КОНЕЦ ОЗНАЧАЕТ НАЧАЛО 16 страница

С каждым месяцем увеличивалось число залётов немецкой разведывательной авиации над территорией СССР. С 28 сентября 1939 по 16 октября 1940 г. со стороны Германии нарушили нашу границу 120 самолётов, с 16 октября по 10 июня 1941 г. – 185 самолётов, в том числе за май и десять дней июня – 91 самолёт[690]. Глубина нарушений советской воздушной границы достигала 200 километров. 15 апреля в районе г. Ровно истребителями Красной Армии был приземлён германский военный самолёт, у экипажа которого была обнаружена карта Черниговской области, аэрофотосъёмочные принадлежности и заснятая плёнка[691].

С 18 по 21 июня 1941 г. произошло 84 нарушения советской воздушной границы, в том числе румынскими, венгерскими, финскими самолётами[692].

Наконец, Сталин счёл дезинформацией беспрецедентное в истории дипломатических отношений событие – конфиденциальное раскрытие германским послом государственной тайны советским дипломатам. В изложении Микояна это событие выглядело следующим образом: «Когда незадолго до войны в Москву из Берлина на несколько дней приехал наш посол Деканозов, германский посол Шуленбург пригласил его на обед в посольство... Шуленбург сказал: «Господин посол, может, этого ещё не было в истории дипломатии, поскольку я собираюсь Вам сообщить государственную тайну номер один: передайте господину Молотову, а он – надеюсь, проинформирует господина Сталина, что Гитлер принял решение 22 июня начать войну против СССР. Вы спросите, почему я это делаю. Я воспитан в духе Бисмарка, а он всегда был противником войны с Россией» (примерно такая же версия данной беседы излагается в воспоминаниях Г. Хильгера[693]. – В. Р.). В тот же день Сталин собрал членов Политбюро и, рассказав о сообщении Шуленбурга, заявил: «Будем считать, что дезинформация пошла уже на уровне послов»[694].

Конечно, германские власти предпринимали маскировочные усилия, чтобы скрыть масштабы сосредоточения своих войск на советско-германской границе и их подготовку к вторжению в СССР. Однако в успех этих усилий не верили даже сами гитлеровские главари, о чём свидетельствует дневниковая запись Геббельса от 20 апреля: «Получено сообщение агентства Трансоцеан; в нём содержатся наши глубочайшие военные и дипломатические тайны... Итак, наша маскировка (против России) немногого стоит. Сталин уже будет знать всё»[695].

Сталин действительно «знал всё» о военных приготовлениях Германии, но упрямо не желал верить сообщениям об этом. Приноравливавшийся к его настроениям Берия нашёл выход в том, в чём всегда находила выражение отмеченная ещё Лениным нелояльность и капризность Сталина – в репрессиях против тех, кто, подчиняясь своему долгу, передавал неугодную Сталину информацию, точно сигнализируя о нависшей над страной опасности. 21 июня Берия направил докладную записку Сталину, в которой говорилось: «Я вновь настаиваю на отзыве и наказании нашего посла в Берлине Деканозова, который по-прежнему бомбардирует меня «дезой» о якобы готовящемся Гитлером нападении на СССР. Он сообщил, что это «нападение» начнётся завтра... То же радировал и генерал-майор В. И. Тупиков, военный атташе в Берлине. Этот тупой генерал утверждает, что три группы армий вермахта будут наступать на Москву, Ленинград и Киев, ссылаясь на свою берлинскую агентуру»[696]. «Начальник разведуправления, где ещё недавно действовала банда Берзина, генерал-лейтенант Ф. И. Голиков жалуется на Деканозова и на своего подполковника Новобранца, который тоже врёт, будто Гитлер сосредоточил 170 дивизий против нас на нашей западной границе... Но я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твёрдо помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 г. Гитлер на нас не нападёт!»[697]. В тот же день Берия поставил следующую резолюцию на папке с донесениями, предупреждающими о нападении Германии: «В последнее время многие работники поддаются на наглые провокации и сеют панику. Секретных сотрудников «Ястреба», «Кармен», «Верного» за систематическую дезинформацию стереть в лагерную пыль, как пособников международных провокаторов, желающих поссорить нас с Германией»[698].

В ряде исторических работ бытует версия о том, что Сталин стремился оттянуть войну путём переговоров с Гитлером, в ходе которых последний должен был предъявить новые требования Советскому Союзу. В основе этой версии лежат распространявшиеся германскими дезинформационными службами и широко циркулировавшие во всём мире в мае-июне 1941 года слухи о стремлении Гитлера вынудить Сталина пойти на далеко идущие уступки Германии и о предстоящем новом советско-германском соглашении, основанном на этих уступках. Печально известное «Сообщение ТАСС» от 14 июня также создавало впечатление о том, что Москва готова к переговорам с немцами об их возможных претензиях к СССР и лишь ждёт, когда Германия выступит с соответствующим дипломатическим демаршем.

В донесениях Шуленбурга в МИД от 9, 12 и 24 мая высказывалось предположение о том, что смена Молотова Сталиным на посту председателя Совета Народных Комиссаров вызвана стремлением исправить «недавние ошибки во внешней политике, которые привели к охлаждению сердечных германо-советских отношений, для создания и сохранения которых Сталин постоянно прилагал усилия, в то время как Молотов по собственной инициативе часто тратил время на упрямое обсуждение второстепенных вопросов». К этому Шуленбург прибавлял, что Сталин сумеет «использовать своё новое положение для того, чтобы принять личное участие в поддержании и развитии добрых отношений между Советским Союзом и Германией», изменить «нынешнюю внешнюю политику, которая привела к ухудшению отношений с Германией» и «избежать конфликта с Германией, что демонстрируется поведением Советского правительства на протяжении последних нескольких недель, тоном советской прессы, которая освещает события, касающиеся Германии, а также соблюдением торгового соглашения, заключённого СССР с Германией»[699].

Конечно, противопоставление Шуленбургом «курса Сталина» «курсу Молотова» было лишено каких бы то ни было оснований. Молотов был всегда лишь покорным исполнителем замыслов Сталина и не предъявлял никаких претензий на проведение самостоятельной линии во внешней политике. Вместе с тем представляется близким к истине предположение Шуленбурга, что назначение 6 мая Сталина на высший правительственный пост мотивировалось его стремлением вступить в личные переговоры с Гитлером на «законных», «конституционных» основаниях. Учитывая это, дезинформаторы Геббельса и Риббентропа распространяли по всему миру слухи о предстоящей встрече Сталина с Гитлером, причём германской печати был отдан строгий приказ не сообщать об этих слухах и никак не комментировать их[700].

Что же касается зондирования Советским Союзом вопроса об «уступках» германским требованиям, то российский историк Вишлёв, изучая германские дипломатические архивы, установил: в фондах этих архивов не содержится никаких документов, исходящих от Советского правительства, в которых немцам делались бы предложения об уступках политического, военного, экономического, территориального характера либо намекалось бы на готовность СССР к таким уступкам[701]. Правда, между 18 и 20 июня советское руководство обратилось в Берлин с просьбой принять Молотова, но, как свидетельствует запись в дневнике Геббельса, оно «получило решительный отказ. Наивное предложение. Этим надо было заниматься полгода назад»[702]. Лишь в ночь на 22 июня в советское посольство в Берлине поступила из Москвы телеграмма, предписывавшая послу безотлагательно встретиться с Риббентропом и сообщить ему о желании Советского правительства вступить в переговоры с высшим руководством рейха, чтобы «выслушать возможные претензии Германии». Как справедливо пишет тогдашний первый секретарь посольства в Германии В. Бережков, «фактически это был намёк на то, что советская сторона не только выслушает, но и удовлетворит германские требования»[703].

Хорошо осведомлённый о советско-германских отношениях Хильгер в своих воспоминаниях писал: «После побед Гитлера на Балканах Сталин не упускал никаких средств, чтобы сохранить у Гитлера хорошее к себе отношение, давал ему одно за другим новые доказательства своей доброй воли. Но на Гитлера эта политика умиротворения впечатления не произвела. Напротив, продолжающиеся усилия Сталина избежать конфликта он рассматривал как доказательство его слабости и страха перед военным столкновением с Германией»[704].

С удовлетворением были восприняты в Берлине и нелепые военно-стратегические меры вконец растерявшегося советского руководства – концентрация в приграничных районах крупных военных сил, не приводимых в состояние повышенной боевой готовности. По этому поводу Геббельс записал 16 июня в дневнике: «Русские сосредоточились прямо у границы – лучшего просто нельзя было и ожидать. Будь они рассеяны шире, то представляли бы большую опасность. У них в распоряжении 180-200 дивизий». По этому скоплению «мы и ударим из 10 тыс. стволов... Это будет удар величайшей силы. Такой, какого, пожалуй, ещё не было в истории»[705].

В самый канун войны, когда вся мировая печать писала о скором нападении Германии на СССР, Сталин неоднократно отвергал предложения Наркомата обороны и Генерального штаба об осуществлении заблаговременного разворачивания вооружённых сил и приведении их в готовность к отражению агрессии.

Характеризуя действия Сталина в период, непосредственно предшествовавший войне, известный советский историк и публицист Эрнст Генри (Б. И. Ростовский) писал: «Сталин накануне войны совершенно запутался, никого не слушал, никому не верил, только себе. И в решающий момент оказался банкротом... Выяснилось, что его рукой водил Гитлер. Несмотря на гигантский информационный и агентурный аппарат, который был в его распоряжении, аппарат, прекрасно сработавший в этот момент, несмотря на то, что его осведомителем оказался сам германский посол – неслыханный случай в дипломатической истории! – он был слеп как крот. Почему? Ответ перед глазами: Сталин думал, что Гитлер ведёт с ним игру, которая была привычна ему самому, в которой он всегда видел подлинное содержание всей политики – игру в обман и шантажирование другого. Он хотел сыграть с Гитлером, как до этого играл со своими противниками в большевистской партии. А Гитлер уже двигал танки к советской границе. Для фюрера речь шла уже не о том, чтобы обманывать и шантажировать, а о том, чтобы бить и бить».

Отмечая, что главным интеллектуальным качеством Сталина была хитрость, Ростовский писал, что «как раз хитрость часто мешает быть умным. Человек, который видит вокруг себя только то, что в нём самом, только хитрость, очень часто слеп, каким и оказался Сталин накануне войны. Не Макиавелли и не Борджиа он был, а потерявший голову политик, хитрец, которого перехитрили, игрок, которого переиграли. У этого человека под руками был невиданный репрессивный аппарат, в его абсолютном подчинении – 170-миллионный героический народ, но Сталин неспособен был к настоящему глубокому политическому анализу, в этом отношении он был второго сорта, и в критический момент он провалился»[706].

В мемуарах Хрущёв передавал рассказ Берии о том, как Сталин встретил начало войны. «Сначала он не хотел в это поверить и цеплялся за надежду, что это провокация, приказывал даже не открывать огня, надеялся на чудо, пытался спрятаться за собственные иллюзии. Затем военные доказали ему, что прятаться поздно, и ему пришлось поверить, что действительно началась война с Германией. Ему стали докладывать о победоносном продвижении гитлеровских войск. Тут-то открыто проявилось то, что он скрывал от всех, – его панический страх перед Гитлером. Сталин выглядел старым, пришибленным, растерянным. Членам Политбюро... он сказал: «Всё, чего добился Ленин и что он нам оставил, мы про... Всё погибло». И, ничего не добавив, вышел из кабинета, уехал к себе на дачу, а потом некоторое время никого не принимал... Тогда члены Политбюро поехали вслед за ним и стали убеждать его, что ещё не всё потеряно, что у нас большая страна, мы можем собраться с силами и дать отпор врагу. Только после этого Сталин вернулся в Кремль и снова приступил к работе»[707]. Этот рассказ подтверждается словами Молотова в беседе с Чуевым: «Поехали в Наркомат обороны Сталин, Берия, Маленков и я... Это было на второй или третий день (войны). Он сказал: «Прос...ли»[708].

Мир был ввергнут во вторую мировую войну. Вооружённая борьба развернулась на территории 40 стран. Формально нейтральными оставались только 6 государств. В войну вступило 72 государства с населением 1 млрд 700 млн человек, т. е. около 80% землян в то время. В армии и флоты было мобилизовано 110 млн человек.

Если во всех войнах XVII века погибло 3 млн человек, XVIII века – 5,5 млн, XIX века – 16 млн человек, то за шесть лет второй мировой войны смерть унесла примерно 55 млн человеческих жизней, в том числе 17 млн – на фронтах. Приблизительно 35 млн человек были ранены и почти 25 млн из них остались на всю жизнь инвалидами[709].

Часть III
Убийство Троцкого

I
Троцкий под прицелом НКВД

Троцкий ещё до прибытия в Мексику получил предупреждение о том, что ГПУ готовит на него покушение. Будущий «невозвращенец» И. Райсс, секретный агент ГПУ в Европе, предупредил друзей Троцкого, что зарубежным агентам ГПУ хорошо известно о готовящемся террористическом акте. Другой «невозвращенец» В. Кривицкий, один из руководителей всей зарубежной сети советской резидентуры в Европе, подтвердил это сообщение, когда его друг Раисс был убит наёмниками сталинистов и его самого стали обуревать угрызения совести за своё служение Сталину[710].

Луи Буденц, который в середине 30‑х годов был одним из лидеров коммунистической партии США, впоследствии рассказывал в книге «Это моя история», что руководители Американской компартии Эрл Браудер и Джек О'Стэчел говорили об убийстве Троцкого уже в конце 1936 года, когда появились сообщения о предстоящем прибытии Троцкого в Мексику. Буденц добавлял, что ему самому приходилось работать с несколькими советскими секретными агентами в США, один из которых просил его найти троцкиста, которого можно было бы познакомить с советским агентом в Париже. Буденц остановил свой выбор на сталинистке Руби Вайль, которая была знакома с американской троцкисткой Сильвией Агелофф. Во время совместной поездки в Париж Р. Вайль организовала встречу Сильвии с Меркадером, между которыми вскоре установились интимные отношения[711].

Одновременно советская резидентура в США неустанно искала людей, которых можно было бы «продвинуть» в окружение Троцкого.

Бывший американский сталинист Томас Блейк сообщил в 1956 году сенатской комиссии, что в середине 30‑х годов он был внедрён агентурой НКВД в Социалистическую Рабочую Партию США. Вскоре после этого резидент НКВД в Нью-Йорке Рабинович, официально занимавший пост представителя советского Красного Креста в США, предложил ему направиться в Койокан, где он должен был получить дальнейшие инструкции, от находящихся там советских агентов. Когда же Блейк спросил, какое задание он должен выполнить, Рабинович сказал, что, «когда придёт время», его найдут и скажут, что он должен делать[712]. Блейк отказался от этого предложения Рабиновича, но сама попытка направить агента в Койокан свидетельствовала не только о стремлении НКВД установить плотную слежку за Троцким, но и, возможно, непосредственно использовать своего агента для осуществления террористического акта.

Секретарь Троцкого в Мексике Д. Хансен в 1938-1939 годах на протяжении трёх месяцев встречался с Рабиновичем, который был известен ему по кличке Джон. «Джон» предлагал Хансену выйти из IV Интернационала и вступить в Коминтерн. Об этих встречах, по словам Хансена, он рассказывал Троцкому[713].

О том, что Троцкий находился под наблюдением НКВД с момента своего прибытия в Мексику, свидетельствует тот факт, что ещё в 1937 году французская полиция установила: непосредственные убийцы Райсса Роланд Аббиат (Росси) и Мартиньи ещё в феврале этого года вместе с другими головорезами побывали в Мексике. При обыске квартиры Росси были найдены карта Мексики, планы города Мехико и его окрестностей и копия заявления Росси в мексиканское консульство с просьбой предоставить ему визу на въезд в Мексику[714]*.

В архиве советской внешней разведки находится документ, составленный в 1946 году, где указывается, что «до 1940 г. предпринято несколько попыток ликвидации Троцкого. Организация дела была такова, что в настоящее время невозможно сказать, кто именно тогда был привлечён к этому делу, где эти люди и в какой степени они информированы о существе дела и его организаторах»[715].

После смерти Л. Седова в НКВД разрабатывалось несколько вариантов дальнейшего использования Зборовского, одного из главных агентов НКВД во Франции, имевшего клички Мак и Тюльпан. Специальный представитель Центра, прибывший в Париж в апреле 1938 года, принимал меры, чтобы внедрить Зборовского в окружение Троцкого. Очевидно, с целью выполнения этого задания Зборовский в 1939 году не раз просил у Троцкого разрешения приехать в Мексику, но Троцкий неизменно отклонял эти просьбы. Возможно, что причиной этого было недоверие к Зборовскому, посеянное в Троцком анонимным письмом Орлова, разоблачающим Зборовского как агента-провокатора[716].

Во время пребывания в Мексике Троцкий прилагал неустанные усилия для того, чтобы получить визу для постоянного или временного проживания в США, где он был бы в большей безопасности и мог бы поддерживать более тесные контакты с основными центрами троцкистского движения. Однако правительство этой «цитадели демократии» постоянно отклоняло попытки Троцкого и его друзей добиться для него политического убежища в Соединённых Штатах.

Ещё в 1933 году Троцкий обратился к консулу США в Стамбуле с письменной просьбой о разрешении въехать в Соединённые Штаты и пробыть там в течение трёх месяцев для работы над задуманной им книгой по сравнительному анализу истории гражданских войн в Америке и России. В этом ему было тогда отказано.

С момента прибытия в Мексику Троцкий с помощью своих друзей вновь не раз пытался добиться разрешения посетить Соединённые Штаты. Но, в отличие от Мексики, которая не имела тогда дипломатических отношений с СССР, власти США подвергались непрерывному давлению со стороны Советского правительства. В ответ на просьбу известного американского философа Дьюи разрешить Троцкому приехать в США для участия в работе комиссии по расследованию московских процессов Государственный секретарь США К. Хэлл заявил, что ввиду усиливающейся агрессии Японии на Дальнем Востоке американское правительство отвергает эту просьбу, так как не желает раздражать Сталина – своего возможного будущего союзника в войне с Японией. Госдепартамент отказал в выдаче визы также и в связи с приглашением Троцкому от Университета штата Северная Каролина выступить там с лекциями[717].

Положение, казалось бы, должно было измениться после заявления Рузвельта от 25 мая 1938 года, в котором указывалось, что США будут держать свои границы открытыми для всех, кто спасается от политических преследований. Однако и после этого заявления американское правительство продолжало отклонять все попытки добиться для Троцкого въездной визы в Соединённые Штаты, несмотря на поддержку этих попыток министром труда США Ф. Перкинс, директором Американского союза за гражданские права Р. Болдуином и другими влиятельными лицами[718]. «Ворота нашей великой демократии, – говорил по этому поводу Д. Кэннон, – открыты многочисленным политическим изгнанникам. Реакционеров всех видов, демократическую сволочь, покинувшую и предавшую свой народ, монархистов и даже фашистов с почестями встречают в Нью-Йоркской гавани»[719]. Лишь Троцкому был преграждён путь в США, как и в другие «демократические» страны.

После подписания советско-германского пакта и советско-финляндской войны – событий, вызвавших возмущение общественного мнения США и охлаждение советско-американских отношений, казалось, что былые опасения Госдепартамента отпали и у Троцкого возросли шансы на получение американской визы.

Новая возможность посетить США возникла из самого неожиданного источника – созданного в 1938 году особого Комитета палаты представителей Конгресса США по антиамериканской деятельности, названного Комитетом Дайеса – по имени его председателя – конгрессмена США. В октябре 1939 года главный расследователь этого Комитета, проводившего слушания в Конгрессе США, Меттьюз направил Троцкому телеграмму, приглашая его выступить перед Комитетом с «полным обзором истории сталинизма». Хотя Комитет Дайеса носил реакционный характер, занимаясь выявлением «подрывной деятельности» в рабочем движении США, Троцкий принял это приглашение, решив использовать своё выступление перед Комитетом «для разъяснения рабочим сталинского вырождения» и разоблачения «гнилостной природы сталинизма и его разлагающего влияния на рабочее движение». Однако 12 декабря Дайес под давлением Госдепартамента аннулировал своё приглашение.

Американский исследователь У. Чейз, тщательно изучавший отношения Троцкого с Комитетом Дайеса и другими государственными органами США, справедливо подчёркивает, что использование любого общественного форума для пропаганды своего дела и разоблачения врага было отличительной чертой политической тактики Ленина и Троцкого. «Троцкий, правительство США... и Комитет Дайеса могли иметь общего врага – Сталина, но непоколебимая приверженность Троцкого своим революционным убеждениям и методам делала тщетными все попытки обратить это (приглашение Комитета Дайеса. – В. Р.) ему (Комитету) на пользу... Троцкий был символом идеологического движения – троцкизма, который давно ненавидели и в Вашингтоне, и в Москве»[720].

Характеризуя своё положение в конце 30‑х годов, Троцкий писал: «Ни одна из империалистских стран не хочет допустить меня в свои пределы. Что касается угнетённых и полунезависимых стран, то они отказываются принимать меня под давлением Москвы, бюрократия которой играет сейчас во всём мире крайне реакционную роль. Мексика оказала мне гостеприимство потому, что Мексика – не империалистическая страна, и потому, что её правительство оказалось в виде редкого исключения достаточно независимым от внешних давлений, чтобы руководствоваться собственными принципами. Я могу поэтому сказать, что живу на земле не в порядке правила, а в порядке исключения»[721].

Пребывание в Мексике резко ограничивало личные контакты Троцкого со своими единомышленниками, за исключением американцев. Правда, в октябре 1939 года в Койокан прибыли французский социалист, активный деятель Коминтерна до 1924 года Альфред Росмер и его жена Маргарита, с которыми Троцкий дружил с 1913 года. Они прожили в доме Троцкого около восьми месяцев.

Во время пребывания в Мексике Троцкого постиг ещё один удар – исчезновение Вальтера Хелда. Это был молодой немецкий эмигрант, которого нацисты приговорили к смерти. Он был одним из самых преданных друзей семьи Троцких в Норвегии. Норвежские власти не разрешили ему, натурализованному гражданину Норвегии, направиться вместе с Троцким в Мексику. Когда немцы оккупировали Норвегию, Хелд переехал в Швецию и получил там американскую визу. Однако он совершил роковую ошибку – подобно многим другим эмигрантам, он отправился в Соединённые Штаты через Советский Союз – вместе со своей женой, сыном и несколькими товарищами. Советское консульство выдало ему транзитную визу, очевидно, обладая данными о его близости с Троцким. Где-то на транссибирской магистрали Хелда очень осторожно пригласили сойти с поезда – так осторожно и ловко, что другим пассажирам не пришло в голову задать какие-нибудь вопросы, пока не стало слишком поздно. Это был конец Хелда, его жены и сына. «Долгое время мы не упоминали в своих разговорах имени Вальтера Хелда, надеясь на что-то, вопреки всякой возможности надежды... – вспоминала Н. И. Седова. – В сентябре 1940 года я получила от него письмо с выражениями соболезнования. Он писал, что послал мне статью о смерти Льва Давидовича. Статью эту я никогда не получала»[722].

Н. И. Седова рассказывала, что, когда Троцкий находился в своём кабинете, до неё иногда доносились слова, которые он произносил как бы про себя: «Я устал, я так устал. Я не могу больше работать». «Он никогда не позволял себе говорить такие слова в присутствии других людей. Безутешные мучения доставляли ему мысли о бессмысленном унижении, моральном падении старых революционеров, которые любили его и тем не менее погибли, покрывая на московских процессах его и себя позором. Когда Лев Давидович оставался один, он иногда называл себе их имена»[723].

После московских процессов Троцкий постоянно ощущал нависшую над ним угрозу убийства и даже предполагал, кем оно будет непосредственно осуществлено. 7 января 1939 года он писал своему адвокату Гольдману о предстоящем вскоре прибытии в Мексику 1500 «ветеранов интербригад» и вслед за этим замечал: «Я полагаю, что отбор этих людей был проведён ГПУ и что агенты ГПУ составят значительный процент от этих 1500»[724].

В первой половине 1940 года мексиканская пресса была полна слухов о сосредоточении в Мексике агентов НКВД. Об этом же сообщали и троцкистские источники информации. «Со времени активного и поистине разбойничьего участия ГПУ в испанских событиях, – писал Троцкий, – я получал немало писем от своих друзей, главным образом из Нью-Йорка и Парижа, о тех агентах ГПУ, которые направлялись в Мексику из Франции и Соединённых Штатов. Имена и фотографии некоторых из этих господ были мною своевременно переданы мексиканской полиции»[725].

Ответственность за безопасность Троцкого взяла на себя Социалистическая Рабочая Партия США. Руководство организацией охраны дома было поручено Джозефу Хансену, а главой внутренней охраны был назначен Гарольд Робинс.

Троцкий всегда относился с чувством доверия и благодарности к своей охране, обеспечившей ему безопасность в Турции, Франции и Норвегии. «Охрана всегда состояла из молодых товарищей, – писал он, – связанных со мной единством политических взглядов и отбиравшихся моими старыми, более опытными друзьями из числа добровольцев, в которых не было недостатка... Прибавлю для полной ясности, что охрана содержится не мною (у меня таких средств нет), а на средства особого комитета, который собирает необходимые денежные суммы среди друзей и сочувствующих. Мы живём – моя семья и охрана – маленькой замкнутой коммуной, отделённые четырьмя высокими стенами от внешнего мира».

Безграничное доверие Троцкого к своей охране определялось его соображениями о том, что «вряд ли в истории вообще можно найти другое движение, которое в такое короткое время понесло бы такие многочисленные жертвы, как движение Четвёртого Интернационала... Никто не мог надеяться за последние 12 лет при помощи Четвёртого Интернационала сделать карьеру. Поэтому к движению примыкали люди бескорыстные, убеждённые, готовые отказаться не только от материальных благ, но, в случае необходимости, и жертвовать жизнью. Не желая впасть в идеализацию, я всё же позволяю себе сказать, что вряд ли можно сейчас в какой-либо другой организации найти такой отбор людей, преданных своему знамени и чуждых личных претензий, как в Четвёртом Интернационале. Именно из этой молодёжи вербовалась всё это время моя охрана[726].

В ответе на вопросы корреспондента газеты «Дейли Ньюс» Троцкий говорил: «Источником моего существования является моя литературная работа. И только! Но совершенно верно то, что мои друзья в Соединённых Штатах, как и в других странах, самоотверженно приезжают в Мексику, чтобы помогать мне в моей работе и охранять меня от возможных покушений. Они делают это по собственной инициативе, добровольно жертвуя своим временем и своими средствами, или средствами своих друзей... Они делали и делают это не ради меня лично, а ради тех идей, которые я представляю. Очевидно, эти идеи имеют притягательную силу»[727].

В первые месяцы пребывания Троцкого в Мексике охрана осуществлялась в основном молодыми мексиканцами. Однако вскоре Троцкий счёл целесообразным отказаться от их услуг, поскольку его враги пытались разными путями вовлечь его в мексиканскую политику, чтобы сделать тем самым невозможным его дальнейшее пребывание в Мексике. Поскольку мексиканцы, живя в его доме, могли в известной степени стать носителями его политического влияния, Троцкий был вынужден отказаться от их участия в охране, заменив их иностранцами, в основном гражданами США. Все эти люди посылались в Мексику по особому отбору его старых испытанных друзей.

Необходимость усиления охраны обнаружилась уже в январе 1938 г., когда была сделана первая попытка покушения на Троцкого; неизвестный человек попытался проникнуть в его дом с фальшивыми рекомендациями от одного политического деятеля. После этого эпизода, встревожившего Троцкого и его друзей, были приняты более серьёзные меры охраны: установлена автоматическая система сигнализации, введены дневные и ночные дежурства охранников и т. д. Постепенно дом Троцкого был превращён в своего рода крепость, защищённую железными решётками, проводами с пропущенным по ним электрическим током, и охраняемую извне постоянным отрядом из десяти мексиканских полицейских, а внутри виллы – неофициальными охранниками-троцкистами. Для полицейских было построено небольшое помещение возле восточного угла ограды, куда была проведена сигнализация на случай тревоги, и четыре будки, также оборудованные специальными устройствами.

Когда друзья Троцкого устанавливали сигнализацию в доме и саду и определяли места постов, Наталья Ивановна обратила внимание Троцкого на то, что следовало бы установить пост у окна его кабинета. Троцкий отказался это сделать, сославшись на то, что в таком случае пришлось бы расширить внутреннюю охрану, а «это не по средствам ни в отношении затрат, ни в отношении человеческого материала, которым наша организация располагает»[728].

II
Троцкий пишет книгу о Сталине

Тем временем Сталин всячески стремился ускорить подготовку покушения на Троцкого. При этом он руководствовался широким комплексом мотивов – личных и политических.