А когда Тоне к весне стало получше, Фёдор выносил дочь во двор подышать воздухом, прикрыв носик и ротик платочком, чтоб той не попадал холодный воздух.

В Тоне Фёдор видел свою первую дочь: Любашу. Такая же беленькая, курносенькая, только волосёнки густые…

С рождением Тони, Фёдор охладел к дочерям Ульяны. Не брал на руки их, даже не называл падчериц по именам. Тоня в его душе вытеснила всю любовь к дочерям Ульяны, а может той любви и не было, была только страстная тяга к их матери? И Наташа, и Ганька сразу это почувствовали, и сами уже не льнули к отцу, не бежали его встречать, когда тот шёл вечером с работы.

А Ульяна всё думала: «Умрёт, так пусть и умирает… Освободит руки…» Но девочка выжила. Весной, когда начала уже ползать по хате в одной распашонке, почти голая, Ульяну не тревожило, что её дите снова простынет на холодном, земляном полу.

И однажды (что только не бывает однажды?), когда уже наступило лето, Ульяна, сидя на лавке, чесала свои роскошные волосы. Тоня тут же ползала у её ног. Потом оказалась в коридоре, а затем во дворе и через открытую калитку – на улице. Там лежали брёвна. Дитё доползло до первого, около которого стояло ведро с дёгтем, рабочие что-то там делали и оставили эту посудину. Тоня доползла до него. Ага, посмотрим, что там такое соблазнительное? Посмотрим… Запустим туда хоть и с трудом руку. Что-то липучее и чёрное. А может оно и сладенькое? А ну-ка полижем, полижем, пусть и распашонка уже чёрная, и жидкость бежит по локтям; и щёки, и нос измазаны… И на голове всё слиплось, и ноги почему-то стали чёрными и липучими… А Ульяна и не хватилась, что нет ребёнка. Шёл вечером с работы Фёдор, глянул на своё сокровище и ахнул. Кровь закипела во всех его жилах…

Ясный ум и доброе сердце – клад. Но сейчас Фёдор забыл об этом. Знал, что трудно жить с человеком, когда у того не сердце, а пустота, или оно каменное, или ненавидящее. Знал и то, что природа не рождает женщину-мать зверем… Её делают такое, наверное, время, может люди, обида на жизнь и неудачи… Но не до такой же степени? Пусть он для Ульяны пятое колесо около воза, бельмо на глазу, нелюбимый, но Тоня не только его, но и её дочь? Где Ульяны сердце, где её материнские чувства?

Фёдор ворвался с ребёнком в хату, бросил на кровать пелёнку, посадил дочь и, как дикий зверь, набросился на Ульяну. Схватил своими огромными лапами её за кофточку, полетели пуговицы. В хате перекладывали печь, так как она стала дымить. Обогреватель был сделан выше человеческого роста. И Фёдор со всей своей мужицкой силы ударил спиной жену об эти кирпичи. Обогреватель рухнул, посыпались на пол кирпичи… «Сука, стерва,» – только и выдавил из себя задыхаясь… Да, от большой любви даже меньше шага к большой ненависти… О, как он в эту минуту ненавидел Ульяну! Он готов был её убить, растереть за всё: за её равнодушие, презренье к нему и свою любовь, роковую, без взаимности… О, где его Катерина? Всегда ласковая и внимательная, чуткая и заботливая? Но тут же приказал себе: «Остепенись, Фёдор, остепенись! Твои кулаки чугунные, укороти их… Имей на плечах голову…»

Фёдор достал небольшую ванночку, в которой купали детей и стал обмывать дочь. Ульяна первый раз увидела разъярённое лицо мужа. Она сжалась вся в тугой комок и прошептала испуганно и беспомощно: «Спаси меня, матерь божья, от этого чудовища, от его страшных кулаков… Изувечит…»

Но тот не стал её больше бить, вроде немного остыл… А когда черновая работа была сделана Фёдором, она ещё и сама стала мыть дочь… Но поклялась себе: «Тебе лысая обезьяна, я этого никогда не прощу…»

Милые ссорятся – только тешатся. Так говорят в народе. Но нет. Семейные неурядицы откладывают нам морщины, подрывают здоровье , восстанавливают нас друг против друга, оставляют обиды на долгие годы…

Но в семье Фёдора ссора вроде улеглась. Ульяна не оправдывалась, просто будто сникла. Жалостливое сердце Фёдора простило ей. Даже клял себя, что зверем накинулся на жену: «Никогда, никогда не трону её и пальцем. Сорвался дурак, а в семье, что только не бывает. Когда нет головы – хвост не заменит, не помогут и кулаки, а они у меня пудовые, и покалечить смогу…

«Прости Уленька», – шептал он уже ночью ей в постели… И она стала следить за дитём, вроде бы и привыкла к Тоне: «Беленькая, но черноглазая, чёрные дужкой брови…» Пробуждались материнские чувства, но с Фёдором жила будто по инерции, не метала искромётных слов, не было перипетий в семье, рушилась надежда встретить своего Аполлона – бога солнца. А сама она после пятых родов теряла образ Клеопатры, превращалась в обыкновенную усталую от жизни женщину. И не было и не предвиделось волшебного бальзама для исцеления её внешности. Но природа… Ах, эта природа! Она так безбожно быстро меняет внешность женщины и долго оставляет мужчин почти такими, какими они были и в 25 лет. А если и меняет, то незначительно, на какую-то йоту.

Ульяна стала следить за дитём, вроде бы и привыкла к маленькой Тоне. Пусть и не отдавала она полностью душу матери, не ласкала её, но и не было теперь у неё злости и ненависти к дочери.

Прошло лето и зима. Фёдор и Ульяна вместе временами ходили в гости то к одним родственникам, то к другим. А Фёдор иногда думал: «Может и правду говорят мужики, что бабу нужно держать в ежовых рукавицах, чтоб не набросила на мужа уздечку. Но бить её всё-таки больше не буду… Да вроде и не за что: варит, убирает, смотрит за дитём, каждый вечер и покорно ложится в постель…»

И Фёдор с ранней весны опять уехал работать на верховья Уссури, сплавлять лес в реку. Теперь он уезжал чуть ли не на всё лето… Знал, что хату его скоро снесут, лесозавод подступил к его дому вплотную. Нужно строить либо новое жильё, либо где-то покупать. За доброе слово никто его не продаст и не подарит. Это сейчас, через десятки лет, когда сносят даже целые микрорайоны, то переселяют в отстроенные дома с удобствами: с тёплой водой, тёплым туалетом, со светом и ванной… А люди ещё и недовольны. Мол, и в шикарной квартире на сердце может быть неуютно: магазины далеко или почта, а то просто рядом дорога день и ночь гремит, скамеечек для бабулек около дома нет или песочниц для детей. Всегда найдут недостатки, то не так, это не так: в подъезде ободраны стены. А чьи дети их ободрали? Причём тут правительство и власти города?

Но тогда было другое время. Не находили синдром бытия, меньше предъявляли лейтмотивов к условиям быта… Не поднимали бум из-за несуществующей скамейки для старушек. Нет её, так сделайте сами. Ценз жизни был другой. Другим было время: жестокое и бездумное. Человек – это соринка, инфузория. Есть – и нету. Живи сам, как знаешь, выкручивайся, мил дружок. А не сможешь – ложись и умирай. И уменьши, уменьши свой апломб, а на апелляцию не подашь, так как зря только будешь писать в более высокую инстанцию: Не помогут… Можешь искать другое место, где нет советской власти, где нет алебарды над головой. Но некуда идти жаловаться, никто не поможет. Будешь надоедать – обвинят в белогвардейских взглядах. Для таких есть и Колыма…

Ганька мельком узнала от матери, что снова с Украины приехало двое или трое мужчин. Своих. Кто приехал – было тайной. Мать вроде стала другой: мягкой, ласковой. И те люди, что приехали, – явно загадка. К ним они на сей раз не приходили. Зато мать, принарядившись и оставив детей одних в коридоре, закрывала дверь хаты на замок. Еда, как всегда, оставлялась в коридоре. А мать будто выпархивала со двора. Дети сами ели, играли, уставали. Наташа стелила в углу коридора постель из старых пиджаков, укладывала дытыну спать. Сама ложилась рядом, напевая какие-то, только ей известные песни. Тоня засыпала, спала рядом и нянька. Ганька присаживалась на порог, как маленький ингредиент семьи (составная часть) и, пригревшись на солнце, наклоняла покорно голову к косяку двери и тоже от усталости и скуки спала…