Глава 2. СОЕДИНЕНИЕ КРЕСТЬЯНСКОГО КОММУНИЗМА С СОЦИАЛИСТИЧЕСКИМ УЧЕНИЕМ

Историю социалистических учений в России мы знаем гораздо лучше, чем историю крестьянского общинного коммунизма (само это понятие в приложении к России ввел Макс Вебер, и его «Русские штудии» стали для нас доступны недавно). Поэтому здесь мы коротко остановимся именно на моменте того соединения социалистических учений с крестьянским коммунизмом, которое и привело к возникновению той конструкции, которую назвали русским коммунизмом. Иногда его называем, коротко, большевизмом или марксизмом‑ленинизмом, но это более размытые понятия, и их смысл надо соотносить с тем контекстом, в котором их применяют.

Например, важный и радикальный «проект Троцкого», оказавший большое влияние на ход советской революции, какое‑то время был составной частью большевизма и часто считается частью истинного марксизма‑ленинизма (в отличие от «проекта Сталина»), но мы его не включим в систему русского коммунизма, т.к. он несовместим с общинным крестьянским коммунизмом.

Социокультурной общностью, которая послужила посредником, соединившим общинное крестьянство с социалистическими группами (в основном эсерами и большевиками), были молодые грамотные рабочие, недавно перебравшиеся работать в промышленности и не потерявшие связи с деревней. К моменту революции 1917 г. общая численность рабочего класса в России оценивалась в 15 млн. человек – примерно 10% всего населения. Но к этой категории тогда причисляли и сельский пролетариат (около 5 млн. человек), и городскую бедноту. Историки пытались уточнить число рабочих, выделив разные его составляющие. В результате считают, что рабочих фабрично‑заводской промышленности с семьями было 7,2 млн. человек, из них взрослых мужчин 1,8 млн.

В подавляющем большинстве они были рабочими в первом поколении и по своему типу мышления оставались крестьянами. В 1905 г. половина рабочих‑мужчин имела землю, и эти рабочие возвращались в деревню на время уборки урожая. Очень большая часть рабочих жила холостяцкой жизнью в бараках, а семьи их оставались в деревне. В городе они чувствовали себя «на заработках». С другой стороны, много молодых крестьян прибывало в город на сезонные работы, когда в городе не хватало рабочей силы. Таким образом, между рабочими и крестьянами в России поддерживался постоянный и двусторонний контакт. Городской рабочий начала XX века говорил и одевался примерно так же, как и крестьянин, в общем, был близок к нему по образу жизни и по типу культуры.8 Даже и по сословному состоянию большинство рабочих были записаны как крестьяне.

Эти рабочие еще не превратились в класс (пролетариат ) и в общественном сознании причислялись к трудовому люду («Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой»). Для того, чтобы класс возник, требуется, чтобы принадлежащие к нему люди сами считали себя классом. Маркс даже выработал сложную пару понятий – «класс в себе» и «класс для себя». Рабочие, которые не осознали себя классом, это еще не класс, это «класс в себе» – то «сырье», которое еще надо подвергнуть специальной обработке, чтобы получился класс. В России сословное общество стало распадаться лишь в конце XIX века, и классы возникнуть не успели.

В сословном российском обществе начала XX века понятие класса не обозначало социальных сущностей. Н.А. Бердяев в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» писал: «В мифе о пролетариате по‑новому восстановился миф о русском народе. Произошло как бы отождествление русского народа с пролетариатом, русского мессианизма с пролетарским мессианизмом. Поднялась рабоче‑крестьянская, советская Россия. В ней народ‑крестьянство соединился с народом‑пролетариатом вопреки всему тому, что говорил Маркс, который считал крестьянство мелкобуржуазным, реакционным классом» [18, с. 88‑89]. Таким образом, в России под «пролетариатом» понимался не класс, а именно народ, за исключением очень небольшой, неопределенной группы «буржуев».

В реальной политической практике большевики на первом этапе обращались именно к народному, а не классовому, чувству – потому что народное чувство было ближе и понятнее людям. Так, Ленин писал в листовке «Первое мая» (1905 г.): «Товарищи рабочие! Мы не позволим больше так надругаться над русским народом. Мы встанем на защиту свободы, мы дадим отпор всем, кто хочет отвлечь народный гнев от нашего настоящего врага. Мы поднимем восстание с оружием в руках, чтобы свергнуть царское правительство и завоевать свободу всему народу… Пусть первое мая этого года будет для нас праздником народного восстания, – давайте готовиться к нему, ждать сигнала к решительному нападению на тирана… Пусть вооружится весь народ, пусть дадут ружье каждому рабочему, чтобы сам народ, а не кучка грабителей, решал свою судьбу» [19].

Этот единый народ рабочих и крестьян и был гражданским обществом России, ядром всего общества, составленным из свободных граждан, имеющих сходные идеалы и интересы. Оно было отлично от западного гражданского общества тем, что представляло из себя Республику трудящихся, в то время как ядро западного общества представляло собой Республику собственников. Сословные «оболочки» российского общества (дворяне, буржуазия, чиновничество) утрачивали жизненные силы и даже в краткосрочной перспективе должны были занять подчиненное положение, как это и произошло поначалу в советское время.

Современные исторические исследования массового сознания крестьян, проведенные путем изучения большого массива документов 1905‑1907 гг. (наказов, приговоров и петиций), подводят нас к важному выводу о причинах того разрыва внутри революционного социалистического движения, который привел и к трагедии Гражданской войны. Сейчас эти причины видятся таким образом.

Революционная интеллигенция, которая вырабатывала идеологию, стратегию и тактику русской революции, получила европейское образование и в начале XX века находилась под сильнейшим влиянием марксизма. Согласно тому видению истории, которое исходило из представления о «столбовой дороге цивилизации» как смене социально‑экономических формаций, на той стадии развития, на котором находилась Россия, революционным классом должна была быть буржуазия и помогающий ей пролетариат. Именно они рассматривались как носители прогресса и модернизации. Главной задачей революции в России, которая, следовательно, могла быть только буржуазной, являлось свержение монархии, устранение сословных перегородок, ликвидация барьеров на пути свободного развития капитализма в деревне и городе. В такой революции крестьянство как консервативная монархическая сила, опора традиционного общества, виделось противником главных устремлений революции.

Впоследствии, когда крестьянство будет разложено на сельскую буржуазию и сельский пролетариат, а капитализм в России исчерпает возможности служить мотором развития производительных сил, созреют условия для социалистической пролетарской революции. В такой схеме и в таких категориях мыслили все течения социалистической мысли.

Ленин первый перешел к принципиально иной модели, объясняющей природу русской революции и место в ней крестьянства. Но и он «приходил к ленинизму» трудно, с отступлениями и противоречиями, традиционное сословное российское общество считалось архаичным и противопоставлялось гражданскому обществу. Такое видение сохранилось и сегодня, и наши нынешние либералы и демократы недалеко ушли в этом от кадетов и меньшевиков.

Более того, это «русское гражданское общество» было очень развитым и в смысле внутренней организации. Если на Западе после рассыпания общин и превращения людей в «свободные атомы» потребовалось около двух веков для того, чтобы из этой человеческой пыли начали складываться ассоциации для ведения борьбы за свои права и интересы (партии, профсоюзы и т.д.), то Россия эти структуры унаследовала от своей долгой истории.

Такой структурой, принимавшей множественные и очень гибкие формы, была община, пережившая татарское иго и феодализм, абсолютизм монархии и наступление капитализма. Маркс замечательно уловил эту роль русской общины, но не успел развить эту важную мысль. Соединение граждан огромного революционного народа в общины сразу создавало организационную матрицу и для государственного строительства и самоуправления, и для поиска хозяйственных форм с большим потенциалом развития.

Не в вялой русской буржуазии, которая уже не могла повторить рывка «юной» буржуазии Запада, и не в мифическом «пролетариате», собственнике и продавце рабочей силы, какого в России и в помине не было, следовало эсерам и меньшевикам видеть субъекта русской революции, а в этом огромном и едином народе, носителе гражданского сознания. Но эсеры и меньшевики слишком верили западным авторитетам и считали, что в отсталой России рано думать о социалистической революции, надо сначала укрепить капитализм.

Надо сказать о том культурном типе, который представлял из себя молодой грамотный русский рабочий начала XX века. Он не просто обладал большой тягой к знанию и чтению, которая была вообще характерна для пришедших из деревни рабочих. Русский рабочий одновременно получил три типа литературы на пике их зрелости – русскую классическую литературу «золотого века», оптимистическую просветительскую литературу эпохи индустриализма и столь же оптимистическое обществоведение марксизма. Это сочетание во времени уникально. А.А. Богданов в 1912 г. писал, что в те годы в России в заводских рабочих библиотеках были, помимо художественной литературы, книги типа «Происхождение видов» Дарвина или «Астрономия» Фламмариона – и они были зачитаны до дыр. В заводских библиотеках английских тред‑юнионов были только футбольные календари и хроники королевского двора.

С конца XIX века Россия стала мировой ведущей «цивилизацией книги». Русская литература могла вырасти только на волне мощного культурного подъема, через соединение православного мироощущения с идеалами Просвещения.

В.В. Кожинов приводит данные о книгопечатании в России: в 1893 году были изданы книги 7,8 тыс. названий общим тиражом 27,2 млн. экземпляров, а в 1913 году – 34 тыс. названий тиражом 133 млн. экземпляров. Это значит, что в 1913 г. в России вышло почти столько же книг, сколько в Англии, франции и США, вместе взятых (35,4 тыс. названий). Несколько впереди России была только Германия (35 тыс.), что во многом объясняется наличием в ней очень развитой полиграфической базы и выполнением заказов из разных стран, в том числе из России. Эти заказы составляли издание более 10 тыс. названий книг [20, с. 45].

В России к концу 1913 г. было 127 тыс. студентов – больше, чем в Германии и Франции, вместе взятых. Это значит, что для быстрого развития культуры того времени сложилась широкая социальная база. Хотя крестьянство в большинстве своем было еще неграмотным, определяющим динамику фактором является не столько масса, сколько структура общества. Молодежь и в деревне была уже грамотной, а в городе грамотные в возрасте 20‑30 лет составляли к 1917 году 87% [20, с. 51].

Революционный подъем породил совершенно необычный в истории культуры тип – русского рабочего начала XX века. Этот русский рабочий, авангард революции, в своем мироощущении соединил Православие и Просвещение, уже слитые в классической русской культуре, с идеалом действия, направленного на земное воплощение мечты о равенстве и справедливости. Сохраняя космическое чувство крестьянина, рабочий внес в общинный идеал равенства и справедливости вектор реального построения на нашей земле материальных оснований для Царства добра. Эта действенность идеала, означавшая отход от толстовского непротивления злу насилием, была важнейшей предпосылкой к тому, чтобы ответить на несправедливость «детей Каина» революционным сопротивлением.9

Революционное движение русского рабочего и стоявшего за ним общинного крестьянина было «православной Реформацией» России. В нем был силен мотив жертвенности. Свидетель и мыслитель революции, патриарх русского символизма, на склоне лет вступивший в коммунистическую партию, – Валерий Брюсов написал:

 

Пусть гнал нас временный ущерб

В тьму, в стужу, в пораженья, в голод:

Нет, не случайно новый герб

Зажжен над миром – Серп и Молот.

 

Дни просияют маем небывалым.

Жизнь будет песней; севом злато‑алым

На всех могилах прорастут цветы.

 

Пусть пашни черны; веет ветер горный;

Поют, поют в земле святые корни, –

Но первой жатвы не увидишь ты.

 

Важный фактор формирования большевизма, который обходило официальное советское обществоведение, состоит в том, что коммунистическое учение того времени в России, и прежде всего «архаический крестьянский коммунизм», было в огромной степени верой, особой религией. М.М. Пришвин записал в своем дневнике 7 января 1919 г.: «Социализм революционный есть момент жизни религиозной народной души: он есть прежде всего бунт масс против обмана церкви, действует на словах во имя земного, материального изнутри, бессознательно во имя нового бога, которого не смеет назвать и не хочет, чтобы не смешать его имя с именем старого Бога».10

В мировоззренческой матрице русского народа содержалась одна тема, о которой думали, но совсем не говорили, – о поиске возможности соединения правды‑истины и правды‑справедливости. Это и определило возможность синтеза общинного коммунизма с научным в большевизме. Ленин назвал Толстого «зеркалом русской революции», а ведь Толстой и Достоевский – два великих религиозных мыслителя. О них Бердяев говорит: «И Толстой, и Достоевский по‑разному, но оба отрицают европейский мир, цивилизованный и буржуазный, и они – предшественники революции… Для русского сознания XIX века характерно, что русские безрелигиозные направления – социализм, народничество, анархизм, нигилизм и самый наш атеизм – имели религиозную тему и переживались с религиозным пафосом. Это отлично понимал Достоевский. Он говорит, что русский социализм есть вопрос о Боге и бессмертии. Для революционной интеллигенции революция была религиозной, она была тоталитарна, и отношение к ней было тоталитарное» [21].

Рассматривая русскую революцию как религиозное (хотя и антицерковное) движение, можно сказать, что почвенная составляющая большевизма была ересью православия, которой двигала именно православная любовь к ближнему – но избыточная, страстная. Это можно видеть и в трудах философов‑эмигрантов, и даже у Андрея Платонова в «Чевенгуре».11

Хороший обзор развития этого процесса дан А.С. Балакиревым, этот процесс широко освещен и в литературе, и в воспоминаниях виднейших представителей интеллигенции революционного времени (например, М.М. Пришвина). А.С. Балакирев говорит об «атмосфере напряженных духовно‑религиозных исканий в рабочей среде», которая отражена в исторических источниках того времени. Он пишет: «Агитаторы‑революционеры, стремясь к скорейшей организации экономических и политических выступлений, старались избегать бесед на религиозные темы, как отвлекающих от сути дела, но участники кружков снова и снова поднимали эти вопросы. «Сознательные» рабочие, ссылаясь на собственный опыт, доказывали, что без решения вопроса о религии организовать рабочее движение не удастся. Наибольшим успехом пользовались те пропагандисты, которые шли навстречу этим запросам. Самым ярким примером того, в каком направлении толкали они мысль интеллигенции, является творчество А.А. Богданова» [23].12

Эти духовные искания рабочих и крестьян революционного периода отражались в культуре. Здесь виден уровень сплоченности и накал чувства будущих «красных». Исследователь русского космизма С.Г. Семенова пишет: «Никогда, пожалуй, в истории литературы не было такого широчайшего, поистине низового поэтического движения, объединенного общими темами, устремлениями, интонациями… По самому своему характеру это была поэзия мечты, творчество идеала – ценнейшее свидетельство предельных чаяний народной души. Революция в стихах и статьях пролетарских (и не только пролетарских) поэтов… воспринималась не просто как обычная социальная революция, а как грандиозный катаклизм, начало „онтологического“ переворота, призванного пересоздать не только общество, но и жизнь человека в его натурально‑природной основе. Убежденность в том, что Октябрьский переворот – катастрофический прерыв старого мира, „в новое небо и новую землю“, была всеобщей» [24].

В этом духовном взрыве выражалось хилиастическое чаяние русского крестьянства – ожидание Преображения. Маяковский писал:

 

Дайте нам новые формы! –

Несется вопль по вещам…

 

Надо отметить и важное в тот момент философское течение – русский космизм. Тесно связанный с религиозными представлениями, он, несмотря на его кажущуюся несовместимость с научным рационализмом, сыграл плодотворную роль в развитии русского коммунизма. Он стал основанием утопии совершенствования мира с помощью науки и техники, а утопия – необходимая составная часть большого проекта. Основатель учения космизма Н.Ф. Федоров непосредственно оказал большое влияние на многих деятелей науки и культуры начала XX века (и, как пишут, на философские искания видных большевиков). Космистом был и советский писатель‑философ А. Платонов, который отразил советскую утопию науки и техники в ряде своих произведений.

Взятый Лениным курс на союз рабочего класса и крестьянства был встречен в штыки не только ортодоксальными марксистами (как, например, Г.В. Плеханов), но и частью интеллигенции, близкой к большевикам. Действительно, принятие большевиками главных требований крестьян (национализация земли) и идеи советской государственности, идущей от опыта общинного самоуправления, означало важный отход от марксизма и от установки на усиление классовой структуры общества. Это чутко уловил А.М. Горький, который колебался между либерализмом и марксизмом. Он писал: «Когда в 17 году Ленин, приехав в Россию, опубликовал свои «тезисы», я подумал, что этими тезисами он приносит всю ничтожную количественно, героическую качественно рать политически воспитанных рабочих и всю искренно революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству» [14].

Исследователь русского крестьянства А.В. Чаянов писал: «Развитие государственных форм идет не логическим, а историческим путем. Наш режим есть режим советский, режим крестьянских советов. В крестьянской среде режим этот в своей основе уже существовал задолго до октября 1917 года в системе управления кооперативными организациями».

Становление системы Советов было процессом «молекулярным», и важную роль в нем сыграли кооператоры. Так произошло в Петрограде, где еще до отречения царя, 25 февраля 1917 года, руководители Петроградского союза потребительских обществ провели совещание с членами социал‑демократической фракции Государственной думы в помещении кооператоров на Невском проспекте и приняли совместное решение создать Совет рабочих депутатов – по типу Петербургского совета 1905 года. Выборы депутатов должны были организовать кооперативы и заводские кассы взаимопомощи. После этого заседания участники были арестованы и отправлены в тюрьму – всего на несколько дней, до победы Февральской революции.

Верно понять природу первых Советов нельзя без рассмотрения их низовой основы, системы трудового самоуправления, которая сразу же стала складываться на промышленных предприятиях после Февральской революции. Ее ячейкой был фабрично‑заводской комитет (фабзавком). Инициаторами их создания были молодые грамотные рабочие, набранные на заводы во время Первой мировой войны, чтобы восполнить убыль мобилизованных в армию работников, так что доля «полукрестьян» составляла в промышленности до 60% рабочей силы. Важно также, что из деревни на заводы теперь пришел середняк, составлявший костяк сельской общины. В 1916 г. 60% рабочих‑металлистов и 92% строительных рабочих имели в деревне дом и землю. Эти люди обеспечили господство в среде городских рабочих общинного крестьянского мировоззрения и общинной самоорганизации и солидарности. Ленин писал об организованном в рамках фабзавкома рабочем: «Правильно ли, но он делает дело так, как крестьянин в сельскохозяйственной коммуне» (см. [13, с. 86]).

Фабзавкомы, в организации которых большую роль сыграли Советы, быстро сами стали опорой Советов. Прежде всего, именно фабзавкомы финансировали деятельность Советов, перечисляя им специально выделенные с предприятий «штрафные деньги», а также 1% дневного заработка рабочих. Но главное, фабзавкомы обеспечили Советам массовую и прекрасно организованную социальную базу, причем в среде рабочих, охваченных фабзавкомами, Советы рассматривались как безальтернативная форма государственной власти. Именно позиция фабзавкомов способствовала завоеванию большевиками большинства в Советах.

Именно там, где были наиболее прочны позиции фабзавкомов, возник лозунг «Вся власть Советам!». На заводе Михельсона, например, это требование было принято уже в апреле, а на заводе братьев Бромлей – 1 июня 1917 г. На заводах и фабриках фабзавкомы быстро приобрели авторитет и как организация, поддерживающая и сохраняющая производство (вплоть до поиска и закупки сырья и топлива, найма рабочих, создания милиции для охраны материалов, заготовки и распределения продовольствия, налаживания трудовой дисциплины), и как центр жизнеустройства трудового коллектива. В условиях революционной разрухи их деятельность была так очевидно необходима для предприятий, что владельцы, в общем, шли на сотрудничество (67% фабзавкомов финансировались самими владельцами предприятий).

Из материалов, характеризующих устремления, идеологические установки и практические дела фабзавкомов в Центральной России, где ими было охвачено 87% средних предприятий и 92% крупных, следует, что рабочие уже с марта 1917 г. считали, что они победили в революции и перед ними открылась возможность устраивать жизнь в соответствии с их представлениями о добре и зле. В постановлениях фабзавкомов, многие из которых написаны эпическим стилем, напоминающем крестьянские наказы и приговоры, нет абсолютно никакой агрессивности, а видна спокойная и даже радостная сила.

Появление фабзавкомов вызвало весьма острый мировоззренческий конфликт в среде социал‑демократов. Меньшевики, ориентированные ортодоксальным марксизмом на опыт рабочего движения Запада, сразу же резко отрицательно отнеслись к фабзавкомам как «патриархальным» и «заскорузлым» органам. Они стремились «европеизировать» русское рабочее движение по образцу западноевропейских профсоюзов. Поначалу фабзавкомы (в 90% случаев) помогали организовать профсоюзы, но затем стали им сопротивляться. Например, фабзавкомы стремились создать трудовой коллектив, включающий в себя всех работников предприятия, включая инженеров, управленцев и даже самих владельцев. Профсоюзы же разделяли этот коллектив по профессиям, так что на предприятии возникали организации десятка разных профсоюзов из трех‑четырех человек.

Часто рабочие считали профсоюзы чужеродным телом в связке фабзавкомы – Советы. Говорилось даже, что «профсоюзы – это детище буржуазии, завкомы – это детище революции». В результате к середине лета 1917 г. произошло размежевание – в фабзавкомах преобладали большевики, а в профсоюзах меньшевики. III Всероссийская конференция профсоюзов (21‑28 июня 1917 г.) признала, что профсоюзы оказывают на фабзавкомы очень слабое влияние и часто на предприятиях просто переподчиняются им.

Д.О. Чураков пишет: «В реальности, происходившее было во многом не чем иным, как продолжением в новых исторических условиях знакомого по прошлой российской истории противоборства традиционализма и западничества. Соперничество фабзавкомов и профсоюзов как бы иллюстрирует противоборство двух ориентаций революции: стать ли России отныне «социалистическим» вариантом все той же западной цивилизации и на путях государственного капитализма двинуться к своему концу или попытаться с опорой на историческую преемственность показать миру выход из того тупика, в котором он оказался в результате империалистической бойни» [13, с. 85].

В дальнейшем, в процессе индустриализации, когда на стройки и на заводы пришла масса крестьянской молодежи, профсоюзы все же приобрели сущность фабзавкомов. Они не разделяли работников завода по профессиям, а всех объединяли в один трудовой коллектив.

Конфликт меньшевиков с фабзавкомами – наглядная иллюстрация общего конфликта марксизма с крестьянским коммунизмом, а значит, и с большевизмом. Под знаменем марксизма в России возникло два разных (и даже враждебных друг другу) социалистических движения. Из марксизма они взяли разные смыслы.

Маркс предсказывал приход коммунизма как пророк. Революция у него – конец старого мира, пролетариат – мессия. Но апокалиптика Маркса, то есть описание пути к преображению (пролетарской революции), исходила у него из идеи распространения капитализма во всемирном масштабе с полным исчерпанием его потенциала развития производительных сил, вслед за которым произойдет всемирная революция под руководством пролетариата Запада. В России крестьянский коммунизм легко принял пророчество Маркса, но отвел рассуждения о благодати капитализма. Большевики, освоив опыт 1905 года и реальное состояние мировой системы капитализма (империализма), примкнули к крестьянскому коммунизму. Меньшевики остались верны ортодоксии.

Маркс прозорливо предвидел такую возможность и заранее предупредил, что считает «преждевременную» анти‑капиталистическую революцию реакционной. В «Манифесте коммунистической партии» специально говорится, что сословия, которые «борются с буржуазией для того, чтобы спасти свое существование от гибели… реакционны: они стремятся повернуть назад колесо истории». Таким сословием было в России крестьянство, составлявшее 85% населения.

Положение о том, что сопротивление капитализму, пока он не исчерпал своей потенции в развитии производительных сил, является реакционным, было заложено в марксизм как непререкаемый постулат. В последние годы основоположники марксизма уже и на Западе считали пролетарскую революцию преждевременной – она откладывалась на неопределенное время. Красноречиво высказывание Энгельса (1890 г.): «В настоящее время капитал и наемный труд неразрывно связаны друг с другом. Чем сильнее капитал, тем сильнее класс наемных рабочих, тем ближе, следовательно, конец господства капиталистов. Нашим немцам… я желаю поэтому поистине бурного развития капиталистического хозяйства и вовсе не желаю, чтобы оно коснело в состоянии застоя». Вот такая диалектика – нужно всемерно укреплять капитализм, потому что это приближает «конец господства капиталистов».

В отличие от марксистской теории классовой революции в России создавалась теория революции, предотвращающей разделение на классы. Для крестьянских стран революция была средством спасения от втягивания страны в периферию западного капитализма. Русские революционные демократы, анархисты и народники (Герцен и Бакунин, Ткачев и народовольцы) видели в крестьянской общине социальную и культурную форму, обладающую большим революционным потенциалом. В 1905‑1907 гг. к этому выводу пришел и Ленин.

Это – принципиально иная теория, можно даже сказать, что она является частью другого представления о мироустройстве, нежели у Маркса. Между этими теориями не могло не возникнуть глубокого философского конфликта. А такие конфликты всегда вызывают размежевание и даже острый конфликт сообществ, исходящих из разных картин мира. Тот факт, что в России большевикам, следующим ленинской теории революции, приходилось маскироваться под марксистов, привел к тяжелым деформациям и в ходе революционного процесса, и в ходе социалистического строительства.

Напротив, отрицательное отношение к общине, особенно русской, проходит красной нитью через множество трудов Маркса и Энгельса. И отношение это неизменно. Энгельс писал Каутскому (2 марта 1883 г.): «Где существует общность – будь то общность земли или жен, или чего бы то ни было, – там она непременно является первобытной, перенесенной из животного мира. Все дальнейшее развитие заключается в постепенном отмирании этой первобытной общности; никогда и нигде мы не находим такого случая, чтобы из первоначального частного владения развивалась в качестве вторичного явления общность» [25].

Из такого взгляда и выводится представление о реакционности революций, опирающихся на крестьянскую общину и ставящих своей целью сопротивление капитализму. Энгельс пишет в «Анти‑Дюринге»: «Древние общины там, где они продолжали существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой грубой государственной формы, восточного деспотизма, от Индии до России. Только там, где они разложились, народы двинулись собственными силами вперед по пути развития, и их ближайший экономический прогресс состоял в увеличении и дальнейшем развитии производства посредством рабского труда» [26].13

Особенно много говорилось о русской «крестьянской коммунистической общине» – одном из важнейших институтов, отличавших наш тип хозяйства. Маркс пишет (1868): «В этой общине все абсолютно, до мельчайших деталей, тождественно с древнегерманской общиной. В добавление к этому у русских…, во‑первых, не демократический, а патриархальный характер управления общиной и, во‑вторых, круговая порука при уплате государству налогов и т.д. …Но вся эта дрянь идет к своему концу» [27].

Это неверно, принципиальное отличие русской общины от древнегерманской было в том, что у русских земля была общинной собственностью, так что крестьянин не мог ни продать, ни заложить свой надел (после голода 1891 г. общины по большей части вернулись к переделу земли по едокам), а древнегерманская марка была общиной с долевым разделом земли, так что крестьянин имел свой надел в частной собственности и мог его продать или сдать в аренду. И ниоткуда не следовало в 1868 г., что русская община («вся эта дрянь») идет к своему концу.

Д.И. Менделеев, размышляя о выборе для России такого пути индустриализации, при котором она не попала бы в зависимость от Запада, писал: «В общинном и артельном началах, свойственных нашему народу, я вижу зародыши возможности правильного решения в будущем многих из тех задач, которые предстоят на пути при развитии промышленности и должны затруднять те страны, в которых индивидуализму отдано окончательное предпочтение» (см. [28]).

Так оно и произошло – русские крестьяне, вытесненные в город в ходе коллективизации, восстановили общину на стройке и на заводе в виде «трудового коллектива». Именно этот уникальный уклад со многими крестьянскими атрибутами (включая штурмовщину) во многом определил «русское чудо» – форсированную индустриализацию СССР.

Однако совмещение крестьянского коммунизма с марксизмом было проведено большевиками виртуозно. Так произошло, например, с понятием «диктатура пролетариата». Она воспринималась русскими людьми как диктатура тех, кому нечего терять, кроме цепей, – тех, кому не страшно постоять за правду. Н. Бердяев неоднократно высказывал такую мысль: «Большевизм гораздо более традиционен, чем принято думать. Он согласен со своеобразием русского исторического процесса. Произошла русификация и ориентализация марксизма».

По вопросу права на проведение русской революции раньше, чем на Западе, раскол в среде российских марксистов был очень глубоким. Он продолжился и после исчерпания в Гражданской войне спора большевиков с меньшевиками – теперь в форме конфликта «национал‑большевиков» (собравшихся вокруг Сталина) с «большевиками‑космополитами» (которых представлял Троцкий). Об этой стороне расхождений и установках большевиков пишет М. Агурский: «На VI съезде партии, в августе 1917 года, первым высказал их Сталин. При обсуждении резолюции съезда Преображенский предложил поправку, согласно которой одним из условий взятия государственной власти большевиками было наличие пролетарской революции на Западе. Выступая против этой поправки, Сталин заявил, что «не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролегающей путь к социализму… Надо откинуть, – сказал Сталин, – отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь» [30].

Да, в реальности русской революции и последовавшей в 1918 г. Гражданской войны было много непохожего на европейские революции и войны – в чем‑то более грубого и жестокого, в чем‑то более человечного и великодушного. Такова наша судьба. М.М. Пришвин записал в дневнике 21 сентября 1917 года: «Этот русский бунт, не имея в сущности ничего общего с социал‑демократией, носит все внешние черты ее и систему строительства».

Мысль путаная, но понятная – да, бунт не по рецептам Маркса, но ведь система строительства (а не только «все внешние черты») привнесена социал‑демократией (и коммунизмом), то есть, продуктом самой современной мировой общественной мысли.

Сразу после установления в Петрограде советской власти Пришвин так выразил суть Октября: «горилла поднялась за правду». Но что такое была эта «горилла»! Пришвин объяснил это в дневнике (31 октября) так. Возник в трамвае спор о правде (о Керенском и Ленине) – до рычания. И кто‑то призвал спорщиков: «Товарищи, мы православные!» Пришвин пишет, что советский строй («горилла») – это соединение невидимого града православных с видимым градом на земле товарищей: «в чистом виде появление гориллы происходит целиком из сложения товарищей и православных».

После Гражданской войны демобилизовался миллион младших и средних командиров из деревень и малых городов Центральной России – «красносотенцы». Они заполнили госаппарат, рабфаки и университеты, послужили опорой сталинизма. В их мышлении и образе действий в 20‑40‑е годы XX века наиболее ясно и резко проявилась суть русского коммунизма.

Испанский философ Ортега‑и‑Гассет в «Восстании масс» (1930) высказал важную для нас вещь, которую пора усвоить: «В Москве существует тонкая пленка европейских идей – марксизм, – рожденных в Европе в приложении к европейским проблемам и реальности. Под ней – народ, не только отличный от европейского в этническом смысле, но, что гораздо важнее, и другого возраста, чем наш. Это народ еще бурлящий, то есть юный… Я жду появления книги, в которой марксизм Сталина был бы переведен на язык истории России. Потому что именно в том, что он имеет от русского, его сила, а не в том, что он имеет от коммуниста» [31].

 

 

Глава 3. КОММУНИЗМ И СОЦИАЛ‑ДЕМОКРАТИЯ

Поскольку в России с начала XX века социалистические идеи стали развиваться по двум расходящимся траекториям, надо хотя бы грубо уяснить, в чем были их различия. Ведь до полного раскола, который произошел уже летом 1917 года, а до этого большевики и меньшевики продолжали состоять в одной партии, оба течения оказывали свое влияние и на революционные движения, и на власть, и на массы. Для нашей темы надо соотнести социализм и коммунизм как два больших проекта жизнеустройства и два окормляющих эти проекты социально‑философских учения – социал‑демократию и коммунизм.

Оба они сыграли, играют и будут играть важную роль в судьбе России. С этой точки зрения и будем их рассматривать. Оба эти проекта и учения тесно связаны с трудом Маркса, только коммунизм уходит корнями в раннее христианство, а социализм – продукт современности (модерна). В реальной практике XX века социал‑демократия получила распространение на Западе и тесно связана с западным гражданским обществом, а коммунизм укоренился в традиционных обществах России, Азии, позже – Латинской Америки и некоторых обществах Африки. Другими словами, в странах с сильным влиянием крестьянского мировоззрения и общин.

Понятия, которыми обозначаются оба учения, – социал‑демократия и коммунизм – расплывчаты и плохо определены, они нередко перекрывают или заменяют друг друга. Часто за основание для разделения берут самоназвание или судят по простым, «внешним» признакам. Признаешь революцию – ты коммунист, не признаешь – социал‑демократ. Следовать таким признакам – значит сковывать и мышление, и практику. Даже и в словах мы часто путаемся. Социальный – значит общественный (от слова социум – общество). А коммунистический – значит общинный (от слова коммуна – община). Это – огромная разница.

Конечно, над главными, исходными философскими основаниями любого большого движения наслаивается множество последующих понятий и доктрин. Но для проникновения в суть полезно раскопать изначальные смыслы. Маркс, указав Европе на Призрак коммунизма, видел его не просто принципиальное, но трансцендентное, «потустороннее» отличие от социализма. Коммунизм – это история после Страшного суда глобальной пролетарской революции, которая устранит отчуждение, порожденное первородным грехом частной собственности.

Стоит заметить, что представление Маркса о зарождении частной собственности носит квазирелигиозный характер и корнями уходит в ветхозаветный миф о грехе. Он выступал как пророк, что и привлекло к нему огромные массы людей традиционных обществ, в которых был жив еще «естественный религиозный орган», вытравленный на Западе модерном.

Он так писал о сотворении человечества и частной собственности: «Развивается и разделение труда, которое вначале было лишь разделением труда в половом акте… Вместе с разделением труда… следовательно, дана и собственность, зародыш и первоначальная форма которой имеется уже в семье, где жена и дети – рабы мужчины. Рабство в семье… есть первая собственность, которая, впрочем, уже и в этой форме вполне соответствует определению современных экономистов… Впрочем, разделение труда и частная собственность, это – тождественные выражения».

Вступление в коммунизм для Маркса – завершение огромного цикла цивилизации, в известном смысле конец «этого» света, «возврат» человечества к коммуне. То есть к жизни в общине, в семье людей.

Социализм же – всего лишь экономическая формация, где разумно, с большой долей рациональной солидарности устроена совместная жизнь людей. Но устроена не как в общине («семье»)! «Каждому по труду » – принцип не семьи, а весьма справедливого общества, в том числе и буржуазного. Кстати, главная справедливость социализма заключена в первой части формулы, которая обычно замалчивается, – в том, что «от каждого по способности». Социализм никого не отвергает, не оставляет на произвол свободного рынка. Для капитализма, не ограниченного государством, формула была бы такой: «От каждого – его востребованный рынком товар, каждому – стоимость его товара».

Оставим пока в стороне проблему: допустимо ли спускать «призрак коммунизма» на землю – или он и должен быть именно Призраком, к которому мы обращаем гамлетовские вопросы. Зафиксируем, что рациональный Запад за призраком не погнался, а ограничил себя социал‑демократией. Ее лозунг: «движение – все, цель – ничто!» Уже здесь – духовное отличие от коммунизма. А подспудно – отличие почти религиозное, из которого вытекает разное понимание времени.

Время коммунистов – цикличное, мессианское, эсхатологическое. Оно устремлено к некоему идеалу (светлому будущему, Царству свободы – названия могут быть разными, но главное, что есть ожидание идеала как избавления, как Возвращения, подобно Второму пришествию у христиан). Это – Преображение мира, в этой идее – эсхатология коммунизма. Корнями она уходит в хилиазм ранних христиан.

По словам С. Булгакова (очень актуального сегодня мыслителя), хилиазм «есть живой нерв истории, – историческое творчество, размах, энтузиазм связаны с этим хилиастическим чувством… Практически хилиастическая теория прогресса для многих играет роль имманентной религии, особенно в наше время с его пантеистическим уклоном». Во время перестройки ее идеологи не без оснований уподобляли весь советский проект хилиазму.

Время социал‑демократов линейное, рациональное («цель – ничто»). Здесь – мир Ньютона, бесконечный и холодный. Можно сказать, что социал‑демократов толкает в спину прошлое, а коммунистов притягивает будущее.

Менее очевидны различия в представлении о пространстве, но они тоже есть. Коммунизм скрыто присутствует во всех культурах, сохранивших космическое чувство. Большевизм сформировался под заметным влиянием русского космизма, уходящего корнями в крестьянское холистическое мироощущение (характерно особо уважительное отношение большевиков к Циолковскому). Социал‑демократия в своем мировоззрении отказывается от космизма и тяготеет к механицизму, к ньютоновской картине мира.

Социал‑демократия выросла там, где человек прошел через горнило Реформации. Она очистила мир от святости, от «призраков» и от надежды на спасение души через братство людей. Человек стал одиноким индивидом. Постепенно он дорос до рационального построения более справедливого общества – добился социальных прав. А личные права и свободы рождались вместе с ним, как «естественные».

Вспомним, откуда взялся сам термин социал‑демократия. Демократия на Западе означала превращение общинного человека в индивидов, каждый из которых имел равное право голоса («один человек – один голос»). Власть устанавливалась и легитимировалась снизу, этими голосами. Но индивид не имел никаких социальных прав. Он имел право опустить в урну свой бюллетень, лечь и умереть с голоду. Социал‑демократия – движение к обществу, в котором индивид наделяется и социальными правами.

История для социал‑демократии – не движение к идеалу, а уход от дикости, от жестокости родовых травм цивилизации капитализма – без отрицания самой этой цивилизации. Это – постепенная гуманизация, окультуривание капитализма без его отказа от самого себя. А в чем же его суть? В том, что человек – товар на рынке и имеет цену, в зависимости от спроса и предложения. А значит, не имеет ценности (святости), не есть носитель искры Божьей.

Если это перевести в плоскость социальную, то человек сам по себе не имеет права на жизнь, это право ему дает или не дает рынок. Это ясно сказал заведующий первой в истории кафедрой политэкономии Мальтус: «Человек, пришедший в занятый уже мир, если общество не в состоянии воспользоваться его трудом, не имеет ни малейшего права требовать какого бы то ни было пропитания, и в действительности он лишний на земле. Природа повелевает ему удалиться, и не замедлит сама привести в исполнение свой приговор».

Становление рыночной экономики происходило параллельно с колонизацией «диких» народов. Необходимым культурным условием для нее был расизм. Отцы политэкономии Смит и Рикардо говорили именно о «расе рабочих», а первая функция рынка состояла в том, чтобы через зарплату регулировать численность этой расы. Все формулировки теории рынка были предельно жестокими: рынок должен был убивать лишних, как бездушный механизм. Это могла принять лишь культура с подспудной верой в то, что «раса рабочих» – отверженные. Классовый конфликт изначально возник как расовый.

Историки указывают на важный факт: в первой трети XIX века характер деградации английских трудящихся, особенно в малых городах, был совершенно аналогичен тому, что претерпели африканские племена во время колонизации: пьянство и проституция, расточительство, апатия, потеря самоуважения и способности к предвидению (даже в покупках).

Огрубляя, обозначим, что коммунизм вытекает из идеи общины, а социал‑демократия – из идеи общества. Разное у них равенство. В обществе люди равны как атомы, как индивиды с одинаковыми правами перед законом. Но вне этих прав, в отношении к Богу они не равны и братства не составляют. Чтобы революционным путем создать общество на Западе, пришлось уничтожить, растереть в прах общину с ее чувством братства и дружбы.

В общине люди равны как члены братства, что не означает одинаковости (братья, за редкими исключениями близнецов, всегда различаются, даже по возрасту). Русский коммунизм исходит из совершенно другого представления о человеке, нежели индивидуализм, поэтому между ним и социал‑демократией – не мост, а духовная пропасть. Она в философии бытия, хотя в политике можно и надо быть союзниками и друзьями. Коммунисты могут вести дела, «как социал‑демократы» – приходится приспосабливаться. Но думать, как они, коммунисты не могут.14 Из этого вовсе не следует, что коммунисты лучше социал‑демократов. Например, абсурдно желать, чтобы западные социал‑демократы превратились в большевиков, – это было бы катастрофой.

Что же касается западных коммунистов, то это (если не считать выходцев из анклавов традиционного общества, примером которых можно считать Долорес Ибаррури) – левое крыло социал‑демократов, в котором сохранилась верность «призраку коммунизма» как мечте. Кризис коммунистов на Западе во многом порожден их наивной верой в возможность повторения пути Советской России – при несоответствии большевизма западному представлению о человеке. Сдвиг западных компартий к еврокоммунизму, а затем антисоветизму, привел к фактической ликвидации коммунистического движения в Западной Европе.

В 80‑е годы на позиции еврокоммунизма перешло и руководство КПСС (что привело к катастрофе СССР).

Как же социал‑демократы «окультурили» расово‑классовый конфликт гражданского общества? Они объяснили, что выгоднее не оскорблять рабочих, а обращаться с ними вежливо, как с равными. Так же теперь обращаются с неграми в США. Но социал‑демократы были частью этого процесса: отказавшись от «призрака коммунизма», они приняли расизм (хотя и в скрытой форме) и евроцентризм.

Вот слова лидера Второго Интернационала, видного идеолога социал‑демократов, Бернштейна: «Народы, враждебные цивилизации и неспособные подняться на высшие уровни культуры, не имеют никакого права рассчитывать на наши симпатии, когда они восстают против цивилизации. Мы не перестанем критиковать некоторые методы, посредством которых закабаляют дикарей, но не ставим под сомнение и не возражаем против их подчинения и против господства над ними прав цивилизации… Свобода какой‑либо незначительной нации вне Европы или в центральной Европе не может быть поставлена на одну доску с развитием больших и цивилизованных народов Европы».

В этом смысле социал‑демократия уходит корнями в протестантизм, а коммунизм – в раннее христианство (к которому ближе всего Православие).

Чтобы понять социал‑демократию, надо понять, что она преодолевает, не отвергая.

Рабочее движение завоевало многие социальные блага, которые вначале отрицались буржуазным обществом, ибо мешали Природе вершить свой суд над «слабыми». Хлебнув дикого капитализма, рабочие стали разумно объединяться и выгрызать у капитала социальные права и гарантии. Шведская модель выросла из голода и одиночества начала XX века. Полезно прочесть роман Кнута Гамсуна «Голод».

В зажиточном Осло молодой писатель был одной ногой в могиле от голода – уже и волосы выпали. Ему не только никто не подумал помочь – он сам не мог заставить себя украсть булку или пирожок, хотя это было нетрудно. Святость частной собственности и отсутствие права на жизнь были вбиты ему в подсознание так же, как святость его личных прав гражданина.

На какой же духовной матрице вырастала «социальная защита»? На благотворительности, из которой принципиально была вычищена человечность (М. Вебер). Социал‑демократия произвела огромную работу, изживая раскол между обществом и «расой отверженных», превращая подачки в социальные права. Только поняв, от чего она шла, можно в полной мере оценить гуманистический подвиг социал‑демократов. Но в России современный коммунизм начинался совершенно с иной базы – с человека, который еще был проникнут солидарным чувством. Это – иная траектория. Не было у нас рабства, да и феодализм захватил небольшую часть России и очень недолгое время. Не может уже Россия пройти путь Запада – это надо иметь в виду хотя бы как гипотезу.

Общинное сознание России не перенесло капитализма и после Февраля 1917 года и Гражданской войны рвануло назад (или слишком вперед) – к коммунизму. Здесь ребенок рождался с коллективными правами как член общины, а вот личные права и свободы надо было требовать и завоевывать.

Именно глубинные представления о человеке, а не социальная теория, породили русскую революцию и предопределили ее характер. Ленин, когда решил сменить название партии с РСДРП на РКП(б), понял, что революцию занесло не туда, куда предполагали социал‑демократы, – она не то чтобы «проскочила» социал‑демократию, она пошла по своему, иному пути.

В этом и есть суть развода коммунистов с социал‑демократами в России: массы сочли, что могут не проходить через страдания капитализма, а проскочить сразу в пострыночную жизнь. Идея народников (пусть обновленная) победила в большевизме, как ни старался Ленин следовать за Марксом. В принципе, опыт СССР показал, что миновать «кавдинские ущелья капитализма» было возможно, но сейчас нас пытаются «вернуть» на «столбовую дорогу».

Мы, в общем, не понимали фундаментальных оснований советского строя (старшие поколения их чувствовали, но этого оказалось недостаточно). Внешне блага социал‑демократии, например в Швеции, кажутся просто улучшенными советскими благами. А ведь суть их совершенно разная.

Так, одним из социальных прав как в СССР, как и в некоторых странах при социал‑демократических правительствах было право на бесплатное медицинское обслуживание. При внешней схожести этого конкретного права его основания в СССР и в Швеции были различны. Согласно концепции индивида (в Швеции), человек рождается вместе со своими неотчуждаемыми личными правами. В совокупности они входят в его естественное право. Но бесплатное медицинское обслуживание не входит в естественное право человека. Он его должен завоевать как социальное право – и закрепить в какой‑то форме общественного договора.

В советском обществе человек являлся не индивидом, а членом общины. Он рождался не только с некоторыми личными, но и с неотчуждаемыми общественными, социальными правами. Поскольку человек – не индивид (он «делим»), его здоровье в большой мере было национальным достоянием. Поэтому бесплатное здравоохранение рассматривалось (даже бессознательно) как естественное право. Оберегать здоровье человека было обязанностью и государства как распорядителя национальным достоянием, и самого человека как гражданина, частичного хозяина страны.

В советское время работников трудно было загнать на диспансеризацию. Надо ходить в поликлинику, одиннадцать врачей‑специалистов тебя дотошно осматривают. На Западе это никому объяснить невозможно: бесплатно врачи, рентген, ЭКГ и УЗИ – а не шли. А причина в том, что индивид (т.е. «неделимый») имеет свое тело в частной собственности. Наш человек собственником не был, его тело во многом было «общенародным достоянием», и государство обязывало его хранить и предоставляло для этого средства.15 В 90‑е годы врачи были еще бесплатны, люди много болели – а к врачу не шли. Почему? Потому, что они уже освободились от обязанности перед государством – быть здоровыми, но еще не осознали себя собственниками своего тела и своей выгоды от содержания его в хорошем состоянии.

Есть в России сегодня условия для того, чтобы отечественная социал‑демократия «очеловечила» наш отечественный капитализм, не порывая с ним? Пока что попытки были неудачными – и Горбачева с Яковлевым, и Роя Медведева с Рыбкиным, и Селезнева, а теперь и С. Миронова с Бабаковым. Фундаментальны ли причины этих неудач? Чтобы разобраться, придется глубже вникнуть в историю социал‑демократии и коммунизма в России. Но это – особая тема.