Часть вторая 1 страница

Мне не составляло труда выпроводить двух старых дур, но я не знала, каким образом беседовать в отдельности и одновременно с каждым из пришедших. Я мысленно искала выход и решила отделаться от брата, но тут в комнату вошел г-н Монако — впервые и, вероятно, единственный раз за всю жизнь ему удалось сделать хоть что-то кстати. Сафо и Зенокрита удалились, отдавая дань его таинственному виду; затем г-н Монако увел с собой Гиша, разговаривая о каком-то процессе, который он вздумал затеять против г-на де Мартиньона. Мы с Пюигийемом остались одни; уходя, брат воскликнул:

— Я скоро вернусь!

Как только дверь закрылась, кузен подошел ко мне и, взяв мою руку, сжал ее с такой силой, что я вскрикнула от боли.

— Вы должны отвечать мне, ничего не скрывая, — прибавил он после такого вступления.

— Что именно? Вы причиняете мне ужасную боль, сударь.

— Кого вы выберете: короля или Месье?

— Для чего?

Граф с изумлением посмотрел на меня: он все больше распалялся, принимая мое удивление за притворство.

— Как это для чего? Что нужно такой молодой и красивой даме, как вы, от таких молодых и красивых царственных особ, как они?

— Право, я никогда над этим не задумывалась.

— Вы издеваетесь надо мной, сударыня, вы делаете меня посмешищем всего двора и вынуждаете меня проявить неуважение… Я уже сам себя не помню.

— Прекрасно это вижу, и, мне кажется, вы и меня забыли. Не угодно ли вам выразиться точнее и спокойно сказать мне, в чем дело; быть может, тогда мы, в конце концов, поймем друг друга.

— Ах! — вскричал граф. — Вы меня разлюбили!

Это было в высшей степени не так; сначала я чуть было не рассердилась, а затем, напротив, чрезвычайно обрадовалась. — Не знаю, к чему вы клоните; никогда еще я не любила вас так сильно. — А ваши кавалеры?

— Какое вам до них дело! Они считают меня красивой, только и всего, я никогда не подпускала их к себе близко.

— Но эти двое!

— Кто именно?

— Король! Месье!

— Не понимаю, что это значит.

— Не лгите, я вас умоляю. Я постараюсь говорить спокойно. Месье вас любит.

— Вы не знаете Месье, он никого не любит. Главное, он никогда не полюбит женщину. Мы для него лишь более красивые создания, чем он, с более нежной, более тонкой и более белой кожей; он видит в нас только соперниц по нарядам и украшениям, по всему тому, что его лишь и волнует. Месье беседует со мной, потому что я разбираюсь в туалетах и драгоценностях лучше любой другой женщины, потому что я терпеливо выслушиваю его жалобы на Мадам, потому что я смеюсь, когда ему угодно смешить, и серьезно говорю с ним о пустяках. Но роман! Роман с Филиппом Орлеанским! У него заведутся любовницы разве что на картинках, я вас уверяю.

— Значит, это будет король.

— Король, который на меня не смотрит и здоровается со мной лишь поскольку он вынужден это делать, чтобы не выказывать неуважение к имени, что я ношу! Король, который даже не имеет представления, брюнетка я или блондинка. Довольно, мой дорогой Пюигийем, вы определенно сошли с ума.

— Я вовсе не сошел с ума; я знаю то, что слышал позавчера своими ушами в Фонтенбло. Его величество с явным интересом расспрашивал госпожу Кольбер о некоторых дамах, и вы были среди них первой. «Сколько ей лет? Умна ли она? Ведь она не любит господина де Валантинуа? Какой у нее нрав? Она очень красива? Она хорошо танцует? Я полагаю, Мадам привезет ее с собой?» Что вы думаете обо всех этих вопросах?

— Очевидно, его величеству не о чем было говорить с госпожой Кольбер и, не найдя лучшей темы, он стал расспрашивать ее обо мне.

Я невольно покраснела, мое тщеславие было приятно польщено. Ревность неразумна. Разве кузену следовало сообщать мне об этом! То, что говорят обычные мужчины, можно пропустить мимо ушей, но речам короля внимают всегда. Пюигийем услышал его слова и не смог сдержать своего гнева. Кузен обошелся со мной до такой степени безжалостно, что привел меня в смущение, и в конце концов запретил мне ехать в Фонтенбло. Свет не видывал более властного и деспотичного человека; граф вел себя подобным образом со всеми, даже с королем; поэтому он сейчас сидит в Пиньероле и останется в нем, как он сам сказал, оказавшись там, in secula seculorum note 9.

Я возмутилась, ибо мне отнюдь не свойственно быть кроткой овечкой. Между нами завязался горячий спор, и, поскольку я возражала, ссылаясь на свои обязанности, на г-на Монако, Мадам и все прочее, кузен заявил мне вполне откровенно, что я вольна послать их на все четыре стороны.

При всей своей досаде я не смогла удержаться от смеха. Послать на все четыре стороны мужа и должность старшей фрейлины при дворе Мадам из-за каких-то трех слов, сказанных обо мне королем г-же Кольбер, а также из-за того, что Месье якобы любезничал со мной! Я решила попытаться образумить графа, но тут мы услышали шаги возвращавшегося Гиша.

— Поступайте как вам будет угодно, — поспешно выпалил кузен, — но если вы поедете в Фонтенбло, я взорвусь и, ей-Богу, тогда берегитесь! Нас ждет Бастилия и монастырь — это зависит от вас.

Вошел мой брат; он торопился так же как Пюигийем. Гиш догадался, что мы ссоримся, но он всегда видел лишь то, что желал увидеть, и никогда не говорил о том, что видел. Он язвительно пошутил, по своему обыкновению, а затем внезапно сказал повелительным тоном:

— Пюигийем, ступайте и, пожалуйста, поухаживайте немного за мадемуазель де Тонне-Шарант, мне надо поговорить с сестрой.

— За мадемуазель де Тонне-Шарант! Почему за ней, а не за другой? — поинтересовалась я.

— Потому что она красивее остальных, потому что она ему чрезвычайно нравится, и я не думаю, что она обращается с ним сурово.

— Вот как! Может быть, он собирается на ней жениться?

— Сударыня, такой брак не по мне. Одним звездочетом, а точнее одной колдуньей с наших гор, мне было предсказано, что вследствие брака я разбогатею или разорюсь. Господин де Мортемар весьма богат и знатен, но все же его положение недостаточно высокое для меня. К тому же, за мадемуазель де Тонне-Шарант ухаживает маркиз де Монтеспан, почти что наш сосед, и я не собираюсь соперничать с ним.

— В конце концов, сударь, я вам никого не навязываю, но все же мне хотелось бы видеть вас в другом месте, по крайней мере в течение часа.

Пюигийем не заставил себя упрашивать, но, чтобы удалиться подобно парфянину, по выражению г-на Корнеля, он заявил на прощание следующее:

— Вам действительно нездоровится, госпожа герцогиня, и вы не сможете отправиться завтра в Фонтенбло. Едва только кузен ушел, Гиш воскликнул:

— Как! Вы не поедете в Фонтенбло? Я надеюсь, что он ошибается, и вы, напротив, будете там блистать.

— Не знаю, — отвечала я, как малодушная дурочка, какой я и была, — мне в самом деле нездоровится.

— Не поехать в Фонтенбло! Это же невозможно, сестра моя, это никоим образом невозможно. Вы нужны Мадам, и я заклинаю вас непременно там быть, если только вы хоть немного меня любите.

— И почему же я должна там быть, скажите на милость?

— Сестра, вы хотите оказать мне большую, очень большую услугу?

— От всего сердца.

— В таком случае, выслушайте меня. Вы не только должны отправиться завтра в Фонтенбло, но вам следует вести себя там определенным образом.

— Каким это определенным образом?

— Месье вас любит.

— Полно! Какая глупость!

— Повторяю: Месье вас любит. Он любит вас, потому что я этого хочу. Он полюбит вас еще сильнее, если это будет нужно в моих интересах.

— А у меня нет никакого интереса, чтобы Месье меня любил.

— Вам, возможно, но мне…

— Вам!

— Да, мне. И во имя этого, если вы хорошая сестра, вам придется… придется…

— Продолжайте.

— … придется полюбить Месье либо, по крайней мере, притвориться влюбленной, чтобы им завладеть.

— Стало быть, он вам надоел и вы хотите переложить эту ношу на меня?

— Боже мой, сестра, неужели мне еще нужно что-то вам говорить? Я считал вас более сообразительной. Кроме того, что вам стоит это сделать? В конце концов, я не прошу вас о чем-то трудном, о чем-то несовместимом с чувством долга. Месье умен, Месье хорош собой, Месье столь же легкомыслен, как самая легкомысленная француженка; он отнюдь не злобен и любит посмеяться; заманите его в свои сети, постарайтесь, чтобы он думал только о вас, и вы сделаете меня самым счастливым человеком на свете.

— Значит, вы так страстно влюблены в Мадам?

— А вы любопытны, госпожа герцогиня.

— Что ж! По правде сказать, я не прочь вам помочь. Ручаюсь, что вдвоем вы с этим не справитесь. Вы станете блуждать по всем закоулкам карты Королевства Нежных Чувств и далеко не продвинетесь в тех краях, как и в этих. И все же вы, в отличие от прославленной Сафо, которая только что была здесь, не возьмете как сопровождающую барышню Стыдливость; вы никогда не вложите свои средства в банк Почтения, а если вам удастся отыскать в этой стране неизвестное селение, вы не сможете пройти мимо. Ах, милый братец, вы не знаете Мадам. Если бы вы ее любили и она платила бы вам тем же, по выражению этой чертовки, то такое свидетельствовало бы о том, что она тоже совсем вас не знает.

— Это наши дела, а не ваши; будьте просто хорошей сестрой, и все получится само собой.

— Увы, сударь, как ни жаль, я вынуждена вам отказать!

— Почему же отказать?

— Потому что я не вольна поступать иначе: господин де Валантинуа увезет меня силой.

— Он не увезет вас, мы постараемся, чтобы ему это запретили.

— Невзирая на это, я не могу.

— Сестрица, значит, все дело в каком-нибудь любовнике?

— Если бы даже и так! Вы же хотите, чтобы у ее королевского высочества появился любовник, а я ничуть не лучше, чем она.

— Боже мой! Мне нет дела до ваших любовных связей, любезная герцогиня, господин де Валантинуа этого бы не допустил; он теперь стережет свои сокровища, и мы лишь вправе давать советы. Поезжайте в Фонтенбло, будьте красивой и нарядной, чтобы на вас обратили внимание и я мог бы видеть вас довольной, — больше мне ничего не надо.

Господин Монако открыл дверь и заглянул в комнату, чтобы посмотреть, кто в ней находится; он всегда так делает: можно подумать, что в его доме нет ни одного лакея и что он вынужден даже обуваться сам. Князь вошел, топая, как слон.

— Сударыня, я повстречал на лестнице господина де Пюигийема, и он сообщил мне, что вы отказались от поездки.

— Я очень плохо себя чувствую, сударь.

— Прискорбно это слышать, сударыня, следует постараться выздороветь; мне нужно, чтобы вы поехали ко двору» хотя бы на неделю, а вы, кажется, намерены остаться дома.

— Разве мне нельзя немного отдохнуть?

— Отдохнуть, сударыня? Вы отдохнете в карете, на этот раз Мадам позволит вам поехать в вашем экипаже. И все же было бы весьма неучтиво отказываться от места в ее карете, подумайте об этом. Вы сами соизволили поступить к ней на службу, вместо того чтобы уехать и править в своих владениях, не я вас к этому принуждал, и вы не помешаете мне воспользоваться вашим положением, когда мне это необходимо.

— Вы слышите, сестра?

— Мне известно, что король справлялся о вас, я знаю, что он проявил к вам интерес, и уверен, что он не откажет вам в том, о чем вы его попросите, — речь идет об одном, важном для нашей семьи деле.

«Ну и ну! — подумала я. — Они все сговорились, и я так просто не отделаюсь».

— И о чем же следует попросить?

— О присоединении к герцогству Валантинуа владения Крессе, которое было даровано госпоже Диане де Пуатье королем Генрихом Вторым и в свое время изъято из нашей жалованной грамоты. Мы с отцом уже столько лет о нем мечтаем!

— А! Так вам нужно владение госпожи Дианы! — отвечала я с улыбкой.

— А если бы, заполучив эти земли, я вдобавок заняла бы ее место, как бы вы отнеслись к этому, сударь? — Ее место! Какое, скажите на милость?

— Место любовницы короля, который находит меня красивой, который говорит обо мне и к которому вы так настойчиво меня отсылаете.

Господин де Валантинуа посмотрел меня, ошеломленный подобным заключением. Он ненадолго задумался, а затем произнес более уверенным тоном:

— Сударыня, завтра же мы отправляемся в Фонтенбло.

Я сильно терзалась по поводу Пюигийема, не представляя, с каким видом он встретит меня в Фонтенбло; я опасалась неожиданных выходок с его стороны, и будущее показало, что мои опасения были в высшей степени оправданными. Я села в карету вместе с Месье и Мадам, весьма озабоченная тем, что по моем приезде скажет мне на людях кузен, — присутствие свидетелей не могло его остановить.

Мы прибыли в Фонтенбло при свете факелов. Король и придворные выехали навстречу Мадам — то была великолепная кавалькада; стояла чудеснейшая погода; ужин подали в покоях королевы-матери, наполненных благоуханием цветника: все двери были открыты; уверяю вас, что это выглядело прелестно. Я заметила в толпе лицо Лозена — оно было бледным и сердитым. Поскольку я сидела за столом с их величествами, граф не приближался. Я ничего не подавала Мадам, ибо король решил, что королеве будет прислуживать ее придворная дама, а дочерям Франции — служанки; к тому же моя должность старшей фрейлины была более почетной, чем звание придворной дамы, и я ни за что бы не согласилась подавать салфетку. Госпожа Генриетта стала первой Мадам, у которой была старшая фрейлина; объяснялось это тем, что она являлась дочерью и внучкой короля — ее мать-королева была дочь нашего доброго короля Генриха IV. Заслуживает напоминания то, что муж этой великой английской королевы был обезглавлен своими восставшими подданными, а ее отец убит Равальяком. К счастью, ей не довелось дожить до смерти дочери, отравленной этим мерзавцем шевалье де Лорреном, которого следовало бы казнить на эшафоте. Королевский род Стюартов отмечен печатью рока.

Все разошлись поздно, невзирая на трудный день. Месье не отходил от меня ни на шаг, Мадам беседовала только с королем, а тот беседовал только с ней. Больно было смотреть на унылые лица моего брата и Лозена. Один кусал губы с серьезным видом, а другой был жалок и едва не плакал. По слабости нервов мой брат никогда не умел владеть собой: любое хоть немного сильное впечатление вызывало у него слезы. В армии, где Гиш проявил себя необычайным храбрецом, редко когда в его глазах не стояла слезинка. Я вернулась в отведенные мне покои, а г-н Монако решил провести остаток ночи за игрой у графини Суасонской, в доме которой люди проигрывали безумные деньги.

Я еще не легла, когда в мою туалетную комнату заглянула Блондо; она сказала, что пришел Пюигийем, настаивающий на том, что он должен непременно со мной поговорить.

— Я напрасно говорила ему, что госпожа уже разделась; он ответил, что желает вас видеть, а госпоже прекрасно известно, что если господин граф чего-то хочет…

— Пусть он войдет в мою спальню, оставайтесь поблизости, чтобы никого не подпускать к дверям, и предупредите меня, если явится господин де Валантинуа.

Признаться, мне было не по себе. Я прошла к себе, почти дрожа. Граф приблизился, взял меня за руки, не причинив мне на этот раз боли, и несколько минут смотрел на меня молча и очень пристально.

— Вы обрекаете меня на невыносимые муки, кузина, — произнес он, — вы хотите, чтобы я учинил какую-нибудь глупость. Неужели вы не могли остаться в Париже? Разве вы не могли сказаться больной?

— Господин де Валантинуа этого не допустил.

— Разве вы не могли поговорить с Месье таким образом, чтобы он отказался от своих происков? — Господин граф де Гиш велит мне вести себя иначе.

— Что вам стоило, по крайней мере, быть менее приветливой, менее любезной и кокетливой, если называть вещи своими именами, и не привлекать к себе целый рой жужжащих и сверкающих мух, неотступно следующих за вами?

— Господин граф де Пюигийем мне этого не простил бы.

— Как! — воскликнул он, охваченный яростью. — Я бы вам этого не простил, я, тот, кто жестоко страдает, видя вас в таком окружении?!

— Если бы за мной меньше увивались, то, стало быть, меня считали бы не столь красивой; то, стало быть, никто не оспаривал бы у вас вашей возлюбленной и вы бы меня разлюбили, уверяю вас. Вы были бы весьма недовольны, если бы я вела себя скромно.

— Это рассуждения в духе вашего брата Гиша, бесконечное умничанье, в ловушку которого я не дам себя заманить. Я не желаю, слышите, я не желаю терпеть подобные выходки. Я люблю вас единолично, и ни король, ни принцы не будут владеть тем, что принадлежит только мне.

— Значит, нам следует расстаться с Мадам, не так ли? Оставить эту должность, которую я получила с таким трудом?

— Конечно, что за нужда заставляет вас, госпожа герцогиня, быть служанкой у госпожи Генриетты? Вы достаточно знатная дама, чтобы прислуживали вам, а не вы служили другим.

— В таком случае, соберем вещи и отбудем в Монако — там мне будут прислуживать как следует, а я буду спокойно восседать на троне. Ну уж тогда господин де Пюигийем меня больше не увидит; господин де Пюигийем уже не вправе будет диктовать мне свою волю. Как уверяют, меня там будут окружать весьма любезные знатные люди, и мне не составит труда найти себе развлечение, не считая прогулок по Италии, которые мне предлагают совершить.

Кузен брызгал слюной от злобы и кусал губы, как он это делал обычно в подобных случаях.

— Вы сведете меня с ума.

— Выбирайте сами.

Мы долго препирались таким образом, и этот спор завершился наилучшим образом: последовал один из тех часов, которые граф умел заполнять так, что я забывала обо всем. Нет на свете более приятного и привлекательного мужчины; это отлично известно Мадемуазель, г-же де Монтеспан и многим другим женщинам. Наша связь протекала в том же духе долгие годы, в вечной борьбе между его ревностью, его самодурством и неизбежными обязанностями, сопряженными с именем, которое я ношу, с моей семьей, всем, что меня окружает, и нашей обоюдной любовью. Кузен подавлял меня, несмотря ни на что, и всячески мучил меня. Я тщетно пыталась взбунтоваться, уйти, и, более того, найти на стороне утехи, которые отдалили бы меня от него, — я всегда возвращалась и все ему прощала; я люблю его даже сейчас, когда его жестокость и неблагодарность перешли все границы. Увы! Мне недолго осталось любить графа, и лишь из-за него я сожалею о жизни, с которой мне предстоит расстаться.

После той сцены последовали несколько мирных дней. Внимание двора было всецело поглощено новым поведением короля по отношению к Мадам. Увидев ее вблизи, он понял, насколько был раньше несправедлив, не признавая ее красивейшей женщиной в мире. Он привязывался к г-же Генриетте все сильнее, она была истинной королевой и предавалась всевозможным увеселениям; они устраивались ради нее, и король находил в них удовольствие лишь из-за радости, которую они ей доставляли.

Благодаря своему выгодному положению я видела и знала все, а также во всем принимала участие. Наперекор Пюигийему с его ревностью, король и Месье относились ко мне так, что у меня появились завистники: их было предостаточно. Меня попытались поссорить с Мадам, и принцесса немедленно мне об этом рассказала, заверив, что все это делается напрасно и она никого не желает слушать.

Дело было в середине лета; Мадам купалась каждый день, и мы вместе с ней. Из-за жары мы выезжали на прогулки в карете и довольно долго оставались в воде: принцесса любила освежиться подобным образом. Затем мы возвращались обратно верхом вместе с дамами в щегольских нарядах, со множеством перьев на шляпах, в сопровождении короля и молодых придворных. После ужина мы снова рассаживались по коляскам и, под звуки скрипок, катались часть ночи вокруг канала.

Однажды вечером или, точнее, утром, когда мы вернулись, я имела честь проводить принцессу до ее спальни; когда я уже собиралась уйти, она сделала ко мне два шага и спросила, хочу ли я спать.

— Ничуть, сударыня.

— Что ж! Не желаете ли вы прогуляться по парку вдвоем, чтобы поговорить вдоволь? Сейчас дивная погода, я мечтаю о букете роз, пойдемте рвать цветы!

— Но, сударыня…

— Кто об этом узнает? Все уже заснули, от короля до поваренка, за исключением влюбленных, которые никогда не спят.

— В таком случае, сударыня, король тоже, наверное, бодрствует.

Мадам слегка покраснела и ничего не сказала в ответ. Она позвала свою горничную-англичанку, наиболее посвященную в ее сердечные дела, и велела принести накидку, а также приказала набросить другую накидку на мой наряд, уже слегка измятый после прогулки; указывая на обширный парк и лес, простиравшиеся перед нами, г-жа Генриетта сказала:

— Пойдемте, герцогиня, это будет прелестно. Мэри, — прибавила она, — закройся на ключ и не открывай никому, кроме нас. Если сюда придет Месье, притворись, что ничего не слышишь, пусть он стучит; его терпения хватит ненадолго, и он уйдет. Для всех остальных, даже для королев, я сплю.

Мадам вышла из комнаты, смеясь, словно ребенок; она тщательно закуталась в накидку и полагала, что ее невозможно узнать; в случае неожиданной встречи она собиралась выдать себя за служанку, спешащую на свидание. Наши очень широкие и очень простенькие головные уборы, принадлежавшие Мэри, могли ввести в заблуждение лишь на первый взгляд, и то если не обращать внимания на обувь и шитье на платье. Мы никого не встретили на лестнице, что было истинным подарком судьбы, и добрались до парка без происшествий. Принцесса резвилась как девочка, смеясь от радости. Она хотела заставить меня бегать вместе с ней, но я очень боялась, что нас увидят, и поспешила как можно быстрее увести ее под полог леса. Внезапно она успокоилась.

— Герцогиня, — сказала она, — и все же я пришла сюда не для того, чтобы плясать.

— Я об этом догадываюсь, сударыня, вопреки очевидности. Ведь в этом дивном месте есть чем полюбоваться, и луна сегодня вечером светит так ярко!

— Дивные места и луна нам не помешают, но давайте лучше поговорим.

— Сколько будет угодно вашей светлости.

— Скажите, госпожа де Валантинуа, только откровенно, вы меня любите?

— Я считаю этот вопрос излишним, сударыня. До того как стать госпожой де Валантинуа, я была мадемуазель де Грамон, и принцессе Генриетте Английской было угодно называть меня своей сестрой и подругой.

— С возрастом люди порой меняются.

— Разве я давала вам повод так думать?

— Нет, я не могу этого сказать, но в моем положении всегда следует опасаться обмана.

— Сударыня, я ничего не прошу у ее королевского высочества, она сама изволит…

— В таком случае, я вам верю, и мы сейчас дадим друг другу одно обещание.

— Какое? Я заранее согласна.

— Полное, безусловное доверие. Я скажу вам все, и вы ничего не станете от меня скрывать.

— Я клянусь.

— Мы начнем теперь, прямо сейчас. Для того, чтобы вас ободрить, я расскажу вам то, о чем вы и сами бы мне рассказали, а затем открою вам свое сердце. После этого мы отлично поладим. Признайтесь, что вы любите господина де Пюигийема, госпожа герцогиня.

Я и не думала это скрывать: для меня это было столь естественно, эта истина настолько укоренилась в моей жизни, что я просто ответила:

— Да, сударыня.

— Маршал и господин де Гиш знают об этой любви?

— Маршал, разумеется; что касается моего брата, он никогда мне об этом не говорил, но, должно быть, тоже знает.

— А господин герцог де Валантинуа?

— Упаси Боже, сударыня! Он об этом не догадывается.

— Тем лучше. Теперь скажите еще: господин де Пюигийем честолюбив, хочет ли он понравиться королю?

— Больше всего на свете, сударыня.

— Я беру это на себя. Король полюбит графа, и тот станет фаворитом его величества прежде, чем закончится нынешнее путешествие, — можете передать это от меня вашему кузену. Но пусть он пока об этом ничего не говорит; пусть пройдет какое-то время, не привлекайте внимания завистников.

— Как милостива ко мне ваша светлость!

— Именно к вам, моя красавица, ведь господин де Пюигийем мне совсем не нравится. Он некрасив — простите меня за то, что я отзываюсь о нем дурно; он недобр, и в его взгляде всегда назревает гроза, что напоминает отдаленный гром, — словом, этот коротышка отнюдь не в моем вкусе, и я полагаю, что вы недолго будете им довольны.

— Увы, сударыня, это вполне возможно.

— На вашем месте я бы скорее полюбила Шарни, я бы скорее полюбила шевалье Дюплесси, я бы скорее полюбила… да, я бы скорее полюбила… самого Месье.

— Ах, сударыня, однако, что касается Месье… мне кажется, что…

— Что я совсем его не люблю, не так ли? Поэтому я и говорю вам: на вашем месте, не на моем, ибо я не люблю Месье, это так, но Месье тоже меня нисколько не любит — стало быть, мы с ним в расчете, зато он любит вас!..

— Быть может, Месье полагает, что он удостоил меня своей любви, это возможно; я же уверена, что он ошибается.

— Вероятно, вы правы.

— Месье слишком похож на женщину; его склонности ничем не отличаются от наших, поэтому он неспособен влюбиться. Вот что привлекает его в той, кого он называет своей возлюбленной: наряды, которые можно мять, драгоценности, которые можно на нее вешать, венецианские кружева, которые можно трогать, и парчовые оборки, к которым можно прикоснуться мимоходом. Самая прекрасная женщина на свете, не будучи нарядно одетой, показалась бы ему дурой, в то время как дура станет для него прекраснейшей женщиной на свете, если только она следит за модой, носит жемчуг, ленты и атласные туалеты.

— Я уверена в этом, как и вы; и что же, герцогиня, разве вы стали бы меня осуждать за то, что я не выношу подобного мужчину?

— Я не имею на то ни права, ни желания.

— Разве вы стали бы меня осуждать?.. Но надо двигаться дальше. Следует выполнить взятое на себя обязательство и поделиться с вами своими мыслями. Это будет для меня нетрудно — вы так умны! Лишь бы вы были чистосердечны.

— Сударыня, только одна просьба: я умоляю ваше королевское высочество ни во что меня не посвящать.

— Мне это будет еще неприятнее, чем вам, но я испытываю слишком сильную потребность выговориться.

III

— Я слушаю, сударыня.

— Прежде всего знайте, что королева-мать испытывает ко мне ревность.

— Королева-мать?

— Да, именно она. Сегодня утром она прислала ко мне аббата де Монтегю с поручением сделать мне строгое внушение.

— Почему?

— С тех пор как я здесь, король не отходит от меня ни на шаг, король не навещает больше ее величество; король ездит со мной на охоту, на реку и находит удовольствие только в моем обществе; я похитила его даже у молодой королевы, чья беременность не позволяет ей проводить с нами время, и он совершенно спокойно оставляет ее дома.

— Это правда.

— Королева-мать больна, она святоша, она избегает увеселений и хотела бы, чтобы у ее царственного сына были такие же воззрения. Король же весьма далек от них — он, напротив, не помышляет ни о чем, кроме развлечений, да о том, как бы сделать свой двор самым блестящим на свете. Королева-мать чувствует себя заброшенной в своей молельне, а молодая королева — со своими горничными-испанками. Такое не устраивает их обеих.

— Я это понимаю.

— Моя свекровь полагает, что если она будет держать меня возле себя, то удержит там же и короля, что если она склонит меня оставаться под ее опекой, то король и Месье будут вести себя сходным образом. Смерть господина кардинала сделала жизнь моей свекрови чрезвычайно печальной, она любила этого итальянца больше, чем следовало, вы с этим согласны?

Я вспомнила бедного Филиппа, то, что мне довелось увидеть в детстве, и мне показалось, что Мадам права, но я не стала об этом говорить, невзирая на то, о чем мы условились.

— Господин Мазарини был очень красив во времена покойного короля, — отвечала я, — по крайней мере, меня уверял в этом отец.

— Как бы то ни было, сегодня утром ко мне явился аббат де Монтегю со своим известным вам слащавым видом. Дорогая моя, он начал мне разъяснять, что мы с королем слишком молоды, чтобы разъезжать повсюду вместе, в сопровождении одних лишь сумасбродных юнцов, которые порой не решаются к нам приближаться из почтения; таким образом, это свидания наедине, но на виду у всех. Это якобы может вызвать у Месье подозрения, а сплетники примутся злословить. Единственный способ не допустить того и другого — держаться как можно ближе к королеве-матери, не покидать ее ни на миг и довольствоваться серьезными развлечениями, на которые обрекает нас наше положение. В таком случае двор вновь обрел бы подобающее ему величие, а мы с королем превратились бы в само совершенство. — И что же вы ответили на это, ваша светлость?

— Я ответила без всяких уверток, что мучилась с самого детства, что мне надоело сносить скуку и принуждение, от которых я страдала у своей матери-королевы, и я не потерплю над собой подобной власти теперь, когда я вправе избежать этого. Я прибавила, что слишком дорожу королевскими милостями, чтобы от них отказаться, и не допущу, чтобы меня их лишили. За исключением этого, я заверила ее величество в своей почтительной преданности и покорности. Я не в силах забыть Лувр, времена Фронды, болезнь, которую подхватила тогда из-за нужды, а также то, как сноха Генриха Четвертого и ее любовник третировали его дочь и внучку. Поверьте, милая герцогиня, люди моего звания не забывают такого.

— Право, я верю в это, сударыня. И что же теперь рассчитывает предпринять ваше королевское высочество? Королева, должно быть, в ярости.