Перевод Натальи Санниковой
Бернар-Мари Кольтес
ЗАПАДНАЯ ПРИСТАНЬ
Перевод Натальи Санниковой
Конец всякой плоти пришел пред лице Мое.
Бытие
I would like to see the shade and tree where I can rest my head.
Бернинг Спир
Бывший ангар бывшего порта, в заброшенном квартале большого портового западного города, отрезанном от центра рекой.
Кох, Морис, шестьдесят лет; Понс, Моника, сорок два года. Сесиль, шестьдесят лет; ее дочь Клер, четырнадцать лет; ее муж Родольф, пятьдесят восемь лет; и Чарльз, их сын двадцати восьми лет. Парень по кличке Фак, около двадцати двух лет. И мужчина лет тридцати, без имени, которого Чарльз в начале два- три раза назовет «Абад».
Два года назад, на рассвете, в снежную бурю, Чарльз, сходя с парома, узнал от рабочих, которых встречал каждое утро, когда те садились на паром, отправляясь на работу в порт, о некоем необычном и внушающем тревогу присутствующем, расположившемся у внешней стены ангара. Он направился туда и увидал какую-то темную неподвижную массу, наполовину запорошенную снегом, отдаленно напоминавшую мертвого или впавшего в оцепенение кабана. Он приблизился; когда он был на расстоянии двух метров, фигура внезапно выпрямилась, высокая, плотная, трясущаяся от озноба, с горящими глазами и шапкой снега на голове; она произнесла несколько непонятных слов, настолько непонятных, что это заставило рассмеяться Чарльза, который запомнил последние созвучия, английские, а может быть, и арабские, этими созвучиями он временно окрестил странного зверя. Затем, будучи в отличном настроении, он взял того за руку, привел в ангар и показал угол, где незнакомец мог укрыться от снега. Он бросил туда пару-другую картонных коробок, чтобы незнакомец мог согреться, и увидав, что тот начал обустраиваться, а от всего его тела повалил пар, Чарльз, насвистывая, удалился и вернулся домой.
Он остановился оглядеться.
Вдруг он взглянул на свои ноги.
Ноги его исчезли.
Виктор Гюго
Перед стеной тьмы.
Шум мотора, постепенно он глохнет, где-то недалеко.
Входит Моника.
МОНИКА. – Ну и что теперь: где? как? куда? Может, сюда? Господи! Здесь стена, дальше не пройти; нет, это даже не стена, это вообще неизвестно что; может, улица, может, дом, может, река или пустырь, мерзкая глубокая дыра. Я ничего не вижу, я устала, я больше не могу, мне жарко, у меня ноги гудят, Господи, я не знаю, куда идти!
А если на меня вдруг кто-нибудь, нет, что-нибудь выпрыгнет из этой черной дыры, что я тогда буду делать? Ну и видок у меня будет, если рядом вдруг окажется какой-нибудь урод, пара каких-нибудь уродов, куча каких-нибудь уродов? Хотела бы я встретить их легко и непринужденно, но здесь, сейчас, в таком виде, - надо же было так вляпаться! Шум слышно, и лай собак, вокруг полно собак, копаются тут в кучах мусора. Зря мы не проехали сюда на машине, может, в свете фар удалось бы разглядеть, кто тут окопался.
Морис, перед нами стена, дальше не пройти. Скажите, что нам теперь делать, скажите, вы в какую дыру предпочитаете провалиться, а? есть у вас предпочтения?
Входит Кох.
КОХ. – Я абсолютно точно знаю, где нахожусь.
МОНИКА. – Абсолютно точно, ай, молодец, абсолютно точно, браво! Ну так и разбирайтесь без меня, раз вы сами все точно знаете. В конце концов, я вам не мать, не жена, не любовница; я не собираюсь рисковать жизнью ради ваших капризов.
КОХ. – Не надо ничем рисковать, Моника, возвращайтесь.
МОНИКА. – Возвращаться? Как я, по-вашему, могу вернуться? У меня ключи от машины.
КОХ. – Я сам как-нибудь разберусь.
МОНИКА. – Вы? Сами? Интересно, каким это образом? Господи! Да вы и машину-то водить не умеете, вы в жизни не сообразите, где право, где лево, вы сами никогда бы даже этот чертов закоулок не нашли, вы вообще ничего не способны сделать сами. Сомневаюсь, что вы сами смогли бы вернуться.
КОХ. – Я вызову такси.
МОНИКА. – Отличное решение, такси, браво! Попробуйте найти здесь телефон, давайте, попробуйте; или дождитесь, когда проедет машина, попробуйте, дождитесь. Господи! Мы заблудились в какой-то мерзкой дыре, а вы говорите о такси.
КОХ. – Тут недалеко есть паром, он ходит два раза в день, из нового порта и обратно. Я отлично помню, где на него садиться, он будет в шесть, я уеду на нем.
МОНИКА. – А я? А мне что делать? Я не могу бросить вас здесь одного и уйти, вы даже машину водить не умеете; вы не способны действовать самостоятельно, а этот ваш дурацкий корабль, его, может, вообще не существует в природе, нет, раз я сама вас сюда затащила, то теперь сама за вас отвечаю, - надо же было так вляпаться. Могли бы хоть освещение уличное оставить, мы бы, может, увидели что-нибудь знакомое. Тут под ногами что-то скользкое, не знаю, что. Представляете, в моей семье все знали, что я отлично вижу в темноте, меня даже перестали запирать в чулане в наказание за какую-нибудь провинность, все равно я не боялась. Но чтобы такая темень, нет, такого я в жизни не видела. Надо же было оставить ключи в машине, Господи, только бы ее не угнали! Возвращаться пешком, это несколько часов тащиться по непонятным закоулкам без света и указателей. А еще знаете что, Морис, я чувствую, на нас смотрят, я уверена. (Пауза. Шум мотора вдалеке.)
Раньше здесь горели фонари, это был обычный, оживленный, вполне буржуазный квартал, я отлично помню. Были парки с деревьями; были машины; были кафе и магазинчики, были старики, переходившие через дорогу, дети в колясках; портовые склады переделали тогда в парковки, а некоторые даже превратили в крытые рынки. Это был квартал мелких предпринимателей и пенсионеров, обычный мир, вполне невинный. Еще не так давно.
А теперь, Господи! Кто угодно, невиннейший из людей, если только он окажется здесь, может стать жертвой средь бела дня, при свете солнца, и никому в голову не придет искать в реке его труп.
Это все из-за слишком низких цен на аренду жилья. Нужно было уговорить владельцев сдавать квартиры подороже, нужно было заставить их поднять расценки, даже если они этого не хотели. Тараканы, крысы и тараканы пришли сюда как воины-завоеватели; хозяева позволили стенам потрескаться, разбитые стекла никто и не думал менять, старики вымерли; в конце концов магазинчики позакрывались, и теперь все эти дома, километры улиц, усеянных домами, не приносят ни одного су, ни одного сантима, никому, ничего, нисколько, в конце концов, это мерзко. Бог знает, кто здесь теперь живет, Бог знает, кто на нас смотрит в эту минуту. (Пауза. Молчание.)
Идемте, Морис; все равно вы рта не раскрываете, я не собираюсь говорить одна весь вечер; мотор работает, идемте. (Молчание. Кох удаляется в темноту.) Не туда, Морис, там скользко, у вас ботинки городские. (Долгое молчание.) Морис, Морис, этот мир не для живых. (Молчание. Кох исчезает в темноте.) Где вы? Я ничего не вижу. Я ничего не слышу. Мотор! Я не слышу мотора!
Не оставляйте меня одну, не оставляйте меня одну. (Слышен плеск воды о камень.) Морис!
Внезапно просвет в облаках на долю секунды освещает фасад огромного ангара и пустынную дорогу, на которую падает молчаливый дождь листьев; затем тьма возвращается, и остается только плеск воды, бьющейся о стены.
МОНИКА. – Господи!
*
Внутри ангара; в открытый проем видно шоссе.
Входит Кох, прислоняется к косяку.
КОХ. – Простите, не могли бы вы помочь мне пройти ангар насквозь и выйти к берегу, туда, где открывается вид на новый порт, туда, где ходит паром? Без посторонней помощи у меня это вряд ли получится, я не хочу рисковать; и еще, не поможете ли вы мне найти пару камней? хочу положить их в карманы. Обещаю, больше ничего просить не буду.
Пожалуйста, извините мою бестактность, я постараюсь не шуметь. А главное, поверьте, я не сделал ничего такого, что вы могли вообразить, ничего такого, что любой наверняка вообразил бы, увидав здесь человека в этот час, в таком состоянии, да еще с какими-то непонятными целями; я знаю, в таких случаях на ум приходят тысячи мыслей, тысячи причин, и среди них ни одной настоящей. Прошу вас, поверьте.
Да, это правда, я не в той обуви, чтобы здесь разгуливать, и у меня не такая хорошая память, чтобы отыскать дорогу в темноте, и вообще здесь все настолько изменилось, что мне не перейти на другую сторону без чьей-либо помощи; может, там окажется достаточно светло, и я сам смогу найти камни; тогда я скажу вам спасибо и на этом мы с вами распрощаемся.
Есть одна проблема, деньги, то есть, я хочу сказать, наличные, в смысле, монеты, купюры, я давно уже не держал их в руках, вы, наверно, в курсе, что деньги давно уже не обращаются в форме монет или купюр, так, наверно, было только в Средние века, хотя я ничего не понимаю в истории; в крайнем случае, я мог бы заплатить за выпивку в баре или купить сигареты; но курить я бросил, а выпиваю крайне редко, так что у меня с собой только кредитные карты; я не против, могу вам их оставить, если вы сумеете ими воспользоваться, я знаю, это непросто; но если у вас получится, считайте, что вам повезло; мне не жалко.
(Продвигается на несколько шагов в темноту, кладет на землю свой портфель, отступает обратно.)
Это всего в нескольких метрах, может, в паре сотен шагов, я уверен, я не мог ошибиться ангаром, паром где-то рядом, и я хочу туда; вот вам настоящая причина, объясняющая мое присутствие; а вообще, какая вам разница, просто я туда хочу, и точка. (Роется в карманах.)
Вот зажигалка. Дюпон, если ее заправлять, будет работать, я в этом ничего не понимаю, но до сих пор работала, во всяком случае, я специально ее принес; запонки для манжет, золотые; и кольцо. (Поднимает палец.)
Все вздор. (Продвигается вперед, кладет предметы на землю, отступает.)
Часы, не хотелось бы оставлять их где попало; кто попало мог бы на них наступить. Это ролекс, работает на батарейках, кажется, хотя на самом деле не знаю, я в этом ничего не понимаю, ровным счетом ничего. Во всяком случае, из самых дорогих, и заводить не нужно.
(Снимает часы с руки.) А знаете, с часами мне все-таки жаль расставаться. Наверно, потому что я сам их купил, сам себе, без всяких причин, в самый обычный день, в Женеве, проходя мимо магазина; не так как было куплено это кольцо и все прочее, весь этот вздор. Так что мне жаль оставлять часы на земле. (Протягивает руку. Шумный взлет птиц, совсем рядом с ним.) Осторожней, пожалуйста, осторожней, не наступите. (Продвигается вперед, кладет часы на землю, возвращается на место.)
Теперь, когда у меня ничего не осталось, вы просто обязаны мне помочь.
Чарльз берет его за руку.
*
ЧАРЛЬЗ (тихо). – Остальные как дураки ждут вас там, с той стороны, как будто вы по реке приплывете, на полицейском катере, при всем параде; а я сразу сообразил, что вы появитесь сзади, из темноты, будете тылами пробираться, вдоль стен, как крыса; я был в этом уверен, потому что на вашем месте поступил бы также. Наверно, вы не ожидали встретить здесь умника вроде вас, а зря, зря вы думали, что здесь одни дебилы водятся. Так что поверьте, вы от нас ничего не дождетесь, ни одного прокола, ничего противозаконного, ничего. По крайней мере, от меня, вообще-то, я о себе говорю.
Я вашу машину засек еще до того, как вы из нее вышли, шум мотора услышал; и даже марку узнал; ягуар, я его всегда узнаю, даже когда одна только тень ягуара проносится у кого-то в голове, поэтому я здесь.
Когда однажды паром не пришел, я сказал остальным: ребята, только давайте без нервов, может, у них там забастовка, может, авария, может, корабль слишком старый, мало ли что может быть. Но когда малышка пришла, пока я спал, и сказала: «Воды больше нет», я сразу подумал: значит, они решили вмешаться. Я сразу понял, раз отключили воду, значит, решили вмешаться, это последнее, что отключают, из-за пожаров, чтобы не распространялись. А раз дело дошло до этого, значит, всех решили выжить, вплоть до подвальных крыс. Но вы забыли, что крысы гораздо умнее людей. Вообще-то я о себе говорю.
Им, остальным, я сказал: осторожно, ребята, они начеку; теперь они смотрят на вас, шпионят за вами; они будут отслеживать малейший ваш вдох, малейшее ваше движение, любую вашу самую малюсенькую мечту; и если они усмотрят оттуда, с той стороны реки, малейший намек на противозаконность в вашем вдохе или в вашей мечте, они прибегут, вытащат вашу мечту из вашей тихой темной берлоги, раскрасят ее и раздуют, превратят в преступление, которое покажут всему городу, и тогда у них будут все основания, чтобы вмешаться, а мы с полным основанием будем выставлены дураками.
(Еще тише.) Хотите, чтобы мы ушли из этих мест, да? Нужно быть крысой из крыс, чтобы здесь прижиться. Здесь больше нет ни кафе, ни клубов, ни женщин; нет ни приличных дорог, ни электричества, ни кораблей, ни воды. У меня есть работа, настоящая работа, нормальная, она ждет меня в порту; место вышибалы в клубе; в любое время, когда захочу. Знайте, у меня нет причин причинять вам зло, знайте, у меня нет причин отказывать вам в помощи. У меня нет причин нервничать, зато есть время и терпение. Запомните, дядя, запомните, что бы ни случилось, я с вами согласен.
Запомните, вы сами просили меня туда пойти; и если я вам в этом помогаю, то в полном согласии с вами. От недосыпа все становятся немножечко нервными. Ночью не спишь, потому что свое отработал, днем не спишь, потому что еще не отработал, вообще никогда не спишь. Но мне сон без надобности, я вообще никогда не нервничаю. Я принципиально полностью с вами согласен.
Поэтому я ждал вас здесь, прячась вдоль стен, в темноте, как крыса; но знаете, что я вам скажу, вы теряете время. Вам здесь нечего ловить. Оглянитесь вокруг, вы ничего не найдете; можете шарить по углам, рыть землю, копаться в головах; ничего не осталось, даже самой завалящей мечты, нигде. Сплошное благоразумие, повсеместно.
Он ведет Коха через ангар.
*
* *
(«Кто ты, видевший дьявола, кто ты? Вот что я пытаюсь сказать: однажды ближе к ночи я возвращался через городской сад со школьным ранцем за спиной и увидел стоящего под фонарем человека, со спины, я подошел к нему, он повернул голову, только голову, у него была розовая облезлая кожа и голубые глаза, я бросил ранец и пустился бежать до самого дома, это я пытаюсь сказать; кто ты? чтобы попасть в мою голову, мысли требуется ровно столько же времени, сколько требуется муравью, чтобы доползти от ног до корней волос, но я все равно пытаюсь сказать: однажды ночью мой отец встал, как вставал всегда, когда мои братья кашляли и дрожали от озноба, и хотя я не кашлял и не дрожал, он посмотрел на меня, а утром велел женщинам больше меня не причесывать, как они причесывали моих братьев, и не кормить, чтобы я больше не оставался под одной крышей с моими братьями; затем он вырвал с корнем мое имя и бросил в воды реки вместе с помоями, это я пытаюсь сказать; одни дети приходят в мир бесцветными, они рождены прятаться и держаться в тени со своими белыми волосами, белой кожей и белесыми глазами, они обречены перебегать из тени одного дерева в тень другого, а в полдень, когда солнце не щадит ничего вокруг, зарываться в песок; их судьба стучит в барабаны, как прокаженный звонит в колокольчик, и мир к этому как-то приноровился; для других зверь, поселившийся в их сердце, остается тайной, и говорит, только когда вокруг воцаряется безмолвие; этот зверь лениво потягивается, пока все спят, и покусывает человеку ухо, чтобы тот не забывал о нем; но чем больше я об этом говорю, тем больше я это скрываю, поэтому я прекращаю свои попытки, я больше не спрашиваю себя, кто я.» - говорит Абад.)
*
Дамба. Над рекой колеблется легкий белесый свет.
Входит Чарльз.
Приглушенная сирена корабля вдалеке.
Входит Кох. Хлопанье птичьих крыльев.
КОХ (шепотом). – Мне страшно.
ЧАРЛЬЗ (шепотом). – Почему?
КОХ. – Не знаю, страшно.
ЧАРЛЬЗ. – Оружие есть?
КОХ. – Оружие? Нет. Зачем?
ЧАРЛЬЗ. – Полицейский не пойдет в такое место без оружия.
КОХ. – Я не полицейский.
ЧАРЛЬЗ. – Чиновник?
КОХ. – Нет.
ЧАРЛЬЗ. – Представитель общественности?
КОХ. – Нет.
ЧАРЛЬЗ. – Тогда кто?
КОХ. – Никто, частное лицо.
ЧАРЛЬЗ. – Если это правда, ты правильно боишься. (Очень тихо.) Это вестон?
КОХ. – Что?
ЧАРЛЬЗ. – Ботинки.
КОХ. – Я сам ботинки никогда не покупаю. (Еще тише.) Кто это?
ЧАРЛЬЗ. – Кто?
КОХ. – Вон, в тени, смотрит на меня.
ЧАРЛЬЗ (еще тише). – Не нервничай. Оружие есть?
КОХ. – Нет, я вам уже говорил, нет.
ЧАРЛЬЗ. – Никто не пойдет сюда без оружия, если на то нет причины.
КОХ. – У меня есть причина.
ЧАРЛЬЗ. – Значит, у тебя есть оружие.
КОХ. – Нет.
ЧАРЛЬЗ. – Если это правда, дядя, у тебя с головой совсем беда.
Чарльз направляется к Абаду. Абад и Чарльз о чем-то шепчутся. Чарльз возвращается к Коху.
ЧАРЛЬЗ (Коху). – Он хочет знать, кого вы ищете.
КОХ. – Никого.
ЧАРЛЬЗ. – Тогда зачем вы сюда пришли?
КОХ. – Умереть, я пришел умереть.
ЧАРЛЬЗ (шепотом). – Кто хочет твоей смерти?
КОХ. – Никто. Я.
ЧАРЛЬЗ. – Почему?
КОХ. – Это моя личная история, история, связанная с деньгами. Я должен отчитаться за сумму, которую мне доверили, так вот, этой суммы, денег этих, больше нет. Хочу, чтобы вы поняли, это священные деньги. Я не могу явиться на административный совет. Вопрос репутации, если вам угодно. Моя репутация подмочена. Черт с ней, пусть хоть совсем идет ко дну, не жалко, я только не хочу присутствовать при погружении.
ЧАРЛЬЗ (шепотом). – Здесь не лучшее место, чтобы прятаться от тюрьмы.
КОХ. – Я не прячусь от тюрьмы, кто тут говорил о тюрьме? Можете вы себе представить, как добрые монахини тащат в суд уважаемого человека, которому они доверили свои деньги? Просто у меня уже возраст не тот, чтобы начинать все с начала, да и желания никакого.
ЧАРЛЬЗ (тише). – Почему ты не сбежишь за границу с этими деньгами?
КОХ. – Какими деньгами? Я же сказал, деньги пропали. (Помолчав.) Куда и как - ума не приложу. День за днем, наверно. Тянул потихоньку. Не помню, чтобы много тратил. При моей-то умеренной жизни. Не помню, чтобы за последние годы совершил хоть один безумный поступок. Когда выходишь в отставку, нельзя соглашаться на административную работу, если за тобой некому присмотреть.
ЧАРЛЬЗ (Абаду, не сразу.) – Он приехал на машине. Он не полицейский. Он без оружия. У него нет уважительной причины. Короче, больной на всю голову.
Абад что-то говорит на у хо Чарльзу, который возвращается к Коху.
ЧАРЛЬЗ. – Он хочет знать, почему ты пришел разбираться со своими грязными делишками сюда.
КОХ. – Когда-то я бывал в этом квартале. Я искал место под стать себе. Я хочу только одного, чтобы мне дали подойти к реке и подобрать два камня. Шуметь не буду. Я не хочу, чтобы меня били, не хочу чтобы мне причиняли боль. Мне больше нечего вам дать.
ЧАРЛЬЗ. – Ты приехал один?
КОХ. – Да. Если не считать женщины.
ЧАРЛЬЗ. – Женщины?
КОХ. – Она была за рулем. Она еще там, точно там.
ЧАРЛЬЗ. – И все?
КОХ. – Все.
ЧАРЛЬЗ (внезапно). – В порту сейчас забастовка?
КОХ. – Забастовка? Не знаю. При чем тут забастовка? По-моему, всегда где-нибудь какие-нибудь забастовки. Я вообще живу на другом конце города, мне все равно, что там в порту происходит, я на улицу носа не показываю.
Абад и Чарльз долго шепчутся.
ЧАРЛЬЗ (Коху). – Он не хочет.
КОХ. – Почему?
ЧАРЛЬЗ. – Говорит, труп привлечет внимание полиции.
КОХ. – Глупости. Дело замнут. Хотите, я напишу записку, чтобы отвести от вас подозрение? Отнесете ее той женщине.
ЧАРЛЬЗ. – Он не хочет.
КОХ. – Объясните ему, что с камнями в карманах мое тело прочно осядет на дне, никто ничего не увидит.
ЧАРЛЬЗ. – Он отказывается.
КОХ. – Упросите его.
ЧАРЛЬЗ. – Нет. (Шепотом.) Что ты мне за это дашь?
КОХ. – Я уже все отдал. А вы даже часы не подняли.
ЧАРЛЬЗ. – Я с земли не поднимаю.
КОХ. – Возьмите машину.
ЧАРЛЬЗ. – Ты не дал мне денег.
КОХ. – Я дал вам свои кредитные карточки.
ЧАРЛЬЗ. – Ты не дал денег.
КОХ. – Это и есть деньги, я не знаю другой формы денег.
ЧАРЛЬЗ. – Посмотри в карманах.
КОХ. – Из карманов я все выложил. Возьмите пиджак, если хотите, и оставьте меня в покое с вашими деньгами. Чего вы хотите? Сотню туда, сотню сюда, алкоголь, сигареты, - это все ни о чем. Монеты, купюры – деньги для бедных, деньги для дикарей. Мои кредитные карты – вот это деньги, и мой ролекс, и моя машина. Она припаркована через две улицы. Только не говорите, что машина – это не деньги.
ЧАРЛЬЗ (Абаду). – Он не отвечает на вопросы. Точно больной на всю голову.
Кох подходит к воде, подбирает два камня. Чарльз подходит к нему. Придерживает его за пиджак.
ЧАРЛЬЗ (Коху, очень тихо). – Ты правда это сделаешь?
КОХ. – Да.
ЧАРЛЬЗ. – Зачем? Ты можешь иметь все что захочешь, можешь уехать куда захочешь. Бабло у тебя есть, я его чую, его запах щекочет мне ноздри. Зачем тебе это делать?
КОХ. – Оставьте меня.
ЧАРЛЬЗ. – А ключи?
КОХ. – В машине, наверно.
ЧАРЛЬЗ. – А женщина?
КОХ. – Сами с ней разбирайтесь.
ЧАРЛЬЗ. – А ботинки?
КОХ. – Их я оставлю себе. (Чарльз отпускает Коха.)
Чарльз смотрит на Абада, Абад смотрит на Коха, Кох кладет камни в карманы.
*
«На рассвете следующего дня, когда он еще лежал у себя на койке, в каюту спустился вахтенный помощник с известием о том, что у входа в бухту показался парус.»
Мелвилл
Ночь, шоссе, плеск воды о стены.
Входит Фак, за ним Клер.
Останавливаются у дверей в ангар.
ФАК. – Раз пришла, заходи внутрь.
КЛЕР. – Там слишком темно, чтобы туда заходить.
ФАК. – Не темнее, чем здесь.
КЛЕР. – Вот именно, здесь и так полная темнота.
ФАК. – Не совсем полная, раз я тебя вижу.
КЛЕР. – А я тебя нет, значит, для меня совсем полная.
ФАК. – Если ты зайдешь со мной внутрь, я скажу тебе что-то такое про что-то такое, про что я тебе скажу, только если мы вместе туда зайдем.
КЛЕР. – Не могу, меня брат прибьет.
ФАК. – Твой брат ни о чем не узнает.
КЛЕР. – Я не хочу, даже если он не узнает.
ФАК. – Тогда зачем ты сюда пришла?
КЛЕР. – Просто так, воздухом подышать, потому что слишком много кофе выпила, и еще потому что дома слишком жарко, я не собираюсь что-то такое тут с тобой делать.
ФАК. – Я не прошу тебя что-то делать, ты просто дашь сделать это мне; мы с тобой туда зайдем, а дальше я сам все сделаю.
КЛЕР. – Внутри слишком темно, я еще слишком маленькая, я боюсь.
ФАК. – Внутри светлее, чем снаружи, там дыры в стенах и на потолке, сквозь них падает свет из порта, с той стороны.
КЛЕР. – А как мне это узнать, чтобы не бояться?
ФАК. – Просто закрыть глаза, и все.
КЛЕР. – Ну и глупо; если я закрою глаза, наступит полная темнота.
ФАК. – Если ты закроешь глаза, тебе будет все равно, как там вокруг, темно или нет, ты сможешь вести себя так, будто вокруг полно огней, а ты просто закрыла глаза, а я тебя веду, и мы оба заходим внутрь, ты их откроешь, когда я скажу, хотя в общем-то их уже не обязательно будет открывать.
КЛЕР. – Если бы на улице было хоть чуточку светлее, я бы увидела дверь и могла бы сказать, зайду я в нее или нет. А сейчас я даже дверь не вижу, а значит, не могу сказать, хочу я этого или не хочу. Наверно, не хочу, потому что совсем ее не вижу, до такой степени не вижу, что если бы не знала, что она все-таки есть, потому что днем вижу ее все время, то так бы и не узнала; и если бы ты со мной не заговорил, я бы так и не поняла, что ты здесь, ты или кто-то другой, так что теперь я по-настоящему боюсь.
ФАК. – Нельзя бояться слишком долго, пора уже перестать быть маленькой.
КЛЕР. – А еще я точно знаю, почему ты хочешь, чтобы я туда зашла, а я этого не хочу, потому что точно-преточно знаю, о чем идет речь.
ФАК. – Если ты такая маленькая, то не можешь точно-преточно знать, зачем я хочу зайти с тобой внутрь, а если ты точно-преточно знаешь, зачем нам туда заходить, значит, ты не такая уж маленькая, так что хватит ломаться, заходи и все.
КЛЕР. – Ну, может, я знаю не точно-преточно, потому что еще самую капельку не доросла, но зато это точно что-то не очень хорошее, потому что если бы мой брат нас с тобой сейчас увидел, он бы меня прибил.
ФАК. – Почему ты решила, что это не очень хорошо, если вообще не знаешь, что это такое?
КЛЕР. – Может, я и не знаю, что это такое, потому что еще маленькая, но если я еще самую-пресамую капельку не доросла, это вовсе не означает, что я поверю всему, что ты тут говоришь.
ФАК. – Откуда тебе знать, хорошо это или нет, если ты ни разу ни с кем не пробовала? Если бы ты попробовала и сказала: нет в этом ничего хорошего, я бы сказал: ладно, проехали. Но я же знаю, если бы ты попробовала, ты бы не сказала: нет в этом ничего хорошего, ты бы сказала: это офигенно хорошо, и зашла бы внутрь, и не стала бы ломаться, я знаю, что ничего ты не знаешь, сначала нужно попробовать, и только потом говорить: я знаю.
КЛЕР. – Может, ты лучше здесь скажешь мне то, что, по правде сказать, давно хотел сказать?
ФАК. – Здесь не скажу, только внутри, а после дам тебе кое-что.
КЛЕР. – Что?
ФАК. – Сказал же, после.
КЛЕР. – Я ничего не говорю, конечно, может, когда-нибудь я и зайду внутрь, если кто-нибудь очень клевый когда-нибудь скажет мне пойдем, но дело в том, что я тебя знаю, я каждый день тебя вижу, и даже если сейчас темно, я очень хорошо помню, какой ты; не хотелось бы этого говорить, потому что тебя это не обрадует, но, в общем, не сказать, чтобы ты был очень клевым, до такой степени клевым, чтобы я сказала: ладно, я пойду вот с этим, и забуду про всех остальных.
ФАК. – Правда в том, что ты не можешь знать, насколько парень клевый, ты ничего не можешь знать о парне.
КЛЕР. – Почему это не могу? Неправда. Я вполне способна, глядя на людей, сказать: да, вон тот клевый парень, а этот нет. Не тебе говорить: я клевый, это было бы слишком просто. В жизни всегда другие говорят о ком-то, клевый он или нет, иначе всё было бы слишком просто, правда, я серьезно. Каждый день мимо проходит куча людей, я же не полная дура, я способна сделать выбор и сказать: вот с этим я бы пошла, а с этим никогда.
ФАК. – Ты смотришь на парней как ребенок, ты даже не знаешь, куда нужно смотреть и как судить о парне; когда ты попробуешь, скажешь потом: какая я была дура, когда говорила про того парня, что он клевый, и вовсе это не правда; а про этого парня я говорила, что он совсем не клевый, а теперь знаю, что все наоборот.
КЛЕР. – Что ты там говорил, дашь мне, если я с тобой пойду?
ФАК (протягивая зажатый кулак). – Зажигалку.
КЛЕР. – Я не курю.
ФАК. – Золотая, с инициалами. (Показывает.)
КЛЕР (протягивая руку). – Ладно, тогда возьму.
ФАК. – Получишь, когда зайдешь со мной внутрь.
КЛЕР (убирая руку). – Тогда не возьму. Когда что-то дают, то дают просто так, и не торгуются, ясно?
ФАК. – Вот именно, я не торгуюсь, я ничего у тебя не прошу.
КЛЕР. – Как это ничего не просишь? Неправда.
ФАК. – Я не прошу тебя говорить: да, я пойду с тобой, я прошу тебя не говорить: нет, я не пойду; значит, я прошу тебя чего-то не делать, значит, я не прошу тебя что-то делать; а если ты не пойдешь, значит, откажешься, а значит, что-то сделаешь, а я не просил тебя этого делать, а совсем даже наоборот.
КЛЕР. – Брат меня прибьет.
ФАК. – Никто не узнает.
КЛЕР. – Там женщина, сзади, она на нас смотрит.
Фак оборачивается. За ним стоит Моника.
*
МОНИКА. – Вы слышали шлепок? Я почти уверена, был такой шлепок, шлеп, как будто человек шлепнулся в воду. (Внезапно подходя к Факу.) Это он, Морис, это его зажигалка, что вы с ним сделали? (Слышно падение тела в воду, с другой стороны ангара.)
Господи! Я так и знала. (Спешит к Клер.) Будь умницей, покажи мне дорогу, я должна его отсюда вытащить. Вода наверняка ледяная, и грязная, и в ней полно мазута, а он не умеет плавать. Здесь ничего не видно, я совсем потерялась, отведи меня. (Фак смеется.) Держи, вот деньги, вот, даю, и еще дам. (Фак смеется.) Дрянь малолетняя. Ничего я тебе не дам. (Идет в каком-то направлении.)
КЛЕР. – Не туда, в другую сторону.
МОНИКА. – Тебе нравится заставлять себя упрашивать, это мерзко. (Идет в другом направлении.)
КЛЕР. – И не туда совсем, говорю же, в другую сторону.
МОНИКА. – Откуда в тебе столько злости? Что я тебе сделала? Почему ты такая бестолковая? Покажи мне, куда идти, просто направление, покажи мне по крайней мере самое начало общего направления.
КЛЕР. – Возьми мою туфлю. (Протягивает ей свою обувь.)
МОНИКА. – Нужна мне твоя туфля.
КЛЕР. – Тогда дорогу не покажу.
МОНИКА. – Дай, дай мне туфлю. (Берет.) Господи, что мне с ней делать? Давай скорее, мне некогда.
КЛЕР. – Если тебе так сильно некогда, я не смогу показать тебе дорогу, а то мне как-то не с руки бегать в одной туфле.
МОНИКА. – Господи! (Подбегает к Факу.) Хоть вы мне помогите. (Клер смеется.) Я ни слова не скажу про машину. Я знаю, это вы взяли ключи, и все равно ни слова не скажу. Мы вернемся пешком, я как-нибудь разберусь. Только отведите меня к нему, я должна забрать его с собой. (Фак протягивает ей руку.) Я знала; вы похожи на человека, у вас внешность очень доброго человека; вам заплатят за эту услугу. (В дверном проеме ангара, куда Фак ведет ее.) Там слишком темно, я туда не хочу, я уверена, есть другая дорога.
ФАК. – Там дыры кругом, и огни порта с той стороны; другой дороги нет.
МОНИКА. – Не думайте, что я полная дура. (Слышно второе падение тела в воду.) Теперь уж точно, точно слишком поздно, с ним все кончено. (Факу.) Послушайте, вы, придурок, с такой внешностью вы на этой машине далеко не уедете, вас полиция сразу остановит; так что лучше отдайте мне ключи, пока я тут скандал не устроила. (Начинает плакать.) Чтоб ему пусто было, пусть утонет, пусть у него брюхо раздуется, пусть его рыбы сожрут, пусть превратится в водоросль, в устрицу, мне плевать; как он меня достал со своими глупостями.
Входит Кох, насквозь мокрый, Чарльз почти несет его.
МОНИКА. – Господи! (Обращаясь к Клер.) Ну что ты застыла, как китайская ваза; ты что, совсем безмозглая, не видишь, он мокрый насквозь. Беги за полотенцем. (Факу.) Давайте ключи, скорее, я не собираюсь торчать в этой дыре до утра. (Чарльзу.) Эй, вы, оставьте его.
ЧАРЛЬЗ (Монике). – У него лодыжка сломана.
МОНИКА (Чарльзу). – Еще один придурок. Я сама им займусь. (Обращаясь к Клер.) А ты что стоишь?
КЛЕР (Монике). – Я вас вообще не знаю, я к вам в горничные не нанималась.
ЧАРЛЬЗ (к Клер). – Клер, скорее.
МОНИКА (к Клер). – И рубашку захвати, перевязку сделать.
ЧАРЛЬЗ ( к Клер). – Где твоя обувь?
МОНИКА (к Клер). – Скорее.
КЛЕР. – Смотри. (Она смеется, показывает на небо, внезапно загорается день.)
Кох теряет сознание на руках у Моники.
Чарльз направляется к Факу, но сталкивается с Клер, которая его останавливает возле ангара.
*
* *
У стены ангара. Розовый свет зари.
Фак издалека смотрит на Клер и Чарльза, делая вид, будто не обращает на них внимания.
КЛЕР (держа Чарльза за руку). – Ты правда сбежишь вместе с машиной и никого не предупредишь, ни с кем не попрощаешься, бросишь мать, отца, всех остальных, вот так, ни с кем не попрощавшись, да?
ЧАРЛЬЗ. – Оставь меня в покое, мне некогда. (Смотрит на Фака.)
КЛЕР. – Некогда, некогда, ты вообще не знаешь, чем заняться, а говоришь некогда.
ЧАРЛЬЗ. – Я занят, мне не до тебя.
КЛЕР. – Тогда я к маме, сказать, что ты сбегаешь по-английски, и машину забираешь, и будет ужасный скандал.
ЧАРЛЬЗ. – Я не говорил, что сбегаю, и что машину забираю, тоже не говорил, я вообще ничего не говорил, ты еще слишком маленькая.
КЛЕР. – Я уже не маленькая. Вчера утром я начала пить кофе и пила до самого вечера. Но знаешь, ни разу такого не было, чтобы я провела всю ночь без сна. Как это у тебя так легко получается никогда не спать, ни днем, ни ночью?
ЧАРЛЬЗ. – Днем свет не дает мне уснуть, а ночью, когда темно, приходится широко открывать глаза, чтобы видеть, что происходит вокруг, а спать с открытыми глазами не очень-то удобно.
КЛЕР. – А у меня вот глаза все время слипаются. Я хочу знать ваши секреты. Возьми меня с собой, Чарли. Я не хочу оставаться здесь одна; не хочу одна ухаживать за мамой; почему это должно быть девчачьей обязанностью, почему парни ничего не делают, а только на машинах гоняют и развлекаются? Когда вы решите уехать, я хочу уехать с вами.
ЧАРЛЬЗ. – Кто здесь говорит про уехать? У меня вообще нет машины.
КЛЕР (указывая на Фака). – А этот? Ждет тут тебя с ключами? Я знаю твои секреты.
ЧАРЛЬЗ. – Он меня не ждет. Мое – это мое, он тут ни при чем, а его – это его, и я тут не у дел. Ничего ты не знаешь.
КЛЕР. – А вот и нет, я вас знаю; вы как собаки, сначала грызетесь, а потом друг другу задницы лижете.
ЧАРЛЬЗ. – Клер, быстрей беги домой, мне некогда с тобой разговаривать, я занят.
КЛЕР. – Ты? Занят? Ты даже на работу больше не ходишь, мама говорит, что нищета уже пробралась через коридор и теперь стоит у наших дверей; а скоро окажется за кухонным столом. Девчонки рассказывали, что от горя и нищеты их раздувает, а я не хочу раздутая ходить; так что я решила больше не спать, пока мое сердце не успокоится.
ЧАРЛЬЗ. – Тебе не о чем беспокоиться, ты худая, у тебя было не так много горя.
КЛЕР. – Как я буду сама себя защищать, если ты уедешь?
ЧАРЛЬЗ. – Каждый должен учиться защищать себя сам.
КЛЕР. – Научи меня; брат должен учить сестру.
ЧАРЛЬЗ. – У меня нет времени тебя учить.
КЛЕР. – Значит, ты на самом деле собрался сбежать вместе с машиной. Я к маме, сказать, что ты сбегаешь; я устрою скандал, большой скандал, вы без скандала не сбежите, мальчики, если только меня с собой не возьмете. Вы меня бесите, меня бесят парни, они только и делают, что сами с собой развлекаются, меня все бесит, а эта машина меня просто выбешивает! Буду пить кофе, пока не сдохну. А долго нужно учиться самой себя защищать?
ЧАРЛЬЗ. – Долго, да, очень долго.
КЛЕР. – Тогда начни меня учить, пока у нас еще есть время.
ЧАРЛЬЗ. – Я умею защищать себя, я не говорил, что умею учить других защищаться.
КЛЕР. – Я не хочу с тобой прощаться.
ЧАРЛЬЗ. – В этом нет ничего страшного. Однажды меня не будет; ты вспомнишь, где видела меня в последний раз, и придешь туда меня искать, а меня там не будет, вот и все.
КЛЕР. – Я не хочу с тобой прощаться.
ШАРЛЬ. – Дуй за полотенцем.
Клер отпускает Чарльза.
Чарльз подходит к Факу.
Клер смотрит на них издалека, делая вид, будто не обращает на них внимания.
*
ЧАРЛЬЗ. – Я ее прибью.
ФАК. – За что?
ЧАРЛЬЗ. – Нечего ей было ходить за тобой.
ФАК. – Это я за ней пошел, а не она за мной.
ЧАРЛЬЗ. – Все равно прибью. В ее возрасте нечего делать на улице.
ФАК. – Она слишком много кофе выпила.
ЧАРЛЬЗ. – В ее возрасте нечего кофе пить.
ФАК. – Не такая уж она маленькая, чтобы кофе не пить. Ты ее брат, поэтому и не видишь, что она уже не маленькая, ровно наоборот, по крайней мере для кофе.
ЧАРЛЬЗ. – Я-то как раз все вижу, поэтому и говорю: нечего ей шляться по ночам на улице, уже не маленькая, я ее прибью, зря она за тобой пошла.
ФАК. – Это я за ней пошел, честное слово.
ЧАРЛЬЗ. – Тогда я ее прибью за то, что она дала тебе повод сделать то, что ты сделал.
ФАК. – Я ничего не делал.
ЧАРЛЬЗ. – Ты пошел за ней.
ФАК. – Когда так темно, невозможно понять, кто за кем идет, просто в какой-то момент понимаешь, что перед тобой кто-то оказался, и сам не знаешь, зачем это нужно, и кто именно перед кем оказался.
ЧАРЛЬЗ. – Была у тебя такая мысль: попробовать затащить ее внутрь.
ФАК. – Не было у меня никаких мыслей, честное слово; я говорил с ней просто потому что мы случайно оказались в темноте друг перед другом, и нужно было что-то говорить, чтобы не выглядеть глупо.
ЧАРЛЬЗ. – И поэтому ты ее трогал.
ФАК. – Вовсе я ее не трогал. Ну может, чуток притронулся, но не факт, потому что я все равно ничего не видел.
ШАРЛЬ. – И за какие такие места ты ее трогал?
ФАК. – Ну, может, только вот здесь притронулся, и все, это я отлично видел.
ЧАРЛЬЗ. – Значит, так: не трогай ее ни за какие места, не ходи за ней, и не думай пытаться затащить ее ночью внутрь, не предупредив меня о том, что тебе в голову пришла такая мысль, чтобы я мог сказать, имеешь ты право держать эту мысль в голове или нет. Она еще слишком маленькая, чтобы думать самой, чтобы быть осторожной, чтобы быть готовой к твоему появлению, я же знаю, как ты любишь являться - скользя как змей и говоря об одном, имея в виду другое, я знаю твою тактику; иначе потом будет слишком поздно, и утешать ее придется мне. А я не собираюсь дожидаться, когда мне придется ее утешать, предпочитаю прибить ее сразу, как только догадаюсь, что в твоей голове зародился малейший намек на мысль о ней без моего разрешения.
ФАК. – Клянусь никогда не думать никаких мыслей о ней без твоего разрешения. А пока у меня голова другим забита.
ЧАРЛЬЗ. – Клянешься спросить у меня разрешения?
ФАК. – Конечно, клянусь.
ЧАРЛЬЗ. – Чем клянешься?
ФАК. – Чем хочешь клянусь.
ЧАРЛЬЗ. – Пока что я ничего такого не вижу; не вижу ничего такого, чем ты можешь поклясться, чтобы для меня это что-то значило; и ничего такого, чем бы я мог заставить тебя поклясться, чтобы это что-то значило для тебя.
ФАК. – Скажешь, когда сообразишь.
ЧАРЛЬЗ. – Поклянись хотя бы ключами от ягуара в твоем кармане.
ФАК. – Клянусь. (Кладет руку в карман.)
ЧАРЛЬЗ. – Я не знаю, чем ты поклялся.
ФАК. – Раз ты знаешь, что у меня в кармане лежат ключи, значит, знаешь, чем я поклялся; и что это имеет значение для нас обоих, тоже знаешь.
ЧАРЛЬЗ. – Достань их из кармана, не пытайся меня обмануть.
ФАК. – Я и не пытаюсь, просто не достану, и все.
ЧАРЛЬЗ. – Ладно, как ты со мной, так и я с тобой.
ФАК. – Ты о чем? Я у тебя ничего не просил.
ЧАРЛЬЗ. – Ты за ней пошел, ты ее трогал, мысли какие-то вынашивал без моего разрешения: я ее прибью.
ФАК. – Ты ее брат, она еще маленькая, имеешь право; чтобы потом не распускалась. Мне побоку, я ей не брат.
ЧАРЛЬЗ. – Не пытайся заставить меня забыть, о чем мы тут говорим. Я твои методы давно просек.
ФАК. – Ничего ты в моих методах не просек. Мы говорим о том, как мне узнать, смог бы я, к примеру, или нет, если бы мне в голову пришла такая мысль, положить руку куда захочу и не убирать ее, или заставить зайти кого захочу куда захочу, никому об этом не говоря и никого об этом не спрашивая.
ЧАРЛЬЗ. – Я думаю, смог бы. (Протягивает руку.)
ФАК. – Смог бы я или нет, к примеру, держать в голове мысль заставить ее зайти внутрь, даже если она не знает, что это значит, даже если она тысячу раз не доросла или тысячу раз переросла, даже несмотря на всяких там старших братьев, и сделать это когда захочу, и чтобы никто ее за это не бил, и чтобы никто не утешал, и чтобы вообще никто ничего.
ЧАРЛЬЗ. – Это нормально, если у тебя родилась какая-то мысль, ты можешь держать ее в голове, я не против, как ты со мной, так и я с тобой, никто ее пальцем не тронет.
ФАК. – Клянешься?
ЧАРЛЬЗ. – Клянусь.
ФАК. – Чем?
ЧАРЛЬЗ. – Да тем же, чем и ты.
Фак отдает ему ключи.
Появляется Сесиль, солнце поднимается в небе с бешеной скоростью.
Увидев ее, Чарльз закрывает глаза.
Фак и Клер смотрят друг на друга, затем уходят, каждый в свою сторону.
*
У подножия белой стены, залитой солнцем.
Сесиль подходит к Чарльзу.
СЕСИЛЬ. – Скажи мне, Карлос, скажи, что ты собираешься делать, чтобы побыстрее поиметь все что можно с этого поиметь, чтобы заставить его раскошелиться, чтобы ощипать этого голубка, чтобы выпустить из этого старого петуха всю кровь до последней капли, прежде чем он сумеет организовать заговор и предательство, завести свой автомобиль и удрать вместе со своей курицей и со всеми нашими надеждами, не отломив нам ни кусочка от своего пирога, бросив нас прозябать во мраке, во мрачной нищете, где нам только и остается что ползать на карачках, слизывать собачью мочу с тротуаров, пить дождевую воду из помоек и подыхать под ливнями грязи из водосточных труб, пока ты, Карлос, ты, разложившаяся на солнце личинка, спишь, хотя должен был вцепиться как летучая мышь ему в волосы.
ЧАРЛЬЗ. – Не называй меня Карлосом, и организуй мне тень.
СЕСИЛЬ. – Хватит спать, отвечай.
ЧАРЛЬЗ. – Я не сплю.
СЕСИЛЬ. – Ты спишь всегда, когда я обращаюсь к тебе с вопросом.
ЧАРЛЬЗ. – Я думаю.
СЕСИЛЬ. – Это одно и то же; потому что всегда, когда нужно что-то делать, ты еще спишь или уже спишь, потому что всегда, когда я тебя вижу, ты закрываешь глаза, так что я даже забыла, какого они цвета, так что при виде тебя я невольно себя спрашиваю, неужели вот это существо, с которым я пытаюсь говорить, и есть мой сын, неужели вот эту гниющую на солнце личинку я привезла когда-то из той страны в эту страну в надежде сделать из нее человеческую особь первейшей категории; но теперь, глядя на тебя, я понимаю, что у меня ничего не осталось из тех надежд, что помогали мне так прямо держаться на корабле по дороге сюда, ничего, кроме этой невежественной, недееспособной, неверной личинки, бледной как все местные, одетой как все местные, подпорченной солнцем, повадками, и крокодиловой ленью всех местных; эта личинка наплевала на школу, отвернулась от почета и уважения, и взялась за ночную работу, не поддающуюся названию, работу без ведомостей, и без надбавок, и без почета и уважения, но даже такую работу ты бросил, и теперь плаваешь как дохлая личинка в луже, в то время как рядом подсыхает наш кусок пирога, которому ты позволишь исчезнуть, не отдав нам дань справедливости, принадлежащую нам по праву, потому что ты вытащил его из воды.
ЧАРЛЬЗ. – Я его не вытаскивал.
СЕСИЛЬ. – Нет, это был ты, ты, я все видела из окна, он должен заплатить за то, что провалился в эту дыру, Карлос, ему придется заплатить.
ЧАРЛЬЗ. – Я не хочу, чтобы ты называла меня Карлосом.
СЕСИЛЬ. – Это твое имя.
ЧАРЛЬЗ. – Меня зовут Чарльз.
СЕСИЛЬ. – Не перед Богом, нет, не перед Богом, и не передо мной.
ЧАРЛЬЗ. – Ты мешаешь мне думать.
СЕСИЛЬ. – Хватит думать, отвечай.
ЧАРЛЬЗ. – Либо я говорю, либо думаю, невозможно все делать одновременно.
СЕСИЛЬ. – О ком ты думаешь? Только о себе или обо всех нас?
ЧАРЛЬЗ. – Я вообще думаю.
СЕСИЛЬ. – Мы слишком несчастны и не слишком богаты, чтобы думать.
ЧАРЛЬЗ. – Чтобы придумать план, нужно думать.
СЕСИЛЬ. – Нам план не нужен.
ЧАРЛЬЗ. – А мне нужен, тогда я смогу действовать.
СЕСИЛЬ. – Ты не план придумываешь, ты спишь.
ЧАРЛЬЗ. – Я не сплю, я думаю.
СЕСИЛЬ. – Тогда скажи мне, что ты надумал.
ЧАРЛЬЗ. – Подожди.
СЕСИЛЬ. – Мы слишком старые, чтобы ждать; раз ты ничего не делаешь, придется мне самой заставить его раскошелиться.
ЧАРЛЬЗ. – Сиди там у себя и не вмешивайся, это не твое дело, старая ты для таких финансовых операций, старая и больная.
СЕСИЛЬ. – Он нам всем пригодится, не тебе одному. А как по-твоему? Чтобы ночью сюда приехал автомобиль и все вышли на улицу в надежде что-нибудь с этого поиметь, а меня оставили в стороне только потому, что я старая и больная? Все равно мне придется этим заняться, раз ты ничего не делаешь.
ЧАРЛЬЗ. – Если ты будешь все время говорить, я не смогу думать; если я не смогу думать, у меня не будет плана; если у меня не будет плана, я ничего не смогу сделать, и вообще, оставь меня в покое.
СЕСИЛЬ. – Нет, Карлос, не спи, не спи, Карлос.
ЧАРЛЬЗ. – Чарльз, черт тебя дери, Чарльз.
СЕСИЛЬ. – Не спи.
ЧАРЛЬЗ. – Солнце бьет в лицо.
Она сдвигается и заслоняет его от солнца.
СЕСИЛЬ. – Я хочу, чтобы мне нашлось место в твоем плане, в самом центре твоего плана, хочу съесть нашу с тобой часть пирога, потому что это ведь справедливо – нажраться от пуза прежде чем сдохнуть. Я не хочу, чтобы тебе одному нашлось место в твоем плане, чтобы ты оставил меня в дерьме с этими дикарями, которых я совсем не знаю, ни обычаев их не знаю, ни повадок, ни веры, не хочу остаться здесь без воды, без денег, без света, с дочерью на руках, которую неизвестно куда пристроить, потому что я никого здесь не знаю, со старым мужем, который все никак не может испустить свой бойцовский дух, и с самой собой в довесок, такой старой, такой больной, заболевшей жестокой и скрытой болезнью этих мест, болезнью, не имеющей ни названия, ни святого заступника, и только на тебя одного я могла бы рассчитывать, чтобы определить название моей болезни и не сдохнуть так, как мне в итоге придется сдохнуть, не прожив ни секунды без страданий и нищеты, как муха, запертая в шкафу, которой к концу дня приходит время умирать, а шкаф так ни разу и не открыли.
ЧАРЛЬЗ. – Не такая уж ты старая и больная, ты прикидываешься, чтобы иметь право плакаться и мешать мне думать.
СЕСИЛЬ. – Да, я люблю поплакаться, я продолжу плакаться у ног этого крокодила, которого ты выловил в реке, вон он сохнет, и если ты продолжишь спать сном бегемота, он уберется отсюда, а мы останемся без всякого вознаграждения; но раз ты не шевелишься, я сама проткну шины его автомобиля кухонным ножом, сама вопьюсь зубами ему в ногу и заставлю его лить слезы, пока он совсем не высохнет; Карлос, ответь.
ЧАРЛЬЗ. – Я не желаю слышать это имя.
СЕСИЛЬ. –Я никогда не смогу звать тебя по-другому.
ЧАРЛЬЗ. – Тогда я никогда не смогу тебе ответить.
СЕСИЛЬ. – Это преступление, сменить имя, под которым нас знает Господь; все, что есть у тебя на счету, будет переписано на счет другого, и один Бог знает, что будет записано на твой счет, Карлос.
ЧАРЛЬЗ. – Я не собираюсь тебе отвечать.
СЕСИЛЬ. – Раз уж мы одни, раз нас никто не слышит, раз ни один человек, даже с отличным зрением, не видит, как шевелятся мои старые губы, я могу называть тебя как хочу.
ЧАРЛЬЗ. – А я не хочу.
СЕСИЛЬ. – А я не хочу звать тебя по-другому.
ЧАРЛЬЗ. – Солнце сдвинулось, бьет в глаза.
Она сдвигается и заслоняет его от солнца.
СЕСИЛЬ (шепотом). – Скажи мне по секрету, Карлос, разве не мечтаешь ты в глубине души вернуться в ту страну и там устроить свою жизнь? Разве, хотя бы в тайне, не грезишь ты о той стране, откуда мы пришли, где все для тебя было бы проще, где ты не был бы чужаком, где все говорят на твоем языке, и где ты был бы в почете? Скажи мне по секрету, Карлос, неужели ты никогда не грезишь о нашей стране, где улицы такие чистые, где так веет прохладой, когда здесь мы все в поту, и так тепло, когда здесь мы стынем от холода, где живут добрые христиане, и где нас уважают? Скажи, Карлос, между нами, сколько раз ты мечтал о землях нашей страны, о домах нашей страны, о тамошних водах, о грозах, о веснах, скажи мне хотя бы это.
ЧАРЛЬЗ. – Не называй меня Карлосом, иначе я не стану отвечать.
СЕСИЛЬ. – Ответь мне, ответь, я больше не буду так тебя называть.
ЧАРЛЬЗ. – Я об этом не думаю.
СЕСИЛЬ. – А мечты, разве ты не мечтаешь об этом?
ЧАРЛЬЗ. – Нет, не мечтаю, никогда.
СЕСИЛЬ. – Тогда о чем ты мечтаешь?
ЧАРЛЬЗ. – Я не мечтаю.
СЕСИЛЬ. – Не спи, не спи.
ЧАРЛЬЗ. – Я не сплю.
СЕСИЛЬ. – Так вот, я не хочу, чтобы ты ехал туда и устраивал там свою жизнь. Я не хочу, чтобы ты об этом думал; я не хочу, чтобы ты мечтал, Карлос, чтобы у тебя возникла даже вот такусенькая мечта, даже в тайне, о тамошних веснах, о тамошних реках, о грозах, о воде, о белых улицах; я не хочу, чтобы ты грезил о нашей стране, где жизнь была бы проще, где живут добрые христиане, и где все нас уважают. Я хочу, чтобы ты остался здесь, с нами, расхлебывать с нами здешнее дерьмо.
ЧАРЛЬЗ. – Организуй мне тень.
СЕСИЛЬ. – Кончилась вся тень. (Она плачет.)
ЧАРЛЬЗ (открыв глаза). – У меня дела. (Уходит.)
*
Темнота дохнула на него, дохнула ровно…
Фолкнер
Абад, весь мокрый, на дамбе, на солнце.
Чарльз подходит к нему.
ЧАРЛЬЗ. – Фак говорит, ты хочешь вести бизнес отдельно. Имеешь право хранить секреты; даже брат имеет право хранить секреты от брата; но брат, который хранит слишком много секретов от брата, это не брат, это чужак, а если не чужак, то предатель. Когда мы работали вместе, все делили поровну, да? А раз у тебя нет семьи, которую нужно кормить, у тебя должна была образоваться увесистая пачка левых бабосов; у тебя врожденное чувство экономии, так что я знаю, у тебя образовалась очень симпатичная пачка левых бабосов. Значит, ты правда можешь вести бизнес отдельно, Фак говорит, имеешь право, Фак всегда прав, ты, в сущности, тоже, если это так, тебе остается только сказать мне прощай, и скатертью дорога, имеешь право, я тоже. Но первым уйду не я, вбей это себе в голову. Ты первым скажешь прощай, не я, запомни это, чернявый, не я.
Фак говорит, это потому что здесь почти не осталось постоянных рабочих, и теперь они всех селят прямо в порту; Фак говорит, ни одна контора не станет держать транспорт, если никто им не пользуется; он прав, это бизнес. По крайней мере, паром сюда больше никогда не придет, это точно, также точно, как то, что у тебя, чернявый, появился интерес открыть свой собственный отдельный бизнес. Фак говорит, ты прав; он прав, ты всегда прав; наверно, это оттого, что ты не слишком часто болтаешь и хранишь свои секреты; ну, тогда понятно, почему ты не слишком часто ошибаешься. По крайней мере, я – я не собираюсь дальше продолжать без тебя, у меня никогда не будет от тебя секретов, понял, ты, я никогда не стану предателем.
Для нас с тобой, чернявый, со старыми методами покончено, у нас для этого кровь гнилая, нужно уметь менять методы, пока не поздно. Посмотри на других: они все разбежались, все зарабатывают на стороне, по-другому. Нужно уметь уходить, пока не поздно. Нам нельзя идти протоптанной дорожкой, мы должны протоптать рядом другую дорожку, свою. Мы должны продолжать вместе делать бизнес. Во всяком случае, я один тебя понимаю, поэтому в твоих интересах продолжать делать бизнес вместе со мной. А твои бабосы, ты же ничего не сможешь с ними сделать самостоятельно, ничего, тебе нужен я, чтобы вести переговоры. Я отлично знаю, что с ними делать, так что будет лучше, если ты отдашь их мне прямо сейчас. Твой капитал не должен сгнить вместе с тобой.
Посмотри как я одет; посмотри на мою обувь; она сразу увидит, что я никто. Богатые видят чужие карманы насквозь; они видят пустые карманы, прежде чем увидеть тебя самого. Я не хочу иметь плачевный вид, понял, ты, чернявый, не хочу.
Я должен начать охоту на женщину. Говорят, ягуара ничто не остановит, никакие тормоза. Стоит получить женщину, чернявый, и машина твоя, но старые методы здесь не сработают, у нас для этого кровь слишком гнилая, с такими методами далеко не уедешь. Будущее за человечным бизнесом; а для этого нужно, чтобы ты позволил мне сделать дело, нужно запастись терпением, не нужно нервничать. Тогда нам не придется больше тормозить, чернявый, я тебе обещаю.
Одно меня смущает, я не могу идти к ней без бабла в карманах. Твои деньги, я просто хочу положить их в карманы, на то время, пока с ней разговариваю, а потом верну их обратно. Прос то я хочу, чтобы к нам проявляли респект.
По крайней мере, ты отлично знаешь, в чем твой интерес; Фак говорит, ты никогда не теряешь ориентиров, даже если кажется, что теряешь, и он прав. Ты отлично знаешь, чернявый, с первого дня знаешь: либо ты спасешься вместе со мной, либо вместе со мной пропадешь. (Смеется.) Мы братья, чернявый, братья по крови, братья по бизнесу, и чешется у нас одинаково; так что не в твоих интересах, чтобы я завшивел, иначе ты начнешь чесаться первым. Короче, у тебя нет выбора.
Когда я был ребенком, у меня всегда были вши в голове, под мышками, везде, где растут волосы, целая колония черных вшей. Моя старуха обмазывала меня нефтью, но всякий раз, когда казалось, что они ушли, они незаметно возвращались на цыпочках, и у меня снова начинался зуд. Тогда она стригла мне ногти; она говорила: не иначе как одна из них засела под ногтями; она заставляла меня пить настой из дрока и ясменника, чтобы очистить кровь, гоняющую по телу их зародыши; но одной всегда удавалось спрятаться неизвестно где. Против последней вши мы бессильны, тут ничего не поделаешь. (Смеется.) В конце концов, к ним проще привыкнуть, чем от них избавиться.
А твои бабосы, знаешь, мне одному все равно нечего было бы с ними делать (Смеется.), нет, нечего, так что не беспокойся. Ты это знаешь, чернявый, может быть, ты не знаешь другого, того, что я тоже это знаю. Вполне может быть, еще недавно я об этом не помнил, вполне может быть, скоро я об этом и не вспомню. Но сейчас я это знаю, не забывай, чернявый, что я тебе сказал.
Нужно было родиться другим. Богатым идиотом, маленьким идиотом в семье банкира или судовладельца, это единственное, о чем стоит мечтать, чернявый, все остальное не стоит даже мечты о мечте. Поэтому мы ни о чем не мечтаем, в этом нет ни твоей вины, ни моей, нам не повезло с рождением, вот и все. (Он поднимает деньги, которые Абад положил перед ним.)
За это я тебя и люблю, чернявый. (Смеется.) За это я тебя и люблю. (Целует банкноты.) Не забывай, что я тебе сказал.
Чарльз уходит.
*
Дорога, в час сиесты.
Кох, весь мокрый, лежит на солнце с закрытыми глазами.
Моника и Чарльз разговаривают шепотом.
МОНИКА. – Не называйте меня на ты, и пожалуйста, сбавьте тон, прошу вас, будем взаимно вежливы, нам ни к чему друг друга запугивать. Впрочем, у меня все равно не осталось сил бояться. Если бы люди говорили друг с другом вежливо, без фамильярности, не повышая голоса, все было бы не так утомительно. Нет ли у вас расчески, хотя бы сломанной, со сломанными зубьями? Единственное, с чем я не могу смириться после бессонной ночи, это отсутствие возможности причесаться. Я не желаю видеть, как он опять начнет метаться; пусть отсыпается после своих капризов, разбужу его, когда машина будет готова. Что касается меня, мне хотелось бы по крайней мере знать; Господи, назначьте цену, я готова заплатить столько, сколько вы скажете.
Какой же вы застенчивый, Господи, этот свет делает все вокруг таким милым и застенчивым. Слава богу, мне себя не видно, у меня такие сухие волосы; наверно, торчат как пакля. Ваша застенчивость передается мне, я чувствую, еще пять минут, и я убегу и спрячусь куда-нибудь, и вся покраснею, это делу не способствует. Как я устала, как устала, просто до умопомрачения, Господи, не смотрите на меня так, я, наверно, как ведьма растрепана, найдите мне где-нибудь старую, грязную, сломанную расческу.
ЧАРЛЬЗ. – Я хочу поговорить о бизнесе. Я ничего не делаю просто так, поэтому хочу поговорить с ним, а не с тобой. Я давно разучился разговаривать с женщинами. Это правда, ты такая нечесаная, что похожа на швабру, я скажу сестре, пусть поможет тебе причесаться, пока я говорю с ним о бизнесе.
МОНИКА. – С ним, ну-ну, отлично, браво! Вот он, перед вами, больная развалина, с песком и ракушками в ушах и в горле, но вы хотите говорить только с ним. Сильно. Давайте, попробуйте, спросите его, как работает машина, поговорите с ним о свече зажигания, если хотите довести его до потери сознания. Желаю удачи. Он ничем кроме себя не интересуется. А ваша сестра, знаю я ее, до сих пор жду полотенца, за которым она убежала. Нет, я больше не надеюсь ни на полотенце, ни на рубашку, ни на расческу, ни на чью-то помощь, ни на что больше не надеюсь.
ЧАРЛЬЗ. – Эй, ты тут сознание не потеряешь?
МОНИКА. – Вы хотя бы не злой, это хорошо; а то мне что-то нехорошо. Не хотелось бы оставаться здесь до скончания века. Мы должны как-то сговориться. Только у меня нет денег, ничего нет.
ЧАРЛЬЗ. – Деньги у меня есть, деньги мне не нужны.
МОНИКА. – Прекрасно, я сразу поняла, что вы не оборванец. Оборванцы меня достали. Я хочу уехать, хочу вернуться, хочу, чтобы машина наконец завелась, и не хочу появляться в городе с паклей на голове, прости Господи!
Она теряет сознание; Чарльз ее подхватывает.
ЧАРЛЬЗ. – Я же сказал, что помогу вам. Ночь еще не наступила. Тебе некуда торопиться. (Через паузу, шепотом.) Экс Джи Эс, купе?
МОНИКА. – Седан. Ванден Плас.
ЧАРЛЬЗ. – Пять и три десятых литра.
МОНИКА. – Да. Двенадцать цилиндров.
ЧАРЛЬЗ. – Двенадцать цилиндров. А что, правда проблема с тормозами?
МОНИКА. – Неправда. Четыре тормозных диска, двойной контур, сервотормоз на декомпрессии.
ЧАРЛЬЗ. - Женщина, которая разбирается в механике, это странно.
МОНИКА. – У вас есть семья?
ЧАРЛЬЗ. – Сестра.
МОНИКА. – Вы ее любите?
ЧАРЛЬЗ. – Она умница. Быстро все схватывает. От нее будет толк, если приложит усилия.
МОНИКА. – У меня только с братьями и сестрами всегда было взаимопонимание. Нельзя расставаться с братьями и сестрами. Все остальное ерунда. Зачем расставаться с теми, кто тебя понимает и ничего от тебя не требует?
ЧАРЛЬЗ (указывая на Коха). – Он даже машину водить не умеет?
МОНИКА. – Нет. Он ничего не умеет. Он далеко не умник. Он никогда ничему не учится. (Пауза.) Не смотрите на меня.
ЧАРЛЬЗ. – Когда тебе нечего надеть, ты как крутая тачка со сломанным двигателем в каком-нибудь захолустье. (Пауза.) Это я о себе говорю.
МОНИКА. – Знаете, когда вы на меня смотрите вот таким робким щенячьим взглядом, мне правда передается ваша робость.
ЧАРЛЬЗ (не сразу). – Я слишком старый. Я разучился разговаривать с женщинами.
МОНИКА (внезапно). – Поехали, поехали с нами. (Протягивает руку.) Я больше не хочу с ним общаться. А при вас я не смогу говорить. Поехали с нами. (Чарльз протягивает ей ключи.) Да, так будет лучше. (Она берет ключи, руку не убирает.) Только давайте быстрее, я чувствую, скоро наступит ночь, страх возвращается.
ЧАРЛЬЗ. – Разбуди его. Ключи у тебя.
МОНИКА. – Ключи, ключи, что мне, по-вашему, с ними делать? Думаете, они мне так уж необходимы, чтобы завести машину? Да любая девица способна сдвинуть ее с места без всяких ключей, не думайте, что я такая дура. (Шепотом.) Свеча зажигания. Вы сломали капот, вон он как погнулся.
ЧАРЛЬЗ. – Кто его сломал?
МОНИКА. – Кто? Это вы меня спрашиваете, кто? Господи! Да вы сами, наверно, и сломали.
ЧАРЛЬЗ. – Я всегда знал, что с женщинами нельзя связываться. (Смеется.) Теперь я об этом вспомнил. (Шепотом.) Если хочешь отсюда убраться, тебе придется тащить его на себе. В обход двенадцать километров.
МОНИКА. – Убирайтесь, и не называйте меня на ты.
ЧАРЛЬЗ. – Если пойдешь сейчас, может, к ночи доберешься.
Он уходит.
*
* *
( «Я же говорил, замерзнем мы или нет, а все равно найдем друг друга. Вы привели нас, капитан, из теплых краев в страну снега и льда, не оставив нам времени надеть ботинки и натянуть шерстяные штаны, вы так нас торопили, что мы успели только выскочить из дома в казарму, из казармы на пристань, с пристани на корабль, как блохи из тряпичных туфлей, а кто теперь вернет нам тряпичные туфли, истлевшие от снега и льда, и ноги, которые в них оказались? Он высморкался и сказал: заткнись, капрал, марш вперед, и рот свой заткни; солдат склонился к моему уху: капрал!, я сказал ему: заткнись, солдат, и марш вперед; тогда я с уважением относился к иерархии.
Капитан, капитан, при всем моем уважении к иерархии, почему вы не скажете старшим офицерам, что люди, бедные люди, обморозили ноги в своих дырявых туфлях, что мы больше не можем идти, что на нас опустился туман, что нужно вернуться на корабли и подождать, пока нам пришлют ботинки, или тогда уж сесть прямо в снег в своих полотняных брюках, и замерзнуть, это нас и ждет, капитан, мы ушли далеко от кораблей, я их больше не вижу, я даже людей своих больше не вижу, даже вас, я вас больше не вижу; капитан сказал: капрал, приказы не обсуждаются, марш вперед!, солдат взял меня за руку: капрал!, я сказал ему: приказы не обсуждаются. Потом я потерял из вида капитана, исчезнувшего в тумане, я потерял из вида солдата, видел только как его пилотку заносит снегом, я больше никого не видел и не слышал, только туман, и снег, и лед, и тогда я сел ждать приказа в своих легких полотняных брюках, какие носят в теплых краях. Значит, вы уже выбрались из этой передряги, сказал я, ничего, с яйцами или без, я все равно вас найду.» - говорит Родольф.)
*
В ангаре, пронизанном золотыми лучами.
Сесиль, озабоченная и одинокая, долго идет по ангару.
Подойдя к Абаду, она останавливается, и почти не взглянув на него, вытаскивает из кармана платок и протягивает ему.
СЕСИЛЬ. – Мне бы сейчас сига