Духовно-нравственная доминанта счастья в русском менталитете (культурологический аспект)

Во все времена и все народы мира пытались ответить на вопросы о том, что такое счастье и что делает людей счастли­выми или несчастливыми в их жизни. Это один из тех вечных вопросов человечества, которые ставит и решает для себя за­ново каждое новое поколение людей, соглашаясь или не со­глашаясь и даже отвергая многое из того, что утверждали и говорили их предшественники. За долгую историю человечес­ких исканий истины и стремлений к счастью было предложено

1 Работа выполнена при финансовой поддержке Российского Гу­манитарного научного фонда (код проекта № 95-06-17747).

188___________________________________________________И А. Ажидарьян

сотни его определений, выдвинуто множество теоретических подходов и концепций1. Противоречивость взглядов и чрез­мерный субъективизм в оценках и суждениях о счастье неред­ко порождали скептицизм в отношении возможностей его объ­ективного, строго научного исследования [4, с. 62]. Многие из этих возражений и замечаний действительно имеют под собой реальные основания, поскольку сама природа счастья и его достижения весьма относительны. Тем; не менее вопросы сча­стья как вопросы о самом сокровенном и желаемом находили широкое отражение не только в народном творчестве — в сказках и легендах, поговорках и пословицах, песнях и сказа­ниях и т. д., не только в художественной литературе и поэзии, в афоризмах и высказываниях многих известных мыслителей и публицистов, но они никогда не переставали быть предметом научных изысканий и специальных исследований, попыток дать четкие, точно сформулированные положения, отвечающие требованиям и критериям научности.

Особенно заметно возрос научный статус этой проблемы со второй половины 60-х годов нашего столетия, когда в западной и прежде всего американской науке стали активно проводиться социально-психологические, в том числе и экспериментальные исследования различных аспектов счастья и удовлетворенности жизнью. В отличие от большинства работ предшествующих лет, содержащих преимущественно теоретические рассуждения о том, что есть счастье и как его достигнуть, в этих эмпирических исследованиях акцент был сделан на разработку и обоснование научного инструментария его исследования, предусматриваю­щего специальные методические приемы, способные существен­но снизить субъективизм индивидуальных суждений и достичь большей объективности исходных эмпирических данных.

В результате этих исследований, многие из которых прово­дились по Международным научным проектам, удалось полу­чить достаточно большой массив конкретно-научных данных, позволивший увидеть не только общие тенденции и законо­мерности, но и некоторые особенности их проявления в раз­ных странах, у разных народов и в разных культурах.

1 Как отмечает в своем эссе о счастливой жизни Роберт Шпеман, еще римский философ Варрон (116-37 гг до я. э), а вслед за ним и Августин Блаженный (354-430 гг до н. э.) «насчитали ни более ни менее, как двести восемьдесят девять различных точек зрения ни счастье» [цит. по 7, с. 8].

Счастье и удовлетворенность жизнью в русском обществе 189

К сожалению, наша страна не принимала участия во мно­гих таких проектах, связанных с проблематикой счастья и жизненного благополучия людей, практически не было и сво­их собственных исследований по этой тематике, в го время как во многих западных странах они уже давно и успешно проводились. Основная причина традиционных замалчиваний или «невнимания» советской науки к определенным пробле­мам или даже целым направлениям исследований хорошо из­вестна — они не укладывались в четко выстроенную в те годы систему идеологических и пропагандистских установок. Й действительно, уже сама постановка вопроса о том, в какой мере счастливы или несчастливы люди в обществе победивше­го социализма, должна была показаться неправомерной с по­зиций этих установок, не говоря уже о перспективе получить негативные результаты на основе конкретных, социально-пси­хологических исследований.

Ограниченность эмпирической базы для прямого сопоста­вительного анализа современных менталитетов наших народов по данному фактору сделала необходимым расширить рамки данного исследования и рассмотреть проблему счастья в ас­пекте русской культуры в целом, в связи с духовными тради­циями и национально-психологическими особенностями рус­ского народа, самобытности его судьбы и исторического суще­ствования в мире. В соответствии с этим и. общая стратегия такого исследования ориентирована уже не на поиски того, что отличает русский народ от других народов и как бы де­монстрирует его «инаковость» {это лишь вторая, как бы «по­бочная», но не определяющая задача), а на выявление того, что является для него особенно характерным, наиболее типич­ным и глубоко укоренненным, а следовательно, и националь-но-индвидуальным в вопросах счастья. Это позволяет увидеть общечеловеческое не столько через призму отдельных разли­чий, сколько через богатство его конкретных национальных форм, возвышающихся до общечеловеческих значений.

Такая постановка вопроса отвечает традициям русской фи­лософской мысли, для которой тема «русскости» (Н. Бердяев) — это не тема исключительности, особого предназначения или избранности русского народа, а тема его самобытности, исто­рических корней и духовных оснований развития. В более об-Щем философском плане — это проблема соотношения катего­рий всеобщего и особенного, то есть национального во всече­ловеческом и всечеловеческого в индивидуальных формах

190____________________________________________________И. А. Джиуарьян

национального. Как справедливо подчеркивал в своих работах Н. Бердяев, развитие и обогащение всечеловеческого достига­ется через глубину и богатство национальных индивидуально­стей и культур и наоборот. Другого исторического пути их развития нет и быть не может [5, с. 94].

Как известно, в российской истории тема национального самосознания и исторической судьбы народа возникала не раз, обостряясь в переломные эпохи социальных преобразований и общественных потрясений, глубоких реформирований и водо­воротов. Одна из опасностей таких периодов, не без оснований считал Н. О. Лосский, состоит в том, что тяжелые годы внеш­них и внутренних потрясений истощают силы народа и, как бы ни был могуч его национальный характер, и у него «в та­кие периоды может развиться недоверие к себе и опасная под­ражательность» [17, с. 324].

Сегодня российское общество вновь переживает тяжелый период своего развития: оно поражено глубоким экономичес­ким и нравственным кризисом; оно на распутье, растеряно. Никто не знает ни точных рецептов, ни четких ориентиров, ни своего будущего, но уже, к сожалению, снова перечеркивается и игнорируется многое из того, что было нашим недавним прошлым и стало достоянием духовного опыта народа.

В условиях новых реформ с их четко выраженным поворо­том в сторону ценностей западного образа жизни и торгово-рыночных отношений в общественной жизни, когда наши СМИ заполонила «жвачно-сникерская» и другая чуждая боль­шинству россиян реклама и угрожающими темпами идет «вес-тернизация» отечественной культуры, закономерным предс­тавляется интерес многих наших ученых к проблеме россий­ско-русского менталитета, традиционным национальным цен­ностям, многовековому духовно-нравственному опыту народа. Об этом свидетельствует, в частности, настоящая книга и на­ша скромная попытка рассмотреть проблему счастья в контек­сте российского менталитета.

В своем анализе проблемы счастья в контексте российского менталитета мы опирались на самые различные источники, используя не только специальные научные работы и результа­ты конкретных эмпирических исследований, но и произведе­ния русской художественной литературы и поэзии, включая народное творчество, высказывания наших известных мысли­телей, деятелей искусства и литературы.

Счастье а удовлетворенность жизнью в русском обществе 191

Традиционная для русского сознания моральность с ее многосторонними и многотрудными поисками абсолютного добра и духовного смысла во всем, что затрагивает основы бы­тия и человеческого существования в мире, в полной мере об­наруживает себя и в отношении к счастью-несчастью. Однако проблема для нас не просто в наличии этой моральной доми­нанты, в преобладании духовно-нравственной точки зрения над всеми другими в представлениях и рассуждениях о счастье, а в содержательных характеристиках самой нравственности, в раскрытии ее российской ментальности.

Известно, что нравственная проблематика счастья в различ­ных своих аспектах возникла и активно разрабатывалась еще в древнегреческой философии (Платон, Сенека, стоики и др.)- Од­нако, ее дальнейшее развитие, а также возможность огромного влияния на культуру и сознание европейских народов оказа­лись непосредственно связанными с христианским вероучением. «Благословенны плачущие* — один из лейтмотивов Евангелия от Матфея, согласно которому счастье является сверхъестест­венным даром, заслугой за нравственные добродетели и преж­де всего за терпение и кротость в борьбе с трудностями, за че­стность и справедливость, за лишения и страдания в земной жизни. Вместе с религиозным сознанием в этической пробле­матике счастья усиливалась тема аскезы, страдания, отказа от искушений и чувственных удовольствий.

Особенно сильным на формирование национального само­сознания и характера русского народа, на его культуру, на весь нравственно-духовный облик оказалось влияние право­славного христианства — и для этого были свои причины, о которых мы скажем дальше. На протяжении тысячелетней российской истории православная идеология настолько орга­нично переплелась с традициями, верованиями, умонастроени­ем и мировосприятием народа, что дает основание говорить многим авторам не просто о русском, а о русско-православном Менталитете [8, с. 65]. По крайней мере не вызывает сомнений огромная роль православия в формировании той системы представлений и чувствований русского народа, которые опре­делили его жизненную философию счастья.

В рамках этой системы представлений о счастье — как ни парадоксально это может показаться на первый взгляд — важнейшее значение принадлежит мотиву страдания как той структуры сознания, которая несет в себе основной духовно-нравственный смысл. Счастье воспринимается не само по себе,

192____________________________________________________И А Джидаръян

не как отдельный и самодостаточный факт или сторона жиз­ни, а в соотношении и через призму своих противоположнос­тей — страдания и несчастья. Более того, все возможные ра­достно-счастливые состояния земной человеческой жизни как бы отодвигаются на вторые позиции, уступая первенство в этой цепочке понятий несчастью и связанным с ним пережи­ваниям. Именно такие причинно-следственные отношения меж­ду счастьем и несчастьем просматриваются в большинстве рус­ских народных пословиц и поговорок. Например: «Бояться несчастья — и счастья не видеть», «Не бывать бы счастью, да несчастье помогло», «Кто нужды не ведал, и счастья не знает», «Где горе, там и радость» и др.

Общеизвестно, что народы мира во все исторические вре­мена выражали свои чувства и мысли, мироощущения и на­дежды через многие и самые разные виды художественного творчества. Для русского народа наиболее традиционной фор­мой такого самовыражения стала песня. Именно русская на­родная песня, в основе своей печальная и жалобливая, прони­занная «тоскою-кручиною, великой печалию» [6, с. 188], была мощным источником чувств, важнейшим энергетическим за­рядом для творчества практически всех крупных представите­лей отечественной литературы и поэзии. А. С. Пушкин, изу­чая народные песни и отмечая их огромное влияние на всю свою поэзию, писал: «Вообще несчастие жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание — или жалоба красавицы, выданной замуж насильно, или упреки молодого мужа постылой жене» [6, с. 185-186].

Позже о том же самом, но в более широком контексте, прекрасно скажет А; Н. Апухтин, специально посвятив русс­кой народной песне одно из своих стихотворений:

Не могучий дар природы, Не монахи-мудрецы, Создавали вас невзгоды Да безвестные певцы...

И как много в этих звуках Непонятного слилось! Что за удаль в самих муках, Сколько в смехе тайных слез!...

Счастье и удовлетворенность жизнью в русском обществе_______________193

Годы идут чередою ... Песни нашей старины Тем же рабством и тоскою, Той же жалобой полны ... [12, с. 309-310].

Поэтому совершенно логично, что в подобной эмоциональ­ной тональности воссоздавали образ родины и многие поколе­ния русских поэтов: он несет на себе печать вековой бедности и страданий народа, его тяжелой исторической доли и боль­ших жизненных испытаний. Для большинства из них — это не только и, возможно, даже не столько «разливы рек ее, по­добные морям», «лесов безбрежных колыханье», «степей хо­лодное молчанье», «чета белеющих берез» и т. д., но и «дро­жащие огни печальных деревень» (М. Ю. Лермонтов), «строе­ния без крыш, разрушенные стены, и та же грязь и вонь, и бедность и тоска» (И. С. Тургенев), «вид угрюмых людей, вид печальной земли» (А. М. Жемчужников), где «беда из веки в века ... и обижен человек» (К. Бальмонт) и «несчастье шля­лось под окнами как нищий на заре» (И. Бабель) и т. д.

В соответствии с этим поэтическим образом родного края, который предстает со страниц отечественной лирики, и в рус­ской прозе, особенно в реалистической литературе XIX века, активно развивается и даже становится преобладающей тема несчастной человеческой судьбы, духовных и физических страданий, тоски и надежды на лучшую жизнь. И эта тема встречает живейший отклик у самых разных слоев российско­го общества, оказываясь созвучной общему мироощущению и настроению народа.

Так, В.Г.Белинский писал о «Бедной Лизе» Н.М.Ка­рамзина, что она «сводила с ума всю публику» [13, с. 33]. На­писанная еще в конце XYIII века, она повествовала о несчаст­ной судьбе своих героев я, несмотря на незамысловатость сю­жета и простоту изложения, на протяжении двух столетий вы­зывала неизменный интерес у всех поколений российских чи­тателей.

В контексте нашего исследования следует однако подчерк-вуть,что «печально-страдательная» доминанта в судьбе многих Героев русской прозы — это не трагизм шекспировских героев, Иоднятый до уровня мировых судеб и «кипения» земных стра­стей, и даже не драма человеческого существования в произ-ведениях многих европейских авторов. Это несколько другая,

7-2456

194 И. А. Джидарьян

со своими «русскими» изломами и перегибами, несчастливость и неустроенность личного бытия, неблагополучие «души то­мящейся и ищущей», одновременно открытой и глубоко рани­мой, охваченной мучительными переживаниями «своего бес­силия перед необходимостью» (Достоевский), со своей «веко­вой тоской» (Блок) и «великой печалиго», занятой поисками истины и правды, вечно сомневающейся и в то же время до­верчивой и ошибающейся.

Другими словами, это не столько трагизм поступков, дей­ствия, прямого героического дела, сколько «скрытый трагизм бытия» (Н. Бердяев), «неудовлетворенность всем вообще суще­ствующим» (Е. Трубецкой) как временным, относительным и условным, трагизм невписанности в мировую гармонию, в уни­версальные духовно-нравственные законы жизни; и это скорее не трагизм на уровне рассудка, логики жизни и здравого смыс­ла, а на уровне интуиции, внутренних ощущений и разладов.

Конечно, вековая нищета и бедность «земли русской», о которых так много сказано и написано в отечественной лите­ратуре и поэзии, где, по выражению поэта, «жизнь стонет раньше, чем родиться, и стоном пролагает путь* [12, с, 300], не является каким-то «Божьим наказанием» или проявлением национальных особенностей русского народа. Это не его вина, а скорее беда, в исторической судьбе его проявилась «злая во­люшка» : неблагоприятный расклад и совпадение прежде всего целого ряда объективных факторов и обстоятельств жизни. Главные из них хорошо известны — многие были выделены и проанализированы еще в работах дореволюционны руских ис­ториков и философов [4, 5, 17, 27]. Однако традиция такого широкого «многофакторного» исследования оборвалась, к со­жалению, в советские годы как идеалистическая и ненаучная, а объяснительные возможности общественных наук, пытав­шихся во всем увидеть лишь проявление законов классовой борьбы, взаимоотношений производительных сил и производс­твенных отношений, были по существу весьма ограничены. Но это уже другая, выходящая за рамки нашего исследования, проблема.

В контексте нашей темы важным представляется сам факт того, что объективно складывавшиеся для русского народа на протяжении столетий условия существования — исторические, территориально-географические, природные, хозяйственно-экономические и др. — не давали ему никаких оснований для довольства и безбедной жизни, способствовали формированию

Счастье и удовлетворенность жизнью в русском обществе_______________195

таких особенностей характера, системы ценностей и мироощу­щения, которые определяли и его понимание и восприятие счастья-несчастья.

В частности, в свете этого факта объяснимо и то, почему «земля русская» оказалась столь благодатной для восприятия и укоренения на ней христианской идеологии, для которой центр тяжести в земном существовании человека представля­ется смещенным в сторону несчастья и, по образному выраже­нию В. Татаркевича, является скорее «долиной плача», чем «садом радости* [26, с. 238].

В свою очередь, в русском Православии усиливается вни­мание к духовно-нравственным основаниям этого сдвига, раз­вивается и обогащается христианская идея связи души и страдания: страдание наполняется глубоким духовным смыс­лом, начинает олицетворять подлинность человеческого бы­тия, истинность человеческой личности. И на протяжении ве­ков разными путями и в разных формах развивается и укреп­ляется одна из самых основополагающих для русского соз­нания формул, которую гениально просто выразили по отно­шению к себе наши самые великие поэты: А. С. Пушкин — «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» [21, с. 169]; М. Ю. Лер­монтов — «Я жить хочу! хочу печали любви и счастию назло» [16, с. 141].

Своего высшего художественного воплощения тема «стра­дающей души» и связанные с ней идея и убежденность в том, что страдание есть проявление души, а следовательно, и самой жизни, что оно есть осветитель» и ее истинная основа, полу­чили, как известно, в творчестве Ф. Достоевского, одного из самых глубоких исследователей *тайн» человеческой личности вообще, «русской души», в частности.

В системе жизненных ценностей русского народа страда­нию придается благостный, нравственно-очищающий и духов­но-возвышающий смысл: им определяются общая душевная отзывчивость человека, его способность воспринимать не толь­ко собственное, но и чужое горе, проявлять сочувствие и со­страдание к другим людям, готовность оказать им помощь в трудные минуты жизни. О том, что значит для русского чело­века чувства сострадания и сочувствия, прекрасно сказал И. С. Тургенев. Обращаясь к московским студентам, выразив­шим ему глубокое признание и поклонение в связи с его чество­ванием в 1879 году, уже стареющий и умудренный большим Ясизненным опытом писатель сказал: «я ...горжусь и осчастливен

7>

196____________________________________________________И А. Джидарьян

этим сочувствием, ... это сочувствие есть высочайшая, единст­венная награда, после которой уже ничего не остается желать» [28, с. 335].

Обостренное и повышенное внимание к печальным сторо­нам жизни в сознании и мировосприятии русского народа оп­ределили, в свою очередь, и весьма скромные позиции в них счастья и его составляющих. Счастье чаще всего воспринима­ется как мечта, как идеал — «счастия искали, счастья ае на­шли» (К. Бальмонт) — или, в лучшем случае, как отдельные мгновения и быстротечные эпизоды жизни — «радость корот­кая» (С. Есенин) — которые трудно и невозможно удержать. Сознание как бы противится иллюзорности и мимолетности состояний мирского благополучия и переживаний радости: «счастью не верь — а беды не пугайся» — по житейски мудро и по*доброму наставляет русская народная пословица. Оно словно опасается возможных противоречий и «столкновений» с собственным нравственным чувством, которому эмоциональ­но ближе и интуитивно понятнее как общая «мировая скорбь», так и печаль конкретной человеческой жизни.

В этой связи обращает на себя внимание тот факт, что в рамках русского менталитета очень значимой и актуальной оказалась такая сложная и неоднозначная проблема как про­блема счастья и вины, проблема морального права быть счаст­ливым.

И действительно, почему в жизни нередко случается так, что присутствуют, казалось бы, все внешние атрибуты счас­тья, достигаются все поставленные цели, реализуются все воз­можные и невозможные желания, но счастливым человек, увы, не становится? И здесь многое объясняется внутренним моральным чувством.

Уже Н. М. Карамзин в своей исторической повести «Марфа-посадница, или Покорение Новгорода» в заостренной форме и на конкретном материале российской истории поставил эту проблему, соединив между собой счастье и вину, которая им порождается. «Благоденствие Новгорода», когда «Россия бед­ствует — ее земля обогряется кровию, веси и грады опустели, люди, как звери, в лесах укрываются, отец ищет детей и не находит, вдовы и сироты просят милостыни на распутиях* — такой упрек городу делается со стороны россиян и он «в сей вине не может оправдаться», «Так, мы счастливы — и винов­ны, ибо дерзнули повиноваться законам своего блага», — об­виняют сами себя смелые и вольнолюбивые граждане Новго-

Счастье и удовлетворенность жизнью в русском обществе 197

рода, понимая моральную неправомерность своего счастья и процветания [13, с. 181].

Подлинных высот своего национального осмысления проб­лема моральной правомерности счастья достигает у А. С. Пуш­кина, в его ♦ Борисе Годунове». И снова рефреном звучит такое привычное для русского сознания «счастья нет», но уже в ус­тах самого могущественного на Руси человека — царя.

Достиг я высшей власти; Шестой уж год я царствую спокойно. Но счатья нет моей душе... Ни власть, ни жизнь меня не веселят; Предчувствую небесный гром и горе. Мне счастья нет ... Axl чувствую: ничто не может нас Среди мирских печалей успокоить; Ничто, ничто ... едина разве совесть.

[18, с. 207-208]

В рамках нравственного типа отношения к счастью, который веками формировался в недрах русского сознания и составляет привлекательную, ценную национальную черту нашего народа, ясно просматривается механизм своеобразного «дистанцирова­ния» или даже «боязни» счастья. Он связан прежде всего с чув­ством внутренней неловкости и психологического дискомфорта из-за того, что многие другие люди несчастны и страдают, в то время как тебе хорошо и ты счастлив. Человек как бы стесняется своего счастья, если кому-то рядом плохо и тяжело. Нередко та­кая рефлексия нравственного сознания осуществляется бессозна­тельно и возникает парадоксальное и трудно объяснимое состоя­ние, когда ты как бы несчастлив своим счастьем.

На эти проявления нравственного сознания во всей их про­тиворечивости и сложности обратил внимание Н. Бердяев, за­нимаясь «самопознанием». Говоря о русских чертах своего ми­ровосприятия, он, с присущим ему мастерством тонкого пси­холога и глубокого аналитика, не раз возвращался к мысли о том, что «всегда боялся счастливых, радостных минут», что именно в эти минуты «с особенной остротой вспоминал о му­чительности жизни» [4, с. 46]. «Более того, — продолжал он свои наблюдения и размышления над этими особенностями своего жигзнечувствия, — мне часто думалось, что я не хочу счастья и даже боюсь счастья. Всякое наслаждение сопровож­далось у меня чувством вины и чего-то дурного» [4, с. 62].

198____________________________________________________И А Джидаршн

К числу наиболее удивительных особенностей русского мен­талитета, которая отразилась и в представлениях русских лю­дей о счастье, относится, как известно, способность объединять самое противоположное и взаимоисключающее, «устремлен­ность к крайнему и предельному» (Н. Бердяев), когда «бездон­ная глубь и необъятная высь сочетаются с какой-то низостью, неблагородством, отсутствием достоинства, рабством» [5, с. 11],

Именно эту парадоксальную «антиномичностъ» и «двойст­венность» русской души имел в виду А. С. Пушкин, когда что-то «родное» слышалось ему «в долгих песнях ямщика: то раз­гулье удалое, то сердечная тоска» [20, с. 309].

Обратной стороной этой «очень национальной, — по выра­жению Н. Бердяева, — черты русских» [5, с. 32] является от­сутствие «среднего», «бессилие» и даже «бездарность» во всем относительном, умеренном, что как раз преобладает в природ-но-историческом процессе и в реальной жизни, в том числе, в вопросах счастья.

И действительно, крайности и предельный разброс мнений характеризуют чаще всего оценки и притязания русских людей на счастье. С одной стороны, многие из них не мыслили себе счастья вне традиционной и сокровенной для православной ду­ши идеи всеобъемлющего и абсолютного блага, отвергающей любые компромиссы и соглашения в своем стремлении к все­общему счастью, страдающей за всех притесненных, бедных, жалких и «принимающей на себя их несчастья» [30, с. 211].

С другой стороны, стремление в счастью во всечеловече­ском масштабе и по максимуму не мешало многим из них быть довольными теми малыми благами, которые были в их реальной жизни. Подобно одному из персонажей повести И. С. Тургенева «Муму», мечтающему как о высшем для себя счастье «быть поприветствованным при людях» и почувство­вать себя хотя бы раз «в числе человеков» [29, с. 254], боль­шинство русских людей чаще всего тоже оставались в преде­лах самых скромных и минимальных притязаний — «было бы что поесть и во что одеться». И этот минимум не давал осно­ваний чувствовать себя несчастливыми.

© © ©

Возникает естественный вопрос: имеются ли в современном российском обществе, точнее, проявляются ли у наших граж­дан в их отношении к счастью-несчастью s качестве некоторого общего свойства национально выраженные черты и особенно­сти, на которые мы обратили внимание в своем анализе? Или

Г*чИСДЦ>е и удовлетворенность жизнью в русском обществе199

все уравнялось и стерлось под влиянием новых процессов об­щественной жизни?

Мы полагаем, что для положительного ответа на первый из поставленных выше вопросов у нас все же есть достаточные основания, И это не только отдельные наблюдения, свидетель­ства, высказывания и т. д., но и конкретные, хотя и ограни­ченные, научные и эмпирические данные, подтверждающие этот общий вывод. Сошлемся на некоторые из них.

Так, при внимательном анализе содержания многочислен­ных интервью с нашими известными и менее известными со­отечественниками, нельзя не обратить внимания на такой, на­пример, факт, что в отличие от своих зарубежных коллег, осо­бенно американских, многие из них при ответе на тради­ционный для интервью вопрос «Счастливы ли Вы?» стараются смягчить категоричность своего утвердительного ответа и. го­ворят об этом без торжественных интонаций, более приглу­шенно и даже уклончиво. Как выразился один наш известный публицист, быть счастливым у него «совести не хватает». По­этому более естественно для него сказать, что он «не несчаст­ный человек» [14, с. 4].

В этой связи вспоминаются очень искренние и яркие по своей созвучности высоким русским духовно-нравственным традициям признания нашей замечательной народной актрисы Ф. Раневской: «Мне было бы стыдно иметь деньги, бриллиан­ты, сберкнижки, — как-то сказала она, — Стыдно, я не могла бы ... Знаете, в чем мое богатство? В том, что оно мне не нуж­но» [22, с. 9].

Важными для нас в этом вопросе стали и собственные на­блюдения в процессе проведения экспериментального исследо­вания, когда на вопрос «Счастливы ли Вы?» многие наши ис­пытуемые, рядовые граждане страны, вместо прямого отаета «Да, я счастлив(а)», предпочитали для себя более смягченный вариант ответа, например, «Я скорее не несчастный человек».

Наконец, имеются и более достоверные в научном отноше­нии данные, которые наряду с уже приведенными, дают осно­вание говорить о национальных особенностях восприятия сча­стья-несчастья в современном российском менталитете.

Как отмечают многие зарубежные исследователи, существует тенденция к преувеличению «счастливых ответов» [2, с. 30]. С точки зрения западного образа жизни и его менталитета, особен­но американского, такая тенденция вполне закономерна и понят­на: здесь надо быть счастливым, надо постоянно «чувствовать

200____________________________________________________Я А Джидарьян

себя на высоте» и всегда улыбаться. И неважно, как на самом деле обстоят дела и что в это время происходит у тебя внутри. В противном случае можно быстро потерять необходимый кре­дит доверия и уважения со стороны сослуживцев и знакомых, потерять шансы на успешную карьеру и высокое положение в обществе. «Несчастливцы» вряд ли могут рассчитывать на снисхождение или хотя бы на равное к себе отношение по сравнению с теми, кто более благополучен и у кого все «о-кей». Известно, например, что у работодателя часто не оказывается мест для несчастливцев [2]. Учитывая эти обстоятельства, не­которые исследователи, особенно американские, нередко даже в ущерб научности, предпочитают не включать в свои опрос­ники пункты, в которых респондентов просили бы оценить степень их несчастливости.

В отношении российского общества и его граждан подоб­ные опасения не представляются актуальными, а соответст­вующие вопросы не имеют травмирующего контекста. Такой вывод обоснован следующими соображениями, основанными на результатах эмпирических исследований.

Прежде всего обращает на себя внимание высокий про­цент неудовлетворенных жизнью людей, который фиксирует­ся социологическими опросами последних лет. По данным ряда таких опросов в среднем до 75% наших соотечествен­ников в той или иной мере не удовлетворены своей нынеш­ней жизнью и материальным благополучием, живут без на­дежды, не имеют идеалов, не уверены в завтрашнем дне, ис­пытывают напряжение, раздражение, тоску, страх и другие отрицательные чувства [10].

Эти показатели значительно выше тех, которые выявляют­ся в зарубежных опросах и исследованиях. Сошлемся на очень выразительные результаты одного такого исследования, кото­рые привела недавно социолог О. Здравомыслова в своем вы­ступлении по Российскому радио в передаче «Боритесь за свои нрава» от 6 марта 1996 г. Так, наша страна по количеству не­счастливых в личной жизни людей оказалась непревзойден­ным лидером, оставив далеко позади себя Англию, Францию и США. В то время как 42% опрошенных россиян считают себя несчастливыми, среди французов называют себя такими 25% > среди англичан всего 1%, а несчастливых американцев вообще не оказалось. В этой связи интересно отметить, что по объек­тивным показателям чувствовать себя несчастливыми в личной жизни у россиян отнюдь не больше оснований, чем у тех же

Счастье и удовлетворенность жизнью в русском обществе 201

англичан, американцев или французов. Известно, например, что яе только у нас, но и в этих западных странах каждая третья супружеская пара разводится, причем во многих семьях кон­фликты сопровождаются рукоприкладством [2, с. 222]. Поэтому вряд ли большинство этих людей там действительно счастливы. И хотя по объективным показателям между нашими странами нет принципиальной разницы, она впечатляет по количеству положительных и отрицательных ответов. Причина, конечно, в чем-то другом, и мы к этому вопросу вернемся позже.

По данным нашего собственного исследования, средние значения по показателям общей удовлетворенности и счастья также являются недостаточно высокими, значительно уступая тем, которые были получены в аналогичных исследованиях зарубежных авторов [10].

Конечно, высокий процент несчастливых и неудовлетво­ренных жизнью людей в нашей стране, по сравнению с запад­ными, было бы проще всего объяснить объективными факто­рами — низкий уровень жизни, моральный и духовный кри­зисы общества и т. д. Влияние объективных факторов на удовлетворенность жизнью действительно является сущест­венным, но далеко не самым главным. Более того, для запад­ных стран с высоким материальным достатком за последние 20—30 лет отмечается ослабление этого влияния. В среднем на долю этих факторов, по данным ряда американских исследо­ваний, приходится не более 15% всех различий в субъектив­ном благополучии [32, р. 558].

В свою очередь, некоторые кросс-культурные исследования, а также проводимые институтом Гэллапа международные обзоры по разным странам и регионам (как уже отмечалось, наша страна ни в одном из них не представлена) не показывают значимых положительных корреляций между уровнем экономического благосостояния народов этих стран и ощущением счастья [2, с. 152]. Так, уже в 1976 году неожиданно для самих исследова­телей было обнаружено, что латиноамериканцы, живущие на грани нищеты, более счастливы, чем европейцы. В то же время среди европейских стран, входящих в Европейское экономиче­ское сообщество и по экономическим показателям благополучия своих граждан находящихся примерно на одвом уровне, имеют­ся существенные различия в субъективных показателях счас­тья. Выяснилось, например, что более всего удовлетворены сво­ей жизнью бельгийцы, датчане и голландцы, в то время как у Французов, итальянцев и немцев этот уровень самый низкий.

202____________________________________________________И. А Джидаръян

Поэтому логично предположить, что на показатели субъек­тивного ощущения счастья и удовлетворенности жизнью лю­дей, живущих в разных странах, существенное влияние ока­зывают культура и традиции этих народов, у которых в про­цессе совместного исторического существования и других факторов сформировались некоторые общие представления о счастье-несчастье, определенный уровень жизненных запросов, свои различия в точках отсчета, оценивания и сравнений.

В отношении российских традиций и российского ментали­тета наиболее важной представляется нам присущая им доб­рожелательная тональность при восприятии несчастья и тех, кто несчастен. В этом восприятии нет никакого осуждающего или унижающего контекста, каких-либо намеков на неполно­ценность или ущербность личности.

«Бояться несчастья — счастья не видеть», «Беда вымучит, беда и выучит», «Тебя и накажут, тебя и пожалеют» — в этих нравственно-практических предписаниях руских пословиц обобщен жизненный опыт народа, много пережившего и пере­страдавшего за свою тысячелетнюю историю, познавшего ве­ковую нужду и другие тяжелые испытания судьбы и научив­шегося достойно и по-доброму относиться даже к несчастью.

Благожелательный тон русского человека по отношению к несчастью обуславливал и, в свою очередь, обуславливался тем главным смыслом, который всегда был преобладающим в представлениях нашего народа о счастье-несчастье и остается по существу таким и сегодня. Этот смысл связывается прежде всего и главным образом с пониманием несчастья как удара судьбы, как проявления беды, от которой никто не застрахо­ван. Как известно, само слово «счастье» в русском языке про­исходит от корня «часть», т. е. удел, судьба. Соответственно, несчастье — это не удел, не судьба. Однако одновременно про­сматриваются и некоторые различия. Так, если достижение счастья еще может связываться с какими-то усилиями и за­слугами самого человека, то в несчастье эта личностная ком­понента практически всегда отсутствует.

Понятно, что доброжелательно-сочувственная тональность русского сознания к несчастью определила и свойственную русским людям откровенность в отношении к своим бедам и страданиям, которые обычно не скрываются от других. Рус­ским людям свойственна привычка «поведать» о своих несча­стьях, рассказать о своем горе, не сомневаясь при этом, что их поймут и поддержат. Мотив сочувствия глубоко укоренен в

Счастье и удовлетворенность жизнью в русском обществе 203

русском менталитете и в качестве некоторой общей тенденции проявляется в нашем народе, бесспорно, и сейчас и надеемся, что сохранится и в будущем.

По нашим наблюдениям и некоторым другим свидетельст­вам {в том числе и по тому большому числу отрицательных утверждений, которые фиксируют соответствующие опросы) и в современном российском обществе люди не испытывают сколько-нибудь глубоких комплексов, не встречают серьезных внутренних барьеров при ответах на вопросы о своей несчаст-ливости и неудовлетворенности жизнью. В большинстве слу­чаев они отвечают на эти вопросы достаточно открыто и пря­мо, не прибегая даже к смягчающим формулировкам отрица­тельных утверждений. В отношении российской ментальности, в том числе и современной, нет сколько-нибудь достаточных оснований говорить о какой-либо тенденции занижать свою несчастливость. Скорее даже, наоборот.

© © ©

Выделенная в нашем анализе ассиметрия в соотношении счастья-несчастья, которая объективно сложилась в историче­ской судьбе русского народа, закономерно ставит вопрос о том, в какой форме и как отразилась она на его характере и осо­бенностях мировосприятия. Не сделала ли эта «многострадаль-ность и жертвенность земли русской», о которой говорил Н. Бердяев [5, с. 34], наш народ менее жизнелюбивым? Не снизила ли общую восприимчивость и способность в полной мере радоваться и наслаждаться жизнью?

Возможность такого влияния на протяжении тысячелетней российской истории, конечно, была, исключать ее у нас нет оснований, но определить и обосновать чрезвычайно сложно. Впрочем, это не столь важно и в данном случае не имеет принципиального значения. Поэтому ограничимся ссылкой на авторитетное замечание Н. Бердяева, сделанное им, прав­да, по другому поводу: «Русские, — по его наблюдению, — почти не умеют радоваться, совсем почти не знают радости формы» [5, с. 65].

Более интересной и важной представляется нам другая версия возможного влияния «дефицита» счастья на некоторые особенности русского менталитета, хотя сама она может пока­заться не совсем традиционной и в чем-то даже неожиданной.

Правомерность и реальность этой версии мы связываем с проявлением общепсихологических механизмов компенсации и возмещения, благодаря которым обеспечивается, как известно,

204 И А

жизнеспособность живых систем, достигается необходимый баланс сил, происходит взаимозаменяемосгь функций и свойств, возникает возможность уравновешивать недостатки и ограничения в одном преимуществами и достоинствами в другом. Поэтому логично предположить, что веками продол­жающийся «недобор» счастья в жизни народа при наличии естественной потребности радоваться «здесь и сейчас» не могли не отразиться на развитии у него таких качеств и структур психики, которые были бы способны компенсиро­вать эту недостаточность, могли стать источником положи­тельных эмоций в реальной жизни, необходимой подпиткой для жизненных сил и стойкости духа, которые всегда были присущи русским людям.

Такими свойствами и структурами психики могли быть прежде всего оптимизм1 с его устремленностью в завтрашний день, надеждами и мечтой о благополучном и счастливом бу­дущем, поисками более высоких идеальных оснований бытия, а также стремление к смыслу жизни, без которого для русско­го сознания нет счастья.

И здесь мы прежде всего хотим обратиться к поэзии А. С. Пушкина, сослаться на одно из его дивных четверости­ший:

1 Распространенное в литературе и в обыденном сознании мнение, что счастливые люди всегда оптимисты или, по крайней мере, более оптимистичны, чем несчастливые и, наоборот [40], не может служить в данном случае контраргументом, поскольку не подтверждается со­временными эмпирическими исследованиями. Например, сравнивая уровни оптимизма людей, живущих в разных странах [35], с данны­ми по счастью и общей удовлетворенности жизнью, полученными в других кросс-культурных исследованиях, на которые уже были ссыл­ки выше, мы получили весьма пеструю и неоднозначную картину. В частности, оказалось, что по числу наименее оптимистически настро­енных граждан в числе первых оказались Бельгия, Дания, а также Голландия, т. е. как раз те страны, которые лидируют и по числу самых счастливых в Европе людей. В то же время американцы и ка­надцы, как и жители Южной Америки и Австралии, являются не только наиболее счастливыми, но и наиболее оптимистичными наро­дами в мире. Что же касается большинства стран и народов, то по данным этих исследований, сколь но-нибудь четких зависимостей между показателями оптимизма, с одной стороны, и общей удовле­творенностью жизнью, с другой, нет.

Счастье и удовлетворенность жизнью в русском обществе205

Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет, Настоящее уныло; Все мгновенно, все пройдет; Что пройдет, то будет мило. [20, с. 239]

Надежда, как известно, была верной спутницей творчества А. С. Пушкина на всем протяжении его непростой жизни, опорой «неподкупного голоса» поэта, ставшего воистину «эхом русского народа» [19, с. 302]. И он своей «чувствительной ду­шой» [19, с. 173] человека и гражданина не мог, конечно, не уловить ее родственных корней с человеческими несчастьями, невзгодами страны и бедами родного народа. «Несчастью вер­ная сестра* — вот какое поэтическое сравнение находит он для нее в известном стихотворении «Во глубине сибирских руд», стремясь надеждой поддержать друзей в «минуты роко­вые», вселить в них «бодрость и веселье» [21, с. 7]. С юноше­ских лет поэт твердо верил сам и постоянно призывал друзей не сомневаться в том, что придет «желанная пора», когда над их отечеством взойдет, наконец, «звезда пленительного счас­тья» [19, с. 307].

Страной «пророческих предчувствий и ожиданий» называл Россию Н. Бердяев [5, с. 30], народ которой должен был, как писали русские поэты, сохранять «в сердце радостную веру средь кручины злой» [12, с. 189], «силами мечты воссоздавать и дорисовывать» чего он не имеет [12, с. 301]. Н. В. Гоголю в русской народной песне слышалось «стремление унестись ку­да-то вместе со звуками, а не привязанность к жизни и ее предметам» [9, с. 321]. И не случайно образ России как целого явился ему в образе бешено скачущей тройки, которая «мчит­ся, вся вдохновенная Богом».

Е. Н. Трубецкой, размышляя над духовным смыслом древ­ней русской иконописи, этим уникальным и единственным в мире видом искусства, справедливо увидел в ней не только выражение «беспредельной» и «бездонной глубины скорби существования», но и ту «великую радость», в которую пре­творяется скорбь; то и другое в ней нераздельны [27, с. 277]. *Но есть в этой иконописи и что-то другое, — заключает он

206Я А Джидарьян

свои размышления, — что преисполняет душу бесконечной радостью, — это образ России обновленной, воскресшей и про­славленной. Все в ней говорит о нашей народной надежде, о том высоком духовном подвиге, который вернул русскому че­ловеку родину» [27, с. 290].

Таким образом, есть убедительные основания говорить о том, что оптимизм, как и потребность смысла жизни являются одними из тех наиболее ярких и глубоко укорененных черт русского народа (составляющих во многом стержень и своеоб­разие его культуры), в развитии которых значительную роль сыграл фактор счастья-несчастья и то, как он объективно складывался з жизни и исторической судьбе народа.

Подведем некоторые наиболее общие итоги. Исследование показало, что представления й отношение русского народа к счастью-несчастью имеют свои особенности, которые формиро­вались в сложной и трудной исторической судьбе Российского государства и жизни народа. Они составляют неотъемлемую часть его менталитета, в значительной степени определяя своеобразие духовной культуры и национально-психологичес­ких черт русских людей. ,