ДИСТОПИЯ

Франц. dystopie, англ. dystopia (от древнегреч. Приставки , обозначающей нечто трудное, противное, дурное, и — ме­сто). Один из модусов утопического мышления и соответствую­щего ему литературного жанра. После того какТомас Мор опуб­ликовал в 1516 году свою книгу об обществе всеобщего благоден­ствия, как он его понимал, и назвал ее «Утопия» — от древнегре­ческого , т, е. «несуществующее место», и появления тер­мина «антиутопия», введенногоДжоном Стюартом Миллем в XIX веке для характеристики художественных и просто полеми­ческих произведений, рисующих вымышленное общество, пороки которого должны служить предостережением нравственности или политике, количество разновидностей утопических жанров посто­янно возрастало. В. А. Чаликова, много и плодотворно занимав­шаяся проблемой теоретического осмысления утопии, перечисляет, помимо собственно дистопии, целый ряд новых понятий, появив­шихся для спецификаций проблемного поля утопического мышле­ния: «экоутопия» (глобальное научно-культурное проектирова­ние), «практотопия» (система социальных реформ, направ­ленных на построение не идеального, но лучшего, чем наш, мира (А. Тоффлер); «эупсихия» (программа стабилизации и раскре­пощения душевного и духовного мира личности с помощью соци­альной терапии) (Утопия:1991, с. 7).

Проблема дистопии напрямую связана с той реакцией на ха­рактерный для 1960-х годов бум утопической литературы, вклю­чая научную фантастику, который был вызван очередной волной научно-технического прогресса и массового увлечения западной молодежи и интеллигенции революционными и социал-реформаторскими идеями, нараставшей вплоть до майских собы­тий 1968 года. Как отмечаетЧичери-Ронай, «60-е годы были периодом bona fide утопической энергии: сотни тысяч людей актив­но пытались вообразить себе идеальное общество — тысячи тео­рий, теологий, схем новой планировки жилья; появились массовые движения, требующих социальных перемен...» (Csicsery-Ronay:1997, §23), в этой атмосфере утопии становятся более созна­тельными и самокритичными. Одновременно шел и другой про-

[79]

цесс: «пересматривается история утопической мысли, переоцени­ваются старые трактаты и романы об идеальном обществе. Иссле­дователи видят в них уже не реликты безумных надежд, а пред­восхищение «нового мышления», столь необходимого XXI веку. Вместе с тем продолжается ревизия утопических идеалов (особенно связанных с концепциями прогресса) и вдохновленное ею сочинение антиутопий — образов бессмысленного механиче­ского существования в идеально организованных безликих коллек­тивах. На этом фоне выделился уникальный философско-художественный жанр XX века — дистопия, то есть образ обще­ства, преодолевшего утопизм и превратившегося вследствие этого в лишенную памяти и мечты «кровавую сиюминутность» — мир оруэлловской фантазии» (Чаликова — Утопия:1991, с. 7-8). По мнению исследовательницы, «дистопия ближе к реалистической сатире, всегда обладающей позитивным началом, антиутопия — к модернистской, негативистской и отчужденной, к «черному рома­ну» (там же, с. 10).

Как можно судить по имеющимся на сегодняшний день теоре­тическим разработкам данной проблемы, вопрос о разграничении дистопии и антиутопии у различных ученых получает сугубо про­тиворечивую интерпретацию и явно требует дальнейших исследо­ваний. Кроме того, повышенная утопичность художественного мышления XX века, столетия постоянного экспериментирования как в искусстве, так и политике, делает проблематичной саму воз­можность провести четкое жанровое разграничение разных видов и подвидов данного модуса эстетического сознания.

ДИСЦИПЛИНАРНАЯ ВСЕПОДНАДЗОРНОСТЬ &&ПАНОПТИЗМ

ДОКСА

От древнегреч. — «общепринятое мнение, представление». ТерминР. Барта, восходящий кАристотелю, часть его теорети­ческой рефлексии об «эстетическом правдоподобии» как о внешне бессмысленном описании, загроможденном бесполезными деталя­ми быта, где трактовка правдоподобного совпадает с точкой зре­ния «традиционной риторики», утверждавшей, что правдоподоб­ное — это то, что соответствует общественному мнению —доксе (doxa)». «Барт, — считаетМайкл Мориарти, — следует за Ари­стотелем вплоть до того, что принимает его различие между теми областями, где возможно знание (научное — И. И.) и теми сфе­рами, где неизбежно господствует мнение, такими как закон и по-

[80]

литика» (Moriarty:1991, c. III). Здесь действует не строгое доказа­тельство, а «лишь фактор убеждения аудитории. Убеждение осно­вывается не на научной истине, а на правдоподобии: правдоподоб­ное — это просто то, что публика считает истинным. И научный и риторический дискурс прибегают к доказательствам: но если дока­зательства первого основаны на аксиомах, и, следовательно, дос­товерны, то доказательства последнего исходят из общих допуще­ний и, таким образом, они не более чем правдоподобны. И это понятие правдоподобного переносится из жизни на литературу и становится основанием суждений здравого смысла о характерах и сюжетах как о «жизнеподобных» или наоборот» (там же).

Барт (считает Мориарти) вносит свою трактовку в эту про­блему: «Он не столько принимает авторитет правдоподобия как оправданного в определенных сферах, сколько просто возмущен им. «Правдоподобные» истории (основанные на общепринятых, фактически литературных по своему происхождению, психологи­ческих категориях) оказываются исходным материалом для юри­дических приговоров: докса приговаривает Доминичи к смерти» (там же, с. 111). Барт неоднократно возвращался к делу Гастона Доминичи, приговоренного к смертной казни за убийство в 1955 г., подробно им проанализированному в эссе «Доминичи, или Триумф Литературы» (Barthes:1957, с. 50-53).

Как пылко Барт боролся с концепцией правдоподобия еще в 1955 г., т. е. фактически в свой доструктуралистский период, можно ощутить по страстности его инвективы в другой статье, «Литература и Мину Друэ»: «Это — еще один пример иллюзор­ности той полицейской науки, которая столь рьяно проявила себя в деле старика Доминичи: целиком и полностью опираясь на тира­нию правдоподобия, она вырабатывает нечто вроде замкнутой в самой себе истины, старательно отмежевывающейся как от реаль­ного обвиняемого, так и от реальной проблемы; любое расследова­ние подобного рода заключается в том, чтобы все свести к посту­латам, которые мы сами же и выдвинули: для того, чтобы быть признанным виновным, старику Доминичи нужно было подойти под тот «психологический» образ, который заранее имелся у гене­рального прокурора, совместиться, словно по волшебству, с тем представлением о преступнике, которое было у заседателей, пре­вратиться в козла отпущения, ибо правдоподобие есть не что иное, как готовность обвиняемого походить на собственных судей» (цит. по переводу Г. Косикова, Барт: 1989, с. 48-49).

«Докса вбирает в себя все негативные ценности, принадлежа­щие понятию мифа. То, что масса людей считает истинным, не

[81]

просто является «истиной», принятой лишь в определенных сфе­рах деятельности, включая литературу: это то, во что буржуазия хочет заставить нас поверить и то, во что мелкая буржуазия хочет верить, и во что рабочему классу остается лишь поверить» (Moriarty:1991, с. 111). Как тут не вспомнить, как презрительно характеризовал доксу Барт в своей книге «Ролан Барт о Ролане Барте» (1975): «Докса» — это общественное Мнение, Дух большинства, мелкобуржуазный Консенсус, Голос Естества, На­силие Предрассудка» (Barthes:1975, с. 51).