Тексты для чтения

ФИЛОСОФСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ЧЕЛОВЕКА

Энгельс Ф. Диалектика природы. 1873 — 1882, 1886// Маркс К., Энгельс Ф. Диалектика природы. — Соч., т. 20. — С.339 — 626. — http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s01/z0001011/index.shtml . — 15.02.11.

 

Роль труда в процессе очеловечения обезьяны

Труд — источник всякого богатства, утверждают экономисты. Труд действительно является таковым наряду с природой, доставляющей ему материал, который он превращает в богатство. Но он и нечто бесконечно большее, чем это, он первое основное условие человеческого существования, — и это в такой мере, что мы в известном смысле должны сказать: труд создал самого человека.

Много сотен тысячелетий назад, в еще не поддающуюся точному определению эпоху того периода в развитии земли, который геологи называют третичным, предположительно к концу этого периода, жила где-то в жарком поясе, — по всей вероятности на обширном материке, ныне находящемся на дне Индийского океана, — необычайно высокоразвитая порода человекоподобных обезьян. Дарвин дал нам приблизительное описание этих наших предков. Они были сплошь покрыты волосами, имели бороды и остроконечные уши и жили стадами на деревьях.

Первым следствием обусловленного их образом жизни обычного для них способа передвижения (лазать, карабкаться), при котором руки выполняют совсем другие функции, чем ноги, было то, что эти обезьяны постепенно перестали пользоваться руками при передвижении по поверхности земли, стали усваивать прямую походку.

Этим был сделан решительный шаг для перехода от обезьяны к человеку.

Все ещё ныне живущие человекоподобные обезьяны могут стоять прямо и двигаться при посредстве одних ног, но только кое-как и беспомощно. Их естественное передвижение совершается в полувыпрямленном положении и предполагает употребление рук. Большинство из них упираются тыльными сторонами сжатых в кулак пальцев рук в землю и передвигают тело с поднятыми в воздух ногами, между длинными руками, подобно хромому, двигающемуся при помощи костылей. В общем, мы и теперь еще можем наблюдать у обезьян все переходные ступени от хождения на четвереньках до хождения на двух ногах. Но, ни у одной их них последнее не стало нормальной формой передвижения.

Чтобы прямая походка могла стать у наших волосатых предков сначала правилом, а потом и необходимостью, нужно было, чтобы руки уже раньше специализировались на других функциях. Уже у обезьян существует известное разделение функций между руками и ногами, как уже раньше замечено было, при лазании пользуются руками иначе, чем ногами. Первыми пользуются преимущественно для целей собирания и удержания пищи, как это уже делают некоторые низшие млекопитающие при помощи своих передних лап. При помощи рук некоторые обезьяны строят себе гнезда на деревьях или даже, как шимпанзе, навесы между ветвями для защиты от непогоды. Руками они cxватывают дубины для защиты от врагов или бомбардируют последних плодами и камнями. При помощи рук они выполняют и плену целый ряд простых операций, подражая соответствующим действиям людей. Но именно тут-то и обнаруживается, как велико расстояние между неразвитой рукой даже наиболее подобных человеку обезьян и усовершенствованной трудом сотен тысячелетий человеческой рукой. Число и общее расположение костей и мускулов одинаковы у обоих, и, тем не менее, даже рука первобытнейшего дикаря способна выполнить сотни работ, недоступных никакой обезьяне. Ни одна обезьянья рука не изготовила когда-либо хоть бы самого грубого каменного ножа.

Поэтому операции, к которым наши предки в эпоху перехода от обезьяны к человеку, на протяжении многих тысячелетий, постепенно научились приспособлять свои руки, могли быть вначале только очень простыми. Самые низшие дикари, даже такие, у которых приходится предположить возврат к звероподобному состоянию с одновременным физическим вырождением, всё же стоят выше тех промежуточных существ. До того как первый булыжник при помощи человеческих рук мог превратиться в нож, должен был пожалуй пройти такой длинный период времени, что в сравнении с ним знакомый нам исторический период является совершенно незначительным. Но решительный шаг был сделан, рука стала свободной и могла совершенствоваться в ловкости и мастерстве, а приобретённая этим большая гибкость передавалась по наследству и умножалась от поколения к поколению.

Рука, таким образом, является не только органом труда, она также его продукт. Только благодаря труду, благодаря приспособлению к всё новым операциям, благодаря передаче по наследству достигнутого таким путём особенного развития мускулов, связок и за более долгие промежутки времени также и костей, так же как благодаря всё новому применению этих передаваемых по наследству усовершенствований к новым, всё более сложным операциям, — только благодаря всему этому человеческая рука достигла той высокой ступени совершенства, на которой она смогла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини.

Но рука не была чем-то самодовлеющим. Она была только одним из членов целого, необычайно сложного организма. И то, что шло на пользу руке, шло также на пользу всему телу, которому она служила, и шло на пользу в двояком отношении.

Прежде всего в силу того закона, который Дарвин назвал законом соотношения роста. Согласно этому закону известные формы отдельных частей органического существа всегда связаны с определенными формами других частей, которые невидимому ни в какой связи с первыми не стоят. Так, например, все без исключения животные, которые обладают красными кровяными клетками без клеточного ядра и у которых затылок соединен с первым позвонком при помощи двух суставов, обладают также молочными железами для кормления детенышей. Так у млекопитающих животных разделённые копыта обыкновенно связаны с обладанием сложным желудком для производства жвачки. Изменения известных форм влекут за собой изменение формы других частей тела, хотя мы ещё не в состоянии объяснить эту связь. Совершенно белые кошки с голубыми глазами всегда или почти всегда оказываются глухими. Постепенное усовершенствование человеческой руки и идущее рядом с этим развитие и приспособление ноги к прямой походке, несомненно, оказало, в силу закона соотношения, влияние и на другие части организма. Однако этого рода зависимость ещё слишком мало исследована, и мы вынуждены ограничиться здесь лишь одним констатированием этого факта.

Значительно важнее прямое, поддающееся учёту воздействие развития руки на остальной организм. Наши предки — обезьяны, как уже сказано, — были общественными животными; вполне очевидно, что нельзя выводить происхождение человека, этого наиболее общественного из всех животных, от необщественных ближайших предков. Начинавшееся вместе с развитием руки и труда господство над природой расширяло с каждым новым шагом кругозор человека. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того не известные свойства. С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стала ясней польза этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе орган: неразвитая глотка обезьяны преобразовывалась медленно, но неуклонно, путем постепенно усиливаемых модуляций, и органы рта постепенно научились произносить один членораздельный звук за другим.

Что это объяснение развития языка из процесса труда и вместе с ним является единственно верным, доказывает сравнение с животными. То немногое, что эти последние, даже наиболее развитые из них, имеют сообщить друг другу, может быть сообщено и без помощи членораздельной речи. В естественном состоянии ни одно животное не испытывает неудобства от неумения говорить или понимать человеческую речь. Совсем иное, когда оно приручено человеком. Собака и лошадь развили в себе, благодаря общению с людьми, такое чуткое ухо по отношению к членораздельной речи, что в пределах свойственного им круга представлений они научаются понимать всякий язык. Они кроме того приобрели способность к таким переживаниям, как чувство привязанности к человеку, чувство благодарности, которые раньше им были чужды. Всякий, кому приходилось иметь дело с такими животными, едва ли будет отрицать, что теперь часто бывают случаи, когда они ощущают как недостаток свою неспособность к членораздельной речи. К сожалению, однако, их голосовые органы настолько уже специализированы в определенном направлении, что этому горю их уже никак помочь нельзя. Там, однако, где условия органа для этого более благоприятны, эта неспособность в известных границах может исчезнуть. Голосовые органы птиц отличаются, конечно, радикально от соответствующих органов человека. Тем не менее, птицы являются единственными животными, которые могут научиться говорить, и именно птица с наиболее отвратительным голосом, попугай, обладает этой способностью в наибольшей мере. И пусть на это не возражают, что попугай не понимает того, что говорит. Правда, конечно, что из одной любви к процессу говорения как к общению с людьми попугай будет целыми часами бессмысленно повторять весь свой запас слов. Но в пределах своего круга представлений он может научиться также понимать то, что говорит. Научите попугая бранным словам так, чтобы он усвоил себе их значение (одно из главных развлечений возвращающихся из жарких стран матросов), попробуйте его затем дразнить, и вы скоро откроете, что он так же верно применяет свои бранные слова, как берлинская торговка. Точно так же при выклянчивании лакомств.

Сначала труд, а затем и рядом с ним членораздельная речь явились самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьян мог постепенно превратиться в человеческий мозг, который при всем сходстве в основной структуре превосходит первый величиной и совершенством. С развитием же мозга шло параллельно развитие его ближайших орудий — органов чувств. Как постепенное развитие языка неизменно сопровождается соответствующим уточнением органа слуха, точно так же развитие мозга сопровождается усовершенствованием всех чувств вообще. Орлиный глаз видит значительно дальше человеческого глаза, но человеческий глаз замечает в вещах значительно больше, чем глаз орла. Собака обладает значительно более тонким обонянием, чем человек, но она не различает и сотой доли тех запахов, которые для человека являются известными признаками различных вещей. И чувство осязания, которым обезьяна обладает в грубой, неразвитой форме, развилось у человека рядом с развитием самой руки, при посредстве труда. Обратное влияние развития мозга и подчиненных ему чувств, всё более и более проясняющегося сознания, способности к абстракции и к умозаключению на труд и язык давало обоим всё новый толчок к дальнейшему развитию. Этот процесс развития не приостановился с момента окончательного отделения человека от обезьяны, но у различных народов и в различные времена, различно по степени и направлению, местами даже прерываемый попятным движением, в общем и целом могуче шествовал вперед, сильно подгоняемый, с одной стороны, а с другой — толкаемый в более определенном направлении новым элементом, возникшим с появлением готового человека, — обществом (С. 50— 53).

 

 

Смит Р. Человек между биологией и культурой// Человек. — № 1 — 2000 — http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/MEN/SMITH.HTM . — 15.02.11.

 

На протяжении двадцатого века на Западе взгляды на роль биологического и культурного в природе человека резко расходились между собой. Смена мнений по этому вопросу напоминает колебания маятника от одного полюса к другому. Так, в 1900 году и учёные и широкая публика были убеждены в том, что сердцевина человеческой природы задана от рождения — в особенности, в той её части, которая определяет индивидуальные и групповые различия. Но уже к 1930–40-м годам все большее число ученых разделяли мнение о подавляющем значениесреды и верили в то, что разгадку человеческой природы даст культура.Агрессивная политика того времени (фашистские и националистические заявления о том, что ключ к социальным проблемам лежит во врожденных расовых характеристиках) только усиливала веру в важность культуры. В это же время политики в Советском Союзе делали акцент наисторическом происхождении,гибкости и податливости человеческой натуры. Вплоть до 1970-х годов большинство на Западе стояло на той точке зрения, что понимание человеческих действий невозможно без знания культуры и законов развития общества. Однако в наше время сложившийся консенсус нарушен. Появляется большое количество работ, в которых утверждается приоритет биологии и наследственности в понимании социума и индивидов.

Думается, спор между биологией (или наследственностью) и культурой (или средой) в своей основе ложен. Наша конкретная «природа» формируется в результате развития человека в специфической исторической «культуре». Тем не менее, спор продолжается, и различия во взглядах на значение каждого измерения остаются весьма реальными. Разница во взглядах связана с ценностными различиями, и полемика часто оказывается весьма эмоциональной. Именно поэтому полезно заглянуть в историю этих дебатов. Существует много её аспектов — например, можно говорить об истории понятия интеллекта и его измерения — но я остановлюсь лишь на одном: на том,как биологические категории привлекались для интерпретации феноменов культуры.

Людям на рубеже XIX и ХХ веков казалось, что теория эволюции установила, наконец, преемственность между природой и человеком, между естественными науками и науками о человеке. Принцип преемственности сторонники теории эволюции всегда считали наиважнейшим, хотя ясности в том, как его применять, у них не было. К тому же, многие — в том числе из тех, кто разделял теорию эволюции — не думали, что преемственность между человеком и животными означает, что человека следует изучать наравне с другими частями природы, а науки о человеке — считать отраслью естественных наук.

Характерные для XIX века спекулятивные реконструкции анатомической, психологической и социальной эволюции человечества привели к тому, что в начале следующего столетия эволюционные идеи оказались скомпрометированы в глазах многих гуманитариев. Работы Дюркгейма в социологии, Малиновского в социальной антропологии и Соссюра в лингвистике касались современных структур и процессов и исключали эволюционное измерение. Однако на науки о человеке продолжали оказывать влияние по меньшей мере две магистральные идеи XIX столетия. Во-первых, удерживала свои позиции вера в значение эмпирических методов; Малиновский, к примеру, защищая идею основанной на полевых исследованиях антропологии, опирался на взгляды философа науки и позитивиста Эрнста Маха. Во-вторых, биологию и науки о человеке продолжала связывать функционалистская установка — т. е. объяснение через отношение частей к целому: например, интерпретация отдельных действий людей через их образ жизни в целом или их положение в обществе. Такая объяснительная схема примиряла широкие философские представления о целостности с конкретными эмпирическими исследованиями и поиском объективных методов.

К середине века, однако, господствующее мнение резко разделило природу и культуру, биологию и науки о человеке как по интеллектуальным, так и по моральным основаниям. Как писал в 1930-х годах архитектор неодарвинистского синтеза Федор Добжанский, «некоторые биологи снова и снова ставят себя в смешное положение, навязывая такое решение социальных и политических проблем, которое основано на идее, что человек — это только животное. Какую опасность могут представлять такие ложные ключи к загадкам человека, показывают последствия всего одной ошибки — расовой теории»(Цит. по: Greene J.C. Darwin and the Modern World View. Baton Rouge: Louisiana State Univ. Press, 1961. Р. 101. Статью Ф. Добжанского «Мифы о человеческом предопределении и о tabula rasa см. в этом номере: с. 5.). Подобные замечания, однако, не остановили попыток доказать с опорой на эволюционную теорию именно ту идею, которую критиковал Добжанский. Все же, тезис, согласно которому науки о человеке — это отрасль биологии, вплоть до 1970-х годов не получал широкого распространения.

В середине века естественные науки и науки о человеке условно разделили свои полномочия: первые занимались природой, вторые — культурой.Сами эти категории, однако, вызывали вопросы. В самом деле: что такое «культура», если не «шапка», общий термин, в который включалось все то, что изучали гуманитарии и что не входило в естественные науки? Американский антрополог А. Л. Кребер (A. L. Kroeber, 1876 —1960) в своем известном учебнике определил культуру как «набор феноменов, которые неизменно возникают там и тогда, где и когда человек появляется в природе… и которые необходимо изучать в сравнении, с равных позиций и без предвзятости»(Ibid. P. 112.). Однако эта формулировка, скорее, обозначала сферу исследования, нежели проясняла понятия. В 1952 году Кребер вместе с Клайдом Клукхоном (Clyde Kluckhohn) предпринял смелую попытку дать обзор значений слова «культура», разделив культуру и индивидуальное поведение как предметы разноуровневых объяснений. Авторы пришли к обоснованному выводу, что, хотя само понятие необходимо для классификации и объяснения человеческой активности, общая теория культуры отсутствует. Было или нет понятие культуры достаточно четким, — оно находилось в согласии с господствующим мнением, что науки о природе и науки о человеке (или культуре) различны. Еще один антрополог из США, Эшли Монтегю (Ashley Montague), писал, что у человека «нет инстинктов, потому что то, что он есть и чем стал, приобретено из культуры, из сотворенного им самим окружения, перенято у других людей»(Цит. по: Degler C.N. In Search of Human Nature: The Decline and Revival of Darwinism in American Social).

В середине века акцент на культурном происхождении человеческой природы сохранялся, поскольку был связан с надеждами на улучшения в обществе с помощью «правильной» социальной политики. В этот период политику в таких странах как Нидерланды и Швеция определяли социал-демократы, задачей которых было попечение об общественном благосостоянии. В то же время страх перед биологическими объяснениями человеческих различий — наследие Третьего Рейха — заставил почти полностью замолчать теории об ином, не-культурном происхождении различий между людьми. В 1930-х годах в Великобритании, например, евгенические идеи были широко распространены среди специалистов; в числе выдающихся ученых, которые их поддерживали — статистик и биолог Рональд А. Фишер (Ronald A. Fisher), математик Пирсон (Pearson) и психолог Спирман (Spearman). На протяжении 1930-х годов эти идеи постепенно исчезают из публичного обсуждения. Когда позднее лидер Евгенического общества К. П. Блэкер (C. P. Blacker) попытался вновь привлечь внимание к деятельности Общества, ему пришлось сделать всё возможное, чтобы отграничить проблемы научного исследования наследственности от политических вопросов государственного контроля за ней. И всё же, идея о врожденном характере человеческих способностей и биологическом фундаменте человеческой природы получала авторитетную поддержку, в частности, в работах Берта (Burt) и Айзенка (Eisenck) о биологической основе интеллекта и личности.

В конце 1960-х годов аргументы в пользу биологии вновь стали занимать воображение публики и проникли в науки и человеке. Исследователи черпали вдохновение в естественной истории и глубоко укоренившейся традиции сравнивать человека и животных — традиции, существовавшей ещё до Дарвина и получившей подкрепление в его работах. Хотя в XIX веке изучение животных и растений стало академической дисциплиной, любители природы (а иногда и учёные) продолжали интересоваться традиционной естественной историей. Исследования животных и растений в естественной среде, а также изучение индивидуальности животных, в особенности домашних, стали необычайно популярны, а исследователи получали видимое удовольствие от сравнения повадок животных и поведения человека. Зоопарк и сад стали местом, где сошлись вместе интересы учёных и общественности. В 1940-е годы новая наука — этология — объединила естественную историю, с её терпеливым изучением поведения животных в натуральных условиях, и университетскую лабораторную науку. Затем, в 1970-е годы группа ученых-эволюционистов выступила с идеей социобиологии — дисциплины, призвавшей соединить теорию естественного отбора, этологию и знание о человеке; они намеревались включить науки о человеке в биологию. Социобиологи считали, что единства знания, отсутствие которого в науках о человеке столь очевидно, можно достичь лишь проводя последовательно идею о единстве человека и эволюционирующей природы, — иными словами, переосмысливая культуру с позиций биологии.

Корни этологии уходили в период до начала Первой мировой войны. Хотя модель научной биологии тогда задавали лабораторные исследования, отдельные ученые и знатоки естественной истории стремились к менее аналитическому, более непосредственному знанию о живой природе. В Англии Джулиан Хаксли (Julian Huxley, 1887–1975), внук «бульдога» Дарвина, Томаса Генри Хаксли (Thomas Henry Huxley), провел ставшее впоследствие знаменитым полевое исследование поведения птиц. Оскар Хейнрот (Oscar Heinroth, 1871–1945), в 1920-х годах бывший директором Берлинского зоопарка, выступил с критикой самой идеи зоопарков и подчеркнул разницу между поведением животных в дикой природе и искусственно сформированным поведением в неволе. Хаксли и Хейнрот придавали главную ценность «естественному» поведению животных, что было чуждо, например, американскому бихевиоризму и сравнительной (зоо-)психологии. Желание познать «естественное животное» находило параллели в морали и эстетической доминанте общества, которое отдавало предпочтение натуральномуперед искусственным.