Тынянов Ю. Н.

ЮРИЙ ТЫНЯНОВ

ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ КРИТИКА Санкт-Петербург Издательство «Азбука-классика» 2001

Тексты печатаются по изданиям:

Тынянов Ю.Н. Архаисты и новаторы. [Л.]: Прибой, 1929.

Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М.: Наука, 1968.

Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.

Тынянов Ю. Н. Литературный факт. М.: Высшая школа, 1993.

Оформление серии Вадима Пожидаева

Тынянов Ю. Н.

История литературы. Критика. — СПб.: Азбука-классика, 2001. — 512 с.

Юрий Тынянов (1894—1943) — выдающийся литературовед, критик, писатель к переводчик.

В этом сборнике печатаются основные историко-литератур­ные статьи Тынянова как вошедшие в его прижизненный сборник «Архаисты и новаторы», уже давно ставший библиографической редкостью, так и опубликованные позднее. Они посвящены поэзии первой половины XIX в. и современной Тынянову литературе. Во всех его работах поражают не только точность факта и четкость рассуждений и аргументов, но и дар чувствовать и показывать литературную жизнь прошлого как живой процесс, не урезая и не упрощая ее.

 

СОДЕРЖАНИЕ

ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ

АРХАИСТЫ И ПУШКИН............................................................... 9

ПУШКИН............................................................................................... 133

ПУШКИН И ТЮТЧЕВ ....................................................................... 189

О «ПУТЕШЕСТВИИ В АРЗРУМ»...................................................... 222

ПУШКИН И КЮХЕЛЬБЕКЕР............................................................. 245

СЮЖЕТ «ГОРЯ ОТ УМА».............................................................. 325

ТЮТЧЕВ И ГЕЙНЕ................................................................................ 367

ВОПРОС О ТЮТЧЕВЕ ....................................................................... 379

КРИТИКА

ПРОМЕЖУТОК................................................................................ 399

ЛИТЕРАТУРНОЕ СЕГОДНЯ.......................................................... 435

О ХЛЕБНИКОВЕ.................................................................... . . . 459

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ........................................................................ 473

История жизни и история литературы

С. Коробейников..................................................................................... 491

 

СЮЖЕТ «ГОРЯ ОТ УМА»'

Исследователь текста «Горя от ума» И. Д. Гарусов писал в 1875 г.: «Ровно полвека идут толки о „Горе от ума", и комедия, не говорим: для большинства, а для массы, остается непонятною».

Надеясь в изучении живых исторических остатков про­шлого получить верное разрешение вопроса, сделать пьесу понятною для зрителя, Гарусов много лет изучал прототи­пы действующих лиц. «Даже столичные артисты, у которых еще не изгладились предания об авторе, — писал он, — ко­торые помнят его указания, даже они не в силах до сих пор вполне воссоздать грибоедовских типов, ибо — по большей части изображают карикатуры, а не действовавших тогда лиц... Покойные Щепкин и Орлов составляли единственное исключение, воплощая Фамусова и Скалозуба живьем, ибо знали лиц, прикрытых этими именами, но и они, соглас­но условиям времени и драматической цензуры, оставляли крупные пробелы». Щепкин писал: «Естественность и ис­тинное чувство необходимы в искусстве, но настолько, на­сколько допускает общая идея».

Еще хуже было с женскими типами. Гарусов писал, что кроме А. М. Каратыгиной в роли Натальи Дмитриевны и Колосовой (в Москве) в роли Лизы «ни прежде, ни теперь

Подготовила к печати Е. А. Тынянова по рукописным материалам архива Ю.Н.Тынянова.

325

 

ни одна артистка не могла справиться с ролью в комедии менее типичною».

Обрекая пьесу на временное, быстро забывающееся внимание, Гарусов опирался на живую речь и характер прототипов. У этого историка пьесы, требовавшего непосредственного воспроизведения грибоедовской правды изображения, не было будущего, перспективы.

В письме к Катенину от января 1825 г., которое является основой грибоедовского понимания пьесы, Грибоедов так ответил на возражение Катенина, что в «Горе от ума» «характеры портретны»: «Да! И я, коли не имею таланта Мольера, то по крайней мере чистосердечнее его; портреты и только портреты входят в состав комедии и трагедии...»

И непосредственно за этим Грибоедов говорит не о по­ртретах уже, а о типах, о том, что в портретах, «одна­ко, есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый че­ловек похож на всех своих двуногих собратий. Карикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь». Здесь кон­чалось, как единственное средство понимания пьесы, изуче­ние Гарусова. Здесь было новое качество драматической ли­тературы.

«Портреты» становились типами. «Портретность» была ранее для русской комедии не исключением, а правилом. Практика драматических портретов была начата Крыло­вым, Шаховским, позже разработана Катениным. В коме­дии Шаховского «Новый Стерн» (1807) видели карикату­ру на Карамзина, в Фиалкине другой его пьесы — «Урок кокеткам или Липецкие воды» (1815) — сам Жуковский узнал карикатуру на себя. Это положило начало лите­ратурному обществу «Арзамас» и возникновению знаме­нитой литературной полемики, войне «Арзамаса» и «Бе­седы».

Сюжет «Горя от ума», «план» объяснил наиболее полно и ясно сам Грибоедов. В упомянутом письме к Катенину он писал: «Ты находишь главную погрешность в плане, мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению, девушка сама не глупая предпочитает дурака умному человеку (не потому чтобы ум у нас грешных был обыкно-

326

 

Нет, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека); и этот человек, разумеется, в противоречии с обществом его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих, сначала он весел, и это порок: «Ш у т и т ь, век шутить, как вас на это станет!» — Слегка перебирает странности прежних знакомых, что же делать, коли нет в них благороднейшей заметной черты! Его на­смешки не язвительны, покуда его не взбесить, но все-таки: «Не человек! змея!» — а после, когда вмеши­вается личность «наших затронули», предается анафеме: «Унизить рад, кольнуть, завистлив! горд и зол!» Не терпит подлости: «Ах! боже мой, он карбо­нарий». Кто-то со злости выдумал об нем, что он сума­сшедший, никто не поверил и все повторяют, голос общего недоброхотства и до него доходит, притом и нелюбовь к нему той девушки, для которой единственно он явился в Москву, ему совершенно объясняется, он ей и всем напле­вал в глаза и был таков. Ферзь тоже разочарована на счет своего сахара медовича. Что же может быть полнее этого?» Самая яркая черта здесь — трактовка Софьи и Чацкого. Чацкий «в противуречии с обществом»: главный же пред­ставитель этого общества в плане — Софья. Из приведен­ных Грибоедовым четырех реплик о Чацком три принадле­жат Софье, и только одна — Фамусову. Из действия I — «Не человек, змея» — это произносит Софья (в сторону) после слов Чацкого о Молчалине: «Ведь нынче любят бес­словесных»; Софья в действии III: «Шутить: и век шутить! как вас на это станет!» — после притворной попытки Чац­кого примириться с мнением Софьи о Молчалине. «Уни­зить рад, кольнуть, завистлив! горд и зол!» - слова Софьи Чацком после слов Чацкого о Молчалине: «В нем Загорецкий не умрет». Фамусов произносит здесь только стих из действия II: «Ах, боже мой! он карбонарий!» — после ответа Чацкого на восторг Фамусова перед Максимом Пет­ровичем («Не терпит подлости»).

return false">ссылка скрыта

Софья характеризуется именно как представительница общества: «после, когда вмешивается личность „наших затронули", предается анафеме»; „наших затронули" — это

327

 

слова красноречивые и вполне объясняющие роль и зна­чение Софьи (здесь о ней не говорится как о женщине, здесь она — представительница общества). И удивитель­нее всего, что Грибоедов пишет о важной, решающей сю­жетной черте, в которой выступает Софья: «Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший». И если о нелюбви Софьи говорится как о нелюбви к нему той де­вушки, для которой единственно он явился в Москву, то здесь она — безличный представитель общества, «кто-то». Любимая девушка — представительница общества, с кото­рым Чацкий «в противуречии». Софья открыто выступает против «этого ума, что гений для иных, а для иных чума», и выступает как представительница интересов семьи: «Да эдакий ли ум семейство осчастливит?» (в этом отношении главную роль как блюститель семьи играет все же не она, не Фамусов, а сам Молчалин: «Любила Чацкого когда-то, меня разлюбит, как его»).

По выходе «Горя от ума» в свет замечательную статью написал о пьесе Сенковский. Он желал покончить с мелкой и во многом лицемерной полемикой вокруг пьесы. Против пьесы восстали задетые ею. «Кто безусловно поносит „Горе от ума", тот оскорбляет вкус всего народа и суд, произне­сенный всею Россиею. Это народная книга: нет русского, который бы не знал наизусть по крайней мере десяти сти­хов этой комедии...» И тотчас дал замечательное определе­ние, которое, прекращая нападки Вяземского, переклика­лось с его словами о Фонвизине: «Подобно „Свадьбе Фи­гаро", это комедия политическая: Бомарше и Грибоедов, с одинаковыми дарованиями и равною колкостью сатиры, вывели на сцену политические понятия и привычки об­ществ, в которых они жили, меряя гордым взглядом народ­ную нравственность своих отечеств». Последняя фраза яв­но ошибочна.

Грибоедов всегда противопоставлял народные нравы и народную нравственность нравам образованной части общества, «поврежденного класса полуевропейцев», кото­рому сам принадлежал («Загородная поездка»). Упомина­ние о Бомарше заслуживает анализа и изучения. «Ес­ли „Горе от ума" уступает творению французского комика

328

 

в искусстве интриги, с другой стороны, оно восстановляет равновесие свое с ним в отношении к внутреннему досто­инству поэтическою частью и прелестию рассказа».

Дело касается сюжета. «Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил и все по­вторяют» — такова основа сюжета, и здесь Сенковскому недаром припомнился Бомарше.

Ср. действие 2 «Севильского цирюльника»:

Б а з и л ь. ...Втянуть его в скверную историю это в доб­рый час, и тем временем оклеветать его бесповоротно.

Бартоло. Странный способ отделаться от человека!

Б а з и л ь. Клевета, сударь: вы совсем не знаете того, чем пренебрегаете. Мне приходилось видеть честнейших людей, почти уничтоженных ею. Поверьте, не существует той плос­кой злостной выдумки, мерзости, нелепой сказки, которую нельзя было бы сделать пищей праздных людей в большом городе, как следует взявшись за это, а у нас тут имеются такие ловкачи... Сначала легкий говор, низко реющий над землей, как ласточка перед грозой, шопот pianissimo бежит и оставляет за собой ядовитый след. Чей-нибудь рот его приютит и piano, piano с ловкостью сунет в ваше ухо. Зло сделано. Оно прорастает, ползет, вьется, и rinforzando из уст в уста пойдет гулять. Затем вдруг, не знаю отчего, клеве­та поднимается, свистит, раздувается, растет у вас на гла­зах. Она устремляется вперед, ширит свой полет, кружится, схватывает все, рвет, увлекает за собой, сверкает и гремит, и вот, благодаря небу, она превратилась в общий крик, cre­scendo всего общества, мощный хор из ненависти и прокля­тий. Кой черт устоит перед ней?

Действие 4 той же пьесы:

Б аз и ль. Клевета, доктор, клевета! Всегда следует пристать к ней.

Сомневаться в том, что это было учтено Грибоедовым, не приходится (ср. сравнение клеветы со «снежным ко­мом» в первой редакции «Горя от ума»).

Более того — Грибоедов учился у Бомарше искусству построения сюжета. Ср. предисловие к «Женитьбе Фигаро»: «Я думал и продолжаю думать, что нельзя достичь на театре ни большой трогательности, ни глубокой нравственности,

329

 

ни хорошего и неподдельного комизма иначе, как путем сильных положений в сюжете, который хотят раз­работать, — положений, постоянно рождающихся из соци­альных столкновений... Комедия менее смелая не преувели­чивает столкновений, ибо ее картины заимствованы из на­ших нравов, ее сюжеты — из жизни общества... Басня — это краткая комедия, а всякая комедия не что иное, как про­странная басня; разница между ними заключается в том, что в басне звери умны, а в нашей комедии люди бывают за­частую животными и, что того хуже, животными злыми».

Искусство живого изображения у Грибоедова таково, что исследование его отодвинуло все остальные моменты. Исследованием сюжета «Горя от ума» занимались гораздо менее. Но сила и новизна «Горя от ума» была именно в том, что самый сюжет был громадного жизненного, обще­ственного, исторического значения. Бомарше был здесь не «источником», а только учителем. «Сильное место в сю­жете» — это выдумка о сумасшествии Чацкого.

Возникновение выдумки — наиболее сильное место в любовной драме Чацкого. Оно основано на собственных словах героя. Пытаясь разгадать, кого любит Софья, и не доверяя очевидности, Чацкий как бы примиряется с кон­цом своей любви. Он горько иронизирует над своей от­вергнутой любовью, называя ее сумасшествием:

Потом От сумасшествия могу я остеречься; Пущусь подалее — простыть, охолодеть, Не думать о любви, но буду я уметь Теряться по свету, забыться и развлечься.

На это горькое признание Софья говорит (про себя): Вот нехотя с ума свела!

Софья, выведенная из себя словами Чацкого о Молчалине, из мести повторяет это:

Он не в своем уме.

Искусство — в еле заметных усилениях. Интересно, что слух пущен через безыменных г. N и потом г. D.

330

 

Распространение и рост выдумки.

III ДЕЙСТВИЕ

Явление 1

Чацкий. От сумасшествия могу я остеречься.

Софья. Вот нехотя с ума свела!

Явление 14

Софья. Он не в своем ум е.

Г. N. Ужли с ума сошел?

Явление 15

Г. N. С ума сошел.

Явление 16

Г. D. С ума сошел.

Загорецкий. Его в безумные упрятал дядя плут.

Явление 17 Загорецкий. Он с у м а с ш е д ш и й. Загорецкий. Да, он сошел с ума!

Явление 19 Загорецкий. В горах изранен в лоб, сошел с ума от раны.

Явление 21 Загорецкий. Безумный по всему... Хлёстова. В его лета с ума прыгнул! Фамусов. Безумных развелось людей, и дел, и мнений. Хлёстова. Уж кто в уме расстроен.

Явление 22 Хлёстова. Ну, как с безумных глаз...

IV ДЕЙСТВИЕ

Явление 6 Загорецкий. В уме сурьезно поврежден.

Явление 14 Фамусов. Сама его безумным называла!

Распространение выдумки основано на изображении пе­реимчивости. Однако дело не в вере, в перемене мнений,

331

 

дело в полной общности согласия. В конце III действия Чацкий уже объявлен сумасшедшим. На вопрос Платона Михайловича:

Кто первый разгласил?

Наталья Дмитриевна отвечает:

Ах, друг мой, все! И старый друг Чацкого должен уступить:

Ну, все, так верить поневоле. Дело не в вере в выдумку, даже не в доверии;

Полечат, вылечат, авось —

говорит Хлёстова, явно не веря. «Никто не поверил и все повторяют». Слепая необходимость повторять общий слух, при недоверии.

Еще более ясно соглашается Репетилов:

Простите, я не знал, что это слишком гласно.

Выдумка приобретает характер сговора, заговора. Оши­бившийся, спутавший с Чацким Молчалина, в последней сцене, впереди толпы слуг со свечами, Фамусов, обраща­ясь с упреками к Софье, произносит:

Все это заговор и в заговоре был Он сам, и гости все.

У него самолюбие государственного человека — я пер­вый, я открыл! Это уже не малая сцена, не домашняя ко­медия. Что за будущее предстоит всем, свидетельствует катастрофическая фигура Репетилова.

В чертах не только характера, но и выдумок — черты реальные. В действии III выдумка распадается на ряд кон­кретных, причем окраску близости к автобиографическим грибоедовским моментам представляет, например, вздорное утверждение Загорецкого о сумасшествии Чацкого:

В горах изранен в лоб, сошел с ума от раны.

Это отголосок слухов, ходивших вокруг противника Гри­боедова — Якубовича, слухов, им самим, любившим преуве-

332

 

 

личенную страстность, раздутых: он сильно подчеркивал свою рану, носил повязку на лбу, трагически ее сдергивал и т.д.

Однако не следует слов Чацкого о «сумасшествии» и по­степенного развития — от Софьи до толпы гостей — слуха о том, что Чацкий «не в своем уме», понимать всецело в новом, теперешнем значении этого слова. Между современ­ным значением этого понятия и значением, которое было у него в то время, имеется существенное различие.

В рыцарский кодекс любви к даме в куртуазную ры­царскую эпоху входит безумная любовь, безумие из-за да­мы, — таково безумие неистового Роланда из-за Анжелики, таково безумие Дон Кихота из-за Дульцинеи.

Пережитки этого значения безумия остались в языке и дошли до 20-х годов XIX в.

Непременная связь между безумием и любовью к жен­щине казалась сама собой разумеющейся.

Поэт Батюшков в 20-х годах психически заболел. Бо­лезнь его была безнадежна, и жизнь его разбилась на две половины: нормальная жизнь до 1822—1824 гг. и жизнь умалишенного до 1855 г. Друзья приняли горячее участие в его болезни. П. А. Вяземский писал 27 августа 1823 г. Жуковскому о Батюшкове и наметил решительные меро­приятия. Мероприятия, намеченные Вяземским по излече­нию болезни Батюшкова, были следующие:

«В Петербурге есть Муханов Николай, лейб-гусарский офицер. Он был с Батюшковым на Кавказе и видал его довольно часто. У него можешь ты узнать, был ли он точно там знаком с какою-нибудь женщиной. Объяснение этого дела может служить руководством к обхождению с ним и с болезнью его. В таком случае и обман может быть полезен. А если в самом деле влюблен он в эту женщину, то можно будет придумать что другое... Не отказывайте: тут минута может все свершить и наложить на совесть нашу страшное раскаяние. Больно будет нам сказать себе, что он достоин был лучших друзей». Таким образом Вяземский наметил сложный и исчерпывающий план поведения друзей с ду­шевнобольным поэтом, и в основе этого плана лежит про­исхождение болезни от влюбленности в женщину.

333

 

В начале сентября 1824 г. Грибоедов пишет Булгарину письмо, которым решительно кончал с ним какие-ли­бо отношения, литературные и личные. Письмо написано после неумеренных восхвалений Булгариным Грибоедова в печати, которые должны были широко огласить эту «дружбу». Личные отношения, конченные этим письмом, по-видимому, после объяснений и настойчивых шагов Булгарина, ему удалось возобновить. И вот на автогра­фе этого письма Грибоедова к Булгарину, по свидетель­ству биографа Грибоедова М. Семевского, было написано Булгариным: «Грибоедов в минуту сумасшествия».

Что касается Греча, то и он пишет о сумасшествии, но уже не Грибоедова, а Кюхельбекера. В своих воспомина­ниях он говорит о Кюхельбекере, что «приятелем его был Грибоедов, встретивший его у меня и с первого взгляда принявший за сумасшедшего».

Эта выдумка — внезапное ни на чем не основанное по­дозрение в сумасшествии, с которым мы встречаемся в «Го­ре от ума», было в ходу у сомнительных «друзей». Выдумка может быть в будущем использована. Следует заметить, что это подчеркнуто в комедии. В III действии, в самый мо­мент появления выдумки, у Софьи являются безыменные, не названные г. N и г. D.

Оба безыменных действующих лица замечательны тем, что ничем от всех остальных не отличаются. Нельзя даже сказать, что они отличаются большею безличностью. Впро­чем, у них есть личные черты. Так, г. N. более всего напо­минает своей заинтересованностью этим слухом лицо, спе­циально такими слухами интересующееся.

Пойду, осведомлюсь; чай, кто-нибудь да знает.

Это — как бы голос какого-нибудь агента фон Фока. Он как бы предваряет Загорецкого. Г. D., говорящий с Загорецким, опровергает г. N.: «Пустое», но разговор с Загорецким его окрыляет:

Пойду-ка я, расправлю крылья,

У всех повыспрошу: однако, чур, секрет!

334

 

У Загорецкого — черты и разговоры служащего. Если бы он был назначен цензором, он налег бы на басни, где

Насмешки вечные над львами! над орлами!

Кто что ни говори:

Хотя животные, а все-таки цари.

Так говорить мог именно человек особой канцелярии, близкий к политическому сыску, служащий. Платон Ми­хайлович говорит ему:

Я правду об тебе порасскажу такую, Что хуже всякой лжи.

О Загорецком Платон Михайлович говорит:

При нем остерегись, переносить горазд И в карты не садись: продаст.

Это происходит при самом начале разглашения вы­думки.

В годы написания окончания комедии деятельность особой канцелярии, которой уже заведовал фон Фок, была сильно развита. Выдумки при деятельности особой канце­лярии часто получали зловещее завершение.

Выдумка о сумасшествии Чацкого — это разительный пример «сильного положения в сюжете», о котором гово­рит Бомарше. Смена выдумок, рост их кончается репликой старой княгини:

Я думаю, он просто якобинец, Ваш Чацкий!!!

Выдумка превращается в донос.

Прежде всего Грибоедову пришлось очень ра­но изучать в жизни, на деле то, что Бомарше называет клеветой, а он сам точнее и шире — «выдумкой». Именно изучать, потому что творческая тонкость и точность его была здесь подсказана и литературной и дипломатической

335

 

деятельностью. Дело идет не только о возникновении слу­ха, но и о его росте, о том, как появляется и растет слух.

Грибоедов очень рано принял участие в литературной полемике. К 1816 г. относится его выступление по поводу вольного перевода Бюргеровой баллады «Ленора». Дело идет об одном из самых основных литературных и поэти­ческих споров 20-х годов. Мне уже приходилось писать о нем. Повод к полемике был тот, что наряду с вольным переводом «Леноры», знаменитой «Людмилой» Жуковско­го, появился другой вольный перевод — «Ольга» Катенина. Итоги полемики подвел в 1833 г. Пушкин. Он писал о Бюргеровой «Леноре»: «Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, кото­рый сделал из нее то же, что Байрон в своем „Манфреде" сделал из „Фауста": ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам „Ленору" в энергической красоте ее первобытного создания, он на­писал „Ольгу". Но сия простота и даже грубость выраже­ний, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней, сия виселица вместо сельских картин, озаренных летнею лу­ною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнение в статье, коей неспра­ведливость обличена была Грибоедовым». Грибоедову был тогда 21 год.

Статья Грибоедова, привлекшая общее внимание, заме­чательна по своей чисто литературной, критической сторо­не, замечательна по тонкому анализу перехода литератур­ной полемики в личные нарекания по адресу против­ника.

Упреки рецензенту таковы: «Г. Жуковский, — говорит он, — пишет баллады, другие тоже, следовательно, эти дру­гие или подражатели его, или завистники. Вот образчик логики г. рецензента. Может быть, иные не одобрят оскор­бительной личности его заключения; но в литературном быту то ли делается? Г. рецензент читает новое стихотво­рение: оно не так написано, как бы ему хотелось; за то он бранит автора, как ему хочется, называет его завистником и это печатает в журнале, и не подписывает своего имени. Все это очень обыкновенно и уже никого не удивляет».

336

 

Самая простота в изложении фактов литературной по­лемики у молодого Грибоедова удивительна и напоминает драматический план. Недостаточность основания («пишет баллады, другие тоже, следовательно, эти другие или под­ражатели его, или завистники»), ведущая к оскорбительной «личности» обвинений, заключений, безыменность напа­док, — таковы точно и кратко изложенные особенности ли­тературно-бытовой полемики. Грибоедов начинает с самых корней, самых незначащих и вместе простых фактов.

В литературной полемике неосновательное частное об­винение против Шаховского в том, что он противодейст­вовал постановке пьесы Озерова, привело к тяжелому об­винению Шаховского в смерти Озерова, — обвинению, под влиянием Вяземского широко распространившемуся в ли­тературных кругах.

Литературная основа полемики, веденной Вяземским (гениальный драматург, которого убила зависть), скоро вконец рушилась: Озеров не был гениальным драматур­гом, а обвинение Шаховского не имело фактического ос­нования. Пушкина мирит с Шаховским Катенин.

В октябре 1817 г. Грибоедов писал Катенину, объясняя свое поведение в полемике с Загоскиным (в ответ на резкую рецензию Загоскина по поводу постановки грибоедовской пьесы «Молодые супруги» Грибоедов написал поэтический ответ «Лубочный театр», который его друзья распространи­ли): «Воля твоя, нельзя же молчаньем отделываться, когда глупец жужжит об тебе дурачества. Этим ничего не возь­мешь, доказательство Шаховской, который вечно хранит благородное молчание и вечно засыпан пасквилями».

Вначале, отдав дань крайностям литературной борьбы «Арзамаса», Пушкин не только научается широко отно­ситься к литературной борьбе, но в первой главе «Евгения Онегина» дает небывалый пример отношения к ней. Дело идет о том же театре:

Там Озеров невольны дани Народных слез рукоплесканий С младой Семеновой делил. … Там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый,

337

 

Там вывел колкий Шаховской Своих комедий шумный рой, Там и Дидло венчался славой, Там, там под сению кулис Младые дни мои неслись...

Эта знаменитая строфа «Евгения Онегина» обыкновен­но оценивается исключительно по своему стиху, по уди­вительной выразительности и краткости, в итоге чего в одну строфу вмещена широкая картина драматической и театральной истории. При этом обыкновенно упускается характер имен. Между тем, отказавшись от громкой и ост­рой полемики, которая вовсе не решала основных задач искусства, Пушкин соединил в этой строфе несоединимые в то время, казалось бы, имена. Объединенными в этой удивительной строфе оказались имена: Озерова, который, по литературной полемике, был убит Шаховским, и самого Шаховского; рядом идут имена Семеновой, которой слухи приписывали причину ссылки Катенина, ее театрального противника, и самого Катенина. Недаром кончается этот список именем «беспартийного» в литературной и сцени­ческой полемике, знаменитого петербургского балетмейс­тера Дидло.

Обвинение в убийстве, выросшее из литературно-теат­ральной полемики и обобщения частных фактов, было для Грибоедова делом, свидетелем которого он был.

Обычно дипломатическая деятельность Грибоедова ста­вилась необыкновенно далеко от его литературной жизни. Нет ничего более поверхностного. В своей дипломатичес­кой деятельности Грибоедов имел громадное поле наблю­дений и изучений, имевшее существенное значение для его драмы.

В 1819 г. он поместил в «Сыне отечества» обширное «Письмо к издателю „Сына отечества" по поводу помеще­ния в „Русском инвалиде" известия, основанного на лож­ных и злостных источниках, будто бы, по известиям из Константинополя, „в Грузии произошло возму­щение, коего главным виновником почита­ют татарского князя"»: «Скажите, не печально ли видеть, — пишет Грибоедов, — как у нас о том, что полага-

338

 

ют происшедшим в народе, нам подвластном, и о проис­шествии столько значущем, не затрудняются заимствовать известия из иностранных ведомостей, и не обинуясь выда­ют их по крайней мере за правдоподобные, потому что ни в малейшей отметке не изъявляют сомнения...»

Интересно, что этот допущенный очень важный про­мах дает повод Грибоедову вспомнить близкую ему те­атральную жизнь и обнаруживает, насколько полити­ческая и государственная деятельность была близка у него к театру и литературе. «Возмущение народа не то, что воз­мущение в театре против дирекции, когда она дает дурной спектакль: оно отзывается во всех концах империи, сколь­ко, впрочем, ни обширна наша Россия».

Далее излагается случай, перетолкованный как возму­щение, и говорится о возможных следствиях таких сооб­щений. Говоря о Персии, Грибоедов пишет: «Российская империя обхватила пространство земли в трех частях све­та. Что не сделает никакого впечатления на германских ее соседей, легко может взволновать сопредельную с нею восточную державу. Англичанин в Персии прочтет ту же новость, уже выписанную из русских официальных ведо­мостей, и очень невинно расскажет ее кому угодно — в Тавризе или Тейране. Всякому предоставляют обсудить последствия, которые это за собою повлечь может».

Грибоедов здесь обнаруживает такое понимание зна­чения слухов, выдумок, клеветы, которое одинаково важ­но при оценке его драмы, художественной и личной; бо­лее того — статья, написанная за десять лет до гибели, как бы предвосхищает все основные причины ее и даже ви­новников. Рост, развитие выдумки, которое в первой редакции «Горя от ума» уподоблено росту снежной лави­ны, здесь излагается так: «А где настоящий источник та­ких вымыслов? кто первый их выпускает в свет? Какой-нибудь армянин, недовольный своим торгом в Грузии, приезжает в Царьград и с пасмурным лицом говорит то­варищу, что там плохо дела идут. Приятельское извес­тие передается другому, который частный ропот толку­ет общим целому народу. Третьему не трудно мечтатель­ный ропот превратить в возмущение! Такая догадка скоро

339

 

приобретает газетную достоверность и доходит до „Гам­бургского корреспондента", от которого ничто не укроется, а у нас привыкли его от доски до доски пере­водить; так как же не выписать оттуда статью из Константинополя?»

Язвительная ирония дипломата сочетается здесь с пол­ным отсутствием подчеркнутости в языке.

Искусство в анализе роли еле заметных усилений — здесь искусство и дипломата и художника.

Сюжет «Горя от ума», где самое главное — в возник­новении и распространении выдумки, клеветы, развивался у Грибоедова каждодневной практикой его дип­ломатической работы.

Однако ни литературного, ни дипломатическо­го поля изучения здесь было недостаточно. Здесь были глу­бокие впечатления личные, опыт жизненный. Ему самому пришлось прожить целый длительный период своей жиз­ни оклеветанным. Пушкин, встретивший во время путеше­ствия в Арзрум тело Грибоедова, вспомнил именно об этом, из чего можно заключить о роли клеветы в жизни Грибое­дова. «Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестно­сти. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холод­ная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении». Здесь, несомненно, дело идет о знаменитой четверной дуэли: partie саггёе Завадовский — Шереметев — Якубович — Грибоедов; первая дуэль (1817) кончилась смертью Шереметева; вторая состоялась в октябре 1818 г.; этот промежуток, вызванный невозможностью драться сра­зу после убийства Шереметева, а затем ссылкою Якубовича, и вызвал, конечно, выдумку, навет — обвинение в трусос­ти. Как бы то ни было, вынужденный отъезд из Москвы и решительный перелом в жизни больше уж не жившего

340

 

в Москве Грибоедова — были личные воспоминания, сде­лавшие «Горе от ума» явлением одновременно драмы и ли­рики. Вместе с тем причина его изгнания была значительно глубже и шире. Уже в 1820 г. он называет свою жизнь «по­литическим изгнанием».

Определение Сенковским «Горя от ума» как пьесы «политической» совершенно согласуется с этими словами. Позднее это смелое определение вызвало толки и объяс­нения, попытки все свести к 14 декабря 1825 г. и тут же это опровергнуть. Дело, однако, шло о пьесе, написанной задолго до декабрьского восстания; ссылка Сенковского на «Женитьбу Фигаро» придавала слову «политический» смысл, значительно более широкий. Как бы то ни было, уже в 1817 г. Грибоедов пережил лично против себя на­правленную широчайшую клевету.

Расставание с родиной, последовавшее вслед за этим, было главным жизненным результатом драмы. И таковы слова Чацкого в конце пьесы о родине:

И вот та родина... Нет, в нынешний приезд, Я вижу, что она мне скоро надоест...

Таков же и знаменитый конец: Вон из Москвы!

Следует отметить, что в письме к Катенину Грибоедов говорит о клевете как о выдумке.

Понятие выдумки больше всего сочета­лось с историей отставки и гражданской смерти Чаадае­ва. Самая фамилия Чацкого имела связь именно с фами­лией Чаадаева (в правописании Пушкина, отражавшем живую речь, — Чадаев); в первой редакции «Горя от ума» фамилия Чацкий писалась Грибоедовым как Чадский, что непосредственно связано с Чаадаевым. Эта совершен­но ясная связь Чацкого с Чаадаевым заставляет на нем

341

 

остановиться. Это тем любопытнее и значительнее, что ха­рактер, тип исторического Чаадаева вовсе не является про­тотипом Чацкого. Конечно, речь Чацкого о крепостном рабстве - это главная социально-политическая мысль Чаадаева о задержке русского развития из-за рабства, отражающегося на всех отношениях — не толь­ко бар и крепостных. Самое же поведение Чацкого, быстро разгорающегося, любящего и обиженного нелюбовью, да­леко от известного образа Чаадаева. Единственно, что про­извело главное впечатление на Грибоедова, — это отстав­ка Чаадаева и выдумка, клевета, способствовавшая ей. «Выдумка» о Чаадаеве, а затем отставка его были связаны с тем, что именно он был послан к находившемуся на кон­грессе в Троппау Александру I с сообщением о волнениях в Семеновском полку как адъютант корпусного командира Васильчикова.

Д. Свербеев в «Воспоминаниях о П.Я.Чаадаеве» (1856) оставил о нем и его взглядах много интересных сведений. Таково его первое воспоминание о Чаадаеве: «Чаадаев был красив собою, отличался не гусарскими, а какими-то анг­лийскими, чуть ли даже не байроновскими манерами и имел блистательный успех в тогдашнем петербургском общест­ве». Говоря об известной храбрости и военных заслугах Чаа­даева, Свербеев с самого начала роняет многозначительную фразу о происшествии с Чаадаевым: «Поведение Чаадаева в этом несчастном случае могло иметь некоторое влияние на бывший тогда конгресс в Троппау». И все же главною причиною, перевернувшей, по его словам, всю судьбу Чаа­даева и имевшей влияние на всю остальную его жизнь, он считает запоздание, приписывая его туалету: «Чаадаев часто медлил на станциях для своего туалета. Такие привычки опрятности и комфорта были всегда им тщательно соблю­даемы».

Далее говорится о том, что «следствием медленности курьера-джентльмена было то, что князь Меттерних узнал о семеновской истории днем или двумя ранее императора» и т. д. Выдумка Свербеева далее возрастает: Александр за­пер Чаадаева на ключ, вслед за тем Чаадаев был отставлен и т.д.

342

 

Отзвуки сплетен и рассказ о выдумке находим и в рас­сказе родственника Чаадаева М. Жихарева:

«Васильчиков с донесением к государю отправил туда Чаадаева, несмотря на то что Чаадаев был младший адъю­тант и что ехать следовало бы старшему.

Чаадаев, отправляясь в Троппау, получил инструкции, разумеется, от Васильчикова и, сверх того, еще от графа Милорадовича, бывшего тогда петербургским военным ге­нерал-губернатором.

После свидания с государем, по возвращении из Троп­пау в Петербург, Чаадаев очень скоро подал в отставку и вышел из службы.

Причина такой неожиданной неприятной развязки бы­ла будто бы та, что сначала Чаадаев, без нужды мешкая в дороге, приездом в Троппау опоздал. Австрийский курьер, отправившийся к князю Меттерниху, выехал из Петербур­га в одно с ним время и поспел прежде. Известие о „семе­новской истории" австрийский министр узнал прежде рус­ского императора. Этого мало. В день приезда своего ку­рьера князь Меттерних обедал вместе с государем, и на его слова, что „в России все покойно", довольно резко возра­зил ничего не знавшему императору: „Excepte une revolte dans un des regiments de la garde imperiale"¹.

Наконец, будто бы и после всего этого Чаадаев очень долго не являлся, занимаясь омовениями, притираньями и переодеваньем в близлежащей гостинице. Раздражен­ный государь только что его завидел, вошел в большой гнев, кричал, сердился, наговорил ему пропасть неприят­ностей, прогнал его, и обиженный Чаадаев потребовал от­ставки.

Эту сказку, в продолжение довольно долгого време­ни очень, впрочем, укоренившуюся и бывшую в большом ходу, опровергать, собственно, не стоит. Чаадаев не опаз­дывал, австрийский курьер прежде его не приезжал, да если бы и приехал и уведомил князя Меттерниха, то есть ли какая-нибудь возможность предположить, чтобы столь

¹ «Если не считать восстания в одном из полков императорской гвардии» (фр.). - Прим. ред.

343

 

искусный и осторожный дипломат не догадался смолчать до времени про неприятное известие?»

Жихарев довольно подробно восстанавливает обстоя­тельства свидания Чаадаева с Александром I, прибавляя, что свидание «продолжалось немного более часу».

Родственник-мемуарист отвергает слух, выдумку о ту­алете Чаадаева и опоздании его, причем воспоминания его напоминают слова Грибоедова по поводу выдумки о сума­сшествии Чацкого: «Никто не поверил и все повторяют». Он неоднократно рассказывает в мемуарах о том важном значении, которое Чаадаев придавал своей одежде, и т.д.

Об отставке Чаадаева, навсегда решившей вопрос о его государственной службе и деятельности, Жихарев говорит: «По возвращении его в Петербург, чуть ли не по всему гвардейскому корпусу последовал против него всеобщий, мгновенный взрыв неудовольствия, для чего он принял на себя поездку в Троппау и донесение государю о „семенов­ской истории"». «Ему — говорили — не только не следо­вало ехать, не только не следовало на поездку набиваться, но должно было ее всячески от себя отклонить» и т. д. «Не довольствуясь вовсе ему не подобавшей, совсем для него неприличной поездкой, он сделал еще больше и хуже: он поехал с тайными приказаниями, с секретными инструк­циями представить дело государю в таком виде, чтобы правыми казались командир гвардейского корпуса и пол­ковой командир, а вина всею тяжестью пала на корпус офицеров. Стало быть, из честолюбия, из желания поско­рее быть государевым адъютантом, он, без всякой другой нужды, решился совершить два преступления, сначала из­вращая истину, представляя одних более правыми, других более виноватыми, нежели они были, а потом и измену против бывших товарищей. Вдобавок и поведение его в этом случае было самое безрассудное: этим, почти доно­сом, он кидал нехорошую тень на свою до сих пор безуко­ризненную репутацию, а получить за него мог только фли­гель-адъютантство, которое от него, при его известности и отличиях, без того бы не ушло».

Далее этот мемуарист, подробно передающий клевету, принимает роль беспристрастного судьи и кое в чем Чаа-

 

даева оправдывает: «В моих понятиях, Чаадаеву положи­тельно и безусловно, чисто и просто следовало от поездки... отказаться». И, наконец, племянник-судья добавляет: «Что вместо того, чтобы от поездки отказываться, он ее искал и добивался, для меня также не подлежит сомнению. В этом несчастном случае он уступил прирожденной слабости не­померного тщеславия; я не думаю, чтобы при отъезде его из Петербурга перед его воображением блистали флигель-адъютантские вензеля на эполетах столько, сколько свер­кало очарование близкого отношения, корот­кого разговора, тесного сближения с импе­ратором». Таким образом, Жихарев готов видеть целью этого тщеславия не флигель-адъютантский чин, а «близкое отношение, короткий разговор, тесное сближение» с Алек­сандром I, на которое Чаадаев надеялся. И если тщеславие осталось главною побудительного причиною, то племянни­ку, путем сложной внутренней борьбы, удалось уверить се­бя в неверности истории запоздания и в более высокой степени чаадаевского тщеславия, чем флигель-адъютант­ские эполеты. Итак: короткий разговор, тесное сближение с императором. Перед нами человек, близко знавший Чаа­даева, человек не чужой.

Остальные свидетельства сводятся главным образом к опозданию.

Позднейший историк пишет об этом: «Первое извес­тие было получено государем 29-го октября. П. Я. Чаадаев был отправлен только 21-го октября и приехал в Троппау (в Силезии) 30-го. Ввиду того, что государь уже был изве­щен донесением Васильчикова от 19-го октября, прислан­ным с фельдъегерем, все рассказы о том, что по вине Чаа­даева имп. Александр позже Меттерниха узнал об этой ис­тории, оказываются совершенным вздором...» К тому же в записках Меттерниха есть прямое известие, что ему это событие сделалось известным только 3-го ноября (по ста­рому стилю). «Мы получили сегодня, — пишет Меттерних, — известие о вспышке в Семеновском полку. Сегодня ночью прибыло три курьера, один за другим. Тотчас после этого император Александр призвал меня и рассказал все это приключение». Семевский делает примечание к этому

345

 

месту: «То, что Меттерних так поздно получил известие от своего посольства, объясняется задержкой иностранных ку­рьеров посредством невыдачи им, в течение одних суток, паспортов по приказанию министра внутренних дел Ко­чубея. Чаадаев вышел в отставку лишь в феврале 1821 г. отчасти вследствие сплетен и клевет, вызванных его поезд­кой в Троппау. Васильчиков первоначально уговаривал его остаться на службе и предлагал продолжительный отпуск по 21 фев. 1821 г. Волконский сообщил, что государь по­лучил о Чаадаеве неблагоприятные сведения и велел дать ему отставку без награждения чином (вероятно, вследствие того, что было перехвачено его письмо, где он писал, что не находит возможным жить в России)».

Конечно, загадка, породившая выдумку об опоздании, развернувшаяся в клевету, была Жихаревым названа «ко­роткий разговор» с императором — такова была цель по­ездки Чаадаева — был неизвестен только самый разговор с царем и было непонятно, почему Чаадаев всю жизнь мол­чал о разговоре. Если сопоставить все растущее значение личности Чаадаева, интерес к нему Александра 1, смысл и значение происшедшего события, поставившего под вопрос все будущее царя, с докладом о котором он ехал, и «корот­кий разговор», бывший целью, — легче вообразить, что про­исшедший разговор, кончившийся несогласием, и объ­ясняет дальнейшее.

Главная мысль Чаадаева — мысль болезненная, страст­ная — была мысль о рабстве как об общей причине всех болезней и недостатков России. «Эти рабы, которые вам прислуживают, разве не они составляют окружающий вас воздух? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не та почва, которая вас носит? И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая дей­ствительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превра­щает у нас в ничто самые благородные усилия, самые ве­ликодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели... Где человек столь сильный, чтобы в вечном противоречии с самим собою,

346

 

постоянно думая одно и поступая по-другому, он не опро­тивел самому себе?»

Что общего было в мысли о рабстве с восстанием Семе­новского полка? Однако восстание произошло против ко­мандира, полковника Шварца, немца, именно как введшего в полк приемы худшего рабства. Позднее, во время допросов, солдаты показали, что «были отягощены полко­вым командиром, не имели покоя ни в будни, ни в празд­ники». Одевание и чистка амуниции были главным пунктом придирок полковника Шварца. «Его требовательность от­носительно безукоризненной чистоты и исправности повела к тому, что солдатам многие вещи пришлось покупать на собственные деньги... Кроме тяжести для солдат затрат на улучшение обмундирования, которых они вовсе не обязаны были делать, они подвергались еще жестоким наказаниям... Командир бил солдат собственноручно, дергал их за усы, по словам некоторых из них, даже иногда вырывал их... Один рядовой по приказанию Шварца наказан в дворцовом ма­неже фухтелями (тесаками, плашмя) за то, что кашлял во фронте». Восстание Семеновского полка произошло против полного уравнения военного строя с крепостным рабством.

Вызванное немцем Шварцем, вводившим в русскую ар­мию приемы и порядки рабства, оно с огромной силой поставило перед русским обществом вопрос о националь­ной культуре, о национальных задачах искусства. Это от­разилось в «Горе от ума». Чацкий желает,

Чтоб умный, бодрый наш народ

Хотя по языку нас не считал за немцев.

Самостоятельность, самобытность русской художественной речи становилась главной задачей.

Можно предположить, что Чаадаев стремился к встре­че с царем и к докладу ему о происшедшем восстании именно потому, что оно было вызвано порядками рабст­ва, введенного в полк. Неприятность встречи с царем и доклада ему была слишком очевидна. Именно к этому вре­мени относятся надежды на решающую роль императора Александра в уничтожении рабства. Н. И. Тургенев соста­вил в конце 1819 г., по предложению Милорадовича, для

347

 

представления царю, записку «Нечто о крепостном состо­янии». В этой записке Тургенев писал: «Всякое распро­странение политических прав дворянства было бы неми­нуемо сопряжено с пагубой для крестьян, в крепостном состоянии находящихся. В сем-то смысле власть самодер­жавия есть якорь спасения для отечества нашего. От нее — и от нее одной мы можем надеяться на освобождение на­ших братии от рабства, столь же несправедливого, сколь и бесполезного. Грешно помышлять о политической свободе там, где миллионы не знают даже и свободы естествен­ной». Таким образом, доклад царю (кстати, отъезд Чаадае­ва состоялся после свидания с тем же Милорадовичем), который вез Чаадаев, был совершенно естественным в то время средством для короткого разговора о рабстве. Воз­можность этого короткого разговора вовсе не случайна. В основу этого могла быть положена уже изготовленная Н. И.Тургеневым по предложению Милорадовича записка о рабстве для представления царю.

Кстати, в свете чаадаевских мыслей о рабстве другое значение приобретает облюбованный выдумкой мотив «ту­алета», из-за которого Чаадаев будто бы опоздал: он при­знавал одежду и порядок в ней важными не из франтовст­ва, а как противоположность рабским привычкам.

Ненависть к рабству была общей чертой Чаадаева и Гри­боедова. Несомненно, она была и явной основой отношений Грибоедова к тайным обществам. По поводу кратковремен­ного ареста после декабря 1825 г. сохранилась стихотворная заметка Грибоедова, показывающая главную роль в его по­литической жизни вопроса о рабстве:

По духу времени и вкусу Я ненавижу слово: раб. Меня позвали в главный штаб И потянули к Иисусу.

При допросах в Главном штабе значительную роль иг­рало «Горе от ума». На указание о связи комедии с декаб­ристской идеологией Грибоедов отвечал противоположно. Репетилов как представитель ходового, приподнятого, ко­мического был среди его доказательств.

348

 

Катастрофа с Чаадаевым произошла в октябре—ноябре 1820 г., вынужденная отставка — 21 февраля 1821 г., на­чало работы над «Горем от ума» — декабрь 1821 г.

Катастрофа с Чаадаевым, разыгравшаяся при главе ев­ропейской реакции Меттернихе, вовсе не была частной, личной. Это была катастрофа целого поколения. Быстрый рост слухов, выдумок, их клеветническое заострение, выбор при выдумке самого мизерного, бытового факта (запозда­ние из-за туалета), разросшегося, как снеговой ком, нако­нец катастрофа, стремление Чаадаева уехать из России — все это не было прошедшим мимо Грибоедова и второсте­пенным фактом. Это легло в основу — лирическим волне­нием, значительностью бытовых сцен.

Государственная значительность частной личности от­разилась на Чацком, и эта черта, несомненно, идет от Чаа­даева, от его несбывшегося громадного влияния на дела государственные, от его влиятельности и связей с важней­шими лицами, например корпусным командиром Василь-чиковым. Молчалин говорит о Чацком:

Татьяна Юрьевна рассказывала что-то, Из Петербурга воротясь, С министрами про вашу связь, Потом разрыв… Быстрое возвышение и внезапный разрыв — характер­ные черты карьеры Чаадаева. Жихарев рассказывает о лич­ной заинтересованности Чаадаевым Александра I.

Одно из центральных выступлений Чацкого — о кре­постном праве — тоже напоминает одно из убеждений Чаа­даева, доходившее до болезненной настойчивости, — о ги­бельности рабства для России.

Между тем общие слухи о чаадаевской истории, а так­же о каком-то отношении, какой-то связи «Горя от ума» (еще в старом смысле «комедии») с личностью Чаадаева широко распространились.

5 апреля 1823 г. Пушкин из кишиневской ссылки пи­шет Вяземскому: «Говорят, что Чедаев едет за границу — Давно бы так», а между 1 и 8 декабря тревожно спраши­вает его же: «Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он

349

 

написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельст­вах это чрезвычайно благородно с его стороны».

«Написал комедию на Чедаева» — выражение, вполне уместное о комедии до Грибоедова. Пушкин помнил коме­дии Шаховского, именно написанные «на Карамзина», «на Жуковского». Странный и вряд ли случайно перекликаю­щийся с «Горем от ума» эпизод произошел только в 1836 г.: после напечатания Чаадаевым «Философического письма» он был объявлен сумасшедшим. Наказание было ис­ключительное, но не беспрецедентное, а осуществление его было фактом не только моральным. В 1834 г. был объявлен сумасшедшим француз, казанский профессор Жобар. Вслед за этим он был приговорен к изгнанию. Дело вел с боль­шим шумом Уваров, втянувший в него множество лиц. Так, способствовал объявлению его сумасшедшим и изгнанию почтенный казанский профессор, медик Фукс, знакомый с Пушкиным, которому это дело впоследствии вспоминали. Дело Чаадаева носило характер политический, с изъятием всех бумаг, допросами и т. д.

«Замешанным» боялся оказаться даже А. И. Тургенев (как брат декабриста-эмигранта Н. И. Тургенева). Реаль­ные формы наказания были не только «моральные» (Тур­генев высказал опасение, что от визитов врача и т. п. Чаа­даев действительно помешался). Тургенев писал 3 ноября 1836 г.: «Доктор приезжает наведываться о его официаль­ной болезни. Он должен был совершить какой-то раздел с братом: сумасшедший этого не может».

Открытием Грибоедова была речевая жизнен­ность действующих лиц. Пушкин, прочтя в 1825 г. его пьесу, в этом убедился. Возражая против типичности Репетилова («В нем 2, 3, 10 характеров»), он раз и навсег­да покончил с исключительно лирической, автобиографи­ческой трактовкой Чацкого, указав на то, что перед нами «ученик Грибоедова», «напитавшийся его мыслями, остро-

350

 

 

тами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он — очень умно. Но кому говорит он все -это? Фамусову? Ска­лозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно». Пушкин указывает на центральную сце­ну в пьесе, на самую смелую новизну во всей новой для театра и литературы пьесе. Конец III действия совершен­но менял трактовку комедии вообще и главного лица в ней в частности. Горячий сатирический монолог Чацкого о «французике из Бордо» является одним из идейных центров пьесы. Этот монолог обрывается следующим об­разом:

И в Петербурге, и в Москве,

Кто недруг выписных лиц, вычур, слов кудрявых,

В чьей, по несчастью, голове

Пять, шесть найдется мыслей здравых,

И он осмелится их гласно объявлять.

Глядь...

(Оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием. Старики разбрелись к карточным столам.)

Конец третьего действия

Центр комедии — в комичности положения самого Чац­кого, и здесь комичность является средством трагического, а комедия — видом трагедии. Пушкин необыкновенно ясно увидел эту черту Чацкого. И здесь был жизненный переход в изучениях Грибоедова от Чаадаева к Кюхельбекеру, у ко­торого была «этих особенностей бездна». Это центральное место комедии, несомненно, связано с судьбой, положени­ем уже не Чаадаева, а этого друга Грибоедова, который по­пал в Тифлис, как Чацкий в Москву, — после Западной Европы.

Положительно напоминает Кюхельбекера, а главное — тогдашнее отношение общества к нему, от которого Кюхельбекер бежал в Тифлис к Грибоедову, следующая сцена:

Софья Хотите ли знать истины два слова?

Малейшая в ком странность чуть видна, Веселость ваша не скромна, У вас тотчас уж острота готова, А сами вы;..

351

Чацкий Я сам? не правда ли с м е ш о н?

Софья Да! грозный взгляд, и резкий тон,

И этих в вас особенностей бездна, А над собой гроза куда не бесполезна.

Чацкий Я странен? А не странен кто ж?

Тот, кто на всех глупцов похож...

Эта черта фотографически близка к Кюхельбекеру. Странность, притом смешная, грозный взгляд и резкий тон и даже «эти особенности» близки к Кюхельбекеру и толкам вокруг него.

Этим можно было бы ограничиться, если бы не сугубая близость положений и некоторые особенные моменты био­графии Кюхельбекера, который был свидетелем создания «Горя от ума». В 1833 г., в Свеаборгской крепости, Кюхель­бекер, возражая М. Дмитриеву и другим критикам по пово­ду их «предательских похвал удачным портретам», видя совсем не в этом главное, писал: «Очень понимаю, что они хотели сказать, но знаю (и знать это я очень могу, по­тому что Грибоедов писал „Горе от ума" почти при мне, по крайней мере, мне первому читал каждое отдельное явление непосредственно после того, как оно было написано), знаю, что поэт никогда не был намерен писать подобные портре­ты». Эта роль Кюхельбекера, роль близкого и первого слу­шателя — сразу по мере готовности каждого явления, — из­бавляет от необходимости называть порознь источники тех характерных мест, которые в полной совокупности объясня­ются личностью Кюхельбекера. Так, например, именно жиз­ненными обстоятельствами и значением Кюхельбекера для всех названных школ и учреждений, а этих, всем известных школ и учреждений — для жизни Кюхельбекера, следует объяснить источник разговора Хлёстовой и княгини:

Хлёстова И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних От пансионов, школ, лицеев, как бишь их. Да от ланкартачных взаимных обучений.

Княгиня Нет, в Петербурге институт

Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут; Там упражняются в расколах и в безверьи Профессоры!

352

 

Здесь дан полный и точный список учебных заведений, в которых учился и преподавал Кюхельбекер, и названо общество, секретарем которого он был. Все это было жиз­ненно с ним связано. Он окончил в 1817 г. Царскосель­ский лицей, был одним из главных профессоров Педаго­гического института и воспитателей его пансиона, должен был подать в отставку перед отъездом за границу; был одним из самых горячих деятелей, секретарем «С.-Петер­бургского общества учреждения училищ взаимного обуче­ния по методе Бэля и Ланкастера», управлявшегося чле­нами Союза благоденствия.

Были и живые впечатления общения с Кюхельбекером, отразившиеся в пьесе (Кюхельбекер был и при окончании пьесы, и его бурные столкновения с обществом не прошли без следа для многих страниц пьесы). Таков, например, был донос профессора И. И. Давыдова на Кюхельбекера в Москве, в 1823 г., по поводу того, что воспитанница жен­ского пансиона, в котором преподавал в Москве находив­шийся без средств к жизни Кюхельбекер, ответила на эк­замене на вопрос, чем отличается человек от остальных творений, — только даром речи, — что, несомненно, было недостаточно с точки зрения закона Божия. Донос профес­сора Давыдова грозил запрещением только что разрешен­ного журнала «Мнемозина», запрещением преподавать и высылкой.

В знаменитой речи Чацкого «А судьи кто?» есть место, несомненно относящееся к Кюхельбекеру, вернее и уже — к этому эпизоду его жизни:

Или в душе его сам Бог возбудит жар

К искусствам творческим, высоким и прекрасным,

Они тотчас: разбой! пожар!

И прослывет у них мечтателем! опасным!!

Конечно, здесь Грибоедов думал о Кюхельбекере, ко­торому как раз в это время грозил профессор Давыдов. Между тем Кюхельбекер в 1821 г. писал в стихотворении «Грибоедову»:

Певец, тебе даны рукой судьбы Душа живая, пламень чувства,

 

Веселье тихое и светлая любовь,

Святые таинства высокого искусства...

Однако роль Кюхельбекера в создании пьесы, прохо­дившем в его обществе, была значительно глубже. Недаром Кюхельбекер писал о «завязке»: «...Вся завязка состоит в противоположности Чацкого прочим лицам: тут, точно, нет никаких намерений, которых одни желают достигнуть, ко­торым другие противятся, нет борьбы выгод, нет того, что в драматургии называется интригою. Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов, — и толь­ко. Это очень просто, но в сей-то именно простоте — но­вость, смелость, величие того поэтического соображения, которого не поняли ни противники Грибоедова, ни его не­ловкие защитники». И о простоте поэтического сюжета Кюхельбекер писал, понимая и зная больше, чем критика.

Кюхельбекер путешествовал по Западной Европе с сен­тября 1820 г. до августа 1821 г., а в сентябре уже принуж­ден был уехать в Тифлис. Таким образом, свидетель со­здания и первый слушатель «Горя от ума» прибыл к Гри­боедову из Европы, как прибывает Чацкий. В статье о путешествии Кюхельбекера по Западной Европе я изло­жил сведения о роли Кюхельбекера как пропагандиста на Западе русской литературы.

Впечатления от личности Кюхельбекера, от преследо­ваний и слухов вокруг него — это вовсе не главная его роль в создании «Горя от ума».

Он прибыл в Тифлис почти непосредственно из Запад­ной Европы... Тургенев писал Вяземскому (оба принимали деятельное участие в устройстве судьбы Кюхельбекера): «Государь знал все о нем; полагал его в Греции». Царь не только интересовался деятельностью Кюхельбеке­ра за границей, не только был осведомлен о нем («знал все о нем»), но и «полагал его в Греции». Последняя фра­за показывает, как далеко зашли предварительные шаги Кюхельбекера по отъезду в Грецию. Еще яснее показыва­ют это стихотворения Кюхельбекера. Таково стихотворе­ние «К друзьям на Рейне», последние строфы которого

354

 

становятся понятны только в том случае, если стихотворе­ние было написано после решения принять участие в борь­бе греков за независимость:

Иль меня на поле славы Ждет неотразимый рок? ...Да паду же за свободу, За любовь души моей, Жертва славному народу, Гордость плачущих друзей!..

Уже очень рано это было связано с Байроном, его лич­ностью, его политической борьбой, его творчеством. Лич­ная биография Байрона была широко известна, занимала весь мир. В 1816 г. разыгралось громкое дело с его разво­дом. Преследование общественного мнения Британии бы­ло таково, что в 1816 г. последовал отъезд Байрона из Анг­лии (в Италию). В 1820 г. он обращается в лондонский греческий комитет (Бентам, Гобгауз и др.) о помощи Гре­ции и избирается его членом.

Личная драма Байрона, о которой, конечно, говорил Грибоедов, по неизвестным причинам не смогший быть в Греции и принять участие в войне греков за независи­мость, — эта личная, биографическая драма Байрона имеет для Грибоедова особое значение. У нас более или менее подробно изучен «байронизм» Пушкина. При полной неизученности Грибоедова как биографической, так и исто­рико-литературной, вопрос об отношении к Байрону Грибоедова освещен крайне слабо. Между тем изучение его необходимо. Биография Грибоедова, самый характер его, раскрывающийся в ряде известных рассказов (например, в рассказе об отношении к малоизвестному драматургу Ива­нову), указывают на несомненное родство с Байроном. На­сыщенность русскою жизнью, сугубо русское, патриоти­ческое понимание всех литературных вопросов — а уже подавно и исторических — у Грибоедова не снимает во­проса о родстве обоих поэтов, вопроса о байроновских моментах в «Горе от ума». Грибоедов как бы предупреж­дает ответ на этот вопрос Лермонтова во многом ему род­ственного:

355

 

Нет, я не Байрон, я другой, Еще неведомый избранник, Как он, гонимый миром странник, Но только с русскою душой.

«Поэзия политики» — выражение Байрона.

«„Горе от ума" — комедия политическая», — писал Сенковский.

Насколько Грибоедов, его творческая личность возбуж­дала вопрос о Байроне, ясно, например, из остававшихся до сих пор не известными отношений к Грибоедову переводчи­ка и гласного подражателя Байрону Теплякова. Тепляков, имевший отношения с Чаадаевым, приезжает в Тифлис для присутствия на свадьбе Грибоедова. Стихотворение Тепля­кова о свадьбе Грибоедова, а также стихотворение Тепляко­ва, прямо обращенное к Грибоедову, — страница отношений Грибоедова к Байрону.

Таким образом, личность Байрона, его политическая и общественная деятельность и, прежде всего, борьба с ним «общественного мнения» — вот что было самыми волну­ющими сведениями, приведенными Кюхельбекером, кото­рого царь «полагал в Греции».

Кюхельбекер в Тифлисе, уже подружившийся с Грибо­едовым, пишет пламенные стихи о греческих событиях, не оставляющие сомнения в том, что Греция и ее судьба про­должали для него быть одним из наиболее волнующих во­просов. Кстати, как далеко зашел Кюхельбекер в своих на­мерениях проникнуть в Грецию и бороться за ее независи­мость, а также как подробно знал он о Байроне, видно хотя бы из того, что в III части «Ижорского» (1841) Кюхельбе­кер подробно изобразил войну греков за независимость. Одним из действующих лиц является у него Никита Боцарис, один из вождей восстания, другим — Каподистрия, президент Греции, третьим, наконец, — Травельней, привез­ший Байрону сообщение об избрании его членом греческо­го «комитета», а затем сопровождавший его в Грецию, где он и был до самой смерти Байрона. В 1820-1821 гг. Кю­хельбекер, желавший сражаться в Греции и, видимо, пред­принявший шаги для осуществления своего намерения,

356

 

знал, конечно, об эллинской деятельности Байрона, но при этом он знал и о личной трагедии Байрона, обстоятельствах разрыва его с Англией.

Личная трагедия Байрона, клевета вокруг его развода и эмиграция из родной страны — все это имело глубокие корни, одновременно личные, общественные, политические. История Байрона стала драмой всей молодой творческой Европы. Обстоятельства личной трагедии и история клеве­ты, густо и разнообразно развившейся вокруг, были следую­щие. Байрон был женат. 10 декабря 1815 г. у него родилась дочь. Между супругами все время, начиная с самого венча­ния, росли непонимание и холодность. 6 января 1816 г. леди Байрон уехала к родителям. Seffresen утверждал, что Байрон в это время пил опий, и этим объяснял «маниакальное по­ведение» Байрона. Доктор Baillie рекомендовал, как опыт по отношению к маниаку, отъезд жены. Он предполагал, по жа­лобам жены Байрона, его «умственное расстройство». Начи­наются советы жены и ее родителей с врачами по поводу умственного здоровья Байрона. Леди Байрон и ее родители решили: если Байрон душевнобольной, надо приложить все старания, чтобы его лечить. Но если он здоров, единствен­ное, что остается,— развод. Консультация врачей гласила, что говорить о душевной болезни Байрона оснований нет. В январе 1817 г. слухи о сумасшествии Байрона широко распространялись женой поэта, ее родителями и близкими, начиная с отъезда леди Байрон к родителям. Клевета и шум вокруг его личной жизни привели к открытой войне обще­ства п