Глобальная иерархия мобильности

Вспомним еще раз вывод Мишеля Крозье,²⁵ сделанный им много лет назад в блестящем исследовании «Феномен бюрократии»: любое господство сводится к применению принципиально единой стратегии – оставлять как можно больше простора и свободы маневра господствующей стороне, налагая одновременно как можно больше ограничений на свободу выбора стороны подчиненной.

Некогда эту стратегию успешно применяли правительства государств, теперь, однако, оказавшиеся в роли пассивной стороны. Теперь главным источником неожиданности и неопределенности стало поведение «рынков» – в первую очередь, мировых финансов. Соответственно, нетрудно понять, почему замена территориальных «слабых государств» какими-то законодательными и управляющими органами глобального характера нанесла бы урон интересам «мировых рынков». Поэтому напрашивается подозрение, что политическая фрагментация и экономическая глобализация не сталкиваются и не воюют друг с другом, а, напротив, являются близкими союзниками и соучастниками.

Интеграция и парцелляция, глобализация и территориализация – это взаимно дополнительные процессы. Точнее говоря, это две стороны единого процесса – процесса всемирного перераспределения суверенитета, власти и свободы действовать, процесса, запущенного (хотя ни в коей мере не направляемого) радикальным скачком в технологии скорости. Совпадение и переплетение синтеза и разложения, интеграции и распада нимало не случайны; и в еще меньшей степени – исправимы.

Именно благодаря совпадению и переплетению этих двух – по видимости – противоположных тенденций, одинаково пущенных в ход дифференцирующим воздействием новой свободы перемещения, так называемые «глобализирующие» процессы приводят к перераспределению привилегий и деприваций, ресурсов и бессилия, власти и беспомощности, свободы и принуждения. Сегодня мы наблюдаем процесс всемирной рестратификации, в ходе которого складывается новая социокультурная иерархия во всемирных масштабах.

Квазисуверенитеты, территориальные деления и сегрегации идентичностей, распространяемые и навязываемые рыночной и информационной глобализацией, – это не отражение разнообразия равных партнеров. Что для одних свободный выбор, то на других обрушивается как жестокая судьба. А поскольку численность этих «других» имеет тенденцию безостановочно расти и они все глубже погружаются в отчаяние, вызванное беспросветным существованием, то было бы вполне уместно говорить о «глокализации» (удачный термин Роланда Робертсона, разоблачающий неразрывное единство между «глобализирующим» и «локализирующим» давлением – феномен, затушеванный в однобоком понятии глобализации) и определять ее как процесс концентрации капитала, финансов и всех прочих ресурсов выбора и эффективного действия, но также – а может быть, и в первую очередь – концентрации свободы перемещаться и действовать (две свободы, во всех практических отношениях ставшие синонимичными).

Комментируя данные последнего «Отчета о человеческом развитии» ООН, сообщающие, что суммарное богатство верхушечных 358 «глобальных миллиардеров» равняется суммарному доходу 2,3 миллиарда беднейших жителей Земли (45процентов населения земного шара), Виктор Киган²⁶ назвал современную передислокацию мировых ресурсов «новой формой разбоя». Более того, лишь 22 процента глобального богатства принадлежат так называемым «развивающимся странам», на которые приходится около 80 процентов населения Земли. Однако и на этом современная поляризация, судя по всему, не остановится, поскольку доля глобального дохода, в настоящее время достающаяся бедным, еще меньше: в 1991 году 85 процентов мирового населения получали лишь15 процентов мирового дохода. Неудивительно, что беспредельно скудные 2,3 процента глобального богатства, принадлежавшие двадцати процентам беднейших стран тридцать лет назад, теперь упали еще ниже – до 1,4 процента.

Также и глобальная сеть коммуникаций, прославляемая как врата к новой и неслыханной свободе и, самое главное, технологическая основа грядущего равенства, используется, очевидным образом, весьма избирательно и больше похожа не на врата, а на узкую щель в прочной стене. Пропуска достаются небольшому (и все меньшему) числу людей. «В наши дни компьютеры делают для Третьего мира лишь одно – все эффективнее регистрируют его упадок», – говорит Киган. И заключает: «Если бы (как отметил один американский автор) эти 358 богачей оставили бы себе каждый по пять миллионов долларов или около того, а остальное раздали бы, то они фактически удвоили бы годовой доход почти половины населения Земли. Тогда бы наверное и коровы научились летать».

По словам Джона Каванага из Вашингтонского института политических исследований, «глобализация открыла больше возможностей для крайне богатых людей делать деньги более быстро. Эти индивиды воспользовались новейшей технологией, чтобы перемещать большие суммы денег по всему земному шару крайне быстро и спекулировать еще более эффективно.

К сожалению, эта технология никак не воздействует на жизнь мировых бедняков. В сущности, глобализация – это парадокс: будучи очень выгодна для очень немногих, она не затрагивает или маргинализует две трети населения земли».²⁷

В фольклоре нового поколения «просвещенных классов», сложившемся в новом, прекрасном и монетаристском мире кочующего капитала, открытие всех шлюзов и подрыв всех устроенных государством плотин превратит мир в свободное место для всех и каждого. Согласно этим фольклорным верованиям, свобода (прежде всего, свобода торговли и премещения капиталов) – это оранжерея, в которой богатство будет расти быстрее, чем когда-либо прежде; а когда богатство умножится, его станет больше для всех.

Бедняки мира – старые или новые, наследственные или созданные компьютерной эпохой – вряд ли узнали бы свою ситуацию в этом фольклорном вымысле. Средства коммуникации суть послания,²⁸ а те средства, которыми создается всемирный рынок, не облегчают, а напротив, исключают обещанный эффект «просачивания».²⁹ Новые состояния рождаются, растут и процветают в виртуальной реальности, жестко изолированной от старомодной, топорной реальности бедняков. Накопление богатства вот-вот окончательно эмансипируется от своих вечных – стеснительных и неприятных – связей с изготовлением вещей, обработкой сырья, созданием рабочих мест и управлением людьми. Прежним богачам бедняки были нужны, чтобы создавать и поддерживать их богатство. Эта зависимость во все времена смягчала конфликт интересов и провоцировала пусть минимальные, но хоть какие-то поползновения к заботе об обездоленных. Новым богачам бедняки уже не нужны. Наконец-то блаженство абсолютной свободы стоит при дверях.

Ложь фритредерских обещаний хорошо замаскирована; связь между растущей нищетой и отчаянием «оседлого» (grounded) множества, с одной стороны, и новыми свободами мобильной горстки, – с другой, трудно уловить в сообщениях, которые приходят из стран, оказавшихся на пассивной стороне «глокализации». Напротив, кажется, будто эти два феномена принадлежат разным мирам и у каждого из них – свои, совершенно несхожие друг с другом, причины. По этим сообщениям невозможно догадаться, что быстрое обогащение и быстрое обнищание растут из общего корня, что «оседлость» отверженных – это закономерное следствие «глокализирующих» давлений в той же мере, что и новые бескрайние свободы счастливцев (точно так же, как невозможно догадаться по социологическим анализам Холокоста и других геноцидов, что они в той же мере «родные» обществу модерна, как и экономический, технологический, научный и бытовой прогресс).

Как недавно объяснил Рышард Капущинский,³⁰ один из самых поразительных летописцев современности, эта успешная маскировка строится на трех взаимосвязанных уловках, которые систематически применяют СМИ, руководящие спорадическими – в духе карнавала – взрывами общественного интереса к положению «бедняков мира».³¹

Во-первых, новости о голоде – как нетрудно показать, единственном оставшемся поводе для нарушения рутинного безразличия, – как правило, приходят в паре с настойчивым напоминанием, что те же самые далекие страны, где люди «каких вы видите на экране» умирают от голода и болезней, – родина «азиатских тигров», образцовых удачников нового и прекрасного творческого подхода к ведению дел. Неважно, что все «тигры» вместе не охватывают и одного процента населения одной только Азии. Они должны демонстрировать именно то, что и требуется доказать: что плачевное положение голодных и ленивых – это их sui generis³² выбор: альтернативы налицо и находятся в пределах досягаемости, но не выбраны за нехваткой предприимчивости или решимости. Основной смысл послания заключается в том, что бедные сами несут ответственность за свою судьбу; и тот факт, что они могли бы, подобно «тиграм», выбрать легкую добычу, никак не связан с аппетитами этих тигров.

Во-вторых, новости составляются и подаются так, чтобы свести проблему бедности и обездоленности исключительно к вопросу голода. Эта уловка убивает двух зайцев сразу: приуменьшается реальный масштаб бедности (постоянно недоедают 800 миллионов человек, но в бедности живут около четырех миллиардов— т. е. две трети населения земли), и насущная задача ограничивается поиском пищи для голодных. Но, как указывает Капущинский, такая подача проблемы бедности (примером может послужить недавний номер «Экономиста», анализирующий мировую бедность под заголовком «Как накормить мир») «чудовищно унижает, фактически лишает человеческого достоинства тех людей, которым мы якобы хотим помочь». Уравнение «бедность = голод» скрывает множество иных и сложных аспектов бедности – «страшные бытовые и жилищные условия, болезни, неграмотность, агрессию, распад семей, ослабление социальных связей, отсутствие будущего и непроизводительность» – беды, которые невозможно исцелить богатыми протеином галетами и порошковым молоком. Капущинский вспоминает, как, путешествуя по африканским городам и деревням, он встречал детей, «которые выпрашивали у меня не хлеб или воду, шоколадку или игрушку, а шариковую ручку, потому что им было нечем писать на уроках».

Добавим, что любые ассоциации между ужасными картинами голода, представленными в СМИ, и уничтожением работы и рабочих мест (т. е. глобальными причинами локальной бедности) тщательно избегаются. Людей показывают вместе с их голодом – но как бы зрители ни таращили глаза, они не увидят на экране ни единого рабочего инструмента, участка пахотной земли или головы скота— и не услышат ни единого упоминания о них. Как будто ничуть не связаны между собой пустота адресованных бедным рутинных увещеваний типа: «вставай и хоть что-нибудь сделай», в то время как мир, разумеется за исключением тех стран, голодающих жителей которых можно видеть на телеэкране, уже не нуждается в большем количестве труда, и страдания людей дают карнавальный, годный для «ярмарки милосердия» выход подавленным моральным импульсам. Богатые глобальны, нищета локальна – но между тем и другим нет причинно-следственной связи; во всяком случае – ее нет в зрелище получающих и раздающих еду.

Анжольрас, персонаж Виктора Гюго, за мгновение до гибели на одной из многих баррикад XIX века мечтательно восклицает: «Двадцатый век принесет людям счастье!» На деле оказалось, – комментирует Рене Пассе, – что «те же самые технологии нематериального, которые поддерживали эту надежду, привели и к ее разрушению», особенно «в сочетании с безудержной политикой всепланетной либерализации обмена и перемещения капитала». Технологиям, успешно упраздняющим пространство и время, требуется совсем немного времени, чтобы оголить и разорить пространство. Они делают капитал действительно глобальным; они заставляют всех тех, кто не может ни приспособиться к новому кочевому нраву капитала, ни остановить его перемещения, беспомощно наблюдать за тем, как чахнут и исчезают их средства к существованию, и недоумевать, откуда же явилась эта напасть. Возможно, глобальные странствия финансовых ресурсов столь же нематериальны, как и электронная сеть, по которой они странствуют, но локальные следы их путешествий мучительно осязаемы и реальны: «качественная депопуляция», разрушение локальных экономик, вытеснение миллионов, неспособных влиться в новую глобальную экономику.

В-третьих, зрелище бедствий, как их показывают СМИ, поддерживает и укрепляет обычное, рутинное равнодушие, не только давая выход скопившимся нравственным чувствам, но и еще одним способом. Их долгосрочный эффект состоит в том, что «развитая часть мира окружает себя санитарным кордоном неучастия, воздвигает глобальную Берлинскую стену; вся информация, приходящая “снаружи”, – это картины войны, убийств, наркотиков, грабежа, эпидемий, беженцев и голода; т. е. чего-то, что нам угрожает». Лишь изредка – и непременно в приглушенном тоне и без всякой связи со сценами гражданских войн и резни – нам сообщают о смертоносном оружии, применяемом в этих целях. Еще реже нам напоминают – или не напоминают почти никогда – о том, что мы знаем, но предпочитаем не слышать: что все это оружие, превращающее чьи-то далекие отечества в зону убийств, было поставлено нашими же оружейными заводами, скрывающими списки своих заказчиков и гордых своей производительностью и глобальной конкурентоспособностью – этой основой нашего любимого процветания. Собирательный образ саморазрушительной жестокости кристаллизуется в общественном сознании – в представлениях об «опасных кварталах», «нехороших улицах», многократно увеличиваясь, в образе бандитского района, чуждого, недочеловеческого мира, стоящего за пределами морали и надежды на спасение. Мы должны верить, что поеличиваясь, в образе бандитского района, чуждого, недочеловеческого мира, стоящего за пределами морали и надежды на спасение. Мы должны верить, что попытки спасти этот мир от наихудших последствий его собственной жестокости приведут лишь к краткосрочным результатам и в долгосрочной перспективе неизбежно провалятся; все брошенные спасательные тросы легко свернутся в новые петли.

Ассоциирование «далеких аборигенов» с убийством, эпидемиями и грабежом выполняет еще одну важную функцию. Учитывая их монструозность, нельзя не возблагодарить Бога за то, что он сделал их теми, кто они есть – т. е. далекими, и молиться, чтобы они там, вдали, и оставались.

Желание голодных отправиться туда, где еды в избытке, – естественное желание рационального человека; а позволить им действовать в соответствии с этим желанием – это, с точки зрения совести, правильное моральное решение. Именно из-за неоспоримой рациональности и этической правильности такого поведения рациональный и этически ответственный мир так удручен перспективой массовой миграции бедных и голодных; ведь так трудно, без угрызений совести, отказывать бедным и голодным в их праве отправиться туда, где еды в избытке; и фактически невозможно выдвинуть убедительные рациональные аргументы, которые бы доказали, что для них самих такая миграция была бы неразумным решением. Дилемма действительно жуткая: нужно отказать другим в том самом праве на свободу передвижения, которое мы превозносим как наивысшее достижение глобализированного мира и гарантию его постоянного преуспеяния…

Так что картины бесчеловечности, царящей в тех странах, где живут потенциальные мигранты, приходятся очень кстати. Они подкрепляют решения, которым так недостает рациональных и моральных аргументов. Они помогают удерживать аборигенов в их резервациях, в то же время позволяя туристам путешествовать с чистой совестью.