка.

– В автореферате диссертации вы писали, что существует возможность стирания памяти человека. Это... Так это правда?

– Подобные техники разрабатывались в пятидесятых годах.

– В Советском Союзе?

– Этим занимались русские, китайцы, американцы... Все. Одной из главных целей "холодной войны" было научиться стирать память. Разрушать убеждения. Моделировать новую личность.

– Какие методы использовались?

– Одни и те нее, вполне стандартные: электрошок, наркотики, сенсорное изолирование.

Она замолчала.

– Что за наркотики? – продолжила допрос Матильда.

– Я работала по программе ЦРУ: "МК-Ультра". Американцы использовали в основном болеутоляющие. Фенотразин. Хлорпромазин.

Матильда знала эти препараты – тяжелая артиллерия психиатров. В больницах их называют "химической смирительной рубашкой", но на деле это чистой воды мясорубка для мозгов пациентов.

– А сенсорное изолирование?

Валери Раннан хмыкнула.

– Дальше всех ушли канадцы – они начали уже в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом, в одной из клиник Монреаля. Сначала психиатры допрашивали пациентов, страдающих депрессией, заставляя их признаваться в совершенных ошибках и постыдных желаниях. Потом этих людей запирали в полностью изолированной от света комнате, где невозможно было различить ни пола, ни потолка, ни стен. На следующем этапе на "подопытную крысу" надевали шлем наподобие футбольного с вмонтированным микрофоном, через который им в уши передавали обрывки их собственных признаний. Женщины постоянно слышали одни и те же слова, одни и те же – самые мучительные – признания. В перерывах проводились сеансы электрошока и искусственного сна.

Матильда бросила взгляд на спавшую на диване Анну. Молодая женщина дышала неслышно, грудь ее тихонько вздымалась. Валери продолжала:

– Когда пациентка уже не помнила ни своего имени, ни своего прошлого и полностью утрачивала волю, начиналась настоящая обработка. Через микрофон в шлеме передавались приказы и установки, формировавшие новую личность.

Как все психиатры, Матильда, конечно, слышала о подобных злоупотреблениях, но не могла поверить ни в то, что они действительно имеют место, ни – главное – в их действенность.

– Какие результаты были получены? – спросила она бесцветным голосом.

– Американцы сумели сотворить только зомби, русские и китайцы – они использовали примерно те же методики – преуспели больше. После окончания Корейской войны семь тысяч американских военнопленных вернулись домой полностью распропагандированными. Личность этих людей была перепрограммирована.

Матильда потерла ладонями плечи – ей вдруг показалось, что по телу расползается могильный холод.

– Полагаете, исследовательские лаборатории продолжали работать в этом направлении?

– Конечно.

– Какие именно?

Валери насмешливо расхохоталась.

– Да вы и вправду словно с Луны свалились! Мы говорим о военных исследовательских центрах. Армия всего мира работает над проблемами манипулирования сознанием.

– Во Франции тоже этим занимаются?

– И во Франции, и в Германии, и в Японии, и в Америке. Повсюду, где существуют соответствующие технологии. На рынке все время появляются новые продукты. Сейчас, например, много говорят о некоей химической субстанции под названием GHB, стирающей память о двенадцати последних прожитых часах. Вещество называют "наркотиком насильника" – жертва, которую им накачали, ничего не помнит. Я уверена, что военные работают именно в этом направлении. Мозг остается самым опасным оружием в мире.

– Спасибо, Валери.

Собеседница Матильды удивилась:

– Вам не нужны уточнения, список книг?

– Благодарю вас. Я позвоню, если мне что-нибудь понадобится.

Матильда подошла к спящей Анне. Осмотрела ее руки, ища следы уколов, но ничего не обнаружила. Взглянула на кожу под волосами – неумеренное употребление болеутоляющих и седативных препаратов вызывает электростатическое воспаление. Никаких признаков.

Она выпрямилась, поражаясь в глубине души, что поверила истории, рассказанной этой женщиной. Черт, да она сама, похоже, сходит с ума... В этот момент она снова увидела шрамы на лбу – три едва различимые черточки на расстоянии нескольких сантиметров друг от друга. Она ощупала виски и челюсти Анны, почувствовав движение протезов под кожей.

Кто это сделал? Как Анна могла забыть о подобной операции?

В первый свой визит молодая женщина упомянула институт, где ей проводили томографическое обследование. Это в Орсэ. В больнице было полно солдат. Матильда помнила, что где-то записала название.

Перелистав страницы блокнота, она нашла нацарапанные в правом углу на одном из листков слова: "Анри-Бекерель".

Матильда схватила бутылку воды из ящика, стоявшего рядом со столом, сделала несколько глотков и, сняв трубку, набрала знакомый номер.

– Рене? Это Матильда. Матильда Вилькро.

Пауза. Неурочный час. Сколько лет прошло.

Удивление... Наконец он отвечает красивым низким голосом:

– Как поживаешь?

– Я не помешала?

– Прекрати, я всегда рад тебя слышать.

Рене Легарек был ее начальником и наставником по интернатуре в больнице в Валь-де-Грас. Армейский психиатр, специалист по поствоенным синдромам, он создавал первые пункты неотложной помощи жертвам насилия и природных катастроф и доказал Матильде, что не всякий человек в погонах – кретин.

– Я позвонила, потому что мне нужна небольшая справка. Тебе знаком Институт Анри-Бекереля?

Легарек ответил не сразу, и Матильда поняла, что он колеблется.

– Да, это военный госпиталь.

– Над чем они работают?

– Изначально – занимались ядерными методиками лечения.

– А сейчас?

Снова секундная пауза. Матильда больше не сомневалась: она влезла туда, куда соваться не следовало.

– Точно не знаю, – ответил врач. – Кажется некоторыми видами повреждений.

– Связанными с боевыми действиями?

– Думаю, да, но я должен уточнить.

Матильда три года работала с Легареком. Он никогда не упоминал при ней этот институт. Поняв, что его поймали на лжи, Легарек перешел в наступление:

– К чему все эти вопросы, Матильда?

Она не стала уклоняться:

– Одна из моих пациенток проходила там обследование.

– Какого рода обследование?

– Томографическое.

– Я не знал, что у них есть "Petscan".

Томографию делал Акерманн.

– Картограф?

Эрик Акерманн написал когда-то работу о техниках изучения мозга, объединив в ней результаты исследований научных коллективов из разных стран. Книга почти сразу стала универсальным справочником, а сам невропатолог приобрел репутацию одного из крупнейших топографов человеческого мозга. Акерманн путешествовал по этой анатомической области, как по шестому континенту Земли...

Матильда подтвердила. Легарек заметил:

– Странно, что он с нами работает.

Это "с нами" насмешило Матильду. Да уж, армия – это даже не корпорация: семья!

– Ты прав. Я помню Акерманна по факультету. Настоящий бунтарь. Дозорный человеческого сознания, под завязку загруженный наркотиками. Мне трудно представить его сотрудничающим с военными. Кажется, его даже осуждали за "незаконное изготовление".

Легарек хохотнул.

– Может, потому он и сотрудничает! Хочешь, чтобы я с ними связался?

– Пожалуй, нет, но все равно спасибо. Мне было просто интересно, знаешь ли ты об этой работе.

– Как зовут твою пациентку?

В это самое мгновение Матильда поняла, что зашла слишком далеко. Легарек может затеять собственное расследование или – того хуже! – "доложит" вышестоящему начальству. Внезапно мир, описанный Валери Раннан, показался ей более чем реальным. Вселенная, где во имя высших интересов проводятся тайные исследования с непредсказуемыми последствиями.

Она попыталась ослабить напряжение.

– Не бери в голову. Это не так уж и важно.

– Но кто она? – настаивал ее военный коллега.

По телу Матильды пробежал противный холодок страха.

– Я очень тебе благодарна, – ответила она. – Я... Я сама позвоню Акерманну.

– Конечно...

Легарек отступил, и они вернулись к привычным ролям, к небрежному тону, хотя оба понимали, что этот короткий разговор был опаснее минного поля. Она повесила трубку, на прощание пообещав перезвонить и договориться об обеде.

Итак, сомнений быть не может: у Института Бекереля есть тайна, а присутствие в деле Эрика Акерманна только усугубляет глубину загадки. "Бред" Анны Геймз казался Матильде все менее психопатическим...

Она отправилась на личную половину квартиры. Походка – плечи развернуты, руки, сжатые в кулаки, опущены вдоль тела, бедра слегка колышутся, – которую она так долго отрабатывала в молодости, желая подчеркнуть достоинства фигуры, стала теперь второй натурой.

Войдя в спальню, она открыла полированный секретер, украшенный накладками в виде пальмовых листьев и пучков тростника. Работа Мессонье, 1740 год. Отперла ящик ключиком, который всегда держала при себе.

Внутри находилась плетеная бамбуковая шкатулка, инкрустированная перламутром. Она откинула крышку, приподняла легкую замшевую салфетку и взглянула на запрещенный предмет.

Автоматический "глок" калибра 9 миллиметров.

Сверхлегкое оружие, оборудованное механическим затвором и специальным устройством, смягчающим отдачу. Когда-то он был ее спортивным пистолетом и на него имелось разрешение, но теперь превратился в орудие убийства, заряженное шестью бронебойными пулями, о котором официальные власти понятия не имели...

Матильда взвесила "глок" на ладони, размышляя о своей собственной ситуации: разведенная женщина-психиатр без любовника, прячущая в секретере автоматическое оружие. Она пробормотала с улыбкой:

– Судите сами о значении символа...

Вернувшись в кабинет, она сделала еще один телефонный звонок и подошла к диванчику. Ей пришлось несколько раз резко встряхнуть Анну, чтобы та начала приходить в себя.

Наконец молодая женщина медленно потянулась, молча, без удивления, посмотрела на хозяйку дома, склонив голову к плечу. Матильда спросила тихим голосом:

– Ты никому не говорила о своем визите ко мне?

Анна покачала головой.

– Никто не в курсе нашего знакомства?

Аналогичный ответ. Матильде пришло в голову, что за Анной вполне могли следить.

Ее пациентка потерла глаза ладонями, невольно подчеркнув необычный разрез удлиняющихся к вискам глаз с тяжелыми веками. На щеке у нее остался след от подушки.

Матильда подумала о дочери, которая покинула ее, унося на плече китайский иероглиф – символ "Истины".

– Вставай, – прошептала она. – Мы уходим.

– Что они со мной сделали?

Анна и Матильда мчались по бульвару Сен-Жермен к Сене. Дождь прекратился, оставив в синем вечернем воздухе переливы и влажные отблески.

Матильда произнесла "преподавательским" тоном, пытаясь скрыть мучившие ее сомнения:

– Провели курс лечения.

– Какого лечения?

– Это какая-то неизвестная мне методика, позволившая стереть часть твоих воспоминаний.

– Такое возможно?

– В принципе – нет. Но Акерманн, видимо, применил нечто... революционное. Некое сочетание томографии и церебральных локаций.

Время от времени она бросала на Анну взгляды: молодая женщина застыла в неподвижности, глядя перед собой пустыми глазами и зажав ладони между коленями.

– Шок может вызывать частичную потерю памяти, – продолжила она. – У меня был пациент – футболист, во время одного из матчей он получил травму при столкновении с другим игроком. Так вот. Он помнил одну часть своего существования и совершенно забыл другую. Возможно Акерманн нашел способ вызывать сходный эффект, используя какое-то химическое вещество, или облучение, или бог его знает что еще. Можно сказать, что в твою память вмонтировали защитный экран.

– Но почему они так со мной поступили?

– По моему мнению, ключ ко всему в профессии Лорана. Ты видела что-то, чего не должна была видеть, или узнала секретную информацию, связанную с работой мужа, а может, на тебе просто поставили опыт – как на подопытной морской свинке... Все может быть, когда имеешь дело с чокнутыми.

В конце бульвара Сен-Жермен, справа, появилось здание Института Арабского мира. В стеклах огромных окон отражались облака.

Матильда удивлялась собственному спокойствию. Она вела машину на скорости сто километров в час, в сумочке лежал автоматический пистолет, рядом сидела полубезумная зомби, но ей не было страшно. Она испытывала скорее отстраненное любопытство с примесью детского возбуждения.

– Моя память может вернуться? – В голосе Анны прозвучали упрямые нотки. Матильда хорошо знала эту интонацию – она тысячи раз слышала ее, консультируя пациентов в больнице Святой Анны. Это был голос одержимости. Голос безумия. Разве что на сей раз безумие ничем не отличалось от правды.

Она заговорила, осторожно подбирая слова:

– Я не смогу ответить, пока не узнаю, какую методику они применяли. Если речь идет о химических препаратах, возможно, существует антидот. Если же имело место хирургическое вмешательство... Я ни за что не поручусь.

Их маленький "мерседес" ехал вдоль черной решетки зоопарка в Ботаническом саду. Звери спали, в парке было тихо и темно, казалось, там открывается дорога в вечность.

Матильда заметила, что Анна плачет, всхлипывая, как маленькая девочка, судорожно и пронзительно. Она постаралась взять себя в руки и спросила:

– Но зачем они изменили мою внешность?

– Этого я не знаю. Могу предположить, что ты оказалась не в то время и не в том месте, но не вижу ни одного разумного объяснения пластической операции. Или твоя история еще безумнее, чем кажется на первый взгляд: они изменили твою личность.

– Ты хочешь сказать, что раньше я была кем-то другим?

– Пластическая операция позволяет это предположить.

– Я... Лоран Геймз не мой муж?

Матильда не ответила, и Анна настаивала:

– Но... но мои чувства? Наша... близость?

Гнев овладел Матильдой. Среди этого кошмара Анна не перестает беспокоиться о своей любви, но тут уж ничего не поделаешь: идя ко дну, женщины думают в первую очередь о "желании и чувствах".

– Вся моя эмоциональная жизнь связана с Лораном, я не могла выдумать свои чувства!

Матильда пожала плечами, как будто хотела смягчить жестокость своих слов:

– Возможно, воспоминания были тебе имплантированы, ты ведь сама сказала, что они стираются, кажутся нереальными... Подобная процедура невозможна – априори, но присутствие в деле Акерманна все меняет. К тому же полиция предоставила в его распоряжение неограниченные средства.

– Полиция?

– Очнись, Анна! Институт Бекереля. Солдаты. Профессия Лорана. За исключением "Дома Шоколада" весь твой мир состоял из полицейских и военных. Они сделали с тобой это. И они тебя ищут.

Они подъезжали к закрытому на реконструкцию Аустерлицкому вокзалу. Зрелище напоминало декорации на съемочной площадке: провал в стене, пустые глазницы окон – как после бомбардировки. Слева, на заднем плане, текла Сена, похожая на ленивый поток жидкой грязи...

Наконец Анна прервала затянувшуюся паузу:

– Кое-кто в этой истории не полицейский.

– Кто?

– Клиент. Тот, которого я узнавала, как мне казалось. Мы с коллегой называли его Господин Бархатный. Не знаю, как тебе объяснить, но я уверена, что он выпадает из общего круга. Он – из "стертого" периода моей жизни.

– Но почему вы пересеклись в Париже?

– Возможно, случайно.

Матильда покачала головой.

– Послушай, я уверена в одном – в этом деле нет ничего случайного. Этот тип заодно с остальными, не сомневайся. А лицо его тебе знакомо только потому, что ты видела его с Лораном.

– Или потому, что он любит "Jikola".

– Что он любит?

– Шоколадки с миндальным марципаном – наши фирменные конфеты. – Анна улыбнулась сквозь слезы. – Теперь я хоть понимаю, почему он меня не узнавал. – Помолчав, она добавила с надеждой: – Нужно его найти. Он должен что-то знать о моем прошлом!

Матильда воздержалась от комментариев. Она вела машину вверх по Госпитальному бульвару вдоль стальных арок метромоста.

– Куда мы едем? – вскинулась Анна.

Матильда въехала на стоянку перед больницей Питье-Сальпетриер, поставила машину на ручной тормоз и повернулась к сидевшей рядом с ней маленькой Клеопатре.

– Единственный способ разобраться в этой истории – выяснить, кем ты была "до того". Если судить по твоим шрамам, операцию тебе сделали полгода назад. Мы должны тем или иным способом вернуться в тот период твоей жизни, который предшествовал хирургическому вмешательству. – Матильда постучала себя по лбу указательным пальцем. – Ты должна помнить.

Анна бросила взгляд на вывеску на фасаде университетской больницы.

– Ты хочешь... Хочешь допросить меня под гипнозом?

– У нас нет на это времени.

– Так что же ты собираешься делать?

Матильда поправила Анне волосы.

– Твоя память бессильна, твое настоящее лицо разрушено, но есть одна вещь, которая может вспомнить за тебя.

Какая вещь?

– Твое тело.

Научно-исследовательский биологический центр Питье-Сальпетриер располагался в здании медицинского факультета. Длинное шестиэтажное здание со множеством окон и невероятным количеством лабораторий.

Этот дом, выстроенный в стиле 60-х, напоминал Матильде университеты и больницы, где она училась и стажировалась. У нее всегда было особое пристрастие к архитектуре, и этот тип зданий ассоциировался для нее со знанием, учением и жизненным опытом.

Они направились к воротам. Их каблуки глухо стучали по посеребренному дождем тротуару. Матильда набрала код: внутри их встретили темнота и холод. Миновав огромный холл, Матильда и Анна сели в левый похожий на стальной сейф лифт. Это место подавляло Матильду: несмотря на возраст и опытность, она воспринимала его как храм. Как священную землю.

Они все ехали и ехали вверх, Анна закурила. Чувства Матильды так обострились, что ей мерещилось, будто она слышит треск горящей бумаги.

Она дала своей протеже вещи дочери, которые та забыла после празднования Нового года. Молодые женщины были одного роста, и обе предпочитали черный цвет.

На Анне был бархатный плащ с длинными узкими рукавами, пестрые шелковые брюки и лакированные туфли. Вечерний туалет делал ее похожей на маленькую девочку в трауре.

Они доехали до шестого этажа и пошли по коридору, устланному красной дорожкой, куда выходили двери с круглыми окошками наверху. Где-то в конце коридора из-под двери пробивался свет.

Они направились туда, и Матильда вошла, не постучав. Профессор Ален Вейнерди ждал их, стоя рядом с белым столом.

Шестидесятилетний исследователь был маленьким шустрым человечком, смуглым, как индус, и сухим, как папирус. Под белоснежным халатом угадывался безупречный костюм, наманикюренные перламутровые ногти были светлее кожи на руках, седые напомаженные волосы профессор зачесывал назад.

Больше всего Ален Вейнерди напоминал цветного человечка из мультфильмов про Тэнтэна. Роскошная бабочка выглядела ключом к секретному механизму, который следовало завести.

Матильда представила Анну и профессора друг другу и вкратце повторила сочиненную ими историю: Анна восемь месяцев назад попала в автомобильную аварию. Машина сгорела, а с ней и документы, память была уничтожена. Серьезно пострадало лицо, так что понадобилась даже пластическая операция.

Таким образом, тайна ее личности остается неразгаданной.

Поверить в эту историю было почти невозможно, но Вейнерди, на их счастье, существовал в своем, особом, а не в обыденном мире. Единственным, что имело значение, был вызов ему как ученому.

Он кивнул на оцинкованный стол.

– Мы начнем немедленно.

– Подождите, – запротестовала Анна. – По-моему, вам пора объяснить мне, о чем идет речь...

Матильда попросила:

– Профессор, расскажите ей.

Вейнерди повернулся к молодой женщине.

– Боюсь, вам придется прослушать небольшую лекцию по анатомии, мадемуазель...

– Оставьте этот отеческий тон.

Биолог кисло улыбнулся в ответ.

– Элементы, из которых состоит человеческое тело, обновляются по строго определенным циклам. Красные кровяные тельца воспроизводятся за сто двадцать дней. Кожа отшелушивается за пять дней. Кишечная стенка обновляется за сорок восемь часов. Тем не менее в ходе этой непрестанной перестройки в иммунной системе живут клетки, очень долго сохраняющие след "общения" с внешней средой. Их называют клетками, наделенными памятью.

У него был голос курильщика, низкий, хриплый и хорошо поставленный.

– Когда человек болеет, клетки вырабатывают молекулы – защитные или опознавательные, – помеченные "агрессором". Обновляясь, они передают "защитное послание" свежим клеткам. Своего рода биологическое воспоминание. На этом основывается принцип действия любой вакцины. Человеческому организму достаточно один раз вступить в контакт с патогенным возбудителем, и клетки будут годами вырабатывать защитные молекулы. То, что справедливо в отношении болезни, справедливо и для любого элемента внешней среды. Мы храним в себе отпечаток прожитой жизни и многочисленных контактов с миром. Эти отпечатки, их происхождение и возраст возможно изучить.

Он склонил голову в учтивом поклоне.

– Сия малоизученная область и есть моя специальность.

Матильда вспомнила первую встречу с Вейнерди: это случилось в 1997 году на Майорке, на семинаре по проблемам памяти. Большинство приглашенных были невропатологами, психиатрами и психоаналитиками. Разговор шел о синапсах[5], сплетениях, подсознании, и в каждом выступлении звучали слова о сложных проблемах памяти.

На четвертый день на трибуну поднялся биолог в галстуке-бабочке, и система отсчета изменилась. Ален Вейнерди говорил о памяти – но не мозга, а тела.

Ученый рассказал о своей работе над исследованием духов. Постоянное нанесение спиртовой субстанции на кожу в конце концов "помечает" некоторые клетки, оставляя распознаваемый след, который не исчезает даже после того, как объект перестает пользоваться духами. Вейнерди упомянул женщину, которая десять лет душилась "Шанелью № 5", и четыре года спустя ее кожа все еще хранила "химическую подпись" знаменитого аромата.

Матильда помнила, что слушатели выходили из зала ошеломленными. Память внезапно предстала перед ними как нечто материальное, что можно подвергнуть химическому анализу и разглядеть под микроскопом... В мгновение ока абстрактная сущность, не дававшаяся ученым в руки, несмотря на самые продвинутые технологии, стала материальной, осязаемой, доступной для наблюдения. Наука о человеке превращалась в точную науку.

Лицо Анны, освещенное свисавшей с потолка лампой, было усталым, но глаза сияли странным светом.

– Что вы можете найти в моем случае?

– Доверьтесь мне, – ответил биолог. – Ваше тело, ваши клетки тайно хранят следы вашего прошлого. Мы отыщем отпечатки среды, в которой вы жили до несчастного случая: воздуха, которым вы дышали, продуктов, которые ели, духов, которые предпочитали. В чем-то – готов поклясться! – вы остались прежней...

Вейнерди включил сразу несколько приборов, и в свете визиров и экранов компьютеров они смогли оценить истинные размеры лаборатории: огромный зал был разделен перегородками на стеклянные кабины со стенами, отделанными пробкой. Кафель и оцинкованный стол отражали свет, мерцая зелеными, желтыми, розовыми и красными бликами. Биолог указал на дверь на левой стороне:

– Прошу вас, разденьтесь в этой кабине.

Анна исчезла. Вейнерди натянул резиновые перчатки, разложил на фарфоровой стойке стерильные пакетики и подошел к батарее колб и пробирок. Он напоминал музыканта, собирающегося играть на стеклянном ксилофоне.

Когда Анна вернулась к ним, на ней были только черные трусики. Ее тело выглядело болезненно худым, казалось, кости при малейшем неосторожном движении могут проткнуть кожу.

– Ложитесь, прошу вас.

Анна залезла на стол.

Матильде показалось странным, что, совершая физическое усилие, молодая женщина выглядит крепче, чем в состоянии покоя. У Анны действительно была тайна, в ней жила какая-то затаенная сила. Матильде пришло в голову сравнение с яичной скорлупой, в которой на просвет виден силуэт тиранозавра.

Вейнерди достал из стерильного набора инструментов иглу и шприц.

– Мы начнем с анализа крови.

Он воткнул иглу в левую руку Анны, но она никак не отреагировала. Вейнерди нахмурился и спросил у Матильды:

– Вы дали ей транквилизаторы?

– Да, транксен. Внутримышечно. Она была возбуждена вечером и...

– Сколько?

– Пятьдесят миллиграммов.

Биолог поморщился, опасаясь, что инъекция могла нарушить картину. Он вытащил иглу, наклеил пластырь и ушел к своему столу.

Матильда не спускала с него глаз. Он смешал кровь с магнезией, чтобы разрушить красные кровяные тельца и получить насыщенное содержание белых, и поставил образец в черный цилиндр, похожий на маленькую печь, – в центрифугу. Вращаясь со скоростью тысячи оборотов в секунду, машина отделяла от белых кровяных телец оставшиеся примеси. Через несколько секунд Вейнерди получил полупрозрачный осадок.

– Ваши иммунные клетки, – прокомментировал он для Анны. – В них содержатся следы, которые меня интересуют. Сейчас рассмотрим поближе...

Биолог добавил физиологический раствор и поместил колбу в цитометр – серый ящик, в котором каждая частица изолировалась и подвергалась воздействию лазерного луча. Матильде эта процедура была хорошо знакома: машина найдет и идентифицирует защитные молекулы благодаря каталогу отпечатков, составленному Вейнерди.

– Ничего особенного, – наконец сообщил он. – Я вижу следы обычных болезней и патогенных веществ. Бактерии, вирусы... В количестве ниже среднего. Вы вели очень здоровую жизнь, мадам. Нет и следов экзогенных веществ, ни духов, ни особых пропиток. Воистину нейтральная территория.

Анна неподвижно сидела на столе, обняв колени руками. Ее полупрозрачная, белая до голубизны кожа отражала цвета, как осколок зеркала. Вейнерди подошел к ней с новой иглой – эта была намного длиннее первой.

– Сделаем биопсию.

Анна отшатнулась.

– Не бойтесь, – шепнул он. – Больно не будет. Я просто возьму капельку лимфы из узла, расположенного под мышкой. Поднимите правую руку, пожалуйста.

Анна задрала локоть над головой. Вейнерди воткнул в ее тело иглу, бормоча хрипловатым голосом курильщика:

– Эти железы соприкасаются с легочным отделом. Если вы вдыхали какую-то особую пыль, газ, пыльцу или еще хоть что-то специфическое, белые кровяные тельца вспомнят об этом.

Анна даже не вздрогнула – на нее продолжали действовать анксиолитики. Биолог вернулся за свой "прилавок" и приступил к новым манипуляциям.

Прошло минут десять, прежде чем он счел нужным поделиться полученными результатами:

– Я нашел никотин и гудрон. В прежней жизни вы курили.

– Она и сейчас курит, – вмешалась Матильда.

Биолог кивнул и добавил:

– Больше никаких следов особой среды или атмосферы.

Вейнерди схватил со стола маленький флакон и вернулся к Анне.

– Ваши кровяные тельца не оправдали моих надежд, мадам. Мы перейдем к другому типу анализов. Некоторые участки тела хранят даже не отпечатки, а частицы привнесенных извне веществ. Мы обшарим все эти "микросклады". – Он взмахнул флаконом. – Попрошу вас сделать пипи в эту емкость.

Анна медленно поднялась и вошла в кабинку. Она была похожа на сомнамбулу. Матильда проводила ее взглядом и сказала:

– Не понимаю, что вы надеетесь найти в ее моче. Мы ищем следы, которым больше года, и...

Ученый с улыбкой перебил ее:

– Моча вырабатывается почками, они действуют как фильтры, в которых оседают кристаллы. Я могу найти след этих многолетних отложений, которые проинформируют нас о вкусовых пристрастиях пациентки.

Анна вернулась в комнату с флаконом в руке. Вид у нее был отсутствующий, как будто происходящее ее совсем не интересовало.

Вейнерди снова включил центрифугу, подошел к массивному спектрометру и, поместив жидкость в кювету, запустил анализатор.

На экране компьютера появились зеленые всполохи. Ученый неодобрительно пощелкал языком.

– Ничего. Да уж, вашу молодую особу не так-то просто разгадать...

Вейнерди сменил тактику: он брал анализы из всех возможных и невозможных мест, только что не ввинчиваясь в тело Анны.

Матильда внимательно следила за всеми его действиями, выслушивая комментарий.

Сначала биолог взял для анализа частицы дентина – живой ткани из тела зуба, абсорбирующего некоторые вещества, в том числе антибиотики, разносимые по организму кровью. Потом занялся мелатонином, считая, что уровень этого гормона, который мозг производит в основном ночью, мог сообщить им что-нибудь интересное о старых привычках Анны относительно "бдения/сна".

Покончив с мелатонином, доктор взялся за стекловидное тело глаза, полагая, что в жидкости могут накапливаться микроскопические отходы пищеварительной деятельности. Потом он состриг несколько волосков, не только хранящих в "памяти" экзогенные вещества, но и производящих эти самые вещества. Известно, что труп человека, отравленного мышьяком, еще долго выделяет через корни волос этот яд.

После трехчасовых поисков ученый отступился: он ничего – или почти ничего – не нашел, так что портрет прежней Анны не складывался.

Женщина, ведущая очень здоровый образ жизни, если не считать курения; страдающая бессонницей, если верить скачущему уровню мелатонина; с детства употребляла в пищу много оливкового масла – он нашел в слезной жидкости жирные кислоты. И последнее – она красит волосы в черный цвет, натуральный цвет – шатенка с рыжим отливом.

Ален Вейнерди снял перчатки и вымыл руки, на лбу у него блестели бисеринки пота. Он выглядел разочарованным и усталым. Биолог в последний раз приблизился к уснувшей Анне и начал ходить вокруг стола, выискивая след, знак, намек, который позволил бы ему расшифровать это полупрозрачное тело.

Внезапно он склонился над руками Анны и осторожным движением разбудил ее. Как только молодая женщина открыла глаза, он спросил, с трудом сдерживая возбуждение:

– Я вижу у вас на ногте коричневое пятно. Вы знаете, откуда оно?

Анна растерянно озиралась вокруг. Она взглянула на свою руку и подняла брови.

– Нет, – пробормотала она. – Может, никотин?

Матильда подошла ближе и тоже заметила на краю ногтя Анны крошечную точку цвета охры.

– Как часто вы стрижете ногти, мадам? – спросил Анну Вейнерди.

– Не знаю... Я... Пожалуй, раз в три недели.

– Как вы полагаете, они быстро растут?

Анна вместо ответа зевнула. Вейнерди вернулся к своему столу, бормоча себе под нос:

– Как я мог этого не заметить?!

Он схватил крошечные ножницы и прозрачную коробочку, вернулся к Анне и состриг заинтересовавший его фрагмент.

– Если они растут в нормальном режиме, – комментировал он тихим голосом, – эти роговые оконечности относятся к периоду "до аварии". Пятнышко из вашей прошлой жизни.

Он снова включил приборы и аккуратно опустил образец в пробирку с растворителем.

– Мы едва успели, – радостно ухмыльнулся он. – Через несколько дней вы сделали бы маникюр – и прощай драгоценное свидетельство!

Он поставил стерильную пробирку в центрифугу и запустил машину.

– Если это никотин, – рискнула заметить Матильда, – не вижу, что бы вы могли...

Вейнерди поместил жидкость в спектрометр.

– Возможно, я определю марку сигарет, которую эта юная особа курила до аварии.

Матильда не понимала причин его энтузиазма – эта деталь не даст им ничего существенного. Вейнерди рассматривал на экране светящиеся диаграммы. Время тянулось мучительно медленно.

– Профессор, – не выдержала Матильда, – я вас не понимаю. Это нас все равно никуда не приведет. Я...

– Невероятно...

В свете монитора Матильда прочла на его лице восхищение.

– Это не никотин.

Матильда подошла к спектрометру. Анна села на столе, обняв колени. Вейнерди крутанулся на стуле, поворачиваясь к ним.

– Хна.

Тишина нахлынула на них, как морская волна.

Биолог выдернул из машины лист миллиметровки и принялся вводить данные в компьютер. Экран выдал в ответ список химических составляющих.

– По моему каталогу это пятно соответствует специфическому растительному составу. Это очень редкая хна, которую выращивают на равнинах Анатолии.

Ален Вейнерди бросил на Анну торжествующий взгляд. Казалось, он прожил жизнь в ожидании этого мгновения:

– Мадам, в вашей прежней жизни вы были турчанкой.