Историческая концепция Карамзина

 

Исторические взгляды Николая Михайловича Карамзина формировались, совершенствовались в соответствии со всем стро­ем его жизни, с его одаренной, хорошо сбалансированной натурой и его колоссальной исторической интуицией, художественным пи­сательским талантом, помогавшим ему проникать в суть эпохи и характеров исторических деятелей.

 

Раз уже встав на торную доро­гу ученого, отдав всего себя истории России, Карамзин руководст­вовался великой целью — развернуть перед народом его собствен­ную великую историю. Вот это понимание великой цели, большого общеполезного труда неуклонно руководило Н.М.Карамзиным на всем протяжении создания им своей "Истории". К этой мысли он возвращается на ее страницах неоднократно. И самый смысл его исторической концепции, выраженный в двенадцати томах "Исто­рии" и "Записке о древней и новой России", в которых он достаточ­но полно изложил свой взгляд на исторический процесс, заключа­ется в движении России из исторического небытия через тернии к вершинам организации государственного устройства и на основе этого к вершинам цивилизации, как их понимал Н.М.Карамзин.

Счет "от великого" виден и в его сентенции о том, что "за деньги не делается ничего великого", выраженной в "Записке"³⁴. Да и вся "Записка" с ее кон­цептуальной оценкой истории России, с ее страстной критикой со­временных Н.М.Карамзину несовершенств, а то и преступных на­рушений в российском государственном устройстве, ярко свиде­тельствует о глубине гражданской заинтересованности историка в движении России по пути прогресса, опять же в его, Карамзина, по­нимании.

Н.М.Карамзин — этот убежденный монархист, сторон­ник самодержавной власти царя как гарантии процветания Рос­сии, ее подданных, каждого человека в отдельности обрушивается с яростной критикой на существующие в стране пороки управле­ния, которые удаляют страну от подлинного величия.

Воскурив фимиам Екатерине II, которая "очистила самодер­жавие от примесов тиранства", Н.М.Карамзин обрушивается на не­совершенства ее правления — моральную распущенность общест­ва, отсутствие основательности в государственных учреждениях, упадок правосудия, засилье иноземцев, взяточничество, "приво­дившее к тому, что открыто торговали правдою и чинами"³⁵. Исто­рик резко осуждает время Павла I, который "заставил ненавидеть злоупотребления самодержавия"³⁶, и переходит к царствованию Александра I, который вместе со своими молодыми друзьями по­пытался, полсловам Н.М.Карамзина, поставить закон выше госуда­ря, отдать часть власти в руки Государственного Совета, Сената. Историк подвергает эту попытку нелицеприятной критике, полагая, что она нарушает основу основ России.

Замена коллегий министерствами, потеря сенатом своей бы­лой роли, перемены в области просвещения и другие новшества, по мысли Н.М.Карамзина, оказались неподготовленными материаль­но и организационно. С горечью он пишет о том, что "вообще новые законодатели России славятся наукою письмоводства более, нежели наукою государственною"⁴⁰. Критикует он и стремление в выработке нового законодательства обязательно руководствовать­ся западными образцами — то кодексом Фридриха II, то кодексом Наполеона.

Резкой критике подвергает он финансовую политику прави­тельства, расточительство казны, инфляцию, связанную с внешне­торговыми проблемами после заключения Тильзитского мира.

Н.М.Карамзин совершил подвиг одиночки, но это вовсе не зна­чит, что он был в своем деле одинок. Во-первых, работа, которую он замыслил, имела под собой благодатную почву в виде предшеству­ющих ей мировой историографии и российских исторических со­чинений, во-вторых, все, кто чисто и искренне любил историю Оте­чества, кто был предан научному ее прочтению, на что собственно и претендовал Н.М.Карамзин, оказали ему моральную и материаль­ную поддержку, сочувствие, искренне помогали ему.

И все же Н.М.Карамзин ни в чем не повторил своих предшест­венников. Он не повторил их прежде всего по своему замыслу, ох­вату проблемы. Его "История", хоть и не оконченная, оборванная болезнью и смертью историографа на событиях "междуцарствия", несчастьях России периода "смуты", обнимает практически две с лишним тысячи лет и начинается с первых древнейших упомина­ний римских и греческих писателей о народах, обитавших на тер­ритории России. В сочетании же с "Запиской", которая пусть в сжа­том, но концепционно законченном виде, доводит историю России до начала XIX века, Н.М.Карамзин дал возможность своему чита­телю представить себе весь путь страны в целом.

Он не повторил их и по историко-философской направленно­сти своего труда. Н.М.Карамзин писал поистине в переломное для России, да и всей Европы, время. И само его сочинение явилось от­ветом на вопросы, поставленные эпохой.

В первых фразах "Записки" он говорит об этом вполне опреде­ленно: "Настоящее бывает следствием прошедшего. Чтобы судить о первом, надлежит вспомнить последнее. Одно другим, так сказать, дополняется и в связи представляется мыслям яснее"⁴².

Те же мысли выражены им и в первых строках его "Истории"; "История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяс­нение настоящего и пример будущего"; история, па мнению Н.М.Карамзина, "представляя воображению ряд веков с их страстями, нравами, деяниями, расширяет пределы нашего собственного бы­тия; ее творческою силою мы живем с людьми всех времен, видим и слышим их, любим и ненавидим, еще не думая о пользе, уже на­слаждаемся созерцанием многообразных случаев и характеров, которые занимают ум и питают чувствительность"⁴³.

То была эпоха, главным событием которой стала Великая французская революция, опрокинувшая устои феодализма и абсо­лютизма и открывшая дорогу новым буржуазным общественным отношениям. Развивающийся буржуазный уклад оказывал свое воздейст­вие на все стороны русской жизни, в том числе и на духовную сфе­ру. Просветительские взгляды Новикова, радикализм Радищева, зарождение будущей декабристской идеологии опосредовано от­ражали эти перемены, с одной стороны. С другой — обновленное заговором 1801 г. царское правительство во главе с интеллигент­ным монархом, потрясенным к тому же убийством отца, стара­лось, как это нередко бывает в начале всякого нового правления, несколькими либеральными шагами без коренной ломки системы успокоить умы, привести быстро ветшавшую самодержавную хра­мину в некоторое соответствие с социально-экономическими требо­ваниями времени. Правительство под­вергалось критике "слева" и "справа". И тем, и другим казалось, что жизнь меняется, но идет она вовсе "не туда" и лишь им сужде­но придать ей истинно верное направление.

Широко образованный, начитанный, объехавший пол-Европы Н.М.Карамзин оказался в водовороте всех этих новых европейских и русских тенденций. Он зорко вглядывался в жизнь, сопоставлял современные события с движением мировой истории, а современ­ных ее героев с героями прошлыми, мучительно размышлял о происходящих делах, стремился, используя опыт истории, опреде­лить путь России в предстоящие годы. Это отразилось частично в его "Письмах русского путешественника", но в полной мере в "Ис­тории Государства Российского".

Принявшись за свой монументальный труд, историк стре­мился осмыслить весь ход русской истории, осветить ее течение с позиций своего времени. И в этом смысле настоящее диктовало ему пути понимания прошлого, как прошлое приходило на помощь в осмыслении настоящего. Это была совершенно новая, концепту­альная история, проблески которой лишь мелькали в сочинениях прежних историков.

Но было бы неверно думать, будто перед нами предстает за­урядный "пропагандист", который пытается втиснуть свои идеи в прокрустово ложе истории, раздвинуть его, приспособить для сво­их идейных манипуляций. Это не так. Эпоха и его собственный та­лант ученого и художника, способного проникнуть в суть общест­венного явления, лишь продиктовали Н.М.Карамзину глубину, масштабы подходов к историческому прошлому, помогли увидеть ретроспекцию процесса. Инструмент же этого познания он выраба­тывал, осмысливал в соответствии с уровнем достигнутых тогда исторических знаний и неутомимо его совершенствовал, создавал во многом заново и в этом смысле преподал будущим поколениям ученых подлинно исследовательский урок, который один способен оправдать историка, берущегося за ученое перо. Именно в этом смысле его историческое видение было актуальным, современ­ным, он оценивал историю с высоты поставленных обществом за­дач и создавал инструментарий познания, соответствующий этим задачам.

А.С.Пушкин назвал Н.М.Карамзина "последним летописцем". Эта образная характеристика, данная гением, оказалась столь же блестящей, сколь и ошибочной. Она не являлась таковой лишь в том смысле, что Н.М.Карамзин был действительно "последним" по времени из тех деятелей науки, кто пытался воссоздать историю страны. Но автор "Истории" и "Записки" меньше всего может удо­стоиться звания архаического трудолюбивого хроникера.

Н.М.Карамзин и сам протестует против отождествления его с летописцем: "Читатель заметит, что описываю деяния не врознь (курсив автора — А.С.), по годам и дням, но совокупляю их для удобнейшего впечатления в памяти. Историк не Летописец: пос­ледний смотрит единственно на время, а первый на свойство и связь деяний; может ошибиться в распределении мест, но должен всему указать свое место"⁴⁴. Итак, не повременное описание событий ин­тересует его прежде всего, а их "свойство и связь". И в этом смысле Н.М.Карамзина следовало бы назвать не "последним летописцем", а первым действительно подлинным исследователем истории сво­его Отечества. Он и сам внимательно растолковывает читателю, что понимает под словами "свойство и связь", По существу, эта це­лая научная программа, к которой порой не мешает приглядеться повнимательнее и тем, кто сегодня претендует на высокое звание историка своего народа. Конечно, мы не найдем в ней тех методо­логических высот, которые пришли в мир вместе с открытиями в области обществоведения второй половины XIX — начала XX вв. Тем более удивительно, что в начале XIX в. Н.М.Карамзин, опира­ясь на достигнутый к тому времени мировой научный потенциал, много размышляя над опытом прошлого, руководствуясь своей ко­лоссальной исследовательской и художественной интуицией, сфор­мулировал ряд исследовательских принципов, которые являются порой нерешенными для историка и в нынешнее время.

На первый план Н.М.Карамзин безусловно выставляет лю­бовь к Отечеству, но вряд ли его можно заподозрить в квасном пат­риотизме — не тот это был интеллект, не тот художественный вкус. Эту любовь он понимает как обостренный интерес к истории своего народа, являющейся частью всемирной истории, как трепет­ное переживание за все взлеты и падения, ниспосланные России. Он не противопоставляет эту любовь интересу к истории других народов и государств.Напротив, они дополняют и обогащают друг друга. "Если всякая история, — пишет он, — даже и неискусно пи­санная, бывает приятна, как говорит Плиний, тем более отечест­венная... Мы все граждане, в Европе и в Индии, в Мексике и в Абис­синии; личность каждого тесно связана с отечеством: любим его, ибо любим себя. Пусть греки, римляне пленяют воображение; они принадлежат к семейству рода человеческого, и нам не чужие по своим добродетелям и слабостям, славе и бедствиям; но имя рус­ское имеет для нас особенную прелесть: сердце мое еще сильнее бьется за Пожарского, нежели за Фемистокла или Сципиона"; для историка, — уверен Н.М.Карамзин, — "любовь к отечеству дает его кисти жар, силу, прелесть. Где нет любви, нет и души".

Другим его принципом является следование правде истории, как бы горька она не была. "История не роман и мир не сад, где все должно быть приятно, — замечает Н.М.Карамзин, — она изобража­ет действительный мир". Что порой мы видим в истории? — вопро­шает автор. — "Междоусобие греческих городов", "Толпы злодей­ствуют, режутся за честь Афин или Спарты как у нас за честь Мо-номахова или Олегова Дома". Здесь и "кровавый пир неистовых римлян", и "чудовище тиранства", "ошибки и разбои" — и все это во­все не является лишь неприятной привилегией западной истории. Нечто подобное читаем мы и на скрижалях нашего Отечества. "Трудные страницы" есть в истории каждого народа — такова мысль Н.М.Карамзина.

Чрезвычайно важен такой исследовательский принцип исто­рика, как стремление постигнуть события изнутри, взглянуть на них не с высоты веков, не взирать на них с отрешенным превосход­ством потомков, а видеть глазами современника. "Мы должны са­ми видеть действия и действующих: тогда знаем Историю", — пи­шет Н.М.Карамзин.

Н.М.Карамзин понимает ограниченные возможности истори­ка в деле постижения исторической истины, так как в истории, "как в деле человеческом, бывает прямее лжи; однако и характер исти­ны всегда более или менее сохраняется; и сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людях и деяниях". Историк может и должен творить из того материала, который у него есть, он не может произвести "золота из меди, но должен очистить и медь; должен знать всего цену и свойство; открывать великое, где оно таится, и малому не давать прав великого".

Так самокритично и достаточно скромно оценивает он свои исследовательские возможности, полагая, что главное для истори­ка — это верно схватить "общее понятие" и, если материал позво­ляет дорисовать остальное, изобразив "что есть или было, а не что быть могло". Научная четкость и добросовестность — лейтмотив, который постоянно беспокойно звучит на всем протяжении карамзинской "Истории".

Н.М.Карамзин провозгласил одним из своих принципов соз­дание истории общества в целом, описание всего того, что входит "в состав гражданского бытия людей: успехи разума, искусства, обы­чаи, законы, промышленность", причем стремился "переданное нам веками соединить в систему, ясную стройным сближением час" тей"⁴⁵. Этот комплексный подход к истории, пронизанный поняти­ем единства исторического процесса, выявлением причинно-след­ственных связей событий, составляет сердцевину исторической концепции Н.М.Карамзина.

Необычайно высоко ценил Н.М.Карамзин добросовестность в подходе к историческому материалу. Его примечания — это, по признанию самого же автора, «тягостная жертва" достоверности.

И, наконец, нельзя не сказать о том, что в своей "Истории" Н.М.Карамзин поставил и проблему художественного воплощения истории страны. Художественная манера письма была выбрана ис­ториком не случайно, и дело здесь не в том, что его литературный талант явно предрасполагал к этому. Художественность изложе­ния, как непременный закон исторического повествования, была сознательно прокламирована историком, считавшим, что "видеть действия и действующих", стремиться к тому, чтобы исторические лица жили в памяти "не одним сухим именем, но с некоторою нравственною физиогномиею"⁴⁶, — это значит знать и чувствовать историю.

 

Движущей силой исторического процесса он посчитал власть, государство, которое, с одной стороны, сосредоточивает в себе разнообразные усилия общества, а с другой — само является мощным стимулом общественного движения. И весь русский ис­торический процесс, по Карамзину, явился по существу борьбой начал самодержавных с иными проявлениями властвования — на­родоправством, олигархическим или аристократическим правле­нием, удельными тенденциями. Становление сначала единовла­стия, а затем самодержавия стало тем стержнем, на который, по мнению историка, нанизывалась вся общественная жизнь России.

Вся история России делится, по его мнению, на "древнейшую" (от Рюрика до Ивана III), "среднюю" (от Ивана III до Петра I) и "но­вую" (от Петра I до Александра I). Основной чертой первого перио­да была система уделов, второй — единовластие и третьей — "из­менение гражданских обычаев".

В чем же причина столь большой стойкости "государствен­ного" подхода к истории? Она очень проста и заключается в том, что именно в политической сфере, как наиболее ярко выражающей социально-экономические, материальные интересы людей, клас­сов, сословий, сублимируется сам исторический процесс. На по­верхности остается проблема власти, отражающая эти материаль­ные интересы.

Карамзин абсолютно верно уловил, внешнюю, поверхностную канву событий. Он убедительно определил, что в те периоды своей истории, когда Россия опиралась на крепкую цен­тральную власть, она добивалась больших успехов как в органи­зации внутренней жизни, так и в сфере внешнеполитической. Раз­рушение единовластия приводило к анархии, междоусобиям, кро­вопролитной борьбе, губящей народные силы, а в сфере внешней — к поражениям и потере независимости; и лишь новое возрождение единовластия приносило спасение стране. Из европейских стран, пожалуй, ни одна другая не пережила столь длительной, столь чу­довищной удельной междоусобицы, которая закончилась потерей Россией независимости, установлением двухсот сорокалетнего иноплеменного ига и еще двухсотлетнего периода постоянного давления со стороны Польско-Литовского государства на Западе, постоянных набегов враждебных казанских правителей и крымцев на южные и юго-восточные рубежи страны. Эти события, опреде­лившие на сотни лет ход развития России, поражали воображение любого исследователя, который прикасался к ним. Поразили они своей связанностью с проблемой единой государственности и Н.М.Карамзина. Народная беда слишком долго давила на сознание России и это нашло опосредованное выражение в концепции Н.М.Ка­рамзина, для которого, как мы уже видели, любовь к Отечеству со всеми его взлетами и падениями, успехами и неудачами, радостя­ми и трагедиями была священна.

А вот и общий итог, который подводит Н.М.Карамзин: "Что кроме единовластия неограниченного может в сей махине произ­водить единство действий?". "Россия основалась победами и едино­началием, гибла от разновластия, а спаслась самодержавием"⁴⁷.

По существу, линию борьбы двух начал в истории России — централизаторской и децентрализаторской — он провел блестяще, ярко персонифицировал ее, придал ей художественно-психологи­ческую окраску, чем сделал ее еще более жизненной, реальной. От­рицать эту линию лишь потому, что за ней не видится иных, более глубинных оснований, пожалуй, вряд ли целесообразно. И это бо­гатство палитры политической истории страны возвращается к нам вместе с "Историей" Н.М.Карамзина.

В нашем сознании, как уже отмечалось, давно и прочно сло­жился образ Карамзина как ярого монархиста, безоговорочного сторонника самодержавия, человека, ратующего, как говорилось в эпиграмме того времени (с удовольствием повторяемой и ныне) за "необходимость самовластья и прелести кнута" (хотя, как это по­казывают последние изыскания, А.С.Пушкин, кому приписывается эта эпиграмма, вовсе не считал Карамзина поборником крепост­ничества⁴⁹). Говорилось также и о том, что любовь к Отечеству для него означала прежде всего любовь к самодержавию, что он не сумел быть настоящим патриотом, поскольку отказывал своему на­роду в свободе и вольности.

Мне представляется, что подобного рода оценки являются од­ним из тех многочисленных, не подкрепленных научно стереоти­пов, одним из тех "идеологизмов", на которых так долго и бездум­но зиждилась наша общественная мысль.

Самодержавие было для Н.М.Карамзина не примитивным по­ниманием власти, предназначенной к тому, чтобы "тащить и не пущать", подавлять "холопов" и поддерживать дворянство, а яв­лялось олицетворением высокой человеческой идеи порядка, безо­пасности подданных, их благоденствия, гарантом раскрытия всех лучших человеческих качеств гражданских и личных. В лучших традициях просветительства, в духе просвещенного абсолютизма он рисовал себе идеальный образ такого правления, которое едва ли когда-либо и где-либо было вообще возможно. Его самодержа­вие — это прекрасная утопия дворянского интеллигента, которая сама же вдребезги разбивалась о жестокость прошлой истории страны и реальной современной ему жизни.

Прежде всего, самодержавие для Н.М.Карамзина — это выс­ший арбитр общества, сила, равнодействующая между тенденциями народоправства, аристократии, между различными сословия­ми. Основная цель сильного правления — это создание условий для максимального раскрытия человеческих способностей — зем­лепашца, писателя, ученого; именно такое состояние общества и ведет к истинному прогрессу не только отдельные народы, но и все человечество⁵⁰. Это возможно лишь в том случае, если в обществе правит свой бал просвещение, если монарх ведет народ в этом на­правлении. Особенно важной задачей самодержавия Н.М.Карам­зин считал подавление олигархии, чье "мучительство" для России было "самым опасным и самым несносным". "Легче укрыться от одного, — писал он, нисколько не идеализируя реальную монархи­ческую власть, — нежели от двадцати гонителей"⁵¹.

Особое значение придает Н.М.Карамзин выполнению монар­хом своих высоких обязанностей по руководству страной; главная же его обязанность — "блюсти народное счастье", а где обязанность, там и закон, "самодержавие не есть отсутствие законов". "Государь не менее подданных должен исполнять свои святые обязаннос­ти"⁵². Не личностные свойства самодержца заботят историка, а вы­ражение им государственных предначертаний. Самодержавие в этом смысле для Н.М.Карамзина — "образ Отечества", поскольку в нем соединяются все власти, просвещение же — основа благоденст­вия Отечества.

Защищая идею са­модержавия в ее гуманистическом и просвещенном выражении, ратуя за идеал, Н.М.Карамзин не щадил реальных носителей этой идеи. Он обличал Ярослава Мудрого за введение системы уделов, не оставлял камня на камне от мелких владетельных себялюбцев "удельного" периода. Он откровенно писал о коварстве, жестокости, завистливости Юрия Долгорукого, не щадил первых москов­ских князей, в частности сына Александра Невского Юрия Алек­сандровича, за "подлые интриги" в Орде. Достается от него и люби­мому герою — Дмитрию Донскому. Он упрекает его в малодушии, проявленном в отражении набега Тохтамыша в 1382 г. Говоря о лич­ных качествах властителя, он в применении к Дмитрию Донскому позволяет себе высказать следующую реплику: "Но добродетели государя, противные силе, безопасности, спокойствию государства, не суть добродетели"⁵³. Высоко ставя государственные способности Ивана III, он тем не менее обличает его малодушие в период борь­бы с Ахматом, в частности отправление великокняжеской семьи на север страны, где свита Софьи Витовтовны измывалась над посе­лянами⁵⁴.

Откровенно пишет он о жестокости Ивана III, который бросил в темницу своего внука Дмитрия, где тот и умер уже во времена Ва­силия III. Несчастный Дмитрий, по словам Н.М.Карамзина, стал "одною из умилительных жертв лютой политики", а ведь эта поли­тика и была направлена к утверждению "единовластия"⁵⁵. И это го­ворится не о каких-то неведомых правителях, а о столпах России — Иване III и Василии III.

На примере Ивана Грозного историк показывает, каким не дол­жен быть монарх. Описание его царствования после смерти Ана­стасии — это по существу страшный мартиролог, бесконечная цепь злодейств против всех слоев русского общества, описание ка­ких-то монстров. "Тирания есть только злоупотребление самодер­жавия"⁵⁶, — убеждает он. А ведь речь шла о ярком представителе рюрикова дома, много сделавшего для утверждения самодержав­ной власти, столь милой сердцу Н.М.Карамзина. И не случайно пе­тербургский митрополит Филарет, побывав на публичном чтении в Российской Академии наук отрывков из "Истории", посвященных времени Ивана Грозного, заявил, что ему тяжело видеть "мрачные черты", которые историк "положил" "на имя русского царя"⁵⁷.

Уничижительная характеристика дается Карамзиным и Бо­рису Годунову, принесшему в жертву своему честолюбию государ­ственные интересы, и Шуйскому. А попутно ярко, образно, сочно рисует он язвы самодержавного правления, деспотический произ­вол, фаворитизм, злоупотребления царской администрации, карь­еризм, нарождающуюся бюрократию и убийственные для России последствия этого процесса, роскошь власть имущих.

Петра I Н.М.Карамзин оценивает весьма противоречиво. С одной стороны, это государь, много сделавший для величия Рос­сии, укрепления в ней самодержавия, а с другой — он пошел на та­кое "совершенное присвоение обычаев европейских, которое нанес­ло стране огромный ущерб. Страсть к новому в его действиях пре­ступила все границы"⁵⁸. Все русское, особенное было искоренено, "высшие отделились от низших" (поразительно это наблюдение, носящее социальный характер). "Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России, — виною Петр"⁵⁹.

Как известно, своей "Истории" Н.М.Карамзин предпослал "по­священие" Александру I, которое как в прошлом, так и теперь вы­зывает удивление читателей верноподданнической риторикой. В конце этого памятника придворного лицедейства, которое, возмож­но, и освободило "Историю" от цензуры и подарило ей гриф царя, Н.М.Карамзин даже заявляет: "История народа принадлежит царю".

В свое время историк М.П.Погодин назвал "Посвящение" "под-носительным". Но даже здесь Н.М.Карамзин ухитрился дать свою оценку царствованию и порекомендовать Александру I шаги в духе концепции просвещенного абсолютизма. Отметив, что с победой над Наполеоном в России наступила "новая эпоха", во что верило тогда большинство думающего общества, Н.М.Карамзин далее под­черкивает, что мир государю необходим, чтобы "властвовать для пользы людей, для успехов нравственности, добродетели, Наук, Искусств гражданских, благосостояния государственного и част­ного". Программа начертана; вновь Н.М.Карамзин возвращается к своей излюбленной, но, увы, утопической идее о самодержавии как власти, существующей ради процветания общества и благоден­ствия человека.

Отечественная история под пером Н.М.Карамзина движется вместе с историей Европы и Азии, они неотделимы друг от друга. Он подробно рассказывает, используя восточные источники, о соз­дании державы Чингисхана и начале его военных предприятий; а переходя к нашествию татаро-монголов на русские земли, знако­мит читателя не только с их внутренним положением, но и состоя­нием западных границ — отношением Руси с Венгрией, Швецией, Орденом, Литвой.

Читатель знакомится с открытием Америки, историей "раско­ла Лютерова", изобретением книгопечатания, другими примеча­тельными событиями мировой истории. С каждым периодом на­растает сложность и многослойность отечественной истории в из­ложении Н.М.Карамзина, включаются все новые и новые линии, обусловленные развитием страны, событиями, происходящими в сопредельных странах.

Органической составной частью отечественной истории явля­ется у Н.М.Карамзина народ. Конечно, он не стоит на авансцене ис­тории как великие князья, цари, знаменитые полководцы, церков­ные иерархи, но его незримое присутствие ощущается всюду. Это присутствие народа в истории, кажется, было заложено в повест­вовании еще автором нашей знаменитой летописи "Повести вре­менных лет" и с тех пор эта традиция, обогащаясь, шла из летопи­си в летопись, из одного исторического труда в другой.

Народ виден и слышен в описаниях сельской жизни, ремесла; историк доносит до своего читателя картины тяжкого труда паха­ря и ремесленника, ратного подвига простых людей в многочис­ленных войнах. Народ виден на крепостных стенах во время обо­роны русских городов от иноземных захватчиков и в период меж­доусобных схваток русских князей. Его грозный голос слышен во время многочисленных бунтов со времен еще Киевской Руси. Н.М.Карамзин практически не обходит ни одного крупного народ­ного выступления древности. Все чаще его перо обращается к страницам, описывающим народные волнения в период строительства Московского царства и его дальнейшего укрепления в XVI в. "Мос­ква волновалась", начинался "ропот народный" — этот рефрен весь­ма постоянен в "Истории", посвященной периоду создания Русско­го централизованного государства. Мы не можем отказаться от мыс­ли, что вся большая политика царского дворца, интриги бояр, борь­ба старинных княжеских и боярских кланов проходила на фоне не­устанной активности народных масс, их заинтересованности в том или ином политическом предприятии.

И этому же народу, как мастерски показывает Н.М.Карамзин, нередко приходится платить дорогую цену за проявление тех или иных политических симпатий и антипатий. Народная кровь льется рекой на страницах "Истории государства российского".

Создавая "Историю", Н.М.Карамзин окидывал мысленным взо­ром не только все движение российского общества, но и постоянно держал в уме историю России, как часть европейской и общеми­ровой истории. Это не был искусственный европеизм западника или дань сравнительно-историческому методу изложения. Для не­го вся история континента — и шире: вся история Евразии — была единым целым, лишь проявляющимся в специфике отдельных стран. Это был и политический подход зрелого, глубокого ума, сво­бодного как от тенденций прозападного нигилизма, так и русофиль­ского изоляционализма.

Само появление на Востоке Европы крупного восточнославян­ского государства Н.М.Карамзин рассматривает как закономерное явление, последовавшее за падением Римской империи и возник­новением на ее обломках новых государств. Россия, пишет он, во­шла в "общую систему" европейских народов после того, как Рим "ослабел в неге и пал, сокрушенный мышцею варваров северных"⁶⁵. До середины XI в., по мнению историка, Русь ни в чем "не уступала в силе и гражданском образовании первейшим европейским дер­жавам..., имея тот же характер, те же законы, обычаи, уставы госу­дарственные..., явилась в новой политической системе Европы с существенными правами на знаменитость и с важною выгодою быть под влиянием Греции, единственной державы, неиспровер-женной варварами"⁶⁶.

То, к чему мы медленно с большими колебаниями, дискуссия­ми, всплесками нигилизма подошли лишь в самое последнее вре­мя, Н.М.Карамзин пытался обосновать уже в начале XIX в.

С общеевропейских позиций оценивает Н.М.Карамзин и насту­пление периода феодальной раздробленности. Распадение на уделы, — пишет он, — "общая язва" тогдашнего времени, характерная для всей Европы⁶⁷. Именно здесь началось отставание России от Запада. В ходе "разделения" и "междоусобных войн" "мы стояли или двигались медленно, когда Европа стремилась к просвещению". Россия испытала удар татаро-монгольских орд, который "ниспро­верг" ее. Когда Запад, расставшись с "рабством", развивал просве­щение, открывал университеты, Россия "напрягала силы свои един­ственно для того, чтобы не исчезнуть"⁶⁸.

Дальнейшая централизация Русского государства при Ива­не III оценивается им так же, как проявление общеевропейских тенденций: Иван III явился тогда, когда "новая государственная система вместе с новым могуществом государей возникла в целой Европе". Вместе с Иваном III, по его мнению, Россия снова вступила в сонм европейских держав, из которого она была выбита тата­ро-монгольским нашествием⁶⁹. Возвращение России к Европе ак­тивно продолжалось в XVII в., но особенно бурно при Петре I.

Даже в личных характеристиках, полагая, что в течение веков "люди в главных свойствах не изменились"⁷⁰, он стремится найти общие образцы. Ивана IV Н.М.Карамзин сравнивает с Калигулой, Нероном, Людовиком XI, Годунов напоминает ему умом Кромвеля.

Так представлял себе Н.М.Карамзин общую связь России с европейской историей.

В нашей историографии уже неоднократно отмечалось, что Н.М.Карамзин не только использовал великолепный для своего времени корпус источников, но и то, что многие из исторических материалов он открыл сам благодаря своей работе в архивах, с ру­кописями, которые ему присылались для работы друзьями и доб­рохотами. Так он впервые ввел в научный оборот Лаврентьевскую и Троицкую летописи, Судебник 1497 г., сочинения Кирилла Туров­ского, Даниила Заточника, многие актовые, дипломатические ма­териалы. Он широко использовал греческие хроники, сообщения восточных авторов, данные западных анналов, отечественную и зарубежную мемуарную и эпистолярную литературу. Его "Исто­рия" стала поистине русской источниковедческой энциклопедией, она означала серьезный шаг вперед в освоении исследовательской документальной базы, указывала на спорные места, еще имею­щиеся лакуны, звала ученых к дальнейшему продвижению в этой области.

Иногда историка упрекали в потребительском подходе к ис­точнику, иногда — в "текстологических лукавствах", выдвигали против него принцип строгого следования тексту источника, про­верки его на достоверность. Несомненно, что Н.М.Карамзин понимал эти проблемы не хуже своих критиков. Действительно, порой он опирался на недостаточно проверенные критикой данные, ска­жем, хронику Стрыйковского, Никоновскую летопись, ряд сообще­ний Иордана. Его можно упрекнуть и за некоторую увлеченность определенным видом источников. Так, рисуя тиранию Ивана Гроз­ного, его злодейства, историк в основном оперировал иностранны­ми сообщениями, данными А.Курбского, тенденциозность которых во многом очевидна.

Что касается потребительского подхода, то трудно было бы ожидать от сочинения, рассчитанного на массового читателя, ино­го. "История" Н.М.Карамзина, как и "История" С.М.Соловьева, явля­ется трудом столь же научным, сколь и популярным — редкое, увы, сочетание в отечественной историографии. Вместе с тем Н.М.Ка­рамзин прекрасно понимал научную значимость источника, необ­ходимость критического к нему подхода. Можно привести в каче­стве примера его отношение к так называемой Иоакимовской ле­тописи. По существу он ее дезавуировал, перенес спор по поводу ее достоверности в "Примечания", высказался против того, чтобы использовать ее данные. Также он поступил и в иных случаях. С другой стороны, ряд источников он принимал как достоверные и только позднейшая критика выявила их несостоятельность.

Но не во всём историк предвосхитил свой век: он был сыном времени и по общей дворянской настроенности своей идеологии, хо­тя и облагороженной просветительскими идеями, и по общему провиденциалистскому подходу к истории, несмотря на стремление вы­явить ее житейские закономерности, по порой наивным, чисто идеа­листическим оценкам роли той или иной личности в истории.

Его провиденциализм ощущается в оценке крупных истори­ческих поворотов. Он искренне верит в то, что явление Лжедмитрия I в истории России было рукой Провидения, покаравшего Бо­риса Годунова за его ужасный грех — организацию убийства царе­вича Дмитрия. Н.М.Карамзин ни минуты не сомневался в том, что именно Годунов был истинным виновником гибели царевича и его система доказательств не может быть сброшена со счетов. Во вся­ком случае, А.С.Пушкина она, кажется, убедила полностью, а ис­торическое чутье нашего великого поэта было развито чрезвычай­но. Столь же провиденциалистский подход чувствуется и в оценке роли Москвы в деле объединения русских земель и организации борьбы с Золотой Ордой. "Власть Провидения" постоянно присут­ствует на страницах "Истории", придавая причудливые очертания во многом исторически точным, стихийно правильно понятым ис­ториком процессам развития страны.

Н.М.Карамзин мастерски рисует психологическую обусловлен­ность поступков тех или иных исторических деятелей. Он показы­вает метания Олега Рязанского накануне Куликовской битвы, его страх перед Мамаем и ненависть к Москве, подминающей под себя одно русское княжество за другим. Он много размышляет над ха­рактером Ивана III, который "не будучи тираном подобно своему внуку", тем не менее имел в натуре природную жестокость, "умеря­емую в нем силою разума"⁷¹.

Н.М.Карамзин очень тонко уловил психологический поворот в настроениях Ивана IV после болезни и заминки с присягой со стороны группы бояр на верность его сыну Дмитрию, но особенно после смерти царицы Анастасии; внимательно оценил роль цар­ского окружения в различного рода влияниях на молодого Ивана IV.

Пожалуй, единственный среди историков он выявил психоло­гические повороты в различные этапы жизни Бориса Годунова и попытался трактовать его политику, в значительной степени исхо­дящей из этих поворотов.