Биовласть и безопасность

Здесь нам нужно вновь вернуться назад и постараться понять сущность режима биовласти с иной, более философски направленной точки зрения. Хотя, как мы уже заявили, все­мирная война содержит все меньше отличий от глобальной акции по поддержанию общественного порядка, она, к тому же, стремится сейчас к воплощению абсолюта. В эпоху модер-нити война никогда не имела абсолютного, онтологического значения. Люди тогда, конечно, признавали войну основопо­лагающим элементом общественной жизни. Когда о войне рассуждали крупные военные теоретики той эпохи, они вос­принимали ее как разрушительный, но неизбывный компо­нент жизни человеческого общества. Не стоит забывать так­же, что в философии и политике времен модернити война ча­сто рассматривалась как позитивный фактор, обеспечивавший как стремление к славе (прежде всего в аристократическом сознании и соответствующей литературе), так и выстраива­ние социальной солидарности (нередко с позиции подчинен­ных групп населения). Однако ничто из вышесказанного не делало войну абсолютной. Война была составной частью об­щественной жизни, но не подчиняла ее себе. В эпоху модер­нити война была диалектична в том смысле, что каждый нега­тивный момент разрушения необходимым образом подразу­мевал и позитивный момент конструирования общественного порядка.

Война действительно обрела черты абсолюта лишь вслед-

ггвие технического совершенствования вооружений, что впер­вые сделало возможным массовое и даже всемирное разруше­ние. Оружие глобального поражения прерывает присущую современности диалектику войны. Война всегда влекла за со­бой убийство, но в XX веке размах уничтожения приобрел характер производства смерти как таковой, символами чего стали Освенцим и Хиросима. Способность к осуществлению геноцида и ядерному уничтожению непосредственно затра­гивает саму структуру жизни, разлагая и извращая ее. Суве­ренная власть, контролирующая подобные средства уничто­жения, есть форма биовласти в самом негативном и отврати­тельном смысле слова. Это власть, которая непосредственно повелевает смертью - не просто гибелью отдельного человека или группы людей, а всего человечества и, возможно, даже всего живого. Когда геноцид и ядерное оружие ставят под вопрос жизнь как таковую, война обретает подлинную реаль­ность-*.

Таким образом, война, похоже, движется одновременно в двух противоположных направлениях: с одной стороны, она низводится до полицейской акции, а с другой - возводится технологиями всемирного разрушения на абсолютный, онто­логический уровень. Однако эти два разнонаправленных трен­да не противоречат друг другу: редукция войны до полицейской акции не устраняет, а фактически подтверждает ее онтологичес­кое измерение. Истончение военной функции и усиление поли­цейской функции являются онтологическими знаками абсо­лютной аннигиляции: военно-полицейские силы поддержи­вают угрозу геноцида и ядерной катастрофы в качестве важнейшего резона для своего существования²⁹.

Биовласть распоряжается не только мощью средств мас­сового уничтожения всего живого (которому угрожает, напри­мер, ядерное оружие), но и мерами индивидуализированного на­силия. Будучи индивидуализирована до крайности, биовласть превращается в пытку. Подобное применение власти, наце­ленное на индивида, является центральным элементом конт­ролируемого общества в романе Джорджа Оруэлла «1984 год». * Как один человек утверждает свою власть над другим, Уин-стон?" Уинстон подумал и сказал: "Подвергая его страданиям.

33Часть 1. Война

Именно так. Заставляя его помучиться. Повиновения недо­статочно"»³⁰. Сегодня пытка становится все более распрост­раненным методом контроля. В то же время она постепенно становится обыденной. Выбивание признаний и информации с помощью физических и психологических мучений, приемы дезориентации заключенных (типа лишения сна) и незамыс­ловатые способы унижения (такие как обыски с раздеванием) стали привычными орудиями современного пыточного арсе­нала. Истязания - это один из основных пунктов встречи по­лицейской акции и войны; техника пытки, применяемая во имя предотвращения нарушений общественного порядка, обретает черты, характерные для военных акций. Это вторая сторона состояния исключения и тенденции политической власти к освобождению себя от верховенства закона. На прак­тике растет число случаев, когда практически не действуют международные конвенции против пыток и национальные законы, направленные против жестокого и изощренного на­казания". К пыткам прибегают и диктатуры, и либеральные демократии - одни по своей естественной склонности, а вто­рые якобы в силу необходимости. По логике экстраординар­ной ситуации пытка составляет существенную, неизбежную и оправданную технику применения власти.

В реальности суверенная политическая власть никогда не способна дойти до чистого производства смерти, поскольку не может позволить себе убить всех тех, кем она управляет. Оружие массового поражения должно оставаться лишь угро­зой либо использоваться в очень незначительном числе случа­ев, а пытка, как правило, не предполагает смерти истязаемого. Суверенная власть поддерживается только при сохранении жизни людей, зависящих от нее. В самом крайнем случае она сама зависит от их способностей к производству и потребле­нию. Если некая суверенная власть их уничтожит, то непре­менно уничтожит тем самым и саму себя. Следовательно, кон­структивная природа биовласти важнее нигилистических технологий полного уничтожения и истязаний. Глобальная война должна не только нести смерть, но также генерировать и регулировать жизнь.

Одним из показателей нового, активного, конституирую-

/./. Симплициссимус

щего характера войны является переход в политике от «обо-поны» к «безопасности». Ему содействовало американское пра­вительство - особенно в качестве элемента войны с террориз-_мом, начатой после 11 сентября 2001 года³². В контексте внешней политики США перенос акцента с обороны на безо­пасность означает переход от пассивного и сдержанного под­хода к активной и агрессивной позиции как внутри, так и вне национальных границ, а именно: от политики поддержания существующего в стране социально- политического строя к его трансформации и, аналогичным образом, от пассивного под­хода к войне, подразумевающего лишь реакцию на нападения извне, к активной позиции, нацеленной на их упреждение. Следует учесть, что демократические нации эпохи модернити единодушно ставили вне закона все формы военной агрессии, а их конституции давали парламентам право только на объяв­ление оборонительных войн. Международное право тоже все­гда решительно запрещало превентивные или упреждающие удары на основании прав национального суверенитета. Меж­ду тем теперешнее оправдание упреждающих ударов и про­филактических войн во имя безопасности открыто подрывает национальный суверенитет. Оно все больше лишает смысла существование национальных границ³³. То есть и внутри, и за пределами страны поборники безопасности требуют больше­го, нежели просто консервации сложившегося порядка - по их утверждениям, если мы станем дожидаться нападений, что­бы отреагировать на них, будет слишком поздно. Безопасность требует активного и постоянного формирования внешней среды с помощью военных и/или полицейских акций. Безопасным будет только мир, сформированный нами самими. Такое понимание безопасности и есть, следовательно, форма биовласти в том смысле, что на нее возлагается задача производства и транс­формации общественной жизни на самом общем, глобальном Уровне.

Активный, упреждающий характер политики безопасно­сти по сути уже заложен и в других трансформациях войны, ^пРоанализированных нами выше. Если отныне война счита­ется уже не экстраординарной ситуацией, а нормальным по­ложением дел, то есть если мы вступили в перманентное со-

35Часть 1. Война

стояние войны, то становится необходимым, чтобы она была не угрозой существующей структуре власти, не дестабилизи­рующей силой, а, напротив, активным механизмом, постоян­но воспроизводящим и укрепляющим нынешний глобальный порядок. Более того, концепция безопасности ведет к устра­нению различий между внешней и внутренней сферами, меж­ду армией и полицией. Если «оборона» предполагает наличие защитного барьера против внешних угроз, то «безопасность» оправдывает постоянную военную активность как на собствен­ной территории, так и за рубежом.

Концепция безопасности лишь отчасти и вскользь наме­кает на обширную трансформацию, с которой связан отмечен­ный переход. На уровне схем и абстракций мы можем увидеть произошедшее смещение акцентов в инверсии традиционно­го устройства власти. Представим себе сочетание элементов современной суверенной власти в виде русской матрешки. Самая крупная ее часть - административная власть, призван­ная поддерживать общую дисциплину; в нее заключена власть, ответственная за политический контроль; последняя, в свою очередь, содержит в себе полномочия на ведение войны. Од­нако позитивистский характер концепции безопасности тре­бует, чтобы порядок и приоритетность этих вложенных друг в друга «куколок» стали обратными. Теперь уже война высту­пает внешней оболочкой, внутри которой находятся система политического контроля и, наконец, дисциплинарная власть. Как мы утверждали выше, для нашего времени характерно, что война из финального элемента в последовательности вла­стей - смертоносной силы, приберегаемой на крайний случай, -превратилась в первичный и самый значимый элемент, в ос­нову политики как таковой. Имперский суверенитет создает порядок, не прекращая «войну каждого против всех», как это было у Гоббса, а предлагая режим дисциплинарного админис­трирования и политического контроля, который непосред­ственно опирается на непрекращающиеся военные действия. Иными словами, постоянное и скоординированное примене­ние насилия становится необходимым условием поддержания дисциплины и обеспечения контроля. Чтобы война выполня­ла эту основополагающую общественно-политическую роль,

1.1. Симплициссимус

она должна годиться для осуществления конституирующей или регулятивной функции: война должна стать как процедурным действом, так и упорядочивающей, регулирующей деятельно­стью, которая создает и поддерживает социальные иерархии, то есть - своего рода биовластью, нацеленной на поддержа­ние общественной жизни и управление ею.

Определять войну через биовласть и безопасность - зна­чит принципиально трансформировать ее правовые рамки. В эпоху модернити старое изречение Клаузевица о том, что вой­на есть продолжение политики другими средствами, представ­ляло собой момент истины в том плане, что война восприни­малась при этом как форма политического действия и/или поддержки, что тем самым предполагало наличие междуна­родно-правовых рамок ведения современной войны. Подра­зумевались как jus ad bellum (право вести войну), так и jus in belb (правовые рамки, которым подчинялось бы военное по­ведение). Во времена модернити война находилась под влас­тью международного права и тем самым была легализована, точнее - превратилась в легальный инструмент. Однако когда термины меняются местами, а войну начинают считать осно­вой внутренней политики глобального порядка - политики Империи, то тогда рушится присущая модернити модель ци­вилизации, составлявшая фундамент легализированной вой­ны. Прежние правовые рамки объявления и ведения войны более не действуют. Тем не менее, мы по-прежнему не имеем дела с чистым и нерегулируемым применением насилия. В качестве основы всей политики война должна сама обрести законность и фактически создать новые законодательные про­цедуры. Сколь жестокими и причудливыми ни были бы эти новые формы права, война все же выступает источником юри­дического регулирования и упорядочивания. Если прежде воина регулировалась правовыми структурами, то теперь она сама стала их регулятором, создавая и навязывая собственные правовые рамки*'⁴.

Следует отметить, что слова, будто имперской войне при­сущи регулирующие и упорядочивающие функции, то есть она ^СоДержит в себе конструктивную составляющую, не означа-^Ют> что война сама по себе выступает конституирующим или

37Часть 1. Война

фундаментальным фактором. Революционные войны эпохи модернити были действительно примерами конституирующей силы; они выполняли основополагающую роль в той мере, в какой свергался прежний строй и извне внедрялись новые своды законов, новые формы жизни. Современное состояние имперской войны, напротив, воспроизводит и регулирует уже сложившийся порядок; оно приводит к созданию новых зако­нов и полномочий внутри существующей системы. Своды со­ответствующих законов строго функциональны и служат за­даче постоянной перекройки имперских территорий. Это состояние носит конституирующий характер в том же смысле, как и, например, так называемые подразумеваемые полномо­чия конгресса в американской конституции или деятельность конституционных судов в закрытых правовых системах. Это функциональные системы, которые выступают (прежде всего в неоднородных обществах) в качестве суррогатов демокра­тического выражения мнений - и тем самым наносят ущерб демократии. В любом случае полномочия по реорганизации и регулированию общества имеют мало общего с конституци­онными полномочиями в их исконном, фундаментальном смыс­ле. Скорее, это инструмент их вытеснения и удушения³⁵.

Политическая программа «строительства наций» в таких странах, как Афганистан и Ирак - основной пример реализа­ции проекта биовласти и войны. Нельзя придумать ничего более постмодернистского и противоречащего основам мате­риализма, чем подобное представление о строительстве госу­дарств. С одной стороны, данный проект обнаруживает, что нация стала чем-то совершенно условным, случайным или, как выразились бы философы, несущественным. По этой причи­не - в качестве части политической программы - государства можно разрушать, фабриковать или изобретать. С другой сто­роны, они являются совершенно необходимыми элементами глобального порядка и системы безопасности. Международ­ное разделение труда и власти, иерархии в рамках всемирной системы, как и формы глобального апартеида, которые мы бу­дем обсуждать в следующей части, - все это зависит от учреж­дения национальных правительств и наделения их властью. Нации нужно сотворить! Поэтому государственное строитель-

1.1. Симплицшсимус

ство рядится под конституирующий, даже онтологический процесс, хотя в реальности это не более чем бледная тень тех революционных процессов, в ходе которых рождались совре­менные нации. Революции и процессы национального осво­бождения эпохи модернити, которые привели к созданию на­ций, были такими процессами, которые зарождались в недрах самих национальных обществ, будучи плодом долгой истории общественного развития. Нынешние проекты национально­го строительства, напротив, навязываются извне силой в ре­зультате процесса, который сейчас проходит под рубрикой «смены режимов». Подобное государственное строительство мало напоминает революционное зарождение современных наций и больше смахивает на прецеденты раздела мира коло­ниальными державами и вычерчивания карт подвластных им территорий. При более благосклонном взгляде это также по­хоже на схватки по поводу перекройки избирательных или административных округов с целью заполучить контроль, рас­пределяемый теперь в глобальном масштабе. В любом случае государственное строительство служит иллюстрацией «кон­структивного» аспекта биовласти и стратегии безопасности. Другой пример подобной природы биовласти и всемир­ной войны, а также их способности к правовому регулирова­нию можно найти в возрождении концепции «справедливых войн». Ныне возобладавшее понимание справедливой войны не следует сводить только к праву властвующей силы на одно­стороннее принятие решений и отдачу приказов, которое могло бы соответствовать старым представлениям о государ­ственных соображениях (raison d'ittat) в трактовке некоторых ястребов, ведущих сегодня имперские войны. Ввиду опаснос­ти того, что справедливая война выродится в фанатизм и пред-рзссудки, не стоит превращать ее и в принцип морали, как ^этого, по-видимому, хотели бы некоторые религиозные мыс­лители и теоретики-утописты из области права. И то, и дру­гое - это, в сущности, просто старые, имевшие хождение еще Д° современной эпохи концепции, которые в последнее вре­мя возрождаются. Полезнее проследить гораздо более свежую ^Генеалогию справедливой войны и ее конституирующий по-^ТеНциал, особенно то ее понимание, которое связано с «холод-

39Часть 1. Война

1.1. Симплициссимус

ной войной» и служило фундаментом теорий «сдерживания», выдвигавшихся различными стратегами, начиная с Джорджа Кеннана и заканчивая Генри Киссинджером. «Холодная вой­на», как мы покажем ниже, была действительно войной, но такой, при которой возникли ранее не существовавшие эле­менты. Она зачастую велась в форме конфликтов низкой ин­тенсивности одновременно на разных фронтах по всему миру. Для наших рассуждений имеет значение то, что авторы тео­рий «сдерживания», опиравшихся на понятие «холодной вой­ны», изменили толкование традиционных принципов поведе­ния в ходе справедливой войны. С их точки зрения, «холодная война» была справедливой не потому, что могла ликвидиро­вать коммунистическую и советскую угрозу, а потому, что мог­ла их сдерживать. В таком случае «справедливая война» не может больше служить моральным оправданием для ограни­ченных во времени актов насилия и разрушения, как это было прежде. Взамен она становится пригодной для поддержания постоянного равновесия в рамках глобального порядка.

Однако «холодная война» так и не доросла до онтологи­ческого истолкования. Присущее ей представление о «сдер­живании» отличалось статичностью или, как допустимо счи­тать, диалектичностью. В подлинном смысле конструктивный характер война как таковая стала приобретать уже после за­вершения эпохи «холодной войны». Внешнеполитическая док­трина Буша-старшего, например, отличалась конструктивно­стью в том смысле, что война 1991 года в Персидском заливе, хотя ее первоначальной целью было восстановление нацио­нального суверенитета Кувейта, являлась, кроме того, частью проекта по созданию «нового миропорядка». В политике гу­манитарных войн, поддержания мира и национального стро­ительства администрации Клинтона присутствовали аналогич­ные аспекты, направленные на выстраивание, в частности, нового политического порядка на Балканах. По крайней мере отчасти, обе эти администрации выдвигали нравственный критерий «справедливой войны» в качестве конституирую­щего элемента политики, дабы перекроить геополитическую карту мира. Наконец, администрация Буша-младшего, особен­но после событий 11 сентября 2001 года и перехода в полити-

ке от обороны к обеспечению безопасности, отчетливо заяви­ла о глобальном размахе и активной, основополагающей фун­кции войны в глобальном миропорядке. Это было сделано вопреки тому, что такая война остается несовершенным и не­ритмичным процессом, который еще некоторое время будет продвигаться и отступать в различных своих проявлениях. Имперской войне предстоит решить задачу формирования глобальной политической среды и тем самым выступить в ка­честве формы биовласти в позитивном, продуктивном смыс­ле. Может показаться, будто мы дошли до точки реакционной революции, когда основы нового глобального порядка закла­дываются в ходе имперской войны, однако в действительнос­ти идет всего лишь процесс урегулирования, который закреп­ляет существующий в Империи порядок*.

Легитимное насилие

К нынешнему глобальному состоянию войны нужно по­дойти еще с одной стороны - на сей раз с позиции изменений в восприятии легитимного насилия. Одной из главных опор суверенитета современного национального государства слу­жит монополия на применение легитимного насилия, кото­рой оно наделено и внутри национального пространства, и относительно других стран. Внутри собственных границ госу­дарство не только располагает преобладающим материальным превосходством в способности к проявлению насилия над все­ми прочими общественными силами. Оно является также един­ственным социальным актором, для которого употребление насилия законно и легитимно. Все другие формы насилия в обществе заведомо нелегитимны или, как минимум, весьма ограничены и скованы в своем применении, как, например, ^т°т род легитимного насилия, который связан с правом проф­союзов на забастовку, если только можно вообще счесть стач-^КУ насильственным актом. На международной арене отдель­ные государства, бесспорно, располагают разными военными ^возможностями, но в принципе все они имеют равное право прибегнуть к насилию, то есть вести войну. Легитимное при­нуждение, правом на которое обладает государство, укорени-

41Часть 1. Война

лось сначала в национальных, а затем в международных пра­вовых структурах. (Речь идет, если обратиться к формулиров­кам Макса Вебера, скорее о легальной, нежели о традицион-нойили харизматической власти.) Насилие со стороны поли­цейского, тюремщика и палача на национальной территории либо генерала и солдата за ее пределами легитимны не из-за 1 личных качеств определенных индивидов, а в силу занима­емых ими должностей. Действия этих разнообразных государ­ственных функционеров, способных к совершению легитим­ного насилия, таким образом, подлежат отчету, по крайней мере в принципе, на основании национального и междуна­родного правового порядка, которыми они руководствуются. В политической науке все теории экстраодишрной ситуации - осад­ного положения и конституционной диктатуры, а также свя­занных с ними понятий вооруженного мятежа и государствен­ного переворота - недвусмъкленно основываются на государствен­ной монополии на насилие'¹'. Крупнейшие практики и теоретики политики XX века, как правые, так левые, сходились в данном вопросе: Макс Вебер и Владимир Ленин говорили почти од­ними и теми же словами, что в смысле применения силы госу­дарство всегда выступает как диктатура³⁸.

Однако во второй половине XX столетия механизмы ле­гитимации государственного принуждения оказались серьез­но подорваны. С одной стороны, изменения в международ­ном праве и межгосударственных договорах наложили ограничения на легитимное использование силы одним наци­ональным государством против другого, а также на гонку воо­ружений. Так, в период «холодной войны» соглашения о не­распространении ядерного оружия, наряду с разнообразны­ми лимитами на разработку химического и биологического оружия, работали на сохранение двумя сверхдержавами по­давляющего преимущества в военном потенциале и возможнос­тях реализации права на ведение войны. Тем самым они оста­вались вне досягаемости для большинства остальных стран'⁹-С другой стороны, легитимное использование силы подверг­лось эрозии и внутри государств, в особенности в завершаю­щие десятилетия XX века. Дискурс гуманитарных прав и опи­рающиеся на него военные интервенции и другие узаконен-

1.1. Симплициссимус

ные акции способствовали постепенному продвижению к деле-гитимации государственного насилия даже при осуществле­нии его на собственной национальной территории⁴⁰. К концу XX века государства уже не всегда могли легитимным обра­зом обосновать насильственное принуждение, к которому они прибегали, будь то на своей территории или за ее пределами. Сегодня у них может не быть легитимного права подвергать собственное население полицейским акциям и наказаниям или вести войны за рубежом на основании собственных законов. Следует уточнить, что мы не утверждаем, будто уже снизился уровень насилия, которое государства совершают против соб­ственных граждан и других государств. Напротив! Сократил­ся лишь арсенал средств, сообщающих такому государствен­ному насилию легитимность.

Размывание монополии национального государства на легитимное принуждение возвращает нас к ряду тревожных вопросов. Если насилие со стороны государства априорно нельзя считать легитимным, то от чего зависит теперь леги­тимность насилия? Является ли всякое насилие легитимным в равной мере? Есть ли, скажем, у бен Ладена и «Аль-Каиды» столь же законное право на совершение насилия, как и у аме­риканских военных? Обладает ли югославское правительство правом мучить и убивать отдельные группы собственного на­селения, сопоставимым с правом Соединенных Штатов на зак­лючение в тюрьму и казнь кого-то из своих граждан? Являет­ся ли насилие палестинских групп, направленное против израильских граждан, в той же мере законным, что и насилие израильских военных против граждан Палестины? Возмож­но, упадок способности государств к легитимации совершае­мого ими насилия может объяснить, по крайней мере отчасти, почему за последние десятилетия стали звучать все более гро­могласные и сбивчивые обвинения в терроризме. В мире, где никакое насилие не будет легитимным, в принципе допусти­мо называть всякое насилие терроризмом. Как мы уже отме­чали выше, все существующие сейчас определения террориз­ма неустойчивы и зависят от того, кто или что определяет их основные компоненты: законность правительства, права че­ловека и правила ведения войны. Трудности с формулирова-

43Часть 1. Война

нием стабильного и внутренне непротиворечивого определе­ния терроризма тесно связаны с проблемой адекватного по­нимания легитимности насилия.

Сегодня многие политики, общественные деятели и уче­ные призывают рассматривать нравственность и моральные ценности в качестве основы легитимного насилия или, ско­рее, в качестве базиса новой правовой структуры вне вопроса о его законности: насилие легитимно, если его основа нрав­ственна и справедлива, но лишено легитимности, если его ос­нова аморальна и нечестна. Скажем, бен Ладен претендует на легитимацию, выступая как высоконравственный герой для бедняков и угнетенных глобального Юга. Аналогичным обра­зом, правительство Соединенных Штатов претендует на ле­гитимацию совершаемого им военного насилия на основании исповедуемых им ценностей, таких как свобода, демократия и благоденствие. Если же рассуждать шире, то многочисленные дискурсы о правах человека заставляют предположить, что насилие может быть легитимировано на нравственных осно­ваниях - и только так. Набор гуманитарных прав, считать ли их универсальными или устанавливаемыми в ходе политичес­ких переговоров, выступает как нравственная конструкция, возвышающаяся над законом, или вообще как замена право­вых структур. Во многих традиционных концепциях права человека противопоставлены всем формам насилия, но после Холокоста и, конечно, «гуманитарной интервенции» в Косо­во данная точка зрения сместилась к тому, что можно назвать «доктриной Аннана» (по имени генерального секретаря ООН). Точка зрения большинства по вопросу прав человека сейчас предполагает поддержку насилия, служащего обеспечению гуманитарных прав, легитимированного по нравственным основаниям и осуществляемого военными в голубых касках сил ООН⁴¹.

Сегодня подобные моральные претензии действительно обеспечивают своего рода легитимацию, но при этом следует помнить, что она опрометчиво полагается на чрезвычайное разнообразие нравственных подходов и суждений. В 1928 году Уинстон Черчилль рассказал притчу, иллюстрирующую ката­строфические последствия действий на основе предположе-

1.1. Симплициссимус

ния об универсальности собственного толкования насилия⁴². Однажды все звери в зоопарке решили разоружиться и от­речься от насилия. Носорог объявил, что кусаться - это вар­варство, то есть зубы необходимо запретить, а рога применя­ются в основном в оборонительных целях, и потому их нужно разрешить. Олень и дикобраз с ним согласились, однако тигр стал возражать против рогов и защищал зубы и даже клыки как вполне достойные и мирные атрибуты. Медведь со своей стороны предположил, что в случае возникновения между зверями разногласий достаточно будет крепко обняться. Как заключил Черчилль, каждое животное считает собственный способ прибегнуть к насилию исключительно инструментом мира и справедливости. Нравственность сможет создать проч­ную основу для легитимного насилия, власти и доминирова­ния только тогда, когда откажется соглашаться с различными подходами и суждениями. Как только кто-то признает весо­мыми разные ценности, подобная конструкция немедленно развалится.

Правовые структуры традиционно обеспечивали более стабильные рамки для легитимации, нежели нравственность. Поэтому сегодня многие специалисты настаивают, что только национальные и международные законы остаются крепкой основой для легитимного принуждения⁴³. Однако нужно учесть, что международное уголовное право имеет весьма скуд­ный набор договоров и конвенций при самом минимальном инструментарии для их исполнения. Большинство усилий по применению международного уголовного права не принесло никаких результатов. Например, разбирательства в отноше­нии бывшего чилийского диктатора Аугусто Пиночета в бри­танских и испанских судах представляли собой попытку со­здать прецедент, на основании которого военные преступле­ния и преступления против человечности подлежали бы универсальной юрисдикции и в принципе могли преследовать­ся в соответствии с национальным законодательством любой ^страны мира. Похожие призывы звучали и по поводу жела­тельности привлечь к ответственности бывшего государствен­ного секретаря США Генри Киссинджера за военные преступ­ления в Лаосе и Камбодже, но, как нетрудно было предска-

45Часть 1. Война

зать, эти призывы так и не привели к юридическим действи­ям. Возникают новые институты, призванные наказывать не-легитимное насилие. Они распространяются много шире ста-рых национальных схем и международного права и включа-ют такие органы, как Международные уголовные трибуналы по бывшей Югославии и Руанде, учрежденные Советом Без-опасности ООН в 1993 и 1994 годах, и (что важнее) постоян­ный Международный уголовный суд, созданный в Гааге в 2002 году. (Соединенные Штаты отказались присоединиться • к нему, чем существенно ограничили его полномочия.) Если прежде международное право основывалось на признании на­ционального суверенитета и прав народов, то новое имперс­кое правосудие, элементами которого служат концепция пре­ступлений против человечности и деятельность международ­ных судов, направлено на разрушение прав и суверенитета народов и стран с помощью практики наднациональной юрис­дикции. В качестве примера рассмотрим обвинения, выдви­нутые против Слободана Милошевича и других сербских ли­деров в Международном уголовном трибунале по бывшей Юго­славии. Вопрос, нарушались ли в ходе насилия, совершавшегося сербскими лидерами, законы югославского государства, не яв­ляется предметом рассмотрения. В сущности, это совершенно не относится к делу. Примененное этими лидерами насиль­ственное принуждение признается нелегитимным в рамках, находящихся вне контекста национального и даже междуна­родного права. Другими словами, эти преступления не нару­шали национальных или международных законов, а соверша­лись против человечности. Подобное смещение акцентов сви­детельствует о возможном упадке международного права и возведении на его месте глобальной или имперской формы закона⁴⁴.

Мы полагаем, что такого рода подрыв международного права сам по себе не является негативным событием. Мы пре­красно сознаем, как часто на протяжении XX столетия между­народное право служило лишь оправданию и поддержке на­силия сильного над слабым. И все же новое имперское правосудие, при некоторой подвижке осей и разделительных линий, как нам кажется, тоже создает и поддерживает глобаль-

1.1. Симплициссимус

_ное неравноправие. Приходится признать, насколько изби­рательно такое отправление правосудия, как часто преследу­ются преступления наименее влиятельных игроков, тогда как _в отношении самых мощных это происходит слишком редко. Настаивать, что самые сильные тоже должны подчиняться имперским законам и санкциям, представляется нам страте­гией благородной, но совершенно утопичной. До тех пор, пока институты имперского правосудия и международные суды, которые наказывают за преступления против человечности, находятся в зависимости от господствующих в мире сил, та­ких как Совет Безопасности ООН и самые мощные государ­ства-члены ООН, они непременно будут ценить и воспроиз­водить политические иерархии Империи. Отказ Соединенных Штатов подчинить своих граждан юрисдикции Международ­ного уголовного суда показывает неравенство в применении правовых норм и структур⁴⁵. Соединенные Штаты будут на­кладывать дозволенные санкции на других на основании будь то обычных внутриполитических систем или специальных договоренностей, таких как заключение боевиков в тюрьму в заливе Гуантанамо при чрезвычайных обстоятельствах, но они не допустят собственной подотчетности другим национальным или наднациональным судебным органам. Из-за неравенства в силах, по-видимому, не удастся установить и равенство пе­ред законом. В любом случае, сегодня реальное положение дел заключается в том, что согласованность насилия либо с уста­новленным международным законом, либо с возникающим глобальным законом еще не гарантирует его легитимации, а нарушение не означает, что его сочтут нелегитимным - совсем наоборот. За пределами этих юридических структур нужно поискать другие механизмы или рамки, имеющие сейчас эф­фективность в качестве основания для легитимного насилия. Как нам кажется, в настоящее время принуждение осо­бенно эффективно легитимируется не в рамках некой заранее данной схемы, будь то нравственной или юридической, но лишь постфактум, на основании его результатов. Можно было бы подумать, что насилие со стороны сильного легитимирует­ся автоматически, а насилию со стороны слабого немедленно наносится клеймо терроризма, но логика легитимации теснее

47Часть 1. Война

связана с воздействием, которое производит насилие. Укреп­ление или восстановление существующего глобального поряд­ка - вот что задним числом легитимирует обращение к силе. ВI интервале всего лишь немногим более десяти лет мы стали свидетелями полного изменения в соотношении форм леги­тимации. Первая война в Персидском заливе получила леги­тимность на базе международного права, поскольку была офи­циально нацелена на восстановление суверенитета Кувейта. Для интервенции НАТО в Косово, напротив, легитимации искали в моральных, гуманитарных основаниях. Вторая вой­на в Персидском заливе, которая стала упреждающим ударом, могла рассчитывать на легитимацию прежде всего исходя из ее результатов⁴⁶. Военная и/или полицейская сила будет полу­чать легитимность в той и только в той мере, в какой она дей­ственна в смысле исправления всемирных нарушений - не обязательно в установлении мира, но в поддержании поряд­ка. По этой логике такая сила, как американская армия, мо­жет прибегать к насилию, которое не обязательно законно или нравственно, но будет считаться оправданным, поскольку при­водит к воспроизводству имперского порядка. Однако как только принуждение перестанет обеспечивать порядок или безопасность сложившейся глобальной системы, основа его легитимации исчезнет. Это самая сомнительная и нестабиль­ная форма обретения легитимности.

Для легитимации имперского насилия необходимы посто­янное присутствие врага и угроза беспорядков. Вероятно, не стоит удивляться тому, что когда война составляет базис для политики, то враг становится определяющей функцией леги­тимности. То есть враг уже не конкретен и не имеет опреде­ленного местонахождения, а отныне становится чем-то быст­ро перемещающимся и ускользающим, как змей в имперском раю. Враг неизвестен и невидим, и все же он присутствует, как нечто типа общей атмосферы враждебности. Вражеский лик просматривается в дымке будущего и позволяет взбод­рить легитимацию там, где она ослабла. Такой враг на деле не просто неуловим. Это совершенная абстракция. Конкретные лица, послужившие целью сначала - в частности, Усама бен Ладен, Саддам Хусейн, Слободан Милошевич, Муаммар Кад-

1.1. Симтициссимус

дафи и Мануэль Норьега - сами по себе представляли весьма ограниченную опасность. Однако их надувают до фигур неве-поятной величины, чтобы они служили олицетворением бо-_лее общей угрозы и создавали видимость традиционных, ре­альных объектов военного противодействия. Возможно даже, _что они выступают в роли воспитательного инструмента (или вводящего в заблуждение прикрытия), представляя войну нового типа в привычной для нас форме. Абстрактные объек­ты войны - наркотики, терроризм и тому подобное - в реаль­ности тоже не являются врагами. Лучше всего относиться к ним как к симптомам дезорганизации действительности, ко­торая составляет угрозу безопасности и обеспечению дисцип­лины и контроля. Есть нечто ужасное в таком абстрактном противнике, который таится повсюду. Его чудовищность есть первый признак того факта (который будет подробно рассмот­рен нами ниже), что асимметрия и дисбаланс сил в мире не могут найти разрешения в рамках новых форм легитимации имперской власти. Здесь же достаточно будет сказать, что этот враг составляет пример или, точнее, служит для experimentum crucis (решающего эксперимента) в определении легитимнос­ти. Враг должен быть мыслительной схемой в кантовом пони­мании, однако действующей в обратном направлении: он дол­жен продемонстрировать не то, что есть сила, а то, от чего она нас спасает. Наличие врага указывает на потребность в без­опасности.

Следует пояснить, что безопасность как таковая не обяза­тельно подразумевает подавление или насилие. Во второй части мы подробно проанализируем новые формы обществен­ного труда, которые базируются на нематериальных факто­рах, таких как умственные способности, информация и раз­личные эмоциональные реакции. Такие формы труда и создаваемые ими социальные сети организуются и контроли­руются изнутри, через сотрудничество. Вот подлинная форма безопасности. Между тем понятие безопасности, которое мы рассматривали и которое опирается на идею об абстрактных ^врагах, помогая легитимировать принуждение и ограничить свободы, появляется извне. Эти два понимания безопасности, °Дно основанное на сотрудничестве и другое - укорененное в

49Часть 1. Война

1.1. Симплициссимус

насилии, следовательно, не только различны, но и находятся в открытом конфликте друг с другом⁴⁷.

На начало нового тысячелетия пришлись почти две тыся­чи длительных вооруженных конфликтов на Земле, причем их число продолжает расти. Когда вслед за упадком монопо­лии на легитимное применение силы сокращаются суверен­ные функции национальных государств, конфликты начина­ют множиться, прикрываясь бесконечной чередой эмблем, идеологий, религий, требований и идентичностей. Причем во всех таких случаях бывает невозможно различить легитим­ное насилие, преступность и терроризм. Это не означает, что все войны и все воюющие стороны стали одинаковыми, или что мы не в состоянии понять причин, по которым возникают вой­ны. Скорее речь идет о том, что критерии эпохи модернити становятся непригодными: различие между легитимным и неле­гитимным насилием, между освободительными войнами и война­ми, направленными на угнетение, оказывается все менее четким. Все варианты насилия сливаются в разные оттенки серого цвета. Сама война вне зависимости от различий, которые мы пытаемся проводить, нас подавляет. Возникает видение с точ­ки зрения Симплициссимуса, который не ведал стыда.

Вспомним, в частности, варварскую, имевшую характер геноцида войну между племенами хуту и тутси в Руанде в на­чале 1990-х годов. Конечно, причины этого конфликта подда­ются пониманию, например, в контексте наследия, оставлен­ного бельгийской колониальной системой, при которой тутси, находившиеся в численном меньшинстве, занимали привиле­гированные позиции относительно хуту, составляющих боль­шинство населения⁴⁸. Однако подобные объяснения не слу­жат оправданием случившегося. Не указывают они и пути к освобождению. Насилие со стороны как хуту, так и тутси ли­шено легитимности. То же самое верно, если говорить о наси­лии со стороны сербов и хорватов на Балканах, а также со стороны индусов и мусульман в Южной Азии. Всем этим про­явлениям насилия свойственно становиться в равной мере нелегитимными и реакционными.

Тем не менее, мы можем классифицировать сегодняшние войны согласно различным системам координат (например,

_ак борьбу богатых против бедных, богатых против богатых _й бедных против бедных), однако подобные категории вряд ли будут иметь значение. Никто не спорит, что они важны для

частников конфликтов, но в рамках нынешнего глобального порядка это не так. Важно только одно различие, которое выше всех остальных: это различие между насилием, сохраняющим сложившуюся иерархию глобального порядка, и угрожающим _еМу. Такова перспектива новой имперской войны, которую мы детально исследуем в следующем разделе. Многочислен­ные ныне идущие войны ничего не дают господствующей гло­бальной иерархии и ничего у нее не отнимают, а потому Им­перия к ним равнодушна. Это не значит, что они прекратятся, но это может помочь в объяснении того, почему такие войны не являются объектом имперского вмешательства.

Тайный советник Самюэль Хантингтон

В основнъи трудах в области политической науки эпохи модер­нити всегда предлагаются инструменты трансформации или свер­жения господствующих сил и освобождения людей от угнетения. Даже «Князь» Макиавелли, то есть книга, которую порой счита­ют учебным пособием для бесчестных правителей, фактически представляет собой демократический памфлет, который ставит понимание насилия и коварное применение силы на службу респуб­ликанского ума. Однако сегодня большинство политологов - не более чем технологи, занятые решением количественных проблем под­держания порядка, а остальные бродят по коридорам от своих уни­верситетов до мест средоточия власти, пытаясь заполучить дос­туп к уху правителя и прошептать в него свой совет. Образцовой фигурой политолога стал тайный советник, секретный постав­щик рекомендаций для высшего руководства. Самюэль Хантингтон Шжет служить наилучшим примером имперского тайного совет-кика, наиболее успешно пробравшегося к властному уху. В 1975 году вместе с Мишелем Крозье и Джоджи Ватануки он опубликовал объе­мистый том по вопросу «кризиса демократии», подготовленный ™я Трехсторонней комиссии⁴⁹. Диагноз, сформулированный Хан­тингтоном, сводился к тому, что «демократия» в Соединенных

51Часть 1. Война

Штатах с 1960-х годов была поставлена под угрозу слишком много­численными каналами демократического участия и излишним оби­лием требований со стороны организованной рабочей силы, а так­же недавно активизировавшихся социалъньгх групп, таких как

^х защитники прав женщин и афроамериканцы. Согласно его пара­доксальному утверждению, в США избыток демократии привел к ее ослаблению, что в итоге выразилось в «демократическом рас­стройстве». Не исключено, что столь противоречивый ход мыслей мог восприниматься как разумный лишь во времена «холодной вой­ны», когда на фоне угрозы советского тоталитаризма власть над обществом капитала, какие бы политические формы она ни при­нимала, обязательно считалась «демократической». В действитель­ности текст Хантингтона - это решительно антиреспубликанс­кая, антидемократическая проповедь, содержащая наставления по защите суверенитета против угроз со стороны всех социальных

" сил и общественных движений. Конечно, больше всего Хантигнтон боялся именно демократии в подлинном смысле слова, то есть вла­сти всех, осуществляемой всеми, и это определило основной пафос его аргументации. По его словам, демократия нуждается в усмире­нии властью, а различные сегменты населения необходимо удержи­вать от чересчур активного участия в политической жизни или от выдвижения чрезмерных требований в адрес государства. На деле в последующие годы доктрина Хантингтона действительно послужила руководством для неолибералов в деле разрушения госу­дарства благосостояния.

Через 20 лет тайный советник Хантингтон снова нашепты­вает в ухо верховной власти. Ее потребности изменились, а с ними и его советы. «Холодная война» обеспечивала прочный принцип де­ления государств на союзников и врагов, тем самът очерчивая гло­бальный порядок, но теперь с этим покончено. В конце XX столе­тия, когда «холодная война» завершилась и даже суверенитет на­циональных государств сходит на нет, отсутствует ясность в отношении того, какую форму можно придать глобальному поряд-ку и как допустимо развертывать и легитимировать насилие, не­обходимое, чтобы такой порядок поддерживать. Хантингтон ре­комендует отныне определять организующие разделительные ли­нии глобального порядка и глобального конфликта, те блоки, которые сводят государства в лагеря союзников и врагов, не в терминах «иде-

1.1. Симпяициссимус

окогии», а как «цивилизации»⁵⁰. Освальд Шпенглер возвращается. Старые родимые пятна реакционной мысли вновь вышли на повер­хность. Остается неясным, что могли бы представлять собой эти причудливые исторические образования под названием цивилиза­ций, но в представлении Хантингтона они в основном определяют­ся как обнаруживается, на основании расовьт и религиозных кри­териев. Размытый характер цивилизаций как мерила классифика­ции тем более облегчает подчинение «науки» политической тактике и использование их для перекройки геополитической карты. В дан­ном случае наш тайный советник верховной власти опирается на старую реакционную гипотезу, относящую политические группи­ровки к смешанным сообществам (Gemeinschaften), и помещает вла­стную реальность (Machtrealitdten) среди духовных сущностей. Он будит призраки этих цивилизаций, чтобы обнаружить в них об­щую схему приведения в порядок того разделения на друзей и врагов, которое является для политики самым важным. Друзья для нас те, кто принадлежит к нашей цивилизации; прочие цивилизации -наши враги. Пусть все услышат благую весть: война превратилась в столкновение цивилизаций! Спиноза метко окрестил подобное со­творение врагов и страхов предрассудком, который, как было ему хорошо известно, всегда в конце концов приводит к варварству бес­конечной войны и разрушения.

Талант Хантингтона как тайного советника проявился в 1970-е годы в том, что он предвосхитил потребности власти, за­ранее подготовив антидемократическое руководство к действию, пригодившееся во время революций Рейгана и Тэтчер. Аналогич­ный образом, его тезис о «столкновении цивилизаций» предшество­вал 11 сентября 2001 года и последовавшей за ним войне с терро­ризмом, которую средства массовой информации и основные политические силы немедленно восприняли, иногда с благоразумным его опровержением, но часто и без такового, как конфликт Запада с исламским миром. На этом фоне гипотеза о столкновении циви­лизаций фактически выглядит не столько описанием нынешнего ^соспгояниямира, сколько недвусмысленным предписанием. Это при-зыв к войне, постановка задачи, которую предстоит решать Запа-fy³¹. Иначе говоря, в версии Хантингтона цивилизации не имеют Никаких изначальных, духовных или даже исторических истоков, а в роли политических и стратегических данностей,

Часть 1. Война

которые должны породить реальные политические единицы, счи­тающиеся друзьями или врагами США в перманентном состоянии войны.

На этот раз Хантингтон промахнулся, и власть отвернулась от него. О, жестокая судьба тайного советника, зависящего от прихотей господина! После 11 сентября американское правитель­ство настойчиво повторяло, что его всемирная стратегия безо­пасности не имеет ничего общего со столкновением цивилизаций^. Изначальная причина тут не в том, что политические лидеры США уловили расистский подтекст гипотезы-предложения Хан­тингтона. Скорее, его понимание цивилизации слишком узко для их глобального видения. Хантингтон застрял в рамках прежней пара­дигмы мирового порядка, стараясь сформировать новые кластеры национальных государств, на этот раз в виде цивилизаций, чтобы они заменили противостоящие блоки времен «холодной войны». Од­нако имперские виды на будущее гораздо шире. Все человечество дол­жно оказаться под управлением Империи. В этом новом мире вооб­ражаемые цивилизации Хантингтона и разделяющие их границы -просто препятствия. Есть нечто печальное в облике ретивого со­ветника, которым пренебрег владыка, вычеркнув его из избранно­го круга.

1.2. Подавление мятежей

В наступившем столетии перед нами стоит трудная задача: защитить американскую нацию от неизвестной, неопределенной, невидимой и неожиданной опасности.

Дональд Рамсфепд, министр обороны США

Вся Галлия усмирена. Юлий Цезарь

На смерть У.Б., изгнанника

(Уолтеру Беджамену)

Как говорят, покончил ты с собой,

Чтоб избежать услуги палача.

За восемь лет твоей чужбины вырос враг.

Тогда, ввиду преград неодолимых,

Ты и ушел, они сказали, - ведь ты бессмертным не был.

Империям конец приходит. Предводители бандитов

Вышагивают чинно, как элита. Народы

Теряются из виду за вооруженьем их многочисленных бригад

А потому грядущее во мраке, и праведные силы

Иссякают. Все это было ясно для тебя,

Когда ты уничтожил измученное пыткой тело.

Бертольд Брехт

В этом разделе мы проанализируем внутренние противо­речия «военной машины», порожденной экстраординарнос­тью ситуации и глобальной гражданской войной. У новой мо­дели ведения войны есть свои характерные особенности. Тем не менее, она должна отвечать и традиционным запросам су­веренной власти, а именно - подавлять движения сопротив­ления и подчинять множество определенному порядку. Дру­гими словами, даже новые стратегии ведения боевых действий следует оформлять как подавление мятежей. Как станет ясно из Дальнейшего изложения, новой модели войны присущи про­тиворечия двух типов: те, что проистекают из ее отхода от Ранее принятых методов ведения боевых действий, и те, что возникают в связи с изменившимися социальными условиями ^и появлением новых форм общественного труда, с которыми

55Часть 1.Война

неизбежно сталкиваются биовласть и война. Такие противо­речия дают нам исходную точку или основу, чтобы выяснить, какие формы сопротивления и, в конечном счете, освобожде­ния возможны в этом новом контексте, иначе говоря, чтобы найти выход из этого глобального состояния войны.

Зарождение новой войны

Состояние войны эпохи постмодернити во многом напо­минает войны тех времен, когда еще не наступила эпоха мо-дернити. Сейчас период модернити, в течение которого вой­ны сводились к ограниченным во времени и пространстве конфликтам между национальными государствами, преследо­вавшими политические цели, может показаться всего лишь краткой передышкой на пару веков перед тем, как человече­ство вновь погрузится в расплывчатое состояние войны, нрав­ственные и религиозные коды которой постоянно меняются. Но на самом деле часы истории не идут вспять. Констатация возвращения неких прежних элементов - лишь первая сла­бая попытка ухватить смысл нового явления.

Можно сказать, что, по сути дела, с самого начала XX века человечество так и не жило в мире. Первая мировая война (1914-1918 годы), которая была сосредоточена в Европе, пос­ле неспокойного периода хрупкого мира непосредственно привела ко Второй мировой войне (1939-1945 годы), а сразу вслед за ее завершением мы вступили в «холодную войну». Это уже была глобальная война нового типа, в некотором смыс­ле - Третья мировая. Ее окончание (1989-1991 годы) ознаме­новало переход к современному состоянию имперской граж­данской войны. Таким образом, наше время можно считать Четвертой мировой войной⁵³. Подобная периодизация - по­лезная исходная точка, поскольку она помогает нам увидеть как то, что унаследовано от прежних мировых конфликтов, так и отличия от них. Само по себе понятие «холодной вой­ны» уже предполагало, что война стала нормой. Тем самым стал очевиден тот факт, что даже прекращение стрельбы оз­начает не завершение вооруженного конфликта, а лишь вре­менное смягчение его форм. Как представляется, в широком

1.2. Подавление мятежей

смысле сегодня состояние войны стало нескончаемым. Кроме того, предлагаемая периодизация позволяет понять, как на различных этапах менялся характер военных действий и про­тивоборствующих сторон. Первая мировая война была конф­ликтом между европейскими государствами, хотя в него были втянуты многие регионы вне Европы, прежде всего - в силу распространения по миру империалистических и колониаль­ных структур. Вторая мировая война во многом повторяла Первую, на этот раз в равной мере разворачиваясь в Азии и в Европе. Она была завершена в результате вмешательства Со­ветского Союза и Соединенных Штатов, впоследствии став­ших сторонами нового конфликта всемирного масштаба. «Хо­лодная война» закрепила данную глобальную конфигурацию таким образом, что большинство стран оказалось вынуждено поддержать ту или иную ее сторону. Однако в нынешнем со- , стоянии имперской войны суверенные национальные государ­ства уже не имеют первостепенного значения в качестве уча­стников противостояния. Сегодня на поле брани вступили иные действующие лица. Более четкое их определение состав­ляет одну из основных задач для выяснения генезиса нынеш­него состояния войны.

Принципиальные изменения в международных отноше­ниях часто датируют 1989 годом и окончательным заверше­нием «холодной войны». Однако, чтобы отметить наступле­ние нынешнего состояния, по-видимому, больше подходит 26 мая 1972 года, то есть тот день, когда Соединенные Штаты и Советский Союз подписали Договор о противоракетной обо­роне, регулирующий производство ядерных вооружений двух сверхдержав. Ядерное соревнование, в котором угрозы сто­рон зеркально отражали друг друга, достигло апофеоза. Воз­можно, именно в тот момент война утратила прежнюю отчет­ливость в качестве главного показателя мощи национальных государств. Ядерное оружие, опирающееся на ракетные бое­головки, еще долго после этого оставалось краеугольным кам­нем военной стратегии, но, в сущности, начиная с данного момента, ядерные ракеты стали увязать в грязи своих храни­лищ. Война, по крайней мере в том виде, каком ее знала эпоха ^МоДернити, то есть всеобщий вооруженный конфликт высо-

Часть 1. Война

1.2. Подавление мятежей

кои интенсивности с массовыми разрушениями, отступала в прошлое. Бойни, подобные бомбардировкам Лондона Герма­нией в сентябре 1940 года или бомбардировке Дрездена вой­сками союзников по антигитлеровской коалиции в феврале 1945 года, которые представляли собой тотальное напряже­ние всех сил, нацеленное на уничтожение и устрашение всего населения страны, теперь, если рассуждать здраво, уже нельзя признать элементом военного искусства. Правда, к сожалению, это не означает, что подобные действия не могут повторяться. В течение какого-то времени еще могла продолжаться страте­гия взаимного сдерживания, характерная для противостоя­ния между США и СССР, но война как таковая стала видоиз­меняться. Она меньше ориентирована на защиту от какой-то явной мегаугрозы и больше нацелена на распространение мел­ких угроз. Она нацелена не столько на общее уничтожение врага, сколько на его трансформацию и даже создание. Война приобрела ограниченный характер. Вместо того чтобы напря­гать все силы в крупномасштабной битве, сверхдержавы ста­ли втягиваться в полицейские акции высокой интенсивности, ка­ковые проводились Соединенными Штатами во Вьетнаме и Латинской Америке, а Советским Союзом - в Афганистане. Конечно, высокоинтенсивную полицейскую акцию часто по­чти не отличишь от военных действий низкой интенсивнос­ти. Но даже когда названные конфликты временами перехо­дили в военную фазу, они не становились такими же всеобъемлющими, как тотальные мобилизации «великих войн» XX столетия. Короче говоря, 26 мая 1972 года война стала превращаться в неотъемлемый компонент биовласти, направ­ленной на создание и воспроизводство глобального обществен­ного порядка.

Изменения начала 1970-х годов в форме и целях войны совпали с периодом крупной трансформации в мировой эко­номике. Договор о ПРО не случайно был подписан в проме­жуток времени между прекращением США обмена долларов на золото, которое произошло в 1971 году, и первым нефтя­ным кризисом 1973 года"^я. То было время не только валютных и хозяйственных кризисов. Тогда же начались и эрозия госу­дарства благосостояния, и перенос упора в экономике с фаб-

г

ичного производства на социально-ориентированные и не­материальные отрасли. К таким разнородным трансформаци­ям можно относиться как к отдельным граням одного и того явления - грандиозной социальной трансформации. Военные действия биовласти периода постмодернити столь явно зависят от изменений в экономике постольку, по­скольку война всегда была связана с ней и, судя по всему, со временем такая зависимость лишь укреплялась. Многие уче­ные подчеркивают, что крупной промышленности принадле­жит главная роль в определении нынешнего состояния дел в военной сфере - в плане технологических изменений, органи­зационных моделей и тому подобного. Нынешняя война и со­временная промышленность развивались рука об руку⁵³. Для боевых действий эпохи постмодернити характерно усвоение и распространение технологий и форм крупномасштабной индустрии, а также новшеств из области социального и нема­териального производства, на чем мы подробно остановимся во второй части книги.

Сегодня военный контроль и организация осуществляются в первую очередь с помощью средств связи и информацион­ных технологий. Более того, представляет особый интерес (и опасность) развитие в военных целях - в дополнение к новым ядерным и химическим технологиям и наряду с обычными промышленными технологиями - биотехнологий и соответ­ствующих производств. В совокупности все это составляет гигантский арсенал, служащий целям войны. В результате вой­на в условиях постмодернити обретает многие черты того, что экономисты считают характерным для «постфордизма» на производстве. В ее основе лежат мобильность и гибкость; она включает в себя разведку, обработку данных и труд в немате­риальной сфере; ее масштаб расширяется за счет распростра­нения милитаризации по всей поверхности Земли вплоть до космических высот и океанских глубин. Речь идет не только о крахе традиционных попыток добиться нераспространения вооружений. По сути дела, новые производственные техно­логии составляют основу того, что аналитик «РЭНД корпо-Рэйшн» Лоран Муравич называет «распространяющимся рас-

59Часть 1.Война

пространением» - непреодолимым наращиванием всех видов оружия во всем мире*.

Характеризуя взаимосвязи между войной и экономичес­ким производством, нужно проявлять осторожность, дабы не впасть в упрощенчество, которое нередко имеет место при описании «военно-промышленного комплекса». Этот термин появился для определения случаев слияния интересов круп­ных промышленных предприятий и государственного воен­но-политического аппарата в империалистической фазе капи­талистического развития. Например, между сталелитейным производством Круппа и германской армией, между страхо­вой компаний «Ллойде» и британскими империалистически­ми проектами, между авиастроительной фирмой «Дассо» и военной политикой де Голля или между «Боингом» и Пента­гоном. Начиная с 1960-х годов понятие «военно-промышлен­ный комплекс» превратилось в некую эмблему, служившую для описания того, как военная промышленность подчинила себе людские судьбы. Другими словами, ВПК стали считать скорее субъектом истории, нежели итогом сложных взаимо­отношений между промышленностью, войной и институтами, складывающихся в ответ на разворачивание повстанческих и освободительных движений-'⁷. Таким образом, некритическое упоминание военно-промышленного комплекса в популистс­ком смысле (что порой отдает антисемитизмом, если вспом­нить старые стереотипы о «еврейских банкирах» как «дель­цах от войны») стало некой формой чрезмерного историчес­кого упрощения. В результате при политико-теоретическом анализе войны, ее причин и социальных измерений за скобки выводятся все реальные соображения, касающиеся классовых конфликтов и общественных беспорядков, а на нынешнем эта­пе - и массовых движений. Речь идет о движениях, на кото­рые суверенная власть должна реагировать и которые она обязана контролировать во всем объеме их жизненных про­явлений. Ведь мы уже убедились, что война, направленная лишь на уничтожение врага, сегодня не может служить опо­рой новой формы господства. Ей следует не только разрушать жизнь, но и создавать ее. Возможно, вместо «военно-промыш­ленного комплекса» мы должны теперь говорить о «военно-

1.2. Подавление мятежей

жизненном комплексе». Важно признать, сколь тесно связана биовласть с войной как на практике, так и на каждом уровне предпринимаемого нами анализа.

Революция в военном деле

Наличие тесной связи между развитием технологий эко­номического производства и вооруженного уничтожения при­знают не только критики военной машины. Важные представ­ления относительно ее происхождения - пусть в неполном и искаженном виде - мы получаем дополнительно на основа­нии того, как сами военные круги, прежде всего американс­кие, трактуют изменения, ведущие к новому состоянию воен­ного дела. После 1989 года и завершения «холодной войны» началось то, что многие военные аналитики окрестили «рево­люцией в военном деле» (РВД), или просто «трансформацией обороны», понимая под таковой крупные подвижки в воен­ной стратегии США⁵⁸. Понятие РВД исходит из трех основ­ных предпосылок: из того, что новые технологии создают воз­можность для новых форм ведения боя; что ныне Соединен­ные Штаты располагают подавляющим преимуществом в военной силе над всеми другими государствами; и что с кон­цом «холодной войны» утратила смысл парадигма войны как предсказуемого массового конфликта. Американская военная машина была настроена на обеспечение участия ведущих дер­жав в противостоянии на двух фронтах одновременно. Одна­ко отныне уже нет более необходимости готовиться к длитель­ному, крупномасштабному ведению боевых действий высокой интенсивности даже на одном фронте. Вооруженные силы США, объединенные в огромные подразделения, с тысячами солдат в одной отдельно взятой дивизии, необходимо полнос­тью реорганизовать. Теперь требуются небольшие части; они Должны совмещать сухопутный, воздушный и морской потен­циал, а также быть готовыми к осуществлению миссий разно­го типа - начиная с поиска и спасения, а также гуманитарной помощи и заканчивая активным ведением боев малого или среднего масштаба. РВД не только реорганизует армии, но и приводит к максимальному использованию новых информа-

61Часть 1.Война

ционных и коммуникационных технологии, что дает амери­канским военным гигантское превосходство и ставит их в асим­метричное положение по отношению ко всем их союзникам и врагам. РВД создает новую стандартную формулу военных опе­раций США, включающую в себя использование почти абсо­лютного американского превосходства в воздухе, дополняе­мое морскими силами и управляемыми ракетами, интеграцию всевозможных разведывательных органов, максимальное при­менение информационно-коммуникационных технологий и тому подобное⁵⁹. В таких условиях армии и ее наземным час­тям отводится явно подчиненная роль относительно военно-воздушных и военно-морских сил и, в особенности, разведы­вательных и информационных технологий, которые обеспе­чивают эффективную доставку боезарядов к любой цели при сниженном риске. Обычно наземные силы не задействованы в бою с самого начала. Вместо этого они разворачиваются мел­кими, мобильными группами, чтобы в оперативном и техни­ческом плане обеспечить координацию воздушных, морских и разведывательных служб. В этих рамках боевые операции стали чем-то вроде «системы систем» военной силы. Считает­ся, что подобные новые стратегии и технологии делают войну занятием, которое для американских солдат практически ли­шено риска, поскольку защищает их от угрозы со стороны любого противника.