Государство Книга VIII

6. Сократ. Хочешь, рассмотрим теперь, как появятся такие люди и как их можно вывести на свет, подобно тем, которые, по преданию, из обители Аида вознеслись к богам?

— Конечно, хочу.

— Это ведь будет, очевидно, не верчением черепка, а обращением души от дня, подобного ночи, к настоящему, т. е. восхождением к бытию, которое мы назовем истинной философией.

— Да.

— Не, должны ли мы рассмотреть, какая наука обладает этим свойст­вом?

— Конечно.

— Какая же наука, Главкон, влечет душу от мира становления к бы­тию? Мне сейчас приходит в голову еще вот что: не говорили ли мы, что этим людям в юности необходимо подвизаться на войне?

— Да, говорили.

— Значит, та наука, которую мы ищем, должна, кроме указанного свойства, обладать еще этим.

— Каким?

— Быть полезной воинам.

— Да, конечно, по возможности должна.

— В гимнастике и в музыке они были уже воспитаны раньше. - Да.

— но гимнастика имеет дело с возникающим и гибнущим; она ведь наблюдает за ростом и разрушением тела.

— Очевидно.

— Значит, она явно не может быть искомой нами наукой.

- Не может.

— А музыка, как мы ее раньше описали?

— Но ведь она, если помнишь, соответствовала гимнастике; она вос­питывала стражей посредством навыков, прививая им путем гармонии 20 гармоничность, а не знание и путем ритма — ритмичность; нечто подобное заключали в себе и рассказы, как вымышленные, так и более близкие к истине. Науки же, полезной для чего-нибудь такого, что ты сейчас ищешь, в ней не было.

— Ты мне отлично это напомнил; действительно, в ней не заключалось ничего такого. Но, милый Главкон, что это будет за наука, ведь все тех­нические знания мы признали низменными?

— Конечно.

— Но какая же наука еще остается, если исключить музыку, гимнас­тик;, п технические знания?

— Если ты не можешь ничего выбрать вне их, возьмем что-нибудь, имеющее отношение к ним всем.

— Что же это?

— Например, то общее, чем пользуются и искусствами рассуждения, п науки и с чем каждый должен знакомиться прежде всего.

— Что же это такое?

— Простая вещь: различать одно, два и три. Я называю это кратко числом и счетом. Разве не правда, что каждое искусство и каждая наука неизбежно должны это усвоить?

— Даже очень.

— Значит, и военное искусство?

— Непременно.

7 Так не установим ли мы, что умение считать и рассчитывать являет­ся необходимым знанием для военного человека?

— Более чем что-либо другое, если он хочет что-либо понимать в так­тическом искусстве или, вернее, если он хочет вообще быть человеком

Значит, ты того же мнения об этой науке, как и я

- А именно?

— Что она, по-видимом, по своей природе принадлежит к ведущим к постижению того, что мы ищем, но никто не пользуется ею правильно междх тем как она всячески влечет к созерцанию бытия.

— Что ты имеешь в виду?

— Я постараюсь выяснить мою мысль.

Противоречия в чувственных восприятиях ведут к мышлению: если, например, смотреть на три пальца, то зрения достаточно, чтобы уста но нить, что это пальцы, но в определении их качеств получаются протпворе чин второй кажется большим по сравнению с первым и маленьким пс сравнению с третьим п т п. В таких случаях душа обращается за разре шепнем противоречия к мышлению.

8. Это-то я и имел сейчас в впд\, говоря, что одни ощхщения вед\т к размышлению, другие — пет. определяя такие они тения, которые пере­даются сознанию одновременно с противоположным себе, как ведущие к размышлению, а те, при которых этого не случается, как не пробуждающие

Теперь я понимаю п согласен с тобой.

Л как тебе кажется, к которым из дв\\ принадлежат число и един-

ство⁰

Не могу сообразить.

I

— Обдумай на основании только что сказанного. Если единство как таковое можно достаточно воспринимать зрением или каким-нибудь чувст­вом, то оно, конечно, не будет толкать к познанию бытия, как мы это гово­рили по поводу пальца. Если же вместе с ним мы всегда видим и его про­тивоположность, так что ничто не представляется нам единым, не пред­ставляясь в то же время и многим, тогда, очевидно, требуется судья, и ду­ша неизбежно недоумевает в таком случае, ищет, приводя в движение мысль, и спрашивает, что такое самое единство. Тогда учение о един­стве окажется одним из тех, которые ведут и обращаются к созерцанию бытия.

— Действительно, этим свойством в сильной степени обладает зри­тельное восприятие единства, так как одно и то же мы одновременно ви­дим как единство и как бесчисленное множество.

— А если это происходит с единицей, то то же происходит и со всяким числом?

— Конечно.

— А не весь ли счет и арифметика имеют дело с числом?

— Конечно.

— И таким образом, они оказываются ведущими к истине?

— В сильной степени.

— Следовательно, они принадлежат, по-видимому, к тем наукам, ка­кие мы ищем. Военному человеку их необходимо знать ради строя, а фи­лософу ради соприкосновения с бытием и выхода из мира становления, иначе он никогда не будет счислителем.

— Это верно.

— А наш страж — воин и философ.

- Да.

- Очевидно, следует, Главком, законом ввести эту науку и убеждать тех, кому предстоит принять участие в руководстве государством, обра­титься к счислению и взяться за него не в качестве дилетантов, но зани­маться им до тех пор, пока они не достигнут созерцания одной только мыслью природы чисел, а также не в качестве купцов и торговцев ради купли и продажи, но ради войны и ради облегчения самой душе обраще­ния от становления к истине и бытию.

— Ты прекрасно говоришь.

— Теперь только, после сказанного о счете, я вижу, как хороша эта наука и в скольких отношениях она полезна для наших целей, если только заниматься ею ради знания, а не ради торговли.

— В чем же именно?

— В том самом, о чем мы только что говорили: она сильно влечет дупн ввысь, заставляя ее рассуждать о числах самих по себе, и не терпит, чтобы с ней рассуждали, указывая ей на числа, связанные с видимыми или ося­заемыми телами. Ведь ты знаешь, что специалисты осмеивают человека, пытающегося па словах разделить единицу, и не соглашаются с ним, но если ты будешь делить се, они будут множить, применяя меры против тою, чтобы единица не показалась как-нибудь не единицей, а совокупностью многих частей.

— Совершенно правильно

^— Как ты думаешь, Главкон, если бы кто-нибудь спросил их: стран­ные люди, о каких числах говорите вы, в которых единица такова, как вы предполагаете, равна всякой другой, ничем не отличается от нее и не имеет в себе никакой части? Как ты думаешь, что бы они ответили?

— Я думаю, они ответили бы, что говорят о таких числах, кото­рые можно только мыслить, а относиться к ним как-нибудь иначе нельзя.

— Видишь, мой друг, что эта наука нам, по-видимому, действительно необходима, так как ясно, что она заставляет душу пользоваться одним только разумом для достижения самой истины.

— Действительно, она в сильной степени это делает.

— Ты, вероятно, замечал уже и то, что люди, обладающие от природы математическими способностями, оказываются восприимчивыми ко воем наукам, и несообразительные, будучи воспитаны на математике и упраж­няясь в ней, даже если они не получат от этого никакой другой пользы, во всяком случае приобретают большую восприимчивость, чем имели раньше.

— Это действительно так.

— А кроме того, я думаю, нелегко найти науку, которая представляла бы такой труд изучающему и занимающемуся ею, как эта.

- Да.

— Ввиду всего этого не следует пренебрегать ею, но надо на ней воспитывать наиболее одаренных юношей.

— Согласен.

9. Это пусть будет у нас первым. Рассмотрим теперь второе, следую­щее за этим, подходит ли оно нам.

— Что именно? Или ты имеешь в виду геометрию?

— Именно.

— Поскольку она имеет отношение к военному делу, ясно, что она нам полезна: при устройстве лагеря, захвате местности, сосредоточении и развертывании войск и при всех остальных военных построениях как во время самих битв, так и в походах человек знакомый с геометрией и не­знакомый с нею отличаются друг от друга.

— Но ведь для этого достаточно было бы малой части геометрии и счета. Надо рассмотреть, помогает ли большая и дальше идущая ее часть усматривать идею добра; а мы говорим, что этому помогает все, что за­ставляет душу обращаться туда, где находится самое блаженное из суще­го, что она непременно должна видеть.

— Ты правильно говоришь.

— Таким образом, если она заставляет созерцать бытие, она нам по­лезна, если же становление — не полезна.

— Так мы утверждаем.

— Даже мало знакомые с геометрией не будут отрицать, что сущность этой науки совершенно противоположна тем выражениям, какие употреб­ляют занимающиеся ею.

— Как?

— Их язык очень смешон и беден: как будто бы действуя и ради дей­ствия пользуясь словами, они говорят, что строят четырехугольник, удли­няют, складывают и произносят всякие подобные слова, между тем как вся эта наука существует ради познания.

— Безусловно.

Но надо ли согласиться еще в слудующсм?

— В чем?

— Что она существует ради знания вечно сущего, а но, что появ­ляется и исчезает?

— 13 этом легко согласиться: геометрия есть, доипин юлыш, знание вечно существующего.

— Да если так, почтеннейший, то она влечет душу к не nine и создает философское настроение, заставляя обращать кверху го что мы непра­вильно обращаем книзу.

— Да, более чем что-либо другое.

— Следовательно, более чем что-либо другое необходимо постано­вить, чтобы люди в твоем идеальном государстве пи в каком случае не оставались чужды геометрии. Ведь и побочное ее значение немало.

— Какое?

— Да то, которое ты указал,— относящееся к войне; а также и по лег­кости усвоения других паук, как мы знаем, человек, знакомый с геомет­рией, всегда будет отличаться от незнакомого.

— Да, действительно, всегда.

— Итак, мы установим, чтобы она была второй наукой для юношей?

— Установим.

10. Теперь идем далее. Третьей мы постановим астрономию. Или ты иного мнения?

— Нет, я согласен. Ведь способность лучше узнавать времена месяца и года полезна не только для земледелия и мореплавания, но не менее того и для военного дела.

— Ты забавен. По-видимому, ты боишься, как бы толпе не показалось, что ты заставляешь изучать бесполезные науки. Главное же то — хотя это­му и трудно поверить,— что благодаря этим наукам очищается и вновь воспламеняется орган души каждого человека, гибнущий и притупляю­щийся от других занятий, а между тем сохранить его ценнее, чем тысячу глаз, так как им одним созерцается истина. Разделяющие это мнение най­дут твои слова удивительно хорошими, а неспособные это понять, конечно, решат, что ты говоришь бессмыслицу, так как они не видят от этих наук никакой другой, заслуживающей упоминания пользы. Реши же теперь, с каким из этих двух родов людей ты говорит!): или, может быть, ни с теми, ни с другими, а рассуждаешь главным образом ради самого себя, но олот-но предоставляешь и другим, если кто может, извлекать из сказанного пользу.

— Я предпочитаю это последнее; ради самого себя главным образом говорить, и спрашивать, и отвечать.

— В таком случае, вернись назад; мы сейчас, очевидно, неправильно выбрали следующую ступень за геометрией.

— Каким образом'?

— После плоскости мы взяли сразу тело в движении, не взяв его сна­чала само по себе; а правильно было бы вслед за вторым измерением взять третье, т. е. то измерение, которое имеется в кубах и обозначает глубину.

— Да, это так; по ведь это, Сократ, как будто еще не исследовано?

— Причина этого двоякая. Во-первых, так как Пч одно государство не придает этому должного значения, то, как вещь трудная, она исследуется недостаточно энергично; во-вгорых, исследователи нуждаются в руководи­теле, без которого они ее едва'ли откроют, а таком¹,¹ руководителю, с одной стороны, трудно появиться, с другой, если бы он и появился, то в настоя­щее время исследователи этих вещей в своем самомнении не стали бы подчиняться ему. Но если бы rcc государство стало содействонат ь руково­дителю, окружая почетом эту науку, тогда и они бы подчинились и сущ­ность этих вещей при непрерывном и напряженном искании обнаружилась бы. Ведь даже -теперь, npencupei аемая и урезываемая толпой, а также н исследователями, не понимающими, в чем заключается ее польза, эта наука все-таки вопреки всему этому развивается благодаря присущей ей красоте, и нет ничего удивительного, что она возникла.

— Действительно, в ней есть исключительная красота. По выскажи яснее то, ч го ты сейчас говорил. Ведь геометрией ты назвал исследование плоскости?

- Да.

— А затем ты сначала установил после нее астрономию, а йотом от­казался от этого.

— Спеша поскорее все изложить, я только больше задержался. Меж­ду тем как следовало изучение глубины, я пропустил его, так как оно не­лепо трактуется, и после геометрии назвал астрономию, которая занимает­ся движением глубины.

— Правильно ты говоришь.

— Следовательно, мы поставим астрономию на четвертое место, пред­полагая, что, если государство возьмется за это, будет существовать та наука, которой теперь недостает.

— Вероятно, ты сейчас упрекнул меня, Сократ, за то, что я похвалил астрономию как необразованный человек; теперь я хвалю ее с той же точ­ки зрения, с какой ты подходишь к ней. Всякому, я думаю, ясно, - что она заставляет душу взирать кверху и ведет ее от вещей, находящихся здесь, туда.

— Может быть, это всякому ясно, но не мне. Я думаю иначе.

— Но как же?

— Я думаю, что в том виде, в каком берутся за нее желающие вести людей к философии, она как раз заставляет смотреть вниз.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты, по-видимому, довольно возвышенно толкуешь науку о том, что наверху. Если кто-нибудь, подняв голову кверху н рассматривая украше­ния на потолке, что-нибудь увидит там, ты, пожалуй, тоже будешь считать, что он созерцает это разумом, а не глазами? Может быть, твое мнение пра­вильно, а мое глупо, но я не могу считать, чтобы какая-нибудь другая нау­ка заставляла душу обращаться кверху, кроме науки о бытии и невиди­мом; если же человек стремится познать что-либо чувственное, то без­различно, смотрит ли он с раскрытым ртом кверху или с закрытым книзу, я утверждаю, что он ничего не познает, так как никакого знания этих вещей не существует, и что душа его обращена не кверху, а книзу, хотя бы он изучал эти вещи, лежа на спине на земле или плавая по морю.