И. М. СЕЧЕНОВ И ЕГО МЫСЛИ О РОЛИ МЫШЦЫ В НАШЕМ ПОЗНАНИИ ПРИРОДЫ

А. Ф. Самойлов

 

Особенно удачно и сильно И. М. Сеченов изложил это учение в своей речи «Герман фон Гельмгольц как физиолог», прочтенной в 1894 г., т. е. в год смерти Гельмгольца. Это изложение И. М. Сеченова и есть одно из прекраснейших мест всей речи. Мы чувствуем здесь в каждом слове не интерпретатора, а глубокого исследователя, который сжился, сросся с излагаемым учением, передумал и перечувствовал его до последней черты, который сам пошел дальше своего учителя. Как всюду и везде, так и здесь поражают сила, краткость и меткость изложения. Уже первая фраза, с которой начинается изложение учения Гельмгольца, обнаруживает мастера: «В первой четверти нашего столетия, – говорит И. М., – физиологии зрения почти не существовало, поэтому вопрос о пространственном зрении брали не с начала, т. е. не с изучения частных вопросов, а с конца, да еще в самой общей форме, – откуда и как берется вообще в наших чувствованиях пространственный характер».

«...Начал он, – говорит И. М. про Гельмгольца, – конечно, с начала, т. е. с частных случаев пространственного видения или, говоря популярно, с той группы явлений, в которой участвует, по меткому выражению даже простого народа, глазомер». По мысли Гельмгольца, «пространственное видение не есть способность врожденная, а приобретенная посредством опыта. Пространственное видение есть видение измерительное с самого начала своего развития. Выделите из сложного акта видения всю, так сказать, световую половину видения, и остаток будет пространственность с характером измеримости. За чувственную природу этого остатка говорит именно его измеримость, потому что глаз снабжен измерительным придатком, начинающим работать у человека через неделю 'после рождения. Родится придаток из темного мышечного чувства и оттого кажется нам вне чувственного происхождения. Правда, при построении своей теории Гельмгольцу пришлось приурочить к зрительному снаряду память с ее ассоциирующей способностью; но кто же сомневается в настоящее время в том, что органы памяти суть интегральные части наших органов чувств».

Прежде чем идти дальше, я хотел бы остановиться на некоторых выражениях, введенных И. М. при изложении рассматриваемого вопроса. Я позволю себе прежде обратить внимание на выражение «темное мышечное чувство». Оно встречается у И. М. очень часто. Это – прекрасное выражение. Оно обозначает, очевидно, то же самое, что впоследствии Шеррингтон, прославленный английский физиолог, назвал проприоцептивным» чувством. Как известно, Шеррингтон хотел этим термином обозначить ощущения, возникающие у нас на почве раздражения чувствительных окончаний внутренними, а не внешними раздражителями. Чувствительные нервные окончания в мышце проприоцептивны, ибо они раздражаются при сокращении или вытяжении мышц. Я не считаю термин «проприоцептивный» удачным; если я держу в руках предмет и оцениваю при помощи мышечного чувства его вес, то здесь проприоиептивность весьма условная, ибо в конечном счете раздражающим агентом в данном случае будет внешний объект, степень воздействия которого оценивается и передается указанным нервным окончаниям. Термин Сеченова «темное мышечное чувство» сильнее и выражает глубже то, о чем идет речь. Итак, темное мышечное чувство и есть то средство, при помощи которого глаз способен видеть пространственно.

В различных случаях, когда И. М. описывает, как глаз обозревает ряд предметов, находящихся от него на различных расстояниях, как зрительная ось обегает контур какого-нибудь внешнего объекта, как оба глаза, составляющие вместе циклопическую систему, упирают свои оси в фиксируемую точку, находящуюся в покое или в движении, он употребляет другое замечательное выражение: «щупальца». В его представлении наши зрительные оси – это щупальца, или, как он иногда несколько лапидарно выражается, «щупала», которые как бы выталкиваются из глаз к рассматриваемой точке и по мере ее удаления или приближения от нас могут удлиняться или укорачиваться. Выражение «щупальца» есть прекрасный образ, который наиболее метко передает существенную сторону пространственного зрения. Этот образ «щупала» И. М. развил в специальной статье, озаглавленной «Участие органов чувств в работах рук у зрячего и у слепого». У слепого нет тех фиктивных зрительных щупал, которые соединяют глаз с фиксируемой точкой, но зато у слепого имеются его постоянные реальные щупала, его руки. Верхняя конечность есть хватательное и ощупывающее орудие, и это орудие, складывающееся и сгибающееся в своих сочленениях и вследствие этого способное схватывать различно отстоящие от тела предметы, является истинным щупалом.

И. М. проводит полную аналогию между этими реальными щупалами – руками – и фиктивными зрительными щупалами. Глаз имеет форму шара, движение его совершается в порядке свойств шарового сочленения: верхние конечности прикреплены к поверхности лопатки тоже при посредстве шаровых сочленений. Если обе руки должны схватить какой-нибудь предмет, то они должны укорачиваться или удлиняться и именно по тому же закону, по какому укорачиваются или удлиняются у зрячего зрительные оси. «Рука не есть только хватательное орудие, – свободный конец ее, ручная кисть, есть тонкий орган осязания, и сидит этот орган на руке, как на стержне, способном не только укорачиваться, удлиняться и перемещаться во всевозможных направлениях, но и чувствовать определенным образом каждое такое перемещение. Если орган зрения по даваемым им эффектам можно было бы уподобить выступающим из тела сократительным щупалам, с зрительным аппаратом на конце, то руку как орган осязания и уподоблять нечего, – она всем своим устройством есть выступающий из тела осязающий щупал в действительности».

Итак, пользуясь терминами И. М., мы можем сказать, что наш глаз, воспитанный мышцами с осуществляемым ими «темным мышечным чувством», превратился как бы в орган, способный выпускать сократительные «щупальца», связующие его со всеми точками видимого мира, и на этом основано наше пространственное зрение, наши пространственные представления.

Нетрудно дальше усмотреть, что если наши пространственные представления основаны на свойствах мышц как сократительном органе, т. е. органе, приходящем в движение, то и наши представления о времени должны, очевидно, тоже иметь свои корни в функции мышцы, ибо всякое движение протекает во времени. Этот вопрос о происхождении наших представлений о времени в связи с функцией мышц занимал И. М. сильно, ибо его он поставил в основу своего построения о происхождении чисел, счета и математического мышления, а это ему нужно было для того, чтобы уяснить общие условия приложимости математических знаний к реальности и условия разрыва их с действительностью. Указанные вопросы рассматриваются в 8-й главе статьи «Элементы мысли».

Представление о времени И. М. связывает прежде всего со звуковыми ощущениями. Он говорит по этому поводу: «Непрерывные шумы во внешней природе служат, может быть, чувственными прообразами времени». «Тягучесть звуковых впечатлений и разные степени продолжительности звуков находят объяснение в устройстве слухового органа». «Но как, – спрашивает он, – объяснить чувствование продолжительности пауз?» «Нет сомнения, – думает он, – что способность последнего рода не могла воспитаться исключительно в школе слуха, потому что пауза во всяком случае соответствует периоду почти полного бездействия слухового снаряда». «Другое дело, если бы пустые промежутки между звуками наполнялись в силу устройства слухового органа, например, элементами мышечного чувства, с присущей им по природе тягучестью в сознании, – тогда ясная чувственная мера для паузы была бы налицо. Но таких или подобных элементов до сих пор не открыто в ухе» и т. д.

Мы видим, таким образом, что промежутки времени, не заполненные звуковыми ощущениями, по мнению И. М., могли бы быть оцениваемы, если бы они были выполнены мышечным чувством. С замечательной прозорливостью и проницательностью он сейчас же обращается в сторону наших привычных периодических движений тела и конечностей, как они практикуются по преимуществу при акте ходьбы. В указанной 8-й главе статьи «-Элементы мысли» мы встречаем прекрасное описание того, как при акте ходьбы периодическое сгибание и разгибание конечностей расчленяется в сознании на отдельные моменты стояния одной или другой ноги и как при этом расчленении выделяется шаг в качестве постоянно повторяющегося элемента ходьбы и в качестве постоянно продолжающегося элемента продолжительности. «Ввиду же того, что каждое ставление ноги на землю сопровождается звуком, ходьба различных скоростей является для сознания периодическим рядом коротких звуков, промежутки которых наполнены тягучими элементами мышечного чувства. Вот, следовательно, та школа, в которой слух мог выучиться оценивать различную продолжительность интервалов в пределах ускорения или замедления шага при ходьбе».

Итак, мышца, как мы видели раньше, есть школа, где глаз научился оценивать пространственные отношения, теперь же мы видели, что мышцы есть также школа, где слуховой аппарат научился оценивать временные отношения. Я обращаю внимание на прекрасное выражение «тягучее мышечное чувство». Оно охватывает, очевидно, то самое явление, какое в сравнительно недавнее время тот же Шеррингтон обозначил термином «миотатический рефлекс». В миотатическом рефлексе цель рефлекторной дуги начинается и оканчивается в мышце. Сокращение мышц дает начало раздражению заложенных в ней чувствительных окончаний, которые по рефлексу ведут к импульсам, несущимся центробежно из центральной нервной системы к этим самым мышцам, благодаря чему миотатический рефлекс сам себя поддерживает до тех пор, пока он в силу особых влияний не будет заторможен. Это поддерживание самим собою рефлекса и обусловливает его длительность, или, как метко выразился Сеченов, понявший этот рефлекс значительно раньше Шеррингтона, «его тягучесть». В этой тягучести мышечного чувства и лежит разгадка оценки длительности времени.

Анализируя дальше периодические акты ходьбы, Сеченов указывает, как отсюда могла родиться способность различать равные промежутки, а дальше как могли родиться отсюда и числа и счет. Ходьба может чувствоваться как периодическое откладывание шагов по видимой длине проходимого человеком пространства вроде, например, попеременной перестановки правой и левой ножки циркуля по длине измеряемой линии. Еще проще выясняется такое значение шага, если ноги оставляют на почве след. Тогда путь представляется разделенным шагами на равные участки. Отсюда, говорит Сеченов, переход к измерению длин шагами делается уже сам собой.

С другой стороны, ходьба может чувствоваться как звуковой ряд постоянной продолжительности пустых промежутков, тянущихся все время, пока человек проходит известное пространство. Тогда процесс рисуется в сознании, замечает Сеченов, совершенно в той же форме, как случай измерения продолжительности любого явления с определенным началом и концом во времени, при посредстве звукового счетчика, например метронома.

В результате своего построения И. М. выставляет такие три положения: «1) как счетчик равных периодов мышечное чувство дает при помощи определенных обозначений ряд чисел, 2) как счетчик периодически откладываемых разных длин оно дает при тех же обозначениях определенные протяженности в пространстве, 3) как счетчик повторяющихся равных продолжительностей оно дает, опять-таки при том же обозначении, определенные протяженности во времени».

Дальше И. М. сводит все три продукта на мышечное чувство и видит в таком сведении большую теоретическую важность. Он формулирует свою мысль такими словами: «Близь, даль и высота предметов, пути и скорости их движений – все это продукты мышечного чувства. Теперь же мы видим, что, являясь в периодических движениях дробным, то же мышечное чувство становится измерителем или дробным анализатором пространства и времени».

Итак, мышца есть определитель предметных отношений в пространстве и во времени, она есть анализатор времени и пространства. Но в то же время мышцы есть наш рабочий орган, и это придает еще большую цену этому анализатору в ряду других наших анализаторов.

В связи с двойственной ролью мышцы находится весь вопрос о достоверности и реальности окружающего нас мира Прежде всего, конечно, мы исходим из того, что признаем себя самих реально существующими. Из внешних объектов, приходящих в соприкосновение с нами, мы считаем дальше реальными те объекты, которые мы можем схватить нашими руками. Объект в наших руках представляемая настолько же реальным, как и наше тело На первых порах для человека журавль в небе не так реален, как синица в руках, не только в переносном, но и в самом прямом смысле. Синица в руках так же реальна, как и сами руки. Если я держу камень в своей руке, то его реальность я оцениваю осязанием и мышечным чувством своего реального «щупала» – руки. Если я бросаю этот камень, то я продолжаю за ним следить своими зрительными «щупалами»; и потому этот камень, летящий и преследуемый зрительными «щупалами», теперь в моей оценке не менее реален, чем когда он был в моих руках. Предмет в наших руках третируется нами как часть нашего тела. Это, однако, не так удивительно, как то, что предметы, которые мы выпустили из наших рук, нередко кажутся еще как бы частями нашего тела. Забавно смотреть, как человек во время игры, например, в кегли, бросивши шар, пеоеживает затем сильнейшим образом всю ситуацию и следит не только своими зрительными щупальцами за катящимся шаром, но всеми движениями своего тела старается как бы участвовать в его движении, направлять его в желаемую сторону.

Но есть целая категория явлений, которые непосредственно не воспринимаются нашими чувствами, тем не менее мы считаем их реальными. К таким явлениям мы можем отнести, как говорил И. М., движение земли около оси, движение земли вокруг солнца и др. Как смотреть на наши научным путем добытые представления о строении материи из атомов, о строении самих атомов, как смотреть на кванты энергии и др., можно ли их назвать реально существующими объектами?

Величайший физик нашего времени Планк говорит: «Хотя природа динамических квант остается еще пока загадочной, однако ввиду имеющихся фактов трудно сомневаться в их существовании: ведь то, что можно измерить, то и существует». Это выражение Планка, «все что может быть измерено, существует», повторяется в последнее время очень часто и сделалось крылатым словом. Я утверждаю, что подобную же мысль высказал Сеченов гораздо раньше Планка в той же 8-й главе статьи «Элементы мысли», о которой мы упоминали раньше. Он говорит о реальностях внешних и реальностях, открываемых лишь при лосредстве простых и научных опытов.

...По этому поводу я хотел бы ввести еще следующее замечание. Наши руки и их мышцы – части нашего тела, но мы можем третировать их как внешние объекты. Мои собственные мышцы во многих отношениях такой же удобный объект исследования, как и чужие мышцы. Я могу изучать сокращение и напряжение своих мышц, их эластичность, их утомление, я могу при помощи телефона выслушивать их токи действия или записать их при помощи струнного гальванометра. Но помимо всего этого я в то же время могу оценивать и иннервационные свои усилия и сигналы мышечного чувства. И если поэтому когда-нибудь физиология будет строить мост между субъективным и объективным, то это прежде всего случится в порядке исследования мышц.

Мы переходим теперь к центральному пункту нашей темы. В небольшой статье под заглавием «Впечатление и действительность» Сеченов пользуется также своим обычным термином «щупальца». Но на этот раз, говоря о преследовании щупальцами внешних объектов, он в конце статьи высказывает мысль, которую нужно считать истинным откровением в вопросах познания. И нужно только удивляться, что эта мысль, по-видимому, не вызвала к себе того внимания, какого она заслуживает. Чтобы быть ясным, я приведу все это место, хотя первая его часть и будет повторением того, о чем мы говорили раньше.

«Ежедневный опыт показывает, что человек, следя глазами за движущимся телом, упирает движущиеся оси глаза в перемещающийся предмет и передвигает их в сведенном положении вслед за последним по всему пути его перемещения. При этом глаз проделывает то же самое, что и в случае обведения скрещенными осями контура неподвижного предмета; только здесь осям приходится часто то сильно удлиняться, то сильно укорачиваться. В этом отношении их можно уподобить двум очень длинным щупальцам, способным то вытягиваться, то сокращаться на многие сажени в длину, смотря по тому, удаляется ли от нас или приближается к нам перемещающаяся в пространстве точка. Щупальца эти повторяют вслед за предметом не только весь его путь, но и различные скорости в разных местах пути. Дело в том, что передвижение зрительных осей, будучи связано с передвижением главных яблок, производится мышцами глаз; а мышцы способны сокращаться с очень различной скоростью, как это всякий знает из передвижений, например, собственных рук. Оттого и выходит, что глаз различает одновременно две характерные черты движения – направление и скорость (вместе с тем, конечно, и изменения в направлении и скорости).

Факт этот имеет глубокое значение, представляя в организации человека единственный случай, где воспринимаемое внешнее, т. е. перемещающийся предмет, и орудие восприятия, т. е. перемещающийся по тому же пути чувствующий орган, совпадают друг с другом в своих деятельностях, подобно тому как совпадают в физических комбинациях две созвучающие струны или воспринимающая и передающая мембраны телефона.

Отсюда уже само собою следует, что в отношении движений, за которыми глаз в силах уследить, представляемое и действительное совпадают друг с другом».

Дальше идут слова, которые следовало бы написать золотыми буквами. Дальше говорится следующее: «В этом лежит, я думаю, главная причина, почему из всех мировых явлений движение представляется нам наиболее простым и удобопонятным; почему наука о внешнем мире стремится свести все явления на движение, и почему физик, получив такую возможность в отношении какого-нибудь частного случая, считает его решенным даже тогда, если объяснительное движение по его быстроте недоступно нашим чувствам. Разгадка последнего лежит в том, что внечувственные движения физиков составляют в сущности лишь количественные видоизменения форм, доступных чувству, познание же последних не условное, а прямое, идущее в корень».

...Перечитывая не раз это место, я задавал себе вопрос, как смотрел И. М. сам на эту высказанную им идею: придавал ли он ей то же значение откровения, признавал ли он за ней ту же глубину, ту же цену для понимания основной тенденции нашего естествознания, как это воспринял и передал здесь я. В самом изложении нет указаний на этот счет. С величайшим удовлетворением прочел я поэтому небольшое, в две строчки, примечание к этой статье. В этом примечании И. М. говорит; «Статья эта, несмотря на популярное изложение предмета, представляет решение важного научного вопроса». Как всегда и везде, он был краток и скромен, но на этот раз и слишком краток, и слишком скромен. Высказанная им идея так хорошо подготовлена всеми его предшествующими доказательствами значения мышечного чувства в деле воспитания наших органов чувств, значения мышечного чувства как анализатора времени и пространства, что она в сущности, как нам теперь может казаться, как бы напрашивается сама собою. Такую судьбу разделяют многие глубокие мысли: раз высказанные гениальным умом, они затем кажутся сами собою понятными. Удивительно то, что, высказав эту глубокую мысль, Сеченов больше к ней не возвращался, никогда ее не развивал, не обсуждал. Это, впрочем, у него замечается и по отношению к другим вопросам. Он давал сильную, глубокую мысль и больше к ней не возвращался. На это в свое время по другому поводу обратил внимание И. П. Павлов. Называя идею о рефлексах головного мозга гениальным взмахом сеченовской мысли, И. П. Павлов говорит дальше: «...интересно, что потом И. М. более не возвращался к этой теме в ее первоначальной решительной форме».

Перед нами целое мировоззрение натуралиста на окружающий мир. Центральным пунктом этого мировоззрения является утверждение, что мышца, этот двойственный орган, наш рабочий орган и вместе с тем исконный, первоначальный орган чувств, воспитавший в порядке своих свойств все другие органы чувств, окрашивает все наши представления об окружающем мире в образах движения. В этом и заключается причина того, что единственно понятной нам формой явлений кажется движение и его элемент в виде материальной точки, движущейся в пространстве и во времени. В этом кроется причина, почему мы стремимся свести все явления на явление движения материальной точки и почему это явление до последнего времени считалось пределом нашей познавательной способности, пределом, который ставит нам наша организация.

...Эвальд Геринг, выдающийся физиолог прошлого столетия, начинает свою знаменитую, считающуюся классической речь «О памяти как об общей функции организованной материи» такими словами: «Если естествоиспытатель оставляет ограниченную область своих специальных исследований, чтобы пуститься в царство общих философских вопросов естествознания, где он надеется найти решение тех больших задач, из-за которых он посвящает дни своей жизни маленьким вопросам, то его всегда сопровождают тайные опасения тех, кого он оставил там, у рабочего стола, а с другой стороны, он встречает, может быть, и справедливое недоверие тех, которые считают себя законными гражданами царства спекулятивной философии».

Мы видели, что Сеченов был именно тем естествоиспытателем, который устремлялся к решению больших задач, из-за которых он посвящал дни своей жизни маленьким задачам. Оставим в стороне мнение «законных» обитателей царства философии и скажем лишь о себе. Мы, которых Сеченов оставил у своего рабочего стола, не должны были чувствовать опасений за него. Он имел право пускаться в царство общих философских вопросов естествознания. Мы смотрим с восторгом и гордостью на его отвагу и на его дерзания. Сильный знанием и уменьем своей специальности, он завоевывал для физиологии новые обширные области и озарял своей сильной физиологической мыслью коренные вопросы естествознания. Слава памяти И. М. Сеченова, великого русского естествоиспытателя!