III. ЯВЛЕНИЯ ВОСХОЖДЕНИЯ В ПРОФАНИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ

18. Пол и "человеческие ценности"

Метафизическая характеристика всякой любви — превышение индивидуального бытия, его ценностей, норм, интересов, интимных связей — тем более спокойствия, благополучия и даже самой физической жизни.

Абсолютное всегда — по ту сторону замкнутого "я" эмпирической личности — физической, социально «трудовой, моральной и интеллектуальной. Потому только то, что преодолевает эту жизнь и это Я, создает в их недрах кризис, силой своей преодолевает их силу, что перемещает центр самости вне ее самой — иначе говоря все проблематичное, катастрофическое, разрушительное — открывает более высокие измерения.

Даже в повседневной жизни любовь и секс всегда есть некоторое самопреодоление, саморасширение. Нет смысла напоминать о мощном воздействии любви — это вечная тема искусства и литературы! — на индивидуальную и всеобщую человеческую историю: героизм и восхождение, малодушие и низость, преступления и измены... Как бы и кто бы ни пытался обнаружить сходство между половой любовью людей и животных, совершенно очевидно, что человек в этих отношениях стоит на неизмеримо более низком уровне — в отличие от животного мира в человеческом обществе любовь, секс и женское начало настолько отравляют жизнь и господствуют над ней, что тут речи не может идти о простом инстинкте. Но если взглянуть на это с точки зрения метафизики пола, все может предстать в ином свете, совсем иначе. Тирания любви и секса, а также способность эроса взрывать и подавлять все остальные проявления есть с одной стороны свидетельство крайней деградации и демонизма человеческого существования, с другой — потенциальная возможность так или иначе, тем или иным способом разрушить замкнутость ограниченного индивидуального существования.

Биология не может уравнять между собой функции питания и размножения — можно жить, не совокупляясь, но невозможно без еды. Но нам-то ясно, что на деле все иначе. Желание есть, за исключением случаев тяжелого голода, никогда не подчиняет человека целиком. Не так в случае половой жажды — в нормальных социальных условиях относительной сытости именно она глубочайшим образом влияет на все проявления эмоциональной, моральной, интеллектуальной и даже духовной жизни. Нет иной жажды, так глубоко затрагивающей все существо, как жажда половая — она не исчезает с простым ее утолением, но всегда складывается в тот или иной "комплекс", существующий вне зависимости от непосредственного удовлетворения чисто физической потребности.

Общим местом является "трансцендирующая" роль любви. Она рушит границы каст и традиций, превращает во врагов людей одной крови и идей, отрывает детей от отцов, ломает самые устойчивые и священные связи и институты. Вспомним драматические ситуации внутри дома Габсбургов и судьбы Британской короны; а вот пример из литературы — влюбленный в Миранду шекспировский Фердинанд готов отказаться от королевского достоинства и стать рабом Просперо; но, конечно, все превозмогающая сила любви отнюдь не только предмет художественной фантазии или похождений опереточных принцев. Сексуальные проблемы Генриха VIII не в последнюю очередь повлияли на возникновение англиканства; и невозможно не признать, что важнейшую роль в возникновении Реформации сыграла сексуальность Лютера, не выдержавшего монастырской дисциплины. Если Конфуций утверждал, что улыбке женщины можно верить скорее, чем справедливости, если Леопарди в "Первой любви" признавал эрос силой, способной подавлять даже тщеславие и вовсе презирать всякое иное удовольствие, если классический миф рассказывает, как Парис под знаком Афродиты предпочел красивейшую из женщин власти и высочайшей мудрости, предложенных ему Афиной-Минервой, и даже несметному богатству Геры-Юноны. "Я более рад, о дева, одному твоему взгляду, одному слову, нежели уни-

версальному знанию," — говорит Фауст. Из древних времен доходит до нас соблазнительный глас Мимнер- мы: "Без Афродиты золотой жизнь не подлинна".1 Сексология также утверждает, что "любовь, эта рвущая все связи страсть, подобна вулкану, который из бездны своей взрывает и поглощает в себе все: честь, благополучие и здоровье".2

С психологической точки зрения можно, конечно, отметить и положительное действие любви. Еще Платон признавал, что совершить нечто постыдное постыднее всего именно в присутствии любимого: "И если бы возможно было образовать из влюбленных и возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, — да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу? И если Гомер прямо говорит, что некоторым героям "отвагу внушает бог", то любящим дает ее не кто иной, как Эрот."3 Можно много говорить о том, как любовь и женщина вдохновляют людей на возвышенные поступки, хотя романтическая литература тут все-таки преувеличивает. И если в обычной речи влюбленных мы встречаем слова "нет такой вещи, какой бы я для тебя не сделал", то они всего лишь отголосок языка средневековой рыцарской любви, во имя которой предпринимались сражения и опасные приключения, а мужчина жертвовал собой ради женщины, посвящая ей и славу и честь. Конечно, надо отделять любовь, ставящую целью овладение женщиной, от высокой, творческой, само-

1 C.Kerenyi. Le Figlide Sole. Torino, 1949, р. 128

2 Kraft Ebing. Psycbopatia Sexualis. cit., p. 21.

3 Пир. 179 a-b.

преодолевающей любви — своего рода искупительной жертвы: только о такой любви и может здесь идти речь.1

Однако для нас важны примеры негативного действия любовной страсти, взрывающей мораль и основные ценности существования. Сошлемся снова на Платона, рассказывающего, "как ведут себя порою поклонники, донимающие своих возлюбленных униженными мольбами, осыпающие их клятвами, валяющиеся у их дверей и готовые выполнить такие рабские обязанности, каких не возьмет на себя последний раб".2 Такого обожания от своих подданных не требует самый развращенный тиран. При этом "тебе не дадут проходу ни друзья, ни враги: первые станут тебя отчитывать, стыдясь за тебя, вторые обвинят тебя в угодничестве и подлости; а вот влюбленному это все прощают..."3 В этике арийцев высшая добродетель — верность, и нет ничего омерзительнее, чем ложь. Но ложь, которая в исключительных случаях допустима ради спасения человеческой жизни, также почему-то допустима в человеческих отношениях. Критерий дозволенности, fairitess, приобретает своеобразную окраску: all is fair in love and war. Клятва теряет святость: "по мнению большинства, боги прощают клятвопреступление влюбленному, поскольку, мол, любовная клятва — не клятва вовсе и боги и люди предоставляют влюбленному любые права," — утверждает Платон.4 А вот Овидий: "Юпитер с небесных высот смеется над клятвами влюбленных — он хочет, чтобы они остались без последствий, чтобы зефиры и ветры унесли их вдаль". "Женщины превращают добродетель в

мошенничество и губят веру, верность же перед их лицом постыдна."5

1 В одном из рыцарских романов Ланселот говорит Гиневре: "Я могу совершить во имя твое любой подвиг, ибо имею мужество сделать все, что другие просто не имеют сил сделать". Однако сама Гиневра отвечает, что стремление совершить подвиг ради овладения ею "лишает тебя права на подвиг более высокий, подвиг во имя Святого Грааля, в честь которого и учреждено братство Круглого Стола" (Delecluze, Rola-

nde ои de cbevalerie. Paris, 1845).

2 Пир. 183 a-b

3 Ibid., 183 a-b.

4 Ibid., 183 b.

5 De ajrte amandi. 1,635-636

Все это свидетельствует о присутствии в любви чего- то абсолютного, превыше всех добродетелей; вот почему мы часто видим ее по ту сторону добра и зла. Последний смысл страсти, толкающей мужчину в женские объятья, — жажда бытия в его трансцендентном смысле, того самого, что незримо утверждает каждый день жизни обыденной, наполняя его и делая понятным. Но делая понятным и иное — как и почему элементарная, неделимая сила эроса толкает человека к

самоубийству, убийству или безумию. Миражи профани- ческой любви, то есть такой, которая не способна вывести человека на более высокие планы бытия через соединение с другим полом, становятся навязчивым маревом, мороком — вне объекта любви жизнь теряет не только привлекательность, но и самый смысл, превращаясь в отвратительную, тоскливую текучку. Потеря любимого существа, его смерть или измена становятся всепоглощающей болью. Это отчетливее других высветил Шопенгауэр1: предельно точна его констатация нахождения силы любви по ту сторону индивидуального существования; тем более абсурдно его представление о всесилии "гения рода", трагическая иллюзия мыслителя. Позитивный взгляд Шопенгауэра на решение проблемы заключается в осознании того, что разрушительная и все

превозмогающая сила любви не эмпирична и не психологична, но трансцендентна, и в конечном счете взрывает не конечную индивидуальность, но бьггие внутреннего человека; любовное потрясение затрагивает не периферийные чувства, но бессмертное "ядро" с его жаждой "бытия", точнее, утверждения в бытии, озаренном эросом и магией женщины.

Но не только любовь входит в подобное сексуальное

переживание-потрясение — составными частями его являются ненависть и презрение. Встречаюся ситуации, определение которым дал один из персонажей Бурже: любовь — это звериная ненависть в промежутках между объятиями.2 Элемент ненависти является одним из глубочайших составных любви, причем не в экзистенци-

1 Metapbysik der Geschlechtsliebe. cit., р. 85-88,109,112, etc

2 Pbysiologie de Vamour moderne.

альном, а в метафизическом смысле — мы уже говорили об этом в предыдущей главе. С другой стороны, среди возможных путей трансценденции, упомянутых в §12, следует выделить три плана проявления эроса. Во-пер- вых, когда сила желания поглощает и подавляет все остальные проявления личности, прежде всего социальные. Второй случай — "абсолютное желание, неотъемлемо включающее в себя ненависть и презрение" — это своего рода "испытание реакции" любящих друг на друга. И, наконец, уравновешенное влечение, когда взаимный магнетизм озаряет взаимоотношения любящих без особых потрясений.

 

19. "Вечная любовь". Ревность. Половая гордыня

Если вообще существует позитивный аспект половых отношений, то он — в ощущении того, что женщина есть средоточие жизненного начала, точнее, сама жизнь в ее высшем смысле. Жаргон влюбленных переполнен выражениями типа "ты моя жизнь", "без тебя не могу жить" и так далее — вариантов множество. Это, конечно, банальности, но поверхностный план только прикрывает более глубокий ("Ева" по-еврейски — "Жизнь"); там сокрыты очень далекие от нас в пространстве и времени легенды и мифы. У любящего возникает ощущение причастности к высшему жизненному началу, его, так сказать, вкушение через посредство овладения женщиной. Это чувство, конечно, глубоко смешанное и нечистое, что и порождает пошлость жаргона влюбленных.

Конечно, за собственно любовь принимают разные чувства — от чистого желания до стремления к увековечиванию любимого образа. Эта жаждя способна возвышать. Но она — и источник тревоги, особенно в наивысших своих точках — влюбленные знают, что их блаженство неминуемо кончится; вот почему любовь пронизана страхом и всегда сопровождается навязчивыми вопросами: "Ты меня не бросишь?", "Ты всегда будешь меня любить?", "Ты всегда будешь меня желать?". Ис-

тинная любовь неотделима от слова "всегда", она стремится к бесконечной длительности; однако любое искренне пережитое чувство неизбежно конечно, оставляет после себя ощущение иллюзорности и абсурда — исчезающая эротическая страсть распадается на множество "мелких" — к другим особям. Типичным примером были любовные истории Шелли. Дробление — сущностная черта любовного опыта.1 Но если ощущение вечности любви все же возникает, оно способно стать средством преодоления временной ограниченности, выходом за пределы "здесь" и "теперь". Вспомним, влюбленные часто явно или мысленно произносят: "ты — образ, который я всегда носил в себе, часть меня самого" или "мне кажется, я всегда тебя знал, ты была еще до того, как я был" (Меландр у Метерлинка). Все это — часть эротического опыта. И очевидна абсурдность утверждений, будто смысл любви — в совокуплении ради размножения, и даже просто в утолении мгновенной жажды обладания; если уж говорить об обладании, то тогда только об увековечении его — в свете метафизики пола это очевидно.

Так все понятнее природа верности и ревности. Ни животное чувство, ни продолжение рода, строго говоря, не требуют этих проявлений. Скорее наоборот, привязанность к одному партнеру ограничивает воспроизводительную функцию, и, напротив, беспорядочные связи биологически гораздо перспективнее. Но ведь когда в отношениях с любимой женщиной уже достигнута определенная степень самоутверждения, причастности полноте бытия> преодолена экзистенциальная потерянность тварной жизни, то есть жизнь в ее более высоких измерениях завоевана, сама тяга к конкретной женщине переходит на других — это чреватый смертью разлом, обнажающий еще более глубинное ядро данной личности (такова ситуация, описанная выше, в §12); эрос обнаруживает свою движущуюся, перемещающуюся природу.

1 По этому поводу очень точно было сказано: "Несчастен мужчина, который, вступая в любовную связь, не думает, что она будет вечной! Несчастен тот, кто в объятиях любимой предчувствует, что они будут разделены". (В С. de Rebeque, dans В. Peret, Antologie de 1'amour subJimS Paris, 1956, ? 158-159.)

Любовь обращается в ненависть, рождается бессознательное стремление к разрушению, вплоть до убийства, до измены; это абсурд, конечный провал, ибо от любви- ненависти ни личность, ни род не приобретает ровным счетом ничего.

В любви существует жажда полного, физического и душевного обладания другим существом; этот поверхностный аспект любовного переживания объясняется

только гордыней человеческого Я, его стремлением к могуществу. Да, мы называем этот аспект "поверхностным", ибо он сформирован социальными условиями и предрассудками, скрывающими глубинные и невысказанные слои человеческого существования. Это geltungtrieb, жажда обладания и господства, самоутверждение в собственных глазах, равно как и в глазах окружающих, так называемый "протест мужества", положенный Адлером в основу его версии аналитической психологии. Но это лишь невротическая компенсация, обратная сторона комплекса неполноценности, обездоленности человека, затерянного в смешениях бытия и небытия. А ведь эрос по своей метафизической природе и есть одно из естественных средств преодоления экзистенциальной потерянности. Роль, которую играет здесь "ценность" эротико-сексуального обладания, конечно, выходит за рамки простого самоутверждения — речь идет о подлинном "бытии" в любви — и здесь спрятан ключ к пониманию феноменологии и ревности, и сексуального деспотизма. Но, повторим, явления эти все же не изначально-первичны, они относятся к внешней стороне, периферии сознания. Мужчина, чье сознание "здесь", не ширужен в подлинную глубину; он "кормит" компенсаторные проявления своей самости, проявления низменные и примитивные. В его поведении господствует "гордыня самца", что само по себе просто смешно. Феномен ревности скорее феномен не самой любви, но социальной "чести". Следует еще раз подчеркнуть: жажда господства и сексуальный эгоизм — компенсация и "анестезия" темного по своей природе комплекса неполноценности, тогда как подлинно высокой целью эроса является как раз преодоление отрани- ченности и замкнутости в самом себе, преодоление эго-

изма внешнего, эмпирического человека. Но это понимают далеко не все и не всегда. Герой 'Триумфа смерти" д'Аннунцио Джорджо Ауриспа пытается стремлением к господству преодолеть ужас небытия, искушение самоубийством. Он произносит такие слова: "Нет на земле более прекрасного опьянения, чем обладание другим существом. Именно этого опьянения я и ищу".

В повседневном эротическом опыте чаще всего можно наблюдать смешение этих взаимно противоречивых стремлений — к власти, господству и в то же время к "выходу из себя", к соединению с другим. Некоторым образом это противоречие диалектично. Метафизически обе тенденции взаимно связаны, растут из одного корня и в истоках своих не так враждебны друг другу, как в проявлениях.1 Однако интегральный эрос, напротив, приобретает характер экзальтации, μανία; он находится под знаком Единого, преодоления как себя, так и другого, восхождения обоих на иной, героический план. Тогда все антитезы преодолеваются. "По ту сторону жизни", "более, чем жизнь"— вот начала, лежащие в основе большой любви, страсти желания. "Я люблю тебя больше самой жизни..." Распространенный прием обольщения женщины, принятый у арабов, заключается

в концентрации напряженного усилия, направленного на нее; при этом мужчина как бы ненароком делает три ножевые зарубки на собственной правой руке и произносит: "Нет бога, кроме Бога. И это так же истинно, как и то, что прежде вытечет вся моя кровь, чем погаснет мое желание владеть тобою".

1 В связи со сказанным очевидна противоположность теорий Фрейда и Адлера. Для первого движущей силой поведения является libido sexualis, для второго — достоинство обладания самого по себе. Эрос — форма самоутверждения. Корень его — "идея могущества и бопшодобия", которая является основой бессознательного; но это иное, чем в мифе об андрогине, объяснение сущности эроса.