I. Вред ложных идеологий и жизненная необходимость истинной идеолога

ЕВРАЗИЙСТВО

(опыт систематического изложения)

 

Всякое жизненное движение определяется некоторой идеоло­гией и вытекающей из нее системой конкретных задач (програм­мой), которые, с другой стороны, обусловлены данной историчес­кой обстановкой. Естественно, что задачи и система их меняются в зависимости от условий, места и времени, что всплывают и ста­вятся новые практические цели и меняются и даже отмирают ста­рые. Однако именно идеология проводит некоторые определен­ные границы, за которыми "прагматизм" или практицизм движе­ния вырождается в беспринципный оппортунизм. Ибо оппорту­низм как раз и связан с отсутствием идеологии или, в лучшем случае, с ее неясностью и неразработанностью. Поучительным примером может служить сменовеховство. Сменовеховцы исхо­дили из сильного и правильного ощущения того, что русская ис­тория совершается на территории России и что — худо ли это или хорошо — в основе русского революционного процесса под по­верхностью коммунистического безумия протекает подлинное, национальное развитие России, жизненно важное для ее будуще­го и даже для будущего всей человеческой культуры. Но призна­ние этого факта, давно уже очевидного для многих русских лю­дей, стонущих под игом коммунизма и все же не отчаивающихся в будущем, еще не есть идеология. Не дав себе труда определить, в чем смысл искажаемого коммунизмом русского развития, в чем идеалы и цели России, сменовеховцы не сумели противопоста­вить коммунистическим декламациям что-нибудь новое, жизнен­ное и ясное. От признания факта они сразу же перешли к покло­нению факту, и поворот к России стал для них началом растворе­ния в коммунизме. Сменовеховцы превратились в оппортуни­стов, чтобы затем переродиться в бардов коммунизма. Вместо то­го чтобы сделаться носителями исторического процесса, они сделались его рабами и игрушками.

Обреченность всякого оппортунизма заключается в отсутст­вии идеологии и, собственно говоря, есть само это отсутствие. Оговоримся. Нельзя, конечно, отрицать, что оппортунисты ино­гда считают себя обладателями некоторой идеологии. Но эта "идеология" никак не связана именно с данным конкретным мо­ментом, никак не определяет поведения, но хранится про запас на случай неопределенного будущего, которого, вероятно, никогда не будет. Она отвлечена от конкретности, отвлеченна или абст­рактна и потому расплывчата и недейственна. Она не идеология, а абстракция; и мы делаем ей честь, называя ее "абстрактной идеологией"; лучше называть ее доктринерством. Подобная абст­рактная идеология может оставаться сравнительно безобидной, губительной лишь для тех, кто ее исповедует и тем самым превра­щается в безыдейного оппортуниста. Тогда ее все равно что совсем нет. Но она может стать в высокой степени опасной и вредной, ес­ли носители ее поверят в ее осуществимость и постараются ее осу­ществить. Ведь ясно, что попытка осуществить абстракцию необ­ходимо приводит к пренебрежительному и отрицательному отно­шению ко всему конкретному, в абстрактные формулы не укла­дывающемуся. Живая конкретная действительность отрицает, высмеивает и разрушает абстрактные формулы, к тому же — по немощи человеческой — чаще всего ошибочные; и, если носитель абстрактной идеологии не хочет от нее отказаться и в то же самое время охвачен пафосом деятельности, ему остается один только выход: ломать и разрушать конкретную действительность, чтобы в конце концов погибнуть в борьбе с ней.

Тут мысль наша также поясняется поучительными примера­ми. Образцом абстрактной идеологии, которая в силу неудержи­мого позыва "идеологов" к деятельности вредоносна не только для них и представляет собой некоторую, хотя, впрочем, не осо­бенно серьезную, опасность, может служить "идеология" всякого рода реставраторов. Они вопреки очевидности просто-напросто отрицают совершившееся и совершающееся в России и, как ти­пичные бывшие люди, считают настоящее несуществующим. Ис­тория России, по их мнению, остановилась в 1917 или 1905 г. (смотря по вкусу) и будет стоять на одном месте, пока им не уда­стся приняться за ее продолжение. Они исходят из прошлого, ко­торого не было, так как они идеализируют это прошлое, подсовывая на его место некую бледную отвлеченную схему, размалеванную — чтобы создать иллюзию действительности — дешевыми, но ярки­ми красками. Они стремятся к будущему, которого не будет, так как бледная и сентиментально-ложная схема никогда не может сделаться конкретной действительностью. Чтобы осуществить свое мнимое будущее, они должны и они хотят целиком смести настоящее и на голом месте приняться за постройку своего народ­ного дома с петушками. Но целиком смести .ничего нельзя: людей не останется. Жизненные остатки старого в самой России уже приспособились к новому, уже перерождаются в новое. Реставра­торы обречены на задыхание в разреженном воздухе своих абст­ракций.

Коммунистическая идеология, покоящаяся на пламенной, но критически не проверенной, наивной и ошибочной вере коммуни­стов, — второй пример опасностей, сопряженных с абстрактной идеологией. Идеология коммунизма представляет собой попытку предвидеть будущее, которое никому не известно и менее всего предвидится коммунистами. На основании этой, во всяком случае, гадательной картины будущего, которая, несмотря на свою абстрактность, довольно детальна, но именно в силу своей абстрактности безжизненно-схематична, коммунисты начерты-вают мнимые законы развития. И хотя ими они принципиально исключают всякую возможность свободной деятельности, они с фанатическим упорством ломают жизнь и ведут тоже принципи­ально отрицаемую ими идеологическую борьбу. Так они стано­вятся вредными идеологами, вредными потому, что их идеология и ненаучна, являясь полуграмотным толкованием плохо понятой гегелевской философии, и ошибочна, потому что она абстрактна, т. е. лежит вне связи с конкретной действительностью. Однако коммунистов как вредных доктринеров надо отличать от больше­виков, проводя эту разграничительную линию внутри всякого индивидуума. Большевизм как таковой (максимализм) есть абсо­лютность заданий или, по крайней мере, грандиозность их и тре­бование предельного (максимального) усилия для их осуществле­ния. Он психологически связан с верой в полную и близкую осу­ществимость своих заданий, и в этом его порок. Но он не связан с какой-нибудь определенной идеологией и не исключает того, что большевик учится у жизни и научается сообразовывать с ней свою деятельность. Он может под влиянием опыта даже преодоле­вать указанный свой порок. Вот почему большевики-коммуни­сты, несмотря на всю ложность и абстрактность своей теории, не остались нечувствительными к потребностям русской действи­тельности. Они вынуждены были делать то, что их идеологии противоречило, и отказываться от того, что их идеологией требовалось, в обоих случаях успокаивая себя надеждой, что противо­речат себе "тактически" и временно. Это не мешало и не мешает им приносить вред, особенно там, где, как на "идеологическом фронте", губительные последствия глупой меры сказываются не сразу; но это позволило русскому народу использовать их как ору­дие для спасения русской территории и воссоздания русской госу­дарственности. Более того, русский народ заставил большевиков-коммунистов помимо их воли и сознания осуществлять многое, для его будущего чрезвычайно важное. Но если теперь большеви­ки-коммунисты уже явно должны отказаться от своей програм­мы, на практике, все более делаясь оппортунистами, они тем не менее вредны и опасны как нераскаянные и ничему не научив­шиеся доктринеры. Надеясь на временность своего отступления, они тем самым держат за пазухой камень, могущий при их обиде на неудачу, нервозности и реальной силе оказаться весьма непри­ятным. Большевики опасны, пока они коммунисты, т. е. пока ис­кренне и окончательно не отказались от своей абстрактной идео­логии. Но они все еще нужны и останутся, пока внутри России не появятся те, кто сможет заменить их, по крайней мере, с мень­шим вредом для России.

Вред абстрактных доктрин настолько очевиден и для живу­щих в России настолько осязателен, что невольно закрадывается мысль, не лучше ли отказаться от всякой идеологии вообще. Из такого, в эпохи революций весьма естественного, умонастроения проистекает оппортунизм, чуждый всякого пафоса и всякой энер­гии. Люди живут изо дня в день и делают по инерции и без охоты свое дело, в лучшем случае — со слабой надеждой, что из него что-то выйдет и что оно для чего-то, может быть, и нужно. Более жи­вые и по природе своей более энергичные уходят в узкую сферу деятельности только для себя, в индивидуальную жизнь. Здесь многие из них даже находят себе некоторое утешение в мнимо- и ложнорелигиозном оправдании своего "индивидуализма": своей целью они поставляют религиозно-нравственное самоусовершен­ствование или индивидуальное спасение. Но так как с религиоз­но-нравственной точки зрения из жизни политических и соци­альных проблем не выкинешь, им приходится успокаивать себя мистической надеждой на то, что все прочее либо приложится са­мо собой, без их усилий, либо каким-то таинственным образом произойдет именно через их нравственно-религиозное самоусо­вершенствование. Полагаем, что подобная установка настоящего выхода не дает и что пассивное, бездеятельное созерцание мук

своей родины — не меньшая беда и не меньший грех, чем губи­тельная деятельность абстрактного идеолога. Не отрицая индиви­дуального религиозно-нравственного самоусовершенствования, надо напоминать, что оно также не должно быть абстрактным, но должно осуществляться во всей полноте жизненной обстановки, т. е. не путем бегства из жизни, а путем деятельного изменения жизни к лучшему из того самого места, на котором стоишь. Гово­рим о "мирском" призвании и чине — не о христианском подвиж­ничестве, к коему призваны немногие, у коего свои особые за­дачи, не вмещающиеся в рамки эмпирической деятельности.

Таким образом, для того чтобы обезвредить абстрактные и ложные идеологии и вместе с тем не отнять у конкретной деятель­ности одушевляющего ее пафоса, необходимо противопоставить им идеологию истинную — не абстрактную, а с конкретной жиз­нью органически связанную, не ложную и гадательную, а несо­мненно истинную. Прежде всего надо хорошенько понять, что та­кое идеология и как к ней надлежит относиться.

Идеология может быть определена как органическая система идей. Этим уже сказано, что она не простая совокупность их и не внешнее их соположение. Она именно органическое единство идей. В своем существе и идеале она подобна развивающемуся из семени растению и является внутренне необходимым саморас­крытием одной основной идеи. Говорим: "самораскрытием" — ибо идея не вне людей, как внешний закон или некая внешняя не­обходимость, но в самих раскрывающих ее свободно людях и са­ми эти люди. Развивая и осуществляя подлинное свое существо, человек и раскрывает истинную идеологию, вернее, особый ас­пект ее. Другой, соответственно своей индивидуальности, раскро­ет ту же самую идеологию несколько иначе: с иной точки зрения и в иной связи. Но это еще не значит, что необходимо возникнет противоречие: оно существует лишь между ложным и ложным или между истинным и ложным, никогда — иначе как временно и в процессе развития — между истинным и истинным. Истинная идеология вовсе не универсальная отвлеченная система и не мо­жет быть выражена одной отвлеченной формулой. Она живой ор­ганизм, в котором существен всякий орган. Она не отвлеченно Универсальна, а симфонична, или соборна, согласуя и объединяя многие свои выражения. Равным образом не может истинная идеология отрицать конкретную действительность и противо­речить ее существу. Ведь истинная идеология, осуществляясь и требуя своего осуществления в полноте жизни индивидуума, многих индивидуумов, общества, уже как бы предсодержит в себе жизненные стихии конкретной деятельности. В этом как раз и заключается одно из самых важных внешних отличий истинной идеологии отложной, критерий истинности идеологий, хотя кри­терий только внешний и практический. Людям, которые стоят вне истинной идеологии и убежденно и энергично стремятся к ка­ким-нибудь целям, связывая их с идеологией ложной, может казаться, что истинная идеология говорит о чем-то другом и даже противоположном. Но из самой этой идеологии видны и ясны как' правда основного стремления этих людей, так и их ошибки, кото­рые мешают им осмыслить собственное свое стремление и видеть оправдание его существа именно и только в истинной идеология. Такова природа истинной идеология, но не таковы, конечно, эмпирические ее выражения. Эмпирически можно только более или менее приближаться к ее природе. Эмпирически она предста­ет лишь как внутренне связанная и вечно развивающаяся система идей. При этом не всегда и не всеми вполне и точно улавливается (иногда — лишь чуется) связь этих идей; и часто идеология не всем раскрывается как всеобъемлющая, но противостоит отрицающим ее ложным идеологиям и словно и не показывает, что, обличая их ложь, она содержит в себе их правду. Однако всегда уловимо то, что можно назвать ее "духом", — ее целостность и органичность, ее действительная связь с конкретной жизнью. По самому сущест­ву своему истинная идеология в полноте своего раскрытия и содержания должна достичь предельной конкретности и индивидуализованности: в конкретизации смысл ее развития. Поэтому вполне и до конца в отвлеченных формулах она невыразима, хотя и должна постоянно быть выражаемой и отвлеченно. Иначе как ее означить и понять? Как проникнуться ее духом? Отвлеченное выражение идеологии необходимо как символ ее, как приближение к ней, которое должно будет уступить место новому и большему приближению — и чем скорее, тем лучше. С помощью отвлеченно­го выражения идеологии создается возможность органического ее освоения, схватывается ее основная идея, которая потом уже как бы сама собой раскрывается в индивидууме — ив каждом индиви­дууме по-особому. Отвлеченная формулировка играет служебную роль; и признание любой данной формулировки идеологии за пол­ное ее выражение означает смерть ее, означает, что она на место истины прокралась ложью. Однако сознание того, что всякая фор­мулировка относительна, не заключает в себе никакого реляти­визма. Ибо всякой формулировкой все же дается и само существо.

Истинная идеология проистекает из некоторой абсолютно не­сомненной основной идеи и, развиваясь через систему идей, кон­кретизируется до последнего предела, т. е. становится самой кон­кретной жизнью, которую она осмысливает, преобразует и тво­рит. Поскольку идеология обращается к данной конкретной жизни и превращается в нее, поскольку идеология становится основа­нием сознательно-волевой деятельности, она выражается в про­грамме, по необходимости временной, условной и подлежащей изменениям. Это путь от идеи к жизни, нужный и плодотворный, если истинна исходная идея. Ибо истинная идея и есть смысл са­мой действительности, почему и может ее совершенствовать, но не может ее калечить. Поскольку сама конкретная жизнь в ин­стинктивном и стихийном своем самораскрытии остается верной своему существу, а ае заблуждается во тьме, поскольку она начинает себя осмыслять — она приводит к своей идее, к истин­ной идеологии. Можно поэтому двигаться от жизни к идее так же, как от идеи к жизни. Идеология осмысляет жизнь, что не умаля­ет самостоятельности жизни, ибо семя идеи — сама жизнь. Жизнь рождает идеологию, что не умаляет идеологии, ибо жизнь и есть конкретность идея. Поэтому в разные эпохи то идеология опережает жизнь, то жизнь опережает идеология). Тек, в эпоху немецкого идеализма и наших славянофилов идеология раскры­валась в удаленности от жизни, которая своих проблем ясно еще не ставила. Идеология Шеллинга и Гегеля явилась как предвозве­стница новой жизни. Естественна, что она осталась непонятой и скоро была урезана и искажена в позитивистических и материа­листических толкованиях и программах, чтобы умереть в социа­листическом, так называемом, мировоззрении. В нашу эпоху, на­оборот, жизнь опередила идеологию и властно требует идеоло­гического осмысления и оправдания. Занимающаяся у нас, в России, заря новой жизни — заря новой философской эпохи.

II О некоторых необходимых предпосылках истинной идеология:

 

Новая эпоха предполагает и новую установку сознания, виде­ние того, что прежде оставалось в тени, переоценку старого и в связи со всем этим новую терминологию. Чтобы заново жить и что-нибудь понимать в новой жизни, нужно переучиваться и прежде всего непредвзято, критически отнестись к обветшалой традиции, внимательно прислушиваясь к нарождающемуся. Ко­нечно, вздор, будто есть какая-то "буржуазная" наука, которую надо заменить пролетарской, — вздор не только потому, что нет ни малейших признаков появления "пролетарской", но и пото­му, что все выдающее себя за таковую оказывается не чем иным, как плохо и наивно усвоенными элементами прежней. Но преж­няя-то несомненно переживает кризис. Этот кризис науки и научного миросозерцания, прикрытый ныне действительно бле­стящими успехами техники, начался уже давно — вместе с упад­ком великих философских систем XIX в., с "убыванием души" европейской культуры. Заключается он в исчезновении орга­нически-синтетических идей, в замене органического единства внешним и механическим, что и сказывается, с одной стороны, в скептическом релятивизме и специализации, с другой — в безна­дежных попытках объяснить все явления по типу механических связей и материального бытия. Весьма естественно и понятно, что в то самое время, как само научное мировоззрение начинает уже превозмогать наивный материализм, появившийся как уп­рощение идеалистической философии и восторжествовавший как реакция на ее отвлеченность, популярная литература с осо­бенным увлечением выдает за науку все уже обличенное в не­научности, в частности материализм, дарвинизм, социализм. Настоятельно необходимо хотя бы самое малое научное и кри­тическое сомнение. Превозмогая человеческую склонность ве­рить словам и авторитетам, надо задать себе самый простой и ес­тественный вопрос: точно ли наука то, что выдают, а частью и считают за науку люди, научно не квалифицированные, научных открытий не сделавшие, даже развитию техники не-способствовавшие, — вроде называющих себя "научными" со­циалистами, но годных лишь в объекты науки полуинтеллиген­тов? Человек, желающий обладать научным мировоззрением, должен и относиться к нему научно, т. е. критически. Если же материалистически-социалистическая идеология кажется бла­гоприятной для угнетенных, так простой расчет должен побу­дить к вопросу, нет ли другой идеологии, не менее, а может быть, и более благоприятной, но наверно истинной, ибо если со­циалистическая ошибочна, так ее посулы все равно ни к чему не приведут.

В этом изложении мы, само собой разумеется, не можем зада­ваться целью исчерпать и объяснить основы нового научно-фи­лософского миросозерцания. Тем не менее для того, чтобы сде-

дать дальнейшее изложение и нашу терминологию более доступ­ными, мы должны предпослать несколько общих замечаний.

Основному понятию старого миросозерцания — понятию от­деленного и замкнутого в себе социального атома — мы противо­поставляем понятие личности как живого и органического един­ства многообразия; понятию механической связи и внешней, от­влеченной системы — понятие органического единства или, вер­нее и точнее, единства личного. Личность — такое единство мно­жества (ее состояний, проявлений и т. д.), что ее единство и мно­жество отдельно друг от друга и вне друг друга не существуют. В самом деле, нет личного сознания и личности вне ее мышления, хотения и других ее состояний, и нет личного состояния, которое не было бы проявлением самой личности и не связывалось бы со всеми прочими ее состояниями. Личность — единство множест­ва и множество единства. Она — всеединство, внутри которого нет места внешним механическим и причинным связям, понятие которых уместно и удобно лишь в применении к познанию мате­риального бытия.

Вместе с тем мы признаем реальностью не только индивиду­альную личность (которая по существу-то своему вовсе не только "индивидуальная"), а и социальную группу, и притом не только "сословие" и "класс", как это делают и марксисты, но и народ, и субъект культуры (например, культуры русско-евразийской, объемлющей многие народы, культуры европейской и т. д.), и человечество. Заменяя понятие внешней связи понятием связи органической или личной, мы считаем и называем их личностя­ми, но, в отличие от индивидуумов, личностями соборными, или симфоническими. Поэтому такие являющиеся в системе маркси­стского миросозерцания неуместными и все же неустранимыми метафорами выражения, как "классовое или народное созна­ние", "миросозерцание", "желания", "стремления", "идеология класса или народа" и т. п., для нас соответствуют реальности и точно ее описывают. Говоря несколько упрощенно,* симфоничес­кая личность отличается от индивидуальной тем, что ее множе­ство есть не множество стремлений, состояний и т. д., но множе­ство самих индивидуальных личностей или — для высших сим­фонических личностей (например, народа, человечества) — мно­жество личностей симфонических (например, социальных групп, народов). Этим объясняется более резкая взаимопротиво­поставленность ее моментов (индивидуумов) в ее не связанном с индивидуальным телом единстве. Симфоническая личность не пространство и среда, содержащие в себе, как вода рыб, индиви­дуальные личности, но сами они в их единствен Таким образом, то, что мы называем индивидуумом, вовсе не только ограничен­ная в себе и отграниченная от других индивидуальная личность, а в значительной мере еще и им лишь индивидуализуемые сим­фонические личности. Эмпирически симфоническая личность, как, впрочем, и личность индивидуальная, всегда несовершен­на. Ее единство эмпирически полноты не достигает, сказываясь во взаимообщении и взаимопознании индивидуумов, в частности и в таких явлениях, как обучение, воспитание, соединение их в, увлеченности общей идеей и т. п. Все это объяснимо только на ос­нове здесь лишь намечаемого учения о личности, которое избав­ляет историка или социолога от необходимости строить свою науку не на фактах, а на метафорах. Даже реальность и достовер­ность самого знания можно показать и доказать лишь на почве формулируемого нами учения, как оно же позволяет преодолеть непонятность факта причинной связи. Собственно говоря, оно является не чем иным, как простым обобщением ряда специаль­ных выводов, к которым привели современная философия и со­временная наука. Для дальнейшего нашего изложения следует заметить, что эмпирически единство симфонической личности сказывается в согласованности или соборном единстве состав­ляющих ее симфонических же и индивидуальных личностей, ка­ковое единство индивидуальности своих моментов не уничтожа­ет, но ее обнаруживает и раскрывает. Поэтому мы и пользуемся термином "соборная", или "симфоническая" (т. е. согласован­ная, хоровая), личность. Эмпирическое несовершенство такой личности и сказывается как раз в том, что согласованность ее не вполне достигнута и достигается часто путем ожесточенной вза­имной борьбы составляющих ее личностей, народов, групп, ин­дивидуумов.

Учение о личности (просопология) является первой предпо­сылкой для правильного и полного понимания той евразийской идеологии, уяснению и развитию которой посвящено данное из­ложение. Вторая предпосылка относится к области религиозной ' и вытекает из самого существа дела. Ведь мы должны найти идеологию не предположительную и потому, "может быть, и ошибочную, а несомненно истинную", по крайней мере в основ­ных, исходных идеях. Не стоит искать и строить идеологию, ко­торая при попытках ее осуществить может привести к разруши­тельным для жизни потрясениям и так же бесславно и трагикомически обнаружить свою ложность, абстрактность и бессилие, как уже обнаружила все это материалистически-социалистичес­кая теория. Не стоит, с другой стороны, трудиться и над идеоло­гией, которая окажется недейственной или оправдывающей лишь нудное приспособление к серой действительности. Нам не­обходима идеология, которая бы одушевляла пафосом вечного, абсолютно-ценного, властно призывала к абсолютно оправдан­ной деятельности и была несомненно, т. е. абсолютно, обоснован­ной в своих истоках. Но найти абсолютное основание чего-либо — значит найти основание это не в чем-либо частном, не в интере­сах какого-либо индивидуума, отдельной социальной группы, отдельного класса, народа, культуры, но в целом. Это значит найти основание идеологии в человечестве и мире и даже более — прежде всего в том, что обусловливает человечество и мир. Чело­вечество же и мир обусловлены уже "необусловленным", или аб­солютным, которое составляет предмет действенной религии и религиозной философии. Эту мысль необходимо ясно и глубоко осознать — прежде всего затем, чтобы не смешивать подлинно религиозного с мниморелигиозным. Подлинно религиозно то, что действительно относится к самому абсолютному, а не то, к чему я отношусь так, как должен бы был относиться к абсолют­ному. Считая идола Богом и относясь к нему как к Богу, человек еще очень далек от Богопочитания. Так, например, коммунисты верят в свою теорию, как в религиозную истину, т. е. в истину, связанную с самим Богом. Их вера, которую они по недоразуме­нию и по слабому своему умственному развитию называют научным убеждением, объясняет их пафос и необычайную их энергию. Но так как абсолютным, или Богом, они считают идо­ла, т. е. человеческую выдумку, вера их есть вера мниморелигиозная и не устоит перед верой религиозно подлинной. Комму­низм, который представляет собой самый зрелый плод всего ма­териалистического миросозерцания и самое последовательное развитие материалистического социализма, есть вера. Ибо ком­мунизм верит в опровергнутый наукой материализм, верит в не­обходимость прогресса и своего торжества, верит в гипотезу классового строения общества и миссию пролетариата. Он — вера, ибо одушевляет своих сторонников религиозным пафосом и создает свои священные книги — которые, по его мнению, подле­жат только истолкованию, но не критике, — своих святых и по­добную церковной организацию. Но он — внутренне противо­речивая вера, ибо, вопреки своим утверждениям, он не ждет терпеливо результатов необходимого процесса, но пытается насиль­ственно осуществить свои цели и ведет идеологическую борьбу. Наконец он — вера ложная, ибо, слепо веруя в науку, он верит в опровергнутое наукой же и ничем не доказанное, и вредная, ибо осуществляет себя путем самого жестокого насильничества.

Мы настаиваем на правильности наименования коммунизма верой и употреблять слово "вера" не боимся, а для себя не счита­ем его унизительным. Напротив, унизительным для человека мы считаем, когда он называет свою веру наукой и, рассуждая о нау­ке и вере, не понимает ни той ни другой. Ибо это тоже лишь по­рожденный заблуждениями западной науки предрассудок, будто вера и наука — две независимые друг от друга и даже взаимно враждующие области. Нет веры без науки и нет науки без веры. Истинная вера содержит в себе свою науку со всеми ее искания­ми и сомнениями. В основах своих вера не меньше, а больше, чем наука, обоснована. Ведь для того чтобы признать истины веры субъективными выдумками, надо предварительно признать, что абсолютного, или Бога, абсолютно нет или что абсолютное отде­лено от человека и ему абсолютно недоступно. Но, не говоря уже о том, что утверждение абсолютного несуществования Бога или абсолютной его недоступности возможно только, если есть нечто "абсолютное", — указанное "предварительное признание" нуж­дается в каких-то доказательствах. Мыслящий и добросовест­ный человек не может не признать своей обязанности свои утвер­ждения доказывать. Однако мы от него таких доказательств не будем и спрашивать, ибо православная христианская вера как раз из того и исходит, что Божество с человечеством соединено и только потому человечеству ведомо и доступно. Иначе христиан­ство не было бы религией Богочеловечества.

Итак, если мы хотим найти идеологию, в основаниях своих абсолютно истинную, абсолютно несомненную, мы должны ис­кать эти основания в религии, в религиозной вере. Отказываясь от религиозной веры, мы обрекаем себя либо на серый оппорту­низм и даже индифферентизм, либо на опасное экспериментиро­вание — на испытание гадательных идеологий путем попыток их осуществления в надежде, что какая-нибудь из них в конце кон­цов окажется не губительной, а плодотворной. Рассуждая же чисто практически, нельзя надеяться на преодоление коммуниз­ма, если религиозной, хотя и мнимой вере коммунистов и их мниморелигиозному одушевлению не будет противопоставлена другая вера; и можно надеяться на верную победу лишь в том случае, если новая вера, новая идеология будут подлинными и несомненно истинными. В случае же естественной или насильст­венной смерти коммунистической партии нельзя без религиоз­ной веры и религиозного одушевления рассчитывать на то, что жизнь развернет всю свою полноту и потенциальную энергию. Грубо говоря, надо противопоставить идеологии коммунистов идеологию не менее, а более ценную.

Против этого практического соображения могут выдвинуть два возражения. Во-первых, станут указывать на то, что будто бы христианская религия аскетична, отрицая эмпирическую деятельность во имя спасения души и загробной жизни. Но это предрассудок, возникший на почве еретического католического христианства и на почве невежества русских людей, которые и русское-то Православие понимают по-католически. На самом де­ле, усматривая высшую форму христианской жизни в христиан­ском самоотречении и, частью, в монашеском аскетизме, Право­славие признает эту форму приемлемой лишь для немногих из­бранных и связывает с особым служением человечеству. Тут столь же мало мироотрицания и даже еще меньше, чем в призна­ваемой всяким разумным правительством и всяким разумным человеком необходимости освобождать ученого от обязательного физического труда, а рабочего от обязательного решения уравне­ний с тремя неизвестными или изучения "Капитала". Что каса­ется эмпирической деятельности, а Православие провозглашает как раз ее необходимость, признавая ее ценность и ее включен­ность в "царство Божие", спасение же души мыслит как усовер­шенствование ее путем жизнедеятельности и в самой жизнедея­тельности. Царство Божие осуществляется в мире: мир входит в него и в нем не исчезает, а преображается. Надо только прово­дить различие между церковью и грешными людьми, которые ошибочно себя с нею отожествляют, хотя и входят в нее лишь частично.

Второе возможное возражение сводится к упреку в использо­вании религиозной веры и Церкви как средства, т. е. к фактичес­кому отрицанию за религией абсолютного смысла и значения и, значит, к самопротиворечию. Но и этот упрек покоится на недо­разумении. Мы вовсе не пытаемся обосновать данную идеологию религией, но в религии находим основы идеологии или выводим идеологию из религии потому, что сама религия требует от нас ее идеологического и действенного раскрытия. Поэтому фактичес­ки мы резко отграничиваем нашу позицию от позиции, например, монархистов-реставраторов, для коих без их политической доктрины (самодержавия) нет и Православия. Стремлением подчинить религию и Церковь политике в значительной мере объясняют упадок церковно-религиозного сознания и появление мнимых религий (атеизма, материализма, социализма) в рус­ском обществе и народе уже задолго до революции.

Итак, из абсолютно несомненных истин религии, т. е. рус­ской православной веры, проистекают основы истинной идеоло­гии. Идеология же эта, будучи смыслом и существом конкретной действительности, раскрывается в систему и программу, объяс­няющие совершающееся и дающие правильный путь к созна­тельно-волевому воздействию на него. Таким образом, путь от идеи к жизни совпадает с путем от веры к жизни; и осуществ­ляющая идеологию жизнь становится опытной проверкой идео­логии, ибо, как уже указано, и обратный путь от жизни или ос­мысление жизни приведет к той же идеологии и, следовательно, к вере. Последнее обладает для нас большим практическим значением. Мы должны кратко коснуться некоторых положений Православия и раскрыть нашу идеологию, из него исходя и на него опираясь. С другой стороны, мы очень хорошо понимаем, на какие затруднения и на какую толщу предубеждений наталкива­ется наш замысел. Приходится считаться и с поразительным не­вежеством большинства русских людей в области православной веры, и с воспитанным десятилетиями религиозным индиффе­рентизмом, и с укоренившейся отчасти под влиянием Запада "религией" позитивизма, материализма и атеизма, и с ненави­стью к старому режиму, переносимой на Церковь, которую он пытался превратить в орудие своей политики. Многие искренне верующие люди испугаются смешения веры с политикой и на­сторожатся при мысли, что мы хотим оправдывать и обожать греховно-эмпирическое бытие, хотя мы самым строгим образом отличаем Божественное от тварного и совершенное от греховно-эмпирического. Другие успокоятся на ленивом сомнении в том, что вера и практическая деятельность нерасторжимы; и таким образом верующие люди сойдутся со считающими себя ни во что не верующими на одном предвзятом нежелании вникнуть в даль­нейшее изложение. Мы знаем, что многие даже верующие люди еще не доросли до сознания единства веры и деятельности, что еще больше людей, не доросших до религиозного сознания. Но мы уверены, что с теми, кто вникает в русский революционный процесс и непредвзято его переживает и осмысляет, мы найдем общий язык и столкуемся на почве конкретной программы. Пусть для них она будет достаточным и последним, а для нас — выводом из высшего; пусть они, по нашему мнению, слишком к себе не требовательны, а мы, по их мнению, метафизики. Мы идем от идеи к жизни, они идут от жизни к идее, но где-то посре­дине мы с ним встречаемся, находя и общую почву, и общее дело. Ради этого дела мы просим у них внимания и готовы даже осво­бодить их от чтения следующих двух отделов.