I. Принципы

1. Единичность языковых явлений

Между понятиями и словами, взятыми в какой-либо момент развития того или другого языка, нет никакой необходимой связи: тому, кто не знает приводимых ниже слов, ничто не может пока­зать, что фр. cheval, нем. pferd, англ. horse, русск. лошадь, н.-гр. άλογο, н.-перс. asp обозначают одно и то же животное. В противопоставле­нии лошадь и лошади ничто само по себе не обозначает единства и множества; в противопоставлении фр. cheval «конь» и jument «ко­была» ничто не отмечает различия самца и самки. Даже для слов экспрессивных невозможно a priori предусмотреть форму: напри­мер, фр. siffler сильно отличается от нем. pfeifen или русск. свистеть. Отсюда следует, что текст, написанный на неизвестном языке, невозможно понять без перевода. Надписи Дария оказалось возможным прочесть только благодаря тому, что древнеперсидский язык, на котором они написаны, представляет лишь древнюю фор­му новоперсидского языка, что он очень мало отличается от языка Авесты, переводы которой дают ключ к пониманию текста, и, наконец, что он близко родственен санскриту. Наоборот, в остат­ках этрусского языка, за отсутствием поясняющих двуязычных над­писей, находят лишь кое-какие внешние особенности, и несмот­ря на многочисленность надписей и обширность текста, открыто­го на Аграмских свитках, этрусский язык остается в значительной мере непонятым.

Поэтому звуковая система, способы словоизменения, особые типы синтаксических сочетаний и лексика, характеризующие дан­ный язык, не могут быть воссозданы, если они видоизменились или исчезли. Средства выражения связаны с понятиями фактичес­ки, а не от природы или по необходимости, поэтому ничто не мо­жет воссоздать их, если их больше нет. Они существуют лишь од­нажды, они единичны: слово, грамматическая форма, оборот речи, сколько бы их ни повторяли, в сущности всегда одни и те же.

Из этого следует, что два языка, представляющие в своих грам­матических формах, в своем синтаксисе и лексике целый ряд оп­ределенных соответствий, являются в действительности одним язы­ком. Сходство языков итальянского и испанского происходит от­того, что они — две современные формы латинского языка; французский язык, хотя и менее на них похожий, все-таки не что иное, как латинский язык, только еще более изменившийся. Та­ким образом, расхождения могут быть более или менее значитель­ны, но совокупность точных совпадений в грамматическом строе двух языков всегда предполагает, что эти языки представляют фор­мы, принятые одним и тем же языком, на котором говорили в прежнее время.

Случается, что два языка, независимо один от другого, одно и то же понятие выражают одинаковым словом: так, по-английски и по-новоперсидски то же сочетание артикуляций bad означает «дурной», и тем не менее персидское слово ничего не имеет обще­го с английским: это чистая «игра природы». Совокупное рассмот­рение английской лексики и новоперсидской лексики показыва­ет, что из этого факта никаких выводов сделать нельзя. Сходства, ограничивающиеся общей языковой структурой, как это, напри­мер, наблюдается в отношении турецкого и финского языков — языков несомненно родственных — или в отношении китайского и дагомейского языков, у которых нет шансов быть в родстве, — ничего не доказывают. Но ничего не доказывают и изолированные мелкие факты.

Отсюда вытекает определение родства двух языков: два языка называются родственными, когда они оба являются результатом двух различных эволюции одного и того же языка, бывшего в употреблении раньше. Совокупность родственных языков составляет так называе­мую языковую семью. Так, языки французский и новоперсидский родственны, потому что оба являются формами индоевропейско­го языка; они входят в состав так называемой индоевропейской семьи языков. В этом смысле понятие родства языков абсолютно и не допускает различных степеней.

Но внутри одной и той же семьи язык, принявший форму, отличную от древней формы, может в свою очередь разделиться на несколько языков: так, в результате распадения Римской импе­рии латинский язык Рима, представляющий одну из форм индо­европейского, разделился на итальянский, испанский, прован­сальский, французский, румынский и т.д. Таким образом созда­лась романская группа языков, которая составляет часть индоевропейской семьи языков и члены которой теснее родствен­ны между собою, чем с прочими индоевропейскими языками. Это значит, что языки романской группы, представляющие все изме­ненный латинский язык, начали расходиться в то время, когда иные индоевропейские группы уже обособились друг от друга. Это второе определение родства есть только следствие первого.

Наконец, когда язык развивается на сплошной территории, можно заметить, что те же самые новшества и те же самые черты старины наблюдаются независимо друг от друга в более или менее обширных областях. Так возникают диалекты. Говоры областей, соседних друг к другу, развившиеся в одинаковых условиях, пред­ставляют и общие особенности. <...> Например, особенные черты сходства, наблюдаемые между французским и провансальским язы­ками, объясняются не тем, будто в Галлии эпохи Римской импе­рии в какой-либо момент говорили на языке, существенно отлич­ном от народной латыни, представляемой другими романскими языками, но тем, что как на французской территории, так и на провансальской и новшества и черты старины были, начиная с римских времен, отчасти сходны, если не тождественны. На прак­тике не всегда возможно отличить эти диалектальные черты сход­ства от тех, которые объясняются собственно родством языков, т.е. единством отправной точки.

До сих пор удавалось построить сравнительную грамматику лишь в тех случаях, когда в отправной точке имеется некий общий язык, как, например, латинский в отношении романских языков. Иначе говоря, за неимением возможности предположить существование «общего галло-романского» или «общего французского» языка, мы не в состоянии построить сравнительную теорию галло-романских говоров или французских говоров: у этих говоров определенные связи лишь с латинским языком.

Сравнительная грамматика есть система связей между исход­ным языком и развившимися из него языками.

Построить сравнительную грамматику — это значит сопоста­вить, описав их со всею возможною точностью, последовательные этапы развития какого-либо языка, дифференциация которого привела с течением времени к образованию различных форм речи.

Сравнительная грамматика возможна лишь постольку, посколь­ку последовательные и различающиеся состояния языка, рассмат­риваемые нами, могут быть сведены к определенным соотноше­ниям. До настоящего времени это вполне удалось только в отноше­нии индоевропейских языков.

2. Лингвистическая непрерывность

<...>Язык, будучи, с одной стороны, принадлежностью от­дельных лиц, с другой стороны — навязывается им; и благодаря этому он является реальностью не только физиологической и пси­хической, но и прежде всего социальной.

Язык существует лишь постольку, поскольку есть общество, и человеческие общества не могли бы существовать без языка.

Система ассоциаций, каковой является язык, не передается непосредственно от одного лица к другому: язык, как когда-то было сказано, не вещь, έργον, а деятельность, ένέργεια. Каждый ребенок, научаясь говорить, должен сам создать себе систему ас­социаций между движениями органов речи и ощущениями, по­добную той системе, которой обладают окружающие. Он не полу­чает от них готовых приемов артикуляции: он научается артикули­ровать, как они, ощупью и после многолетних усилий. Он не получает готовыми грамматических парадигм: он создает каждую форму по образцу тех, которые употребляют другие вокруг него; постоянно слыша, как говорят мы едим — вы едите, мы стоим — вы стоите, ребенок научается, когда нужно, говорить вы сидите, если он уже слышал выражение мы сидим. И так для всех форм. Но несмотря на напряженные и постоянные усилия, которые ребе­нок употребляет, чтобы приспособиться к воспроизведению того, что он слышит, ему, при восстановлении всей системы ассоциа­ций, не удается вполне точно воспроизвести язык членов той груп­пы, к которой он принадлежит: некоторые детали произношения не улавливаются его слухом, некоторые особенности словоизме­нения ускользают от его внимания, и вообще системы, которые он установит себе, не совпадают полностью с системами взрос­лых: каждый раз как ребенок научается говорить, в язык вводятся новшества.

Если эти новшества являются индивидуальными случайностя­ми, они исчезают вместе со смертью того лица, у которого они возникли; особенности говора, являющиеся результатом таких новшеств, вызывают насмешки, а не подражание. Но есть новше­ства, опирающиеся на общие принципы и имеющие тенденцию проявляться у всех детей, которые учатся говорить в одной и той же местности в течение определенного промежутка времени.

Начиная с определенного момента, у всех детей, привыкаю­щих говорить в какой-то части территории, может обнаружиться некая артикуляция, отличная от артикуляции взрослых и всецело ее вытесняющая. Так, например, в северной Франции, начиная с некоторого момента, различного для каждой местности, дети ока­зались неспособными произносить смягченное l и стали его заме­нять звуком у, который его ныне заменяет во французских говорах. Такого рода новшество является абсолютно регулярным: смягчен­ное l исчезло на всем севере Франции и заменилось на у.

Подобным же образом, начиная с определенного времени, дети могут обнаружить некое новшество в области словоизменения. Так, двойственное число сохранялось в Аттике до конца V в., но при­мерно с 410 г. до н.э. в надписях замечается небрежное его употреб­ление; и действительно, авторы, родившиеся между 440 и 425 гг. и писавшие, как Платон и Ксенофонт, на аттическом диалекте, употребляют еще двойственное число, но не постоянно; затем оно перестает употребляться в именительном-винительном падеже, между тем как под влиянием δυοϊν «двух» сохраняется в родитель­ном падеже: Демосфен (383—322) говорит δύ' όβολοί «два обола», но δυοϊν όβολοϊν «двух оболов». Наконец оно исчезает окончатель­но даже и в родительном падеже и начиная с 329 г. не встречается более в аттических надписях. Здесь опять же регулярность полная: категория двойственного числа исчезла в греческом языке, и про­тивопоставление в числе осталось только между единственным и множественным. <...>

Но во всех случаях налицо непрерывность: изменения, совер­шающиеся сами собою и не являющиеся результатом подражания чужеземному говору, происходят не от желания новизны; наобо­рот, они происходят, несмотря на усилия ребенка точно воспро­изводить язык взрослых, и притом никогда не бывают ни настоль­ко велики, ни настолько многочисленны, чтобы поколения, жи­вущие одновременно, теряли ощущение того, что они говорят на одном языке.

С другой стороны, употребление языка необходимо приводит к его изменению. С каждым разом как употребляется какое-либо вы­ражение, оно становится менее странным для слушателя, а для произносящего еще более легким для нового воспроизведения. Таков нормальный результат привычки. Выразительное значение слов вследствие употребления ослабляется, их сила уменьшается, и они стремятся образовывать группы. Чтобы поддержать выразительную силу, в которой чувствуется надобность, приходится подновлять выражения; именно поэтому имеют тенденцию выходить из упо­требления слова, выражающие превосходную степень, как очень, весьма, чрезвычайно и т.п., по мере того как их первоначальная сила уменьшается. Слова, первоначально самостоятельные, путем употребления низводятся на степень грамматических элементов: в ла­тинском выражении habeo aliquid factum «я имею что-либо сделан­ным» habeo имело еще полное свое значение; но j'ai во французс­ком выражении j 'ai fait «я сделал», неоднократно повторяясь, постепенно утратило свою самостоятельность; в настоящее время три первоначально самостоятельных слова (ego, habeo и factum),которые дали в результате фр. j'ai fait, составляют лишь одну грам­матическую форму, равносильную латинскому feci и не имеющую больше выразительной силы. Слова, которые таким путем стано­вятся простыми грамматическими элементами, привесками пред­ложения, произносятся особенным образом, часто укорачиваются и в своем фонетическом развитии отличаются от главных слов; так, латинское указательное местоимение illa(m) в сочетании со следующим именем дает французский артикль la, тогда как разви­тие — совершенно иное — самостоятельной формы того же слова привело к французскому личному местоимению elle «она», кото­рое в свою очередь сделалось грамматическим элементом.

Таков тип спонтанного развития языка. Оно — результат есте­ственной преемственности поколений, использования языка и тождества стремлений и склонностей, наблюдаемого у лиц данно­го ряда поколений в данный период времени. Хотя изменения это­го типа происходят независимо в каждом из говоров данной обла­сти, следует ожидать, что они произойдут в различные, но близ­кие моменты времени с незначительными уклонениями во всех местах, занятых в общем однородным населением, говорящим на том же языке и живущим в одинаковых условиях. Так, смягчен­ное l превратилось в у во всей северной Франции; двойственное число исчезло еще в доисторический период в эолийском диалек­те, в ионийском диалекте Малой Азии и в дорийском диалекте Крита, а в IV в. до н.э. в аттическом, т.е. в говорах континентальной Греции. Условия таких изменений, — часто неизвестные, почти всегда не поддающиеся точному определению, если только они не свойственны какой-либо одной местности, — действуют на об­ширных территориях.

Наряду с этими изменениями, проявляющимися особым об­разом в каждом говоре, даже когда они и выходят за его пределы, существуют другие изменения, весьма различные по внешнему виду, но сводящиеся в основе к одному и тому же явлению — к заимствованию из других языков. Действительно, лишь только члены одной социальной группы вступают в торговые, полити­ческие, религиозные или интеллектуальные сношения с членами других групп и лишь только некоторые лица приобретают знание чужого языка, тотчас является возможность введения в свой язык новых элементов.

Если данный язык существенно отличается от местного гово­ра, то из него возможно заимствовать только отдельные слова; так, греческий язык заимствовал от финикийцев несколько тор­говых терминов, как название грубой оберточной материи — σάκκος, золота — χρυσός, одного вида одежды — χιτών и т.д.; точно так же французский язык заимствовал английские слова. Как бы велико ни было число таких заимствований, они нисколько не изменяют структуры языка.

Иной результат получается, если дело идет о языке настолько близком к местному говору, что основное единство того и другого легко сознается. Так как только парижский говор употребляется в сношениях между различными группами населения, говорящего на французском языке, то все другие французские говоры заим­ствуют все более и более парижских элементов не только в области лексики, но даже в области произношения и словоизменения. Так, например, крестьянин, узнав, что слова toi, moi, roi, произносимые на его диалекте twé, mwé, rwé, в правильном французском языке (в сущности парижском) звучат как twa, mwa, rwa, даже не слышавши никогда, как произносится слово loi, легко может вместо формы своего говора lwé употребить форму lwa. Такого рода подстановки одной формы вместо другой приводят к результату, сходному с результатом изменений нормального типа, и, раз они произош­ли, часто бывает невозможно различить, с какого рода изменени­ями мы имеем дело. Но от этого не уменьшается различие между ними, ибо во втором случае дело идет о заимствовании из другого говора. Все говоры северной половины Франции испытали весьма сильное влияние общефранцузского языка, принадлежащего к парижскому типу речи; ни один из них не может рассматриваться как представляющий самостоятельное развитие латинского типа, на котором покоятся галло-романские говоры. От древней Греции сохранилось много надписей на диалектах; но почти во всех диа-лектальны лишь некоторые черты, и начиная с V в. до н.э. во всех них сквозит образец сперва аттической речи, затем так называе­мого койнэ; только самые древние надписи представляют местные говоры в их чистом виде. Где бы это ни было, повсюду не легко найти писанный текст, который бы представлял местный говор во всей его чистоте, безо всякого влияния со стороны какого-либо общего языка.

И та и другая разновидность заимствования не есть явление редкое и случайное: это явление частое или, лучше сказать, по­стоянное, и новейшие исследования все более и более выясняют его важное значение. Ибо каждая из крупных языковых групп (гер­манская, славянская, эллинская и т.д.) является результатом рас­пространения какого-либо общего языка на более или менее зна­чительную массу населения. У нас нет возможности определить, какая часть фактов, изучаемых нами и относящихся к периоду доисторическому, падает на долю заимствования. Но мы никогда не вправе предполагать, что какой-нибудь говор являлся результа­том одной только передачи языка из поколения к поколению и изменений, происходящих вследствие употребления языка и его передачи. Всюду мы видим, как преобладающие говоры являются образцом для подражания и как люди стараются воспроизводить речь тех, кто, живя в другой местности или занимая более высо­кое социальное положение, признаются говорящими лучше. Если бы не существовало этой заботы воспроизводить господствующие говоры, то язык дифференцировался бы до бесконечности и не был бы в состоянии служить средством общения обширных групп людей.

Все существующие говоры происходят в действительности из ряда последовательных сближений и расхождений.

Наконец, третий тип изменений происходит тогда, когда на­селение меняет язык.

Когда население перенимает язык победителей, иноземных колонистов или язык более цивилизованных людей, пользующий­ся особым престижем, взрослым представителям этого населения не удается в точности усвоить новый язык. Дети, начинающие го­ворить, когда новый язык уже распространился, успевают лучше, ибо учатся ему как своему родному и стремятся воспроизводить не ломаную речь своих взрослых сородичей, но правильный говор иноземцев, если только имеют возможность его слышать; и это им зачастую в достаточной мере удается. Так, ребенок, рожденный во Франции от француза и иностранки и воспитанный среди фран­цузских детей, почти совсем не воспроизводит недостатки говора своей матери. Тем не менее кое-какие особенности речи сохраня­ются. Более того, если население перенимает язык, глубоко от­личный от своего прежнего языка, оно может вовсе не усвоить некоторые его характерные черты. Негры-рабы, которые стали го­ворить по-французски или по-испански, не приобрели ни точно­го произношения, ни правильного употребления грамматических форм как вследствие слишком большого отличия их родного язы­ка, так, в особенности, еще и потому, что, не видя избавления от своего безнадежно низкого социального положения, они не чув­ствовали надобности говорить так, как их господа: креольские на­речия сохранили черты африканских языков. Впрочем, в много­численных сменах языков, которые происходили в исторические времена и происходят еще и теперь, многие народы выказали спо­собность достаточно точно усваивать язык друг у друга. Ничто не заставляет предполагать, что особенности, характеризующие ро­манские языки, ведут свое начало в большей своей части от само­го момента проникновения латинского языка в область их нынеш­него распространения. Не следует преувеличивать значения этого типа изменений. Однако, по-видимому, этим можно объяснить некоторые значительные перемены в системе артикуляции, по­добные германскому или армянскому передвижению согласных; не случайно армянская система смычных тождественна системе смычных в грузинском языке, языке не индоевропейском. В тос­канском диалекте, на территории былого распространения этрус­ского языка, наблюдается особое произношение смычных, восхо­дящее к произношению этрусского языка, в котором, насколько об это можно судить по древней передаче, были глухие придыха­тельные, но не было звонких смычных.

Кроме того, как только замена одного языка другим соверши­лась, мы имеем уже дело с нормальными изменениями непрерыв­ного развития. Всё же особые свойства населения, принявшего новый язык, вызывают сравнительно быстрые и многочисленные изменения, могущие, впрочем, проявиться и много времени спу­стя после перемены языка.

Чтобы оценить важность факта смены языков, достаточно от­метить, что во всех областях с более или менее древней историей язык сменялся в историческую эпоху по меньшей мере раз, а то и два и три раза. Так, на территорию современной Франции галльс­кий язык проник лишь в первой половине последнего тысячеле­тия до н.э.; затем в течение первого тысячелетия н. э. он был сме­нен латинским языком. С другой стороны, языки изменяются тем в меньшей степени, чем устойчивее говорящее на них население: чрезвычайное единство полинезийских языков объясняется устойчивостью населения Полинезии; в одной из областей распростра­нения индоевропейских языков, в Литве, где население, по-види­мому, почти вовсе не сменялось в течение весьма долгого време­ни, язык отличается исключительной в некоторых отношениях архаичностью. Наоборот, язык иранцев, чьи завоевания охватили обширную территорию, изменился быстро и относительно рано: иранские говоры с самого начала христианской эры достигли уров­ня, который можно сравнивать с уровнем, достигнутым романс­кими языками лишь столетий десять спустя.

У каждого из индоевропейских языков свой собственный тип: произношение и морфология каждого из них характеризуются сво­ими особыми чертами; едва ли можно предположить иные причи­ны этого своеобразия, к тому же довольно глубокого, кроме тех особенностей, которыми характеризовались языки прежнего на­селения, сменившиеся индоевропейским. Это влияние языков, смененных языком индоевропейским, называется «действием суб­страта». <...>

Кроме того, не следует упускать из виду, и в большей степени, чем это делали раньше, такие периоды, когда одно и то же насе­ление пользуется одновременно двумя языками и когда, следова­тельно, в сознании одной и той же группы говорящих совмещают­ся два средства выражения, относящиеся к двум разным языкам: это так называемые периоды «двуязычия». Люди, располагающие двумя различными средствами выражения сразу, порою вводят в один из двух языков, на котором они говорят, приемы, принадле­жащие другому языку. Например, в латинском языке той части Галлии, где господствовали франки, утвердился по образцу гер­манских языков прием выражения вопроса, состоящий в поста­новке подлежащего после глагола; и доныне мы имеем по-фран­цузски вопросительное: êtes-vous venus? «пришли ли вы?», проти­вопоставленное утвердительному: vous êtes venus «вы пришли». Таким образом, этот прием французского языка есть собственно прием германских языков, осуществляемый с помощью романских эле­ментов.

3. О закономерности развития языков

Изучение развития языков возможно лишь постольку, поскольку факты сохранения старого и введения нового представляются за­кономерными.

Есть два вида сохранения старого и введения нового. Один из них касается звучащей материи, служащей для языкового выраже­ния, со стороны звучания и артикуляции: это — область фонетики. Другой связан с выражаемым смыслом: это — область морфологии (грамматики) и лексики (словаря).

Правила, по которым сохраняются старые и вводятся новые моменты произношения, называются«фонетическими законами».Если какая-нибудь артикуляция сохраняется в одном слове, она сохраняется также во всех словах того же языка при одинаковых условиях. Так, закрытое и «народной латыни» сохраняется в италь­янских словах пиdо «голый», duro «твердый», fusto «ствол» и во всех подобных словах; во французских же словах пи, dur, fût и под. оно переходит во фр. и (ü). В тот момент, когда нововведение появляет­ся, оно иногда обнаруживается сперва только в некоторых словах, но, поскольку оно касается способа артикуляции, а не того или иного слова, оно вскоре распространяется на все случаи, и для тех больших периодов, которые изучает сравнительная грамматика, неприметны эти колебания первых поколений при введении нов­шества. Было время, когда древние индоевропейские p, t, k превра­тились в германском в ph, th, kh, т.е. в р, t, k, отделенные от последу­ющей гласной придыханием; в таких смычных с последующим при­дыханием смык бывает слабый; он был устранен, и в результате в германских языках появились f, þ, х (х обозначает здесь гуттураль­ный спирант, т.е. фонему того же качества, как современное немецкое глухое ch); следовательно, существовал ряд германских поколений, для которых р, t, k были непроизносимы, и действи­тельно, индоевропейские р, t, k, начальные или между гласными, в готском языке никогда не отражаются через р, t, k, а всегда — через f, þ, h (или соответственно через звонкие b$, d$, å4, при опре­деленных условиях). Таков принцип постоянства фонетических за­конов, что точнее было бы назвать регулярностью фонетических со­ответствий.

Эта регулярность часто полная. Если латинскому octō соответ­ствует французское huit, итальянское otto и испанское ocho «во­семь», в тех же языках старому nocte(m) соответствует nuit, notte и noche «ночь». Если лат. factum соответствует фр. fait, ит. fatto и исп. hecho «сделанный», таким же образом соответственно лат. lacte мы имеем фр. lait, ит. latte, исп. leche «молоко». Кто знает, что ит. fíglia, фр. fílle (из лат. fīlia) соответствует исп. hija «дочь», догадывается, что ит. foglia, фр. feuille (из лат. folia) соответствует исп. hoja «лист»; ибо судьба лат. ī здесь та же, что в ит. filo, фр. fil, исп. hilo от fīlum «нить», а судьба ŏ та же, что в ит. voglia, фр. veuille из древнего *voliat.

Если бы не привходило никаких других факторов, можно было бы, зная фонетические соответствия, выводить из данного состо­яния языка его состояние в последующий момент, кроме, конечно, изменений грамматических и лексических. Но в действительно­сти это не так. Количество всех особых факторов, которые, не нарушая действия «фонетических законов», затемняют их по­стоянство, безгранично; необходимо отметить здесь важнейшие из них.

Прежде всего, формулы фонетических соответствий приложимы, как явствует из их определения, только к артикуляциям, точ­но сравнимым между собою. Слова, имеющие особое произноше­ние, поэтому отчасти не подчиняются их действию. Так, детские слова вроде папа, мама и т.п. занимают особое положение. Термины вежливости и обращения подвергаются таким сокращениям, что становятся неузнаваемы: фр. msyö не представляет регулярного фо­нетического изменения сочетания топ sieur, то же относится ко всем словам, на которые достаточно намекнуть, чтобы они были поняты, и которые поэтому нет надобности артикулировать со всей отчетливостью: др.-в.-нем. hiutu (нем. heute «сегодня») не есть нор­мальное отражение сочетания hiu tagu «этот день». Как общее пра­вило, тот же звуковой элемент более краток в длинном слове, нежели в коротком (а во фр. pâtisserie «пирожное» короче, чем в pâté «пирог»), более краток во второстепенном слове предложе­ния, нежели в главном: поэтому и изменения их могут быть раз­личны. Некоторые артикуляции, как то: артикуляция r, склонны предвосхищаться (например, во фр. trésor из лат. thesaurum «сокро­вище») или переставляться (например, в н.-гр. πρικός из πικρός,«горький»), причем не всегда возможно свести такие изменения к общим формулам, так как они могут зависеть от особой структуры или от специальных условий употребления тех слов, в которых они встречаются. Другие же артикуляции длятся слишком долгое время; так, нёбная занавеска, опущенная при произнесении п в нем. genug «довольно», остается в том же положении, в результате чего это слово диалектально звучит genung, и т.п. Бывают также действия на расстоянии: лат. с перед е и i дает в совр. французском языке s (пишется с), например в сер «лоза», cil «ресница», сепdrе «зола», cire «воск», а перед а дает š (пишется ch), например в char «повозка», cheval «лошадь», choc «толчок», chantier «мастерская»; но начальное с лат. circāre ассимилировалось внутреннему с перед а, и по-французски получилось chercher «искать». Фонетическое новшество является обычно результатом совместного действия нескольких различных и самостоятельных факторов; сочетание этих факторов иногда настолько сложно, что встречается только в од­ном слове.

Далее, изменения могут происходить от ассоциации форм; так, в аттическом, где интервокальное σ исчезает, такие формы, как гр. έτίμησα «я почтил», έ#λυσα «я развязал» и под., не объясняются непосредственно; но, поскольку такие формы, как έ#δειξα «я ука­зал», έ#τριψα «я растер», έ#σχισσα (έ#σχισα) «я разорвал», вполне допустимы, окончание -σα могло сохраниться в формах έτίμσα, έλυσα и под. Это называется изменениями по аналогии. Таким обра­зом, на сцену выступает смысл и нарушает регулярность фонети­ческого отражения: морфология и лексика взаимодействуют с фо­нетикой.

Наконец, некоторые отклонения вызываются заимствования­ми. Так, в Риме старое ои переходит в ū, а старое *dh после и переходит в b перед гласной; литовскому raũdas, гот. rauÞs, др.-ирл. rūad «красный» и т.д. должно было бы, следовательно, соответ­ствовать *rūbus; но в других латинских говорах ои переходит в ō, например в Пренесте. Поэтому rōbus, во всяком случае в отноше­нии своего ō, не есть римское слово. В некоторых латинских гово­рах *dh между гласными дает f; отсюда rufus. Ожидаемое римское слово *rūbus непосредственно не засвидетельствовано, но оно от­ражено в производных rūbīgō (наряду с rōbīgō) «ржавчина» и rūbidus <<(темно)красный». Когда исторические условия вызывают много таких заимствований, фонетика языка становится в конце концов непоследовательной; так дело обстоит с латинским языком, вклю­чающим много сабинских элементов, а из современных языков — с английским, в образовании которого участвовали разные диа­лекты, в том числе и древнесеверный (древнескандинавский), а также значительные элементы романской лексики. Другим источ­ником расхождений являются в историческую эпоху заимствова­ния из письменного языка; так, французский язык множество слов усвоил из латинской письменности. Например, лат. fragilem «хрупкий» дало во французском frêle, а впоследствии из латинс­кой письменности заимствовано было то же слово в виде фр. fragile. И трактовка этих заимствований различна, смотря по эпохе: так, начальная согласная слова caritas, заимствованного весьма рано французским языком, трактована в charité «милосердие» так же, как в традиционном слове cher «дорогой», тогда как та же соглас­ная слова canticum, заимствованного позже, передана во фр. cantique «песнопение» не так, как в традиционном французском chanter «петь» из лат. cantare. Эта последняя причина расхождения, суще­ственная для Нового времени, не действует в отношении доисто­рических периодов, рассматриваемых сравнительной граммати­кой.

Чем более углубляем мы свое исследование, тем более мы убеж­даемся, что почти у каждого слова своя собственная история. Но это все же не мешает вскрывать и определять те изменения, которые, как, например, передвижение согласных в германском или армянском, охватывают артикуляционную систему в целом.

Ничто из всего этого не противоречит принципу постоянства «фонетических законов», т.е. изменений, затрагивающих артику­ляцию безотносительно к смыслу: этот принцип сводится только к тому, что, когда при усвоении языка младшими поколениями ка­кой-либо артикуляционный прием сохраняется или видоизменя­ется, это его сохранение или видоизменение имеет место во всех тех случаях, где данная артикуляция применяется одинаковым образом, а не в одном каком-либо слове. И опыт показывает, что дело происходит именно так.

Действие «закона» может, правда, уничтожаться через некото­рый промежуток времени в результате изменений, затрагивающих отдельные слова, воздействием аналогии или заимствованиями, — но «закон» из-за этого вовсе не перестает быть реальностью, ибо его реальность имеет преходящий характер и сводится к тому, ка­ким образом говорящие в определенный период времени стали артикулировать. История языка рассматривает не результаты, мо­гущие всегда исчезнуть, а события, имевшие место в определен­ный момент. Но «закон» может ускользнуть от внимания лингвис­та, а это значит, что есть неустановленные фонетические измене­ния, которые навсегда останутся таковыми даже в хорошо изученных языках, если только, как это обычно бывает, у нас нет непрерывного ряда документов.

Редко, однако, удается наблюдать действие, вызвавшее те со­ответствия, которые формулируются в виде «фонетических зако­нов». Мы можем установить, что французское е соответствует ла­тинскому ударному a (páter: рérе «отец», amátum: aimé «любимый» и т.п.), что начальное греческое φ соответствует санскритскому bh, германскому или армянскому b (гр. φέρω «несу», скр. bhárāmi, гот. baíra, арм. berem), и ничего больше. То, что обычно называется «фонетическим законом», это, следовательно, только формула ре­гулярного соответствия либо между двумя последовательными фор­мами, либо между двумя диалектами одного и того же языка. И это соответствие по большей части есть результат не единичного дей­ствия, но множественных и сложных действий, на осуществление которых потребовалось более или менее продолжительное время. Поэтому зачастую оказывается невозможным различить, что про­изошло от спонтанных изменений и что произошло от заимство­вания из какого-либо общего языка, взятого за образец.

То, что справедливо по отношению к фонетике, справедливо также и по отношению к морфологии. Подобно тому как артику­ляционные движения должны быть снова комбинированы всякий раз, как произносится слово, точно так же и все грамматические формы, все синтаксические сочетания бессознательно создаются снова для каждой произносимой фразы соответственно навыкам, установившимся во время усвоения языка. Когда эти привычки изменяются, все формы, существующие только благодаря суще­ствованию общего типа, по необходимости тоже изменяются. Ког­да, например, по-французски под влиянием tu aimes «ты любишь», il aime(t) «он любит» стали говорить в 1-м лице j'aime «я люблю» вместо прежнего j 'aim (отражающего лат. атō), все глаголы того же спряжения получили также -ев 1-м лице: распространение -е на первое лицо является морфологическим законом и притом столь же строгим, как любой «фонетический закон». Морфологические нововведения сравнительно с фонетическими изменениями не ока­зываются ни более капризными, ни менее регулярными; и фор­мулы, которыми мы располагаем, выражают только соответствия, а не самые действия, вызывающие эти нововведения.

Однако между «фонетическими законами» и «морфологичес­кими законами» существует различие. Когда какая-либо артикуля­ция изменилась, новая артикуляция заменяет старую во всех слу­чаях, и новые поколения уже не в состоянии произносить по-старому; например в области Иль-де-Франса после совершившегося перехода смягченного l в у уже не осталось ни одного смягченно­го l; равным образом ни одно у (согласное i) не сохранилось, после того как согласное i латинского языка перешло в dž, изме­нившееся затем в ž (пишется j): вместо латинских iacet «лежит», iüs «похлебка» и т.п. в современном французском языке может быть только gît «почиет», jus «сок». Наоборот, когда изменяется какой-либо морфологический тип, некоторые формы того же типа, ут­вердившиеся в памяти, могут продолжать свое существование; так, в индоевропейском языке существовал тип настоящего времени глагола, характеризуемый присоединением окончаний непосред­ственно к корню и чередованием огласовки корня — с наличием е в единственном числе и с отсутствием е во множественном числе; например, гр. εĩ-μι «иду, пойду» множ. ч. i2-μεν «идем, пойдем» и скр. é-mi «иду» (древнее *ái-mi), множ.ч. i-máh «идем»; этот тип, прежде игравший важную роль, исчез из употребления во всех индоевропейских языках, но ряд форм глагола «быть» сохранил его до настоящего времени, так как частое употребление укрепило их в памяти; поэтому латинский язык еще имеет по древнему типу es-t: s-unt, откуда фр. (il) est: (ils) sont; точно так же немецкий язык имеет (er) is-t: (sie) s-ind. Тип исчез задолго до первого зак­репления на письме латинского или немецкого языка, но одна из его форм живет.

Одна из наиболее очевидных заслуг сравнительной граммати­ки состоит именно в том, что аномальные формы исторической эпохи она разъясняет как пережиток ранее существовавшей фор­мы. Тип est: sunt, являющийся в латинском языке исключением, оказывается остатком типа, бывшего нормальным в индоевропей­ском. Благодаря сравнительной грамматике мы различаем в разви­тии одного и того же языка последовательную смену норм.

Доказательство, наилучшее доказательство принадлежности языка к данной семье языков состоит в показе того, что язык этот сохраняет, в качестве аномалий, формы, бывшие нормальными в эпоху первоначальной общности. Аномалии, не разъясняемые ни одним из законов того языка, в котором они наблюдаются, пред­полагают предшествующий этап развития, когда они были нор­мальны. Необъяснимые внутри латинского языка такие формы 3-го лица, как est «есть», ēst «ест», fert «несет», разъясняются на почве индоевропейского и дают основание предположить, что латинс­кий язык является одной из форм развития индоевропейского языка. Построение сравнительной грамматики индоевропейских языков оказалось возможным именно потому, что все эти языки изобилу­ют аномалиями. Наоборот, языки с вполне регулярной морфоло­гией, как, например, тюркские, плохо поддаются сравниванию, и поэтому нелегко установить, с какими языками находятся в род­стве тюркские языки. <...>

Вообще возможные изменения определяются особой системой каждого данного языка и анатомическими, физиологическими и психическими условиями человеческой речи. Когда одна и та же совокупность причин начинает вызывать изменения, она приво­дит либо к тождественным, либо к сходным результатам у всех индивидов одного поколения, говорящих на одном языке; члены социальной группы обнаруживают тенденцию, независимо друг от друга, сохранять одни и те же черты прежнего состояния языка и вводить одни и те же новшества.

II. Приложение общих принципов к определению индоевропейских языков

1. Определение понятия «индоевропейские языки»

Некоторые языки, которые начинают появляться в истории около 2000 г. до н.э. на пространстве от Индостана на востоке до берегов Атлантического океана на западе и от Скандинавии на севере до Средиземного моря на юге, имеют много общих черт, заставляющих признать их различными формами одного и того же наречия, существовавшего раньше. Из этих языков до настоящего времени представлены, хотя бы одним своим диалектом, следую­щие: индо-иранские, балтийские, славянские, албанский, армян­ский, греческий, германские, кельтские, италийские (латинский). Это неведомое наречие условно называют «индоевропейским» язы­ком (немецкие ученые называют его «индогерманским»). К числу индоевропейских языков мы сообразно с этим относим всякий язык, который в какой бы то ни было момент, в каком бы то ни было месте, на какой бы то ни было ступени изменения представляет собою фор­му указанного наречия и который, таким образом, продолжает его в непрерывной преемственности.

Это определение — чисто историческое: оно не предполагает никакой характеристики, общей всем этим языкам; оно только устанавливает тот факт, что в прошлом был такой момент, когда эти языки составляли один язык. Нет, следовательно, ни одной черты, по которой бы всегда можно было определить язык как индоевропейский. Например, в индоевропейском — одушевлен­ный род противопоставлялся неодушевленному (среднему), а внут­ри одушевленного проводилось часто противопоставление мужс­кого и женского; но некоторые языки, как, например, романс­кие, литовский и латышский, утратили различение одушевленного и неодушевленного; в других же, как, например, в армянском и новоперсидском, вовсе отсутствует различение родов.

Чтобы установить принадлежность данного языка к числу ин­доевропейских, необходимо и достаточно, во-первых, обнаружить в нем некоторое количество особенностей, свойственных индоев­ропейскому, таких особенностей, которые были бы необъясни­мы, если бы данный язык не был формою индоевропейского язы­ка, и, во-вторых, объяснить, каким образом в основном, если не в деталях, строй рассматриваемого языка соотносится с тем стро­ем, который был у индоевропейского языка.

Доказательны совпадения отдельных грамматических форм; наоборот, совпадения в лексике почти вовсе не имеют доказа­тельной силы. Действительно, из чужого, совершенно отличного языка не бывает заимствований грамматической формы или от­дельного произношения; здесь возможно заимствование только совокупности морфологической или артикуляционной системы, а это означает перемену языка; но часто заимствуется отдельное слово или целая группа слов, относящихся к определенному ряду вещей, особенно слов технических, в самом широком смысле этого термина; заимствования слов происходят независимо одно от дру­гого и иногда могут совершаться в неограниченном количестве. Из того, что в финском языке много индоевропейских слов, нельзя выводить, будто он принадлежит к индоевропейским языкам, так как эти слова заимствованы из индо-иранских, балтийских, гер­манских или славянских языков; из того, что в новоперсидском языке масса семитских слов, нельзя выводить, будто он не индо­европейский язык, так как все эти слова заимствованы из араб­ского. С другой стороны, как бы ни был отличен от индоевропей­ского внешний облик языка, отсюда не следует, что этот язык не индоевропейский: с течением времени у индоевропейских язы­ков оказывается все менее и менее общих черт, однако, покуда они существуют и как бы они ни преобразовывались, они не мо­гут утратить своего качества языков индоевропейских, ибо это их качество есть только отражение исторического факта.

Общее сходство морфологической структуры почти ничего не доказывает, ибо возможные языковые типы не отличаются разно­образием.

Решающую доказательную силу имеют отдельные подробнос­ти, исключающие возможность случайного совпадения. Нет разум­ного внутреннего основания, чтобы падеж субъекта характеризо­вался окончанием -s. Наличие в языке именительного падежа един­ственного числа с конечным -s дает право считать данный язык индоевропейским тем более, что в большинстве языков падеж субъекта совпадает с самою формою имени без какого-либо окон­чания.

Раз доказательство уже добыто целым рядом частных совпаде­ний, остается только, чтобы углубить его, установить, что морфо­логическая система рассматриваемого языка во всей ее совокупно­сти может быть разъяснена как результат видоизменения или ряда последовательных видоизменений исходного языкового состояния.

Если бы мы не знали латинского языка и если бы италийские диалекты были представлены только французским языком, утра­тившим общий облик языка индоевропейского, все же было бы возможно на точных фактах показать, что французский язык — индоевропейский. Лучшее доказательство мы имели бы в спряже­нии настоящего времени глагола être «быть»: противопоставление форм (il) est: (ils) sont (произносимых il ẹ: il (скорее i) so() соответ­ствует еще санскритскому противопоставлению ásti «есть»: sánti «суть», готскому ist: sind, древнеславянскому ксть: сжть; личные местоимения moi, toi, sol, nous, vous, схожие с санскритскими mām, tvām, svayám, nah, vah и древнеславянскими мa, та, са, ны, вы, дополняют это доказательство, которое могло бы быть подтверж­дено еще и некоторыми подробностями глагольного спряжения. Отсюда видно, сколь долговечны бывают морфологические осо­бенности: среди французских наречий (patois) есть такие, в кото­рых лексика почти целиком заимствована из литературного фран­цузского языка и слова почти полностью подведены под литера­турный французский тип, но которые еще сохраняют, по край­ней мере частично, свою собственную морфологию. Но француз­ский язык представляет уже немного подобных черт прошлого, и потребовалось бы небольшое количество изменений, чтобы уст­ранить из него их последние остатки. С другой стороны, без зна­ния латыни и средневекового французского языка затруднитель­но было бы показать, каким образом морфологическая система современного французского языка связывается с системой индо­европейской, хотя французский глагол и имеет еще несколько индоевропейских черт. «Индоевропейское» качество французско­го языка и в этом случае сохранялось бы, ибо оно выражает лишь факт непрерывной преемственности от индоевропейской общно­сти доныне; но оно не было бы непосредственно доказуемо.

Можно, следовательно, представить себе, что есть в мире не­узнанные индоевропейские языки. Но это маловероятно: так, не­взирая на то, что албанский язык засвидетельствован поздними памятниками и подвергся весьма значительным изменениям, он без труда был признан индоевропейским. Так и «тохарский» язык, лишь только были поняты его несколько строк, признан был ин­доевропейским, а индоевропейский характер хеттского сразу же поразил его первых истолкователей. Это является следствием ус­тойчивости морфологической системы. Грамматика даже наибо­лее изменившихся индоевропейских языков доныне сохраняет, в особенности в области глагола, кое-что от индоевропейского.

Возможно, что «индоевропейский язык», в свою очередь, лишь форма какого-то ранее существовавшего языка, представителями которого являются также и другие языки, как ныне существую­щие, так и засвидетельствованные древними текстами. Уже отме­чались разительные соответствия между языками индоевропейскими и угрофинскими, в свою очередь, быть может, родственными тюр­кским, а также между индоевропейскими и семитскими, с кото­рыми связаны и «хамитские языки»; некоторые «азианийские» язы­ки, как то: ликийский и лидийский, насколько можно о них су­дить на основании того, что от них сохранилось и что в них истолковано, тоже, быть может, произошли от того же исходного языка, как и общеиндоевропейский язык; на подобную же гипо­тезу наталкивают и те данные, которые начинают выясняться в области сравнительной грамматики кавказских языков. Но до тех пор пока между индоевропейской грамматикой и грамматиками иных языковых групп не будут обнаружены совпадения более от­четливые и более многочисленные, эта общность происхождения не может считаться доказанной. Мы можем предполагать только, что все языки перечисленных групп друг другу родственны. Впро­чем, если когда-либо будет установлен и доказан ряд соответствий между индоевропейской и иными языковыми группами, в систе­ме ничего не изменится: только над сравнительной грамматикой индоевропейских языков надстроится новая сравнительная грам­матика, которая, конечно, будет относительно скудной, подобно тому как сравнительная грамматика индоевропейских языков над­страивается над более богатой и более подробной сравнительной грамматикой, скажем, романских языков; мы проникнем на одну ступень глубже в прошлое, с результатами менее значительными, но метод останется тот же.

2. «Восстановление» индоевропейского языка

Если родство нескольких языков установлено, остается опре­делить развитие каждого из них с того момента, когда все они были более или менее тождественны, до какого-либо другого дан­ного момента.

Если древняя форма языка засвидетельствована, как это име­ет место для романских языков, задача исследования вначале от­носительно проста: определяются соответствия между древней фор­мой и последующими формами и, при помощи исторических дан­ных, прослеживаются как можно точнее видоизменения языка в различных местах в различные моменты. Если же древняя форма языка неизвестна, как это имеет место для древних индоевропей­ских языков, то у нас только один способ исследования — уста­новить соответствия, которые можно обнаружить между формами различных языков. В том случае, когда языки очень сильно разош­лись, а соответствия редки и отчасти не достоверны, мы огра­ничиваемся одним только установлением родства. Для индоевро­пейских языков обстоятельства более благоприятны. Эти языки представляют многочисленные и точные соответствия, а три из них — хеттский, индо-иранские и греческий — засвидетельство­ваны довольно древними памятниками и притом засвидетельство­ваны в форме настолько архаичной, что по ней можно предполо­жить, какова должна была быть система индоевропейского языка; большинство остальных сохраняет архаизмы. Таким образом, сис­тема всех совпадений, представляемых индоевропейскими языка­ми, допускает их методическое и подробное изучение.

Пример, взятый из романских языков, лучше всего даст пред­ставление о применяемом приеме исследования. Возьмем следую­щий ряд слов:

итальянск.	рẹrа	tẹla	vẹro	pẹlo
испанск.	рега	tela	vero	pelo
сицилийск.	pira	tila	viru	pilu
др.-франц.	peire	teile	veir	peil
(совр. франц.	poire	toile	voire	poll)
	«груша»	«ткань»	«действительно»	«шерсть»

 

Поскольку известно из сравнения грамматик этих языков, что они между собою родственны, то не может быть сомнения, что мы имеем здесь четыре слова общего языка, именно «вульгарной латыни», или «общероманского» языка. Так как ударная гласная во всех четырех словах одна и та же, то мы можем заключить, что имеем здесь дело с гласной этого языка, которую можно опреде­лить соотвествиями:

ит. ẹ = исп. е = сиц. i == др.-фр. ei (совр.-фр. oi)

Можно обозначить фонему, определяемую этим соответстви­ем, как закрытое е. Но некоторые диалекты в Сардинии имеют, с одной стороны, pira, pilu, с другой — veru; поскольку различие между i и е не может быть объяснено влиянием соседних артикуля­ций, то оно должно быть древним, и мы приходим к установле­нию двух различных соответствий:

сардинское i= ит. ẹ = исп. е =сиц. i = др.-фр. ei

сардинское е= ит. ẹ = исп. ẹ =сиц. i = др.-фр. ei

Мы, таким образом, различаем два рода закрытого е в народ­ной латыни. Если бы латинский язык не был известен, мы не мог­ли бы идти дальше: сравнительная грамматика романских языков не дает права на какой-либо иной вывод. Случайность, сохранив­шая латинский язык, оправдывает этот вывод и делает его более точным: первое закрытое е есть краткое i древней латыни: pĭra, pĭlum, второе есть древнее долгое е: uērum, tēla.

Сравнительная грамматика индоевропейских языков находится в том положении, в каком была бы сравнительная грамматика ро­манских языков, если бы не был известен латинский язык: един­ственная реальность, с которой она имеет дело, это соответствия между засвидетельствованными языками. Соответствия предполагают общую основу, но об этой общей основе можно составить себе пред­ставление только путем гипотез и притом таких гипотез, которые проверить нельзя; поэтому только одни соответствия и составляют объект науки. Путем сравнения невозможно восстановить исчезнув­ший язык: сравнение романских языков не может дать точного и полного представления о народной латыни IV в. н.э., и нет основания предполагать, что сравнение индоевропейских языков даст большие результаты. Индоевропейский язык восстановить нельзя.

Однако для краткости выражения позволительно обозначать одним знаком каждое определенное соответствие. Возьмем для примера:

скр. mádhu «мед» (сотовый и вареный) = гр. μέUυ «опьяняющий напиток», ср. др.-исл. mio(d$r (др.-в.-нем. meto);

скр. ádhāt «он поставил» = арм. ed, ср. гр. έUηκε, гот. (ga-)de-ps «дело»;

отсюда вытекает соответствие:

(1) скр. dh = гр. U = арм. d = герм. đ$(d— гот. d, др.-в.-нем. t).

Возьмем далее:

скр. bhárāmi «несу», арм. berem, гот. baira, гр. φέρω;

скр. nábhah «облако» = гр. νέφος, ср. хет. nepiš «небо», др.-сакс. neb$al,

отсюда вытекает соответствие:

(2) скр. bh = гр. φ = арм. b = герм. b$ (b).

Возьмем еще:

скр. hánti «бьет», 3-е л. мн.ч. ghnánti «бьют», хет. kuenzi «бьет», ср. гр. Uείνω «бью», πέφαται «он был убит», πεφνειν «убивать» и лат. -fendō;

скр. gharmáh «жара», haráh «жара» = гр. Uέρος, «лето», лат. formus «жаркий», гр. Uερμός = арм. j%erm «жаркий»,

отсюда вытекает соответствие:

(3) скр. gh, h = гр. φ, U = лат. f = арм. g, j% = хет. ku.

Можно условиться обозначать первое соответствие через *dh, второе через *bh, третье через *g^wh, так как, несомненно, мы име­ем здесь дело со звонкими смычными, из которых одна зубная, другая губная, третья лабио-велярная, в сопровождении или со­единении с какой-то гортанной артикуляцией; но положительны­ми фактами являются только соответствия, а «восстановления» сво­дятся лишь к знакам, с помощью которых сокращенно выражаются соответствия.

Регулярность соответствий, которой требует принцип посто­янства «фонетических законов», часто с виду нарушается. Если не считать аномалий, вызываемых условиями, не относящимися к фонетике, как то: аналогия, заимствование и т.п., есть в фонетике две главные причины видимых нерегулярностей:

1. Две фонемы, первоначально различные, часто сливаются в одной. Мы уже видели, как латинские ĭ и ē приводят в большин­стве романских языков к одному и тому же результату. Одной фо­неме одного языка в других языках могут соответствовать две раз­личные фонемы: так, в иранском, в балтийском, в славянском и в кельтском фонема d, соответствующая системе:

скр. dh = гр. U = арм. d = герм. d$ (d), соответствует также системе:

скр. d = гр. δ = арм. t = герм. t;

например: др.-cл. даръ соответствует гр. δώρν, а др.-сл. медъ — гр. μέUυ.

2. Одна и та же фонема может отражаться двояким образом в зависимости от занимаемого ею положения; например, в латинс­ком в начале слова f соответствует скр. bh = гр. φ, а между гласны­ми она будет соответствовать b; отсюда разница лат. fero «несу» и nebula «облако»; в ионийском-аттическом *g^wh отражается через φ перед α, ο, но через U перед ε, откуда Uείνω «бью», но πέφαται «он был убит» и φόνος «убийство».

Применение этого второго принципа требует тонких комбина­ций. Так, сопоставляя гот. bindan «связывать», скр. bandháh «связь», bándhuh «родственник», гр. πενUερός «тесть» (собственно «свойствен­ник»), мы склонны установить соответствие:

скр. b = герм. b = гр. π,

которое предполагало бы особую фонему *b₂, так как этот ряд соответствий отличается от обычных:

(1) скр. bh = герм. b = гр. φ

(2) скр. b = герм. р = гр. β

(3) скр. р = герм. f(b$) = гр. π

Но в санскрите и в греческом одна придыхательная диссимилируется другой (это явление старше самых древних текстов, но обнаружилось все-таки позже разделения индоевропейских язы­ков); следовательно, скр. bandháh, bándhuh могут отражать более древние формы *bhandháh, *bhándhuh, a гр. πενUερός может отра­жать более древнее *φενUερός, поэтому, раз за вычетом случаев с двумя придыхательными в слове, соответствие скр. b = герм. b = гр. π не встречается, то нет надобности устанавливать для этого случая особую индоевропейскую фонему.

Равным образом, сближая скр. dehī2 «насыпь, вал» с гр. τεϊχος, τoϊχος «стена», можно соблазниться построением равенства гр. τ = скр. d.

Но подобное соответствие встречается лишь в корнях, где есть придыхательная; следовательно, вероятно, что здесь произошла диссимиляция. И в самом деле, соответствующие формы: в армян­ском dez «стена, куча», в оскском feíhúss «стены» (вин.п. множ.ч.); армянск. d предполагает древнее *dh, а начальное италийское f- предполагает древнюю придыхательную. Следовательно, здесь было начальное *dh.

Из этого следует, что происхождение d- в скр. dáhati «жжет» может быть двоякое. Оно выясняется из сопоставления с лат. foueō «грею», где начальное f- предполагает древнюю придыхательную. И в самом деле, при устранении в санскрите второй придыхатель­ной, что бывает при некоторых обстоятельствах, начальное dh-обнаруживается: аор. ádhāk «он сжег».

Голое соответствие, таким образом, ничего не выясняет. Надо в отношении каждой из фонем рассматриваемого языка иметь в виду все возможные источники ее происхождения и прослеживать их историю внутри данного языка.

Сближение скр. hánti и хет. kuenzi «бьет» на первый взгляд мо­жет показаться странным. Оно окажется вполне законным, лишь только мы рассмотрим фонетическое развитие в кажцом из этих языков: сочетание ha- в скр. hánti, при наличии множ. числа ghnánti «бьют», предполагает древнее *ghe- , и это в языке, где тип *g^wh- отсутствует; что же касается сочетания ku- (т.е. kw-) в хет. kuenzi, ничто не указывает, восходит ли оно к *k^w, *g^w или *g^wh. Тем самым обе эти формы могут быть сведены к первоначальной форме *g^whenti, которую мы и вправе предположить <...>.

Еще более поражает сближение гом. δηρός и арм. erkar. А между тем оно вполне надежно. Оба эти прилагательные означают «дол­гий», преимущественно в приложении ко времени. Исследование греческих фактов показывает, что гом. δηρός восходит к древнему δFāρός. Между тем и арм. erkar может восходить к *dwaro-; род. па­деж erkaroy показывает, что это древняя основа на *-о-; а соответ­ствие арм. erk- = гр. δF, допускающее объяснение на почве армян­ской фонетики, устанавливается в результате других сближений.

Эти примеры показывают, что сближения делаются не по сход­ству, но на основе системы соответствий.

Индоевропейская фонема устанавливается с учетом отражений ее в каждом языке, на основе системы соответствий. Число этих систем указывает минимальное число отдельных индоевропейских фонем. Индоевропейский язык мог различать еще и другие фоне­мы, но сравнительная грамматика не имеет никакого средства их определить, да и не испытывает потребности в этом, так как ее предметом является не восстановление исчезнувшего языка, но иссле­дование соответствий между засвидетельствованными языками.

В морфологии мы поступаем точно так же. Так, первичное окон­чание 3-го лица единственного числа действительного залога атематического настоящего времени в хеттском -zi, скр. -ti, гр. -τι (ди­алект. -σι), др.-русск. -ть, др.-лит. -ti, кельт. *-ti, лат. -t(i); если уже условлено через *t обозначать фонему, определяемую соответстви­ем скр. t = гр. τ = балт. и cл. t, хет. z (т.е. ts) перед i и т.д., а через *i фонему, определяемую соответствием хет. i = скр. i = гр. ι = др.-русск. ь = лит. i и т.д., то можно сказать, что данное окончание есть и.-е. *-ti: хет. kuen-zi «бьет» или скр. ás-ti «есть», rp. έσ-τι, др.-русск. ксть, др.-лит. es-ti, гот. is-t, лат. es-t, последний из приведенных при­меров позволяет также определить глагольную основу (которая в то же время и корень) и.-е. *es-. <...>

Чтобы составить себе верное представление об индоевропейс­ком, нужно «восстановить» возможно больше отдельных слов оп­ределенной формы и определенного смысла, и это часто удается. Но прием сравнения выявляет прежде всего общие типы образо­вания, что влечет за собою абстрактный характер изложения: даже в тех случаях, когда нами устанавливаются индоевропейские сло­ва, на первый план выдвигаются системы.

Существенное затруднение вызывается также самым методом. Какая-либо форма исторически засвидетельствованного языка мо­жет быть признана действительно древнейшей лишь в том случае, если она выпадает из общей системы языка, в котором она засвидетельствована. Так, лат. est: sunt и гот. ist: sind— несомненно древ­ние формы, потому что прием их образования чужд языкам ла­тинскому и готскому, и формы эти есть основание возводить к индоевропейскому, потому что представляемый ими тип посте­пенно исчезает после эпохи индоевропейской общности. Но срав­нение гр. άγω и лат. ago «веду» док