Расследование социально-бытовых преступлений
Социально-бытовыми называются преступления, совершенные на почве взаимоотношений между людьми в совместной обыденной жизни (за пределами выполнения ими служебной, профессиональной деятельности). Расследуя такое преступление, журналист, как правило, пытается выявить его механизм, причины, значимость для общества, последствия. Журналистские расследования социально-бытовых преступлений не стоит путать с сенсационными материалами типа «Черная вдова съела шестерых мужей» – бездоказательными «страшилками», которыми переполнены страницы желтой прессы. От других видов (экономического, криминального, политического и т.д.) эти расследования отличаются не только предметом, но и характером источников информации, их большей (как правило) доступностью для использования, возможностью применять более широкий спектр методов сбора информации (включая обычное прямое наблюдение) о событиях и ситуациях, которые оказываются предметом расследования.
При всей кажущейся безобидности и ясности такого понятия, как «социальный быт», за ним может стоять необъятное число исключительно важных и сложных, а порой и опасных для всего общества явлений, событий, происшествий, преступлений. Именно на уровне социально-бытовых отношений проверяются верность проводимых в обществе преобразований, их положительное или отрицательное значение для общества. Поэтому журналистика, в том числе расследовательская, ни в коем случае не может обойти эту тематику.
Рассмотрим черты журналистского расследования социально-бытовых преступлений на примере публикации Альберта Плутника «Гражданская война на трех сотках».
«Логинов исчез в ночь с 13 на 14 августа 2000 года. Ушел из дому, когда жена еще спала. И не приходил. Наступил вечер, другая ночь прошла. Галина подумала, что муж пошел из Ботеева в Фурманов, в райцентр, к своей сестре, и задержался. Мало ли что. Собралась и тоже пошла туда. Но там его не оказалось. Стало не по себе. Заглянула в больницу. Потом – в милицию. И, наконец, – в “мертвецкую”. Санитар сказал, что “свежих поступлений не было”. Кроме одного мужика, вроде бы ботеевского, привезли откуда-то с водоема. Нашли совершенно голого. Сидел, привалившись к ольхе. Галина взглянула. Так это тот, которого она уже видела. В деревне слышали про убитого ночью вора. Некоторые ходили смотреть, пока не увезли. Галина тоже ходила. И тогда, и теперь подумала с облегчением: не мой.
Потом и один из братьев Константина Ивановича Логинова заходил в морг. Интересовался. На всякий случай просил показать того единственного покойника. Ушел, не признав, однако с некоторым сомнением. Последнее слово оставалось за родной сестрой: “Я Костю сразу узнаю. С ног начну и ногами кончу... У нас с ним ноги одинаковые. У меня шишка на пальце и у него”. Едва приоткрыли ноги, она и увидела “родовую” примету. Вот ведь как: и родня не сразу признала в убитом мужа и брата. В таком он был виде. Помимо внешних травм – перебиты все ребра, проломлена грудина... Определенно, поработал садист.
ПРИЗНАНИЕ НЕТИПИЧНОГО УБИЙЦЫ
Между тем явившийся в милицию города Фурманова с повинной человек отнюдь не выглядел таковым. Молод, аккуратно одет, по-спортивному подтянут. Вполне интеллигентного вида и не без кротости во взоре. Фамилия – Озорнов. По профессии – учитель. Рассказал, как все было. Озорновы, Юлия и Михаил, выращивали картошку на участке площадью в три сотки. Три года подряд их грабили. Бывало – только октябрь начинается, а семья уже без своей картошки. Приходится на рынке покупать. Последнее лето миллениума Озорнов с шурином, тоже учителем, решили утроить бдительность. Поочередно дежурили на участке. В ту августовскую ночь, часа в четыре, дождавшись, когда хлынувший ливень начал понемногу стихать, в дозор отправился на велосипеде Михаил. Подъехав, увидел на своей земле подозрительный силуэт. И оторопел. Минут 15 всматривался, как бы не веря своим глазам. Силуэт не двигался. Судя по всему, пришелец чувствовал себя в безопасности и никуда не спешил. “Тогда я крикнул: “Что, воруем?” Мне ответил мужчина вопросом: “А что?” После этого я бросил велосипед и подбежал к сидевшему на корточках. Он поднялся, и я без разговоров нанес ему удар кулаком в лицо, отчего мужчина упал”.
Дальше – безответное избиение 60-летнего сборщика чужого урожая 35-летним учителем физкультуры. Он бил “спарринг-партнера” куда попало и чем попало. Сначала – кулаками и ногами, потом – вырванным у него “блестящим предметом”, оказавшимся лопаткой-совком, ручной картофелекопалкой. И, наконец, крашеной палкой голубого цвета. Да с такой силой, что от палки отщепился кусок древесины, который будет фигурировать в “деле” в качестве вещдока. Потом, на суде, Озорнов скажет – он напугался и этого сверкнувшего в полумраке предмета, и того, что вор действует не один (ходили слухи, что “чистильщики” промышляют группами). Так что свирепость – и от страха. Но ярость атакующего скорее была бесконтрольной, чем подчинялась логике. Вор молил о пощаде, но не дождался ее. Просил прощения, но его не последовало. А в довершение всего Озорнов, решив, видно, что участь воришки будет поучительнее, если пустить его по миру голым, сорвал с расхитителя все, что на нем было. Утром при осмотре места происшествия, метрах в тридцати от участка, обнаружат: “вывернутые наизнанку два носка в сине-серую продольную полоску с заплатками на пятках, трико синее с белыми лампасами по бокам, рубашку с рисунками красно-бело-желто-синего цветов”... Найдут и самого Логинова, неузнаваемого.
“Я не одобряю действий брата, но принять такую казнь...” – сокрушенно качает головой моя собеседница – 70-летняя Любовь Ивановна Маренич, сестра погибшего.
ЧУЖАЯ РОЛЬ
Встанет вопрос – да в своем ли Озорнов уме? Выяснили – в своем. На психучете не состоял. Наркотиками не баловался. В прошлом не судим. Суд интересовало, не был ли “садист” специалистом в области восточных единоборств. Не был. Специализация – спортивные игры и легкая атлетика. Не только по характеристикам, приобщенным к уголовному делу, но и из моих бесед с хорошо знавшими Озорнова людьми он предстает прекрасным семьянином, любящим отцом и первоклассным педагогом. Окончил с красным дипломом институт в Шуе. Преподавал физкультуру в девятой школе Фурманова. Фанат своего дела, говорят о нем коллеги. Уважаем за профессионализм и принципиальность. Организатор турпоходов, слетов и турниров. “Личным примером воспитывал у детей стремление к физическому совершенству и здоровому образу жизни”. Преступником стал неожиданно и для сослуживцев, обратившихся в суд с ходатайством о помиловании. И для соседей, также написавших письмо в его защиту. Они не хотят верить, что Миша Озорнов, тот, что жил семьей и работой, “создавал уют во дворе их общего дома на Мичуринской улице”, мог ЗАСЛУЖЕННО оказаться за решеткой. Но ведь убил человека. И за что? За ведро картошки. Кажется, так.
На суде, в своем последнем слове, принеся извинения родным и близким погибшего, Озорнов дважды повторит: “Я не хотел его убивать”. Так никто же и не заставлял. Или – вышло само собой? И сам не ожидал? Если судить по беспорядочности ударов, по, так сказать, чрезмерности применения силы, вряд ли можно утверждать, что действовал подготовленный киллер. Скорее, неопытный, импульсивный. Трагическая импровизация? Убийца взялся не за свое дело? Исполнял не свою, чужую роль? В похожих историях, по крайней мере, нечто подобное совершает обычно какой-нибудь закоренелый куркуль-скопидом, дрожащий над нажитым добром. Чей дом – крепость, а владения – укрепрайон, для обороны которого задействованы чуть ли не противопехотные мины. Но там-то – богатство так богатство. А потому – от того “дома и огорода” лучше держаться на расстоянии пушечного выстрела. Иначе пощады не жди. Но, выходит, и от таких, как Озорнов, ее ждать не приходится... И закрома еще пусты, но какова уже хватка, каков “частнособственнический инстинкт”...
ЛИШНИЙ РОТ В СЕМЬЕ
Бедный Логинов. Не повезло ему в смерти. Как не везло и в жизни. Безвыездно жил там, где родился, – в деревне Ботеево. Детей в семье колхозников Ивана и Екатерины было пятеро. Косте всего год, когда отец в 1941-м уходит на войну. И пропадает без вести. Образование – начальное. Никакой профессии. В армию не призывали – глух на одно ухо. Работал, куда возьмут. Делал, что скажут. Был конюхом в Фурманове, на третьей фабрике. Пас скотину в своей деревне. “Так брали туда, где другого не найдут за пустое вкалывать, – рассуждает сестра. – Богатства в семье не было. Откуда – если работы нет? Но в огороде – все посажено”.
Был свой огород, вдвое больше озорновского, а “полез в чужой”, что повергло в недоумение даже его супругу Галину: “И чего это Костя на чужую картошку позарился? Трезвый был. Даже не с похмелья”. Но неужели сметливая Галина и вправду не понимает, что послужило для мужа “движущей пружиной”? Не свою же, недозревшую, копать в августе, чтобы тут же обменивать на продукт первой необходимости – на самогон. И, похоже, не для себя одного старался.
“Страдал длительными запоями вместе с женой”, – указывает глава Панинской сельской администрации, характеризуя Логинова. Председатель сельхозкооператива “Коммунар” тоже без всяких сантиментов отзывается об убитом: “Работая скотником на ферме с 1998 года, украл шкуры коров с их дальнейшей перепродажей, за что был уволен. В 2000 году в июле заключил договор на пастьбу свиней, но отпас только 7 дней и пастьбу бросил. На работу постоянно приходил в нетрезвом состоянии, в результате чего договор с Логиновым был расторгнут”. Определенно, человек не был рьяным поборником того “здорового образа жизни”, который Озорнов прививал своим ученикам. Но было в нем нечто, не позволявшее считать Логинова окончательно потерянным человеком. Была незлобивость и желание помочь в крестьянских заботах тем землякам, что не побрезгуют его почти безвозмездной помощью. Его жалели, когда все случилось. Но даже если бы таковых не нашлось, означает ли это, что можно кого-то, поймав на месте... нет, не преступления даже, а всего-то “административного проступка в виде мелкого хищения”, за что полагается небольшой штраф, забивать до смерти? Да во что же превратится жизнь, если таким образом, путем самосуда, приучать население к тому, что к чужой собственности, даже к самой мелкой, нельзя прикасаться, как и к оголенному проводу, – убьет?
Да, пока в Фурманове, мягко говоря, нет единодушия насчет того, считать ли чужую собственность священной и неприкосновенной. Владельцы дачных домиков давно уже не запирают их на зиму, капитулировав прямо-таки перед ордами грабителей, которые вторгаются в частные владения, едва хозяева отбывают на “постой” в свои квартиры. Зачем вешать замки, заколачивать окна, если в “час X” все равно явятся неведомые гости, вскроют запоры и, не нуждаясь ни в каких решениях суда, конфискуют все оставленное имущество. А тем провиантом, что растет на огородах, тоже с роковой неизбежностью придется делиться с налетчиками из числа оголодавших бомжей, освободившихся по амнистии зеков, сбежавших из семей подростков, хронических безработных и бесчисленных алкоголиков, у которых на чужой урожай свои, давно определившиеся, виды.
А такого разгула пьянства, какой наблюдается сейчас, фурмановские старожилы не припомнят. Теперь любой здешний умелец ни за что не позволит случайному и единовременному работодателю расплатиться с ним единой, казалось бы, валютой на всем постсоветском пространстве – поллитровкой водки. Берет наличными. Пусть даже ровно столько, сколько стоит не опорожненная бутылка. Потому что на валютную выручку он купит целых три бутылки самогонки. Продавцов – тьма. Как и покупателей. Нарекания на ассортимент отсутствуют. Низкая цена оправдывает любое качество, резко взвинчивая товарооборот. “Пьют все, что горит. По сравнению с тем, чем народ не брезгует сейчас, синенькая жидкость для очистки стекол, “Бло”, которую у нас давно всю выпили, – кристалловская водка, – просвещал меня подполковник милиции Соколов. – Мы пьяных в отделение боимся доставлять – бесчувственные особи. Не дай бог, не довезем. Кто знает, чем они “лечились”. Сразу отправляем в больницу”.
В этом уголке России, некогда гремевшем на весь СССР своими уникальными фруктово-ягодными коктейль-барами, сегодня как о лучших днях вспоминают об имеющей печальную репутацию лигачевской антиалкогольной кампании. Да и о прежнем Уголовном кодексе, где алкогольное опьянение считалось отягчающем вину обстоятельством, а за изготовление и сбыт самогона предусматривалась уголовная ответственность. Сейчас же, при государственном попустительстве, как считают здесь, самогонщики стали младшими братьями наркодельцов. А между тем смертность среди активно потребляющих их продукцию мужчин даже самого завидного возраста – от двадцати до сорока лет, выросла в четыре раза. Выходит, многие из тех, кто сворованное в садах и огородах не продает за “бабки”, а выменивает у бабок-производителей на ядовитый самогон, живут и умирают за чужой счет. Одного из тех, кто живет за его счет, и признал Озорнов в том не сразу опознанном объекте, что без его санкции производил на участке выемку клубней. Он, тем не менее, понял сразу, с первого взгляда, кто перед ним – лишний рот в его семье. Тот, кто неизменно напоминал о себе или о другом, таком же, как он, когда Озорновы в очередной раз убеждались, что их урожай убывает при чьей-то активной помощи со стороны.
Бомжи, алкоголики и прочие представители “орды” – они все чьи-то иждивенцы. Чаще – совершенно незнакомых им людей. Тех, у кого тащат все с огорода. За чей счет угощаются. Не считая нужным поставить кормильцев в известность о своем появлении. Что, впрочем, понятно. Не то – снимут с довольствия. Воруют у всех, у кого удается. Сфера их “профессиональных” интересов почти необъятна. Из нее исключаются разве что две категории соотечественников. Самые богатые – там все под охраной. И самые неимущие. Они – наиболее защищенные. Тем, что у них ничего нет. А вот остальные...
Вопрос о защите собственности, о недопустимости ее передела давно уже является предметом острых дискуссий. Правда, речь в основном о крупной собственности, подчас неисповедимыми путями попавшей в руки так называемых олигархов или магнатов. Тут, говорят, о переделе надо и думать забыть – во избежание большой крови. А между тем повсеместно в России вовсю, практически беспрепятственно, идет передел собственности мелкой – в виде такого древнейшего его способа, как воровство. Хотя основной “массив” дел в Фурмановском, скажем, суде – дела о кражах, армия расхитителей, неся единичные потери, не испытывает никакого кадрового голода. Более того – стремительно пополняется за счет необъявленного призыва.
В одной Ивановской области на волю по последней амнистии выходят несколько тысяч бывших зеков, большинству из которых просто некуда деться. Негде, даже при гипотетическом наличии желания, надо сказать, обычно не ярко выраженного, заработать на жизнь. Туда, где гарантирована и минимально приемлемая заработная плата, их не возьмут. Такие места давно заняты. А мести улицы, сбивать сосульки с крыш за 210 рублей в месяц их не заставишь, как и всех местных безработных вместе взятых. Но в Фурмановском бюро занятости ничего другого им предложить не могут. Есть, правда, вакансии в больнице, где остро не хватает санитарок с ночными дежурствами. Но и тут плата – те же две сотни. А где же столоваться безработной братии? Если далеко не все и самые законопослушные граждане так хорошо воспитаны, чтобы и виду не подавать, как они возмущены, когда к ним за стол, фигурально выражаясь, подсаживается человек с улицы. Да и не настолько состоятельны, чтобы содержать за свой счет этих безвестных приверженцев беззатратной системы питания. По карману ли, например, Озорновым, помимо самих себя и маленького сына Антошки, тратиться и на посторонних, которым не терпится выпить и закусить?
КАРТОШКА – НЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ, НО ПОЧТИ РАВНА ЕЙ
Галина Логинова обратится в суд с гражданским иском о взыскании с виновного в ее пользу морального ущерба: “Преступлением, совершенным в отношении моего мужа, мне причинен моральный вред, я испытываю нравственные страдания из-за потери близкого человека. Размер нравственных страданий я оцениваю в три тысячи рублей”... Не сочтите, что запрошенная сумма – свидетельство недооценки утраты. Тем более – жест христианского великодушия по отношению к “причинителю вреда”. По фурмановским понятиям, запрошенная сумма (а суд иск удовлетворил) огромна. И непосильна для учительской четы. При том, что приостановлены все выплаты со счетов Озорнова. Правда, никаких “авуаров” у него не оказалось. Никаких запасов “про черный день”. Потому что для семьи “черный” не завтрашний день – вчерашний и сегодняшний. И это при том, что Михаил Озорнов, сын учительницы и муж учительницы, работал на двух работах. Не только в школе, но и в детском саду. Подрабатывал. Закончив в одном месте, бежал на другой конец города. И в каникулы не давал себе расслабиться. Вот и тем августом Озорновы, забыв, как обычно, об отпуске, работали в детском лагере “Ульянка”. А это посложнее, чем давать школьные уроки. Когда юная вольница времен свободомыслия вырывается на природу... “Многие наши коллеги ни за какие деньги не соглашались ехать в лагерь, – скажет Юлия. – Нас же вынуждало плачевное материальное положение. Немного подзаработать – купить ребенку фрукты, какую-то книжку, что-то из одежды. Да и рассчитаться с долгами – за газ, за квартиру. А муж ведь еще и алименты выплачивает старшему ребенку”... Завуч школы Дудкина подтвердит на суде, как много работал Озорнов. “Уставал, нервничал. Перенапряжение не могло не сказаться”.
К уголовному делу приобщены справки о зарплатах супругов Озорновых за наиболее интересовавшие суд месяцы – июль, август и сентябрь. У Юлии средняя – 908 рублей, у Михаила – 1200. В подсчет, напомню, включены “звездные месяцы” рекордных получек. Правда, не всегда с учителями рассчитывались ассигнациями. Отдельные выплаты, ввиду отсутствия наличности, делались по взаимозачету. Не в кассе, а на свиноферме, где после соответствующего перерасчета заменителем денег становился... навоз, о чем мне, несколько смущаясь, поведала Валентина Николаевна Морозова, теща Озорнова, учительница начальных классов. “Мы навоз вносили под картошку. Наш участок был ухоженным, образцовым”. Так много ли значила для Озорновых своя картошка, унавоженная недополученными деньгами? Как там в рекламе: была картошечка простая, а стала золотая... Уже не второй хлеб. Для многих – первый. И сохранить то, что выращено, – единственный способ удержаться на нынешнем уровне благосостояния. Поднять его, получить дивиденды – об этом они и не мечтают. Для обездоленных людей их три сотки – это их “Норильский никель”, их “Уралмаш”, их персональные нефтяные скважины и бензоколонки, их “доля”, доставшаяся при приватизации, прямо скажем, нелегкая доля. При нынешних доходах российского учителя пропавшая картошка для него – как потерянные хлебные карточки в годы войны. Хотелось бы сказать – зато бедные люди, так сказать, вне конкуренции. Никто и ничто им не угрожает. Но и тут конкуренция не на жизнь, а на смерть. Как у “больших”. Вор малоимущему – опасный конкурент. И тут – война. Внутренняя. Свои против своих. Гражданская. Где, как известно, не бывает ни победителей, ни милосердия. На картофельном поле этой гражданской войны и произошла кровопролитная битва за урожай.
НЕЗАМЕЧЕННОЕ САМОУБИЙСТВО
“Не хотел убивать, но убил...” Убедительно? По-моему, да, если понять одно – что убийству предшествовало самоубийство. На велосипеде ночью к полю подъехал один человек, а уезжал совсем другой. Прежнего Озорнова уже не существовало. Он исчез. Он только что кончил прошлую жизнь самоубийством, что осталось, увы, незамеченным в ходе суда. Хотя произошло, в сущности, то, что в стремительно преобразившейся стране, при принципиальном изменении приоритетов, случается в наше время со многими. Именно так: чтобы убить Логинова, Озорнов должен был прежде покончить с самим собой. И он сделал этот роковой шаг. Нет, не только по своей вине. Хотя, несомненно – и по своей тоже. Все же в любых обстоятельствах человек остается хозяином своей судьбы, даже если его судьба вдруг на какой-то момент становится неуправляемой, бесхозной. Откуда было учителю проникнуться смертельной ненавистью к Логинову, которого он впервые видел? Неоткуда? Тут судья Леонова, отказавшаяся признать, будто Озорнов действовал в состоянии аффекта, права, по-моему, не в окончательном выводе, а в промежуточном. Между главными действующими лицами конфликта и вправду никогда прежде не возникало никаких ссор, никто из них друг друга не оскорблял, не наносил ни физических, ни душевных ран. Для этого, как минимум, требовалось, чтобы они прежде хотя бы однажды встречались... А вот себя самого Озорнов прекрасно знал. И такого, каким он был (правильного и праведного), с некоторых пор недолюбливал, а потом и возненавидел. Того себя, прежнего, похожего на многих коллег, примирившегося с действительностью, во всех своих бедах винящего объективные обстоятельства... Того себя, который не придавал значения очевиднейшему противоречию между своей собственной жизнью и своими нравоучениями, обращенными к ученикам: любите свое дело, честно трудитесь – и вам воздается. Наступит гармония в душе, придет достаток... Но где они – гармония, достаток? Или он не заслужил этого, он, не бездельник, не прожигатель жизни? Прийти к тому, к чему он пришел – зависеть от этих трех соток, оказаться таким беззащитным... По какой логике справедливости? Мало того что сверху не додают, так еще и снизу отнимают... И кто?.. Обидно за сеятеля и вечного, и временного, за свою семью, за все учительское сословие, бесконечно чего-то просящее, пытающееся что-то выклянчить для себя акциями осторожного, почти подобострастного протеста...
Во внезапном озверении Озорнова выплеснулось наружу яростное бессилие провинциального учителя что-либо СВОИМИ СИЛАМИ всерьез изменить в своем положении, покончить с несправедливостью, олицетворением которой стал случайный заложник скопившейся в чужой душе мстительной энергии. Вдруг проявился некий “учительский синдром”, смысл которого понять проще, вспомнив о “чеченском синдроме”. Когда даже кратковременное пребывание в чрезвычайных условиях не остается без последствий для человеческой психики. А что же говорить о многолетней жизни профессиональных сообществ, целых сословий в условиях постоянного напряжения, в обстановке затянувшихся ожиданий благотворных перемен. В самом деле, что происходит с людьми, в людях, когда им приходится так тяжело, так надрывно жить? С мужчинами, которые при создавшейся экономической ситуации так часто лишены возможности исполнить свою природно-историческую миссию кормильца семьи? Люди меняются. Преображаются, перерождаются даже самые покладистые, лишенные больших амбиций. В них умирают прежние мечты, на развалинах прежних характеров возникают новые убеждения. Появляется иное самоощущение, нередко, увы, пагубное для них самих. От прежних людей мало что остается. В Ивановской области среди представителей сильной половины человечества отмечен всплеск самоубийств. Не в этой ли связи?
В Фурманове, о чем мне говорили в акционерном обществе “Фабрика номер два”, многие учителя трудоустраиваются сюда не по специальности. Согласны на любую работу. Потому что даже самая черновая оплачивается на этом единственном в текстильном городке предприятии, более или менее нормально функционирующем, выше, чем учительский труд. Да и не только учительский. Вслед за педагогами чистить станки и мести цеха сюда потянулись и врачи, и офицер милиции. Похоже, что скоро Россия сможет гордиться тем, что у нее на каждую тысячу разнорабочих приходится больше всех в мире инженеров и педагогов, медиков и культработников. Мастера своего дела переквалифицируются в подмастерья чужого. Подобная переквалификация, характерная, само собой, не только для маленького Фурманова, – это отречение. От всей прошлой жизни. Это ли не самоубийство – понятие более широкое, чем физическое самоустранение? А сколько их сегодня, в нашу кризисную эпоху – самоубийц поневоле, живых лишь по медицинским показателям. Учителя, врачи, демобилизованные офицеры, библиотекари, клубные и музейные работники, не говоря уж о крестьянстве в целом – сотни тысяч, миллионы людей живут в том же положении, что и Озорнов. Однако до крайнего ожесточения доходят единицы. Но ведь и “чеченский синдром” выявляется лишь у немногих из тех, кто прошел через ужасы чеченских войн. Обстоятельства выбирают из общей массы отдельных индивидуумов, судьбой которых в полный голос заявляют о своей пагубности. О духовной драме миллионов.
ЭФФЕКТ “СОСТОЯНИЯ АФФЕКТА”
В разговоре с судьей Леоновой я старался понять, почему же, в конце концов, суд отказался признать, что Озорнов убил человека, находясь в состоянии аффекта, то есть, будучи не в себе. А это и определило приговор – по статье 111 ч. 4 УК РФ. Деяния, совершенные с особой жестокостью, издевательством или мучениями для потерпевшего, повлекшие по неосторожности его смерть. Хотя в том, что наказание назначено ниже низшего предела – четыре года лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии строгого режима, – ощущалось некоторое колебание тех, кто выносил приговор. Правда, вышестоящая инстанция – судебная коллегия по уголовным делам Ивановского областного суда, рассмотрев кассационную жалобу, не придала этому значения, отказавшись переквалифицировать статью. А стало быть, вести речь о смягчении наказания. Но, по-моему, логика суда выглядит бесспорной только в том случае, если объяснять кровопролитие в Ботеево исключительно единовременными и сиюминутными личными взаимоотношениями двух действующих лиц. Однако за пределами этих отношений – общественные реалии, в силу которых даже совершенно незнакомые люди оказываются вдруг непримиримыми антагонистами. Сами их мимолетные отношения разве стали результатом глобальных общественных явлений, масштабных государственных проблем? Если признать это – появляется некая логика даже в самом, казалось бы, противоестественном, самом парадоксально-трагическом исходе единственной в их жизни встречи. В том, что преступником оказывается не тот, кто воровал, а тот, кто пресекал воровство. Трехлетие Антошки Озорновы отметили уже без отца, отбывающего “срок”. В первые недели разлуки мальчик то и дело спрашивал: “А где папа? Когда придет?” И никому не разрешал садиться в папино кресло. Теперь разрешает»[103][38].
Данная публикация интересна не только тем, что позволяет судить об особенностях журналистского расследования тех или иных социально-бытовых происшествий, преступлений, но и тем, что содержит очень ценный пример для понимания сущности целей, которые стоят перед расследовательской журналистикой вообще. Проведенное журналистом расследование, на первый взгляд, имеет своим предметом вроде бы самое что ни на есть тривиальное бытовое убийство. Есть убитый, есть убийца, сам прибывший в милицию и сознавшийся в совершенном преступлении. И расследовать, собственно говоря, особенно нечего, все как будто ясно. Так можно было бы сказать, если бы в ходе подготовки публикации автор сконцентрировал свои усилия на поиске фактов, доказывающих, скажем, виновность какого-то лица в совершении определенного преступления. Но, в отличие от многих журналистов-расследователей, специализирующихся на социально-бытовой тематике, которые считают самым главным поиск конкретного преступника, работая как бы параллельно с милицией, А. Плутник полностью полагается на те факты, которые установлены следственными органами (именно они, в принципе, и обязаны искать преступников). Основная цель его расследования заключается не просто в том, чтобы зафиксировать, вслед за правоохранительными органами (или вместе с ними), то, что, скажем, некто Озорнов убил человека и понес наказание, – она более глубокая.
Уже начало публикации настраивает читателя на то, что ждать ему от автора «черно-белого расклада» описываемого случая не приходится. Автор как бы предупреждает об этом обстоятельным, похожим на начало детектива, вводом в историю преступления. Причем описание его идет поначалу так, как события разворачивались для родственников убитого, то есть в чисто эмоциональном плане. Конкретные сведения об обстоятельствах преступления (дата случившегося, процесс опознания тела, вывод о нечеловеческой жестокости преступника) появляются в тексте постепенно. При этом они не оторваны от описания прочих «бытовых» обстоятельств происшествия.
По ходу описания становится вполне понятно, что автор заинтересован в как можно более полном изложении ситуации не случайно. Она, как станет ясно позже, далеко не однозначна. В процессе авторского рассуждения и преступник и жертва будут несколько раз обвинены и оправданы. И оправдано это не только стремлением журналиста объективно оценить ситуацию и объективно же познакомить с ней читателя. Но и попыткой не ограничиваться объяснением типа: «очень разозлился и поэтому убил человека». Об этом читательскую аудиторию «предупреждает» и содержание подзаголовков к частям текста («Признание нетипичного убийцы», «Чужая роль», «Лишний рот в семье», «Картошка – не больше, чем жизнь, но почти равна ей», «Незамеченное самоубийство», «Эффект “состояния аффекта”»). Аудитории как бы дается понять, что дело не ограничится вынесением однозначного приговора (судом или журналистом). Постепенно проявляется главное желание автора выйти на глубинные социально-психологические причины происшедшего. Именно последние в гораздо большей мере, чем обстоятельства преступления, становятся предметом исследования журналиста.
Журналист пытается выяснить, что же происходит в настоящее время с вполне нормальными людьми, подобными учителю Озорнову, который всю жизнь честно трудился, был добрым, отзывчивым человеком и вдруг, в один миг, превратился в жестокого убийцу. Что стало причиной перерождения людей, доведения их до такого состояния, когда они перестают контролировать свои действия и способны за ведро картошки убить другого человека, к которому никогда не испытывали никаких отрицательных чувств? Журналист в ходе расследования приходит к твердому выводу, что такой причиной прежде всего является социальная катастрофа, суть которой в неумении и нежелании, государства в первую очередь, защитить от нищеты и связанных с этим унижений очень важные для страны профессиональные сообщества (в частности – учительский корпус).
Прорвавшиеся к власти криминальные «братки», с помощью коррумпированной верхушки «перестройщиков», выражаясь присущим им языком, нагло «опустили» (прежде всего посредством пресловутой «приватизации») отечественную интеллигенцию, ученых, учителей, не говоря уже о других категориях граждан, создав невыносимые для них условия существования. Именно в этом кроется объяснение бесчисленных бед, которые сопровождают их нынешнюю жизнь. Именно это общезначимое «обстоятельство» (так назвал эти причины сам автор) превращает многих из них, как это произошло с Озорновым, в преступников, а через них «в полный голос заявляет о драме миллионов». Именно с этой причиной надо бороться, чтобы предотвратить нечто, подобное тому, что произошло в Ивановской области. В этом главный результат, главный вывод журналистского расследования, проведенного А. Плутником.
По сути дела, журналист расследует не преступление Озорнова. Он использует пример совершенного им убийства и понесенного наказания лишь для того, чтобы расследовать более важное, более фундаментальное с точки зрения влияния на процессы, происходящие в обществе, социальное преступление. Преступление, совершенное лицами, которые, в отличие от Озорнова, отнюдь не сидят в тюрьме, а ворочают миллионами и миллиардами долларов, купаются в роскоши, с презрением взирая на тех, кто пытается жить честным трудом, выполняя свой долг так, например, как выполняет его подавляющее число тех же учителей.
Нетрудно сделать вывод о том, что расследования по социально-бытовой тематике требуют от журналиста хорошей подготовки в роли не столько «Шерлока Холмса», сколько социального психолога, социального педагога и диагноста. Только в этом случае его работы в этой сфере могут получиться действительно интересными и полезными как для аудитории отдельного СМИ, так и для общества в целом.
в начало главы << >> в начало