АФРИКАНСКАЯ ГРАММАТИКА
В отношении африканских дел наш официальный словарь носит, как это и можно предположить, сугубо аксиоматический характер. Иначе говоря, его слова не имеют никакой коммуникативной ценности и служат лишь для устрашения. Тем самым они образуют собой письмо, то есть особый язык, призванный добиваться совпадения нормы и факта, оправдывая циничную реальность благородной моралью. В более общем смысле это язык, функционирующий главным образом как условный код, то есть слова в нем не связаны со своим содержанием или даже прямо ему противоречат. Такое письмо можно назвать косметическим, так как оно стремится прикрывать факты языковым шумом или, если угодно, самодовлеющим знаком языка. Здесь я хотел бы вкратце показать, каким образом языковая лексика и грамматика могут быть политически ангажированы.
БАНДА (людей, стоящих вне закона, мятежников или уголовников). — Образцовый пример аксиоматического языка. Выбор уничижительного слова служит здесь именно для того, чтобы не признавать фактическое состояние войны, а тем самым и возможность диалога. "С теми, кто поставил себя вне закона, разговаривать не о чем". Такая морализация языка позволяет свести проблему примирения к чисто произвольной перемене словаря.
Когда "банда" оказывается французской, ее именуют возвышенным словом община.
ТЕРЗАНИЯ (жестокие, болезненные). — С помощью этого слова проводится мысль о том, что в Истории не бывает ответственности. Состояние войны скрадывается под благородными одеяниями трагедии, как будто военный конфликт — это сущностное Зло, а не зло частное и поправимое. Колониальная политика испаряется, исчезает в ореоле бессильных стенаний, где несчастье признают, чтобы прочнее его утвердить.
==179
Образцы фразеологии: "Правительство Республики полно решимости принять все зависящие от него меры, чтобы положить конец жестоким терзаниям, переживаемым Марокко" (г. Кота в послании к Бен Арафа)'
" Марокканский народ, болезненно терзающий сам себя . " (заявление Бен Арафа).
БЕСЧЕСТИЕ — Как известно, в этнологии — во всяком случае, такова многообещающая гипотеза Клода Леви-Стросса, — мама служит своего рода алгебраическим символом2 (как в нашем языке выражение "эта штука"), призванным передавать "неопределенное значение, само по себе лишенное смысла, а потому способное принимать какой угодно смысл, имеющее своей единственной функцией заполнять разрыв между означающим и означаемым". Честь — это как раз и есть наша мана, что-то вроде пустого места, куда складываются самые разнообразные неудобовыразимые смыслы и которое объявляется сак-рально-табуированным. То есть честь — возвышенный, а значит магический эквивалент "этой штуки"
Образец фразеологии: "Было бы бесчестием для мусульманских народов дать понять, что подобные люди могут рассматриваться во Франции как их представители. Это было бы также бесчестием и для самой Франции" (коммюнике Министерства внутренних дел)
СУДЬБА. — В тот самый момент, когда История в очередной раз показывает, что она развивается свободно, и колониальные народы начинают опровергать фатальность своей участи, в буржуазном словаре все чаще и чаще употребляется слово Судьба. Подобно чести, судьба — своего рода мана, под эту рубрику можно стыдливо подводить все наиболее мрачные последствия колониальной политики. Для буржуазии Судьба — это универсальная "штука" в толковании Истории
Разумеется, Судьба существует лишь в форме связанных судеб. Не Франция когда-то покорила Алжир силой оружия, но само Провидение соединило их судьбы. Эта связь объявляется нерасторжимой в тот самый момент, когда она с неопровержимой очевидностью расторгается
Образец фразеологии: "Мы, со своей стороны, готовы дать народам, чья судьба связана с нашей, подлинную независимость в рамках добровольной ассоциации" (речь г Пине в ООН)3.
К оглавлению
==180
БОГ — Сублимированная форма французского правительства
Образец фразеологии: " Когда Всевышний предназначил нам исполнять верховную власть " (заявление Бен Арафа)
"...С самоотверженностью и царственным достоинством, пример которых всегда являло собой Ваше величество... Вы стремитесь тем самым повиноваться воле Всевышнего. " (послание г Кота к Бен Арафа, отстраненному правительством от власти)
ВОЙНА — Задача в том, чтобы отрицать ее. Для этого есть два средства либо как можно реже о ней упоминать (самый распространенный прием), либо придавать ей противоположный смысл (прием более хитрый, и на нем строятся почти все мистификации буржуазного языка) Слово "война" употребляется при этом в смысле "мир", а слово "умиротворение" — в смысле "война"
Образец фразеологии: "Война не мешает нам осуществлять меры по умиротворению" (генерал де Монсабер)4. Следует понимать так, что состояние мира (официальное), к счастью, не мешает нам вести войну (реальную).
МИССИЯ. — Третье слово-л<ама. В него можно вкладывать все что угодно: школы, электрификацию, кока-колу, полицейские облавы, прочесывание населенных пунктов, смертные приговоры, концентрационные лагеря, свободу, цивилизацию и вообще любое французское "присутствие"
Образец фразеологии: "Однако вам известно, что на Францию в Африке возложена особая миссия, которую она одна в состоянии выполнить" (речь г. Пине в ООН)
ПОЛИТИКА. — Область политики всячески сужается. Есть, с одной стороны, Франция, а с другой — политика. Когда североафриканские дела касаются Франции, то они уже не относятся к политике. Коль скоро все пошло всерьез, будем делать вид, что оставляем Политику ради Нации Для правых политика — это левые; сами же они — Франция.
Образец фразеологии: "Стремиться защитить французскую общность и ее лучшие качества — не значит заниматься политикой" (генерал Трикон-Дюнуа)5
Слово "политика" может иметь и противоположный, эвфемистический смысл, соединяясь со словом "совесть" ("политика совести"); в этом случае им обозначается прак-
==181
тическая чуткость к реальностям духа, к нюансам, что позволяет христианину спокойно идти "умиротворять" Африку.
Образец фразеологии: "...Априорно отказываться от военной службы в Африке, чтобы не попасть в подобную ситуацию (когда приходится не выполнять бесчеловечный приказ), — это абстрактное толстовство, совершенно не равнозначное политике совести, так как это вообще никакая не политика" (доминиканская редакционная статья в "Ви энтеллектюэль")6.
НАРОД. — Излюбленное словечко буржуазного словаря. Оно служит противоядием от слишком грубого и вместе с тем "лишенного реальности" слова "классы". "Народ" призван деполитизировать множественность социальных групп и меньшинств, сгоняя всех индивидов в одну нейтрально-пассивную массу, допускаемую в буржуазный пантеон лишь постольку, поскольку она не осознает политически свою жизнь. (Ср. "пассажиров" и "людей с улицы"). Для пущей возвышенности этому термину обычно придают множественное число — "мусульманские народы", однако здесь содержится и намек на разницу в зрелости: метрополия одна, а колоний много, Франция собирает под своей властью нечто по природе множественное и разрозненное.
Когда же бывает нужда высказаться пренебрежительно (война порой понуждает к такой суровости), то народ просто дробят на "элементы". Обычно эти элементы бывают фанатичными или же управляемыми извне. (Ведь право же, только в пылу фанатизма или же в помрачении рассудка у кого-то может появиться желание расстаться с колониальным состоянием.)
Образец фразеологии: "Элементы населения, которые в тех или иных обстоятельствах могли присоединиться к мятежникам..." (коммюнике Министерства внутренних дел).
СОЦИАЛЬНОЕ. — "Социальное" обязательно соединяется с "экономическим". Такая двойственность постоянно функционирует как алиби, то есть служит для объявления о репрессивных акциях или для их оправдания — можно даже сказать, что просто для их обозначения. "Социальное" — это главным образом школы (цивилизаторская миссия Франции, народное образование на заморс-
==182
ких территориях, постепенно подводящее их народы к зрелости); "экономическими" же являются "интересы", всякий раз "очевидные" и "взаимные", "неразрывно" связующие Африку с метрополией. Оба этих прогрессистских термина, если их как следует очистить от смысла, могут безнаказанно использоваться как отличные заклинатель-ные формулы.
Образцы фразеологии: "социально-экономическая сфера", "социально-экономические установления".
В словаре, несколько образцов которого представлено выше, явно преобладают имена существительные, что связано с массовым расходом понятий, служащих для прикрытия реальности. Износу, вплоть до полного распада, подвержены в этом языке все элементы, но глаголы — иначе, чем существительные: глагол разрушается, а существительное раздувается. Моральную инфляцию переживают здесь не предметы и не действия, а лишь идеи, "понятия", набор которых служит не столько для коммуникации, сколько для поддержания устойчиво-застылого кода. Таким образом, кодификация официального языка идет рука об руку с его субстантивацией, ибо миф в основе своей имеет номинальную природу — номинация уже изначально является приемом искажения.
Что же до глагола, то он любопытным образом скрадывается — в функции сказуемого обычно он сводится к простой связке, призванной лишь утверждать существование или то или иное качество мифа (г. Пине в ООН:
"было бы иллюзорной разрядкой...", "было бы немыслимо...", "чем была бы такая номинальная независимость...", и т.д.). Семантическую полноценность глагол кое-как обретает лишь в плане будущности, возможности или предположений, в туманной дали, где миф не так сильно рискует быть опровергнутым (правительство Марокко "будет создано", "будет призвано вести переговоры о реформах...";
"усилия, предпринимаемые Францией с целью построить свободную ассоциацию...", и т.д.).
Имя существительное в этом языке обычно вводится так, чтобы казаться, по точному и не лишенному юмора выражению превосходных грамматистов Дамуретта и Пишона7, усаженным в общеизвестности, — то есть его содержание обязательно представляется нам как нечто уже
==183
знакомое. Здесь перед нами самое средостение мифотвор-ческого процесса: миссия Франции, терзания марокканского народа или судьба Алжира грамматически постулируются как нечто несомненное (такое качество обычно сообщается им с помощью определенного артикля), то есть дискурсивно неоспоримое (миссия Франции — ну что же тут говорить, вы же понимаете...). Общеизвестность — это первичная форма натурализации.
Выше уже был отмечен расхожий прием эмфазы, когда те или иные существительные ставятся во множественном числе ("мусульманские народы"). Следует добавить, что такая эмфаза может служить преувеличению, а может и принижению: слово "народы" внушает эйфорическое чувство множества мирно покоренных людей, когда же говорится о "проявлениях примитивного национализма", то множественное число делает здесь еще более жалким (если только сие возможно) понятие национализма (чужого), дробя его на мелкие проявления. Названные выше два грамматиста, сумевшие предвосхитить язык африканских событий, предвидели также и это, различая массивное и нумеративное множественное число: в первом нашем случае множественное число несет в себе приятное представление о массе, во втором же зароняет мысль о разобщенности. Таким образом, миф видоизменяется согласно грамматике: разные виды грамматического множественного числа предназначаются для решения разных моральных задач.
Что же касается прилагательных (или наречий), то они играют любопытную двойственную роль: они возникают как бы от беспокойства, от ощущения, что употребляемое существительное, несмотря на свою общеизвестность, поражено износом, который невозможно полностью скрыть;
отсюда необходимость придать ему новую силу — и вот независимость становится "истинной", стремления "подлинными", судьбы "неразрывно связанными". Определение стремится здесь отмыть определяемое от прежних обманутых надежд, представить его обновленным, непорочным, заслуживающим доверия. Как и цельные глаголы, прилагательное сообщает дискурсу значение будущности. Делами прошлого и настоящего занимаются существительные, могучие понятия, в которых идея не требует доказательств (Миссия, Независимость, Дружба,
==184
Сотрудничество и т.д.); что же касается актов и предикатов, то они, дабы стать неопровержимыми, должны укрываться за той или иной формой нереальности — будь то нереальность цели, посула или заклинания.
К сожалению, такие взбадривающие прилагательные и сами быстро изнашиваются по мере употребления, так что в итоге инфляция мифа вернее всего сказывается именно в том, как его подхлестывают прилагательными. Стоит прочесть такие слова, как "истинное", "подлинное", "неразрывное" или "единодушное", — и в них сразу чувствуется пустая риторика. Дело в том, что по сути своей эти прилагательные — их можно назвать эссенциальными, так как они в модальной форме разрабатывают субстанцию сопровождаемого ими существительного, — ничего не могут изменить: независимость только и бывает независимой, дружба — дружеской, а сотрудничество — единодушным. Своим бессилием эти никчемные прилагательные как раз показывают, что в конечном счете наш язык все-таки здоров8. Сколько бы официальная риторика ни маскировала реальность все новыми покровами, в известный момент слова начинают ей противиться, заставляя обнаружить, что под мифом таится альтернатива правды или лжи: независимость либо есть, либо нет, а узоры прилагательных, силящихся придать небытию качества бытия, на деле оказываются лишь признанием вины.
00.htm - glava42
КРИТИКА "НИ - НИ"
В одном из первых номеров ежедневного "Экспресса"' можно было прочесть любопытное критическое кредо (без подписи) — замечательный образец риторического балансирования. Идея его заключалась в том, что критика не должна быть "ни салонной игрой, ни уборкой мусора";
следует понимать так, что она не должна быть ни реакционной, ни коммунистической, ни самоцельной, ни политической.
Такая механика двойного исключения в немалой мере связана с той страстью к арифметике, которая уже не раз встречалась нам выше и которую я вообще считал возможным определить как черту мелкобуржуазного сознания. Различные методы как бы взвешиваются, ими щедро
==185
нагружаются чаши весов, а сам делающий это выступает в роли невесомого, идеально-духовного и потому справедливого арбитра, в роли коромысла весов
Для такой бухгалтерской операции необходимы гири, и ими служит моральный смысл используемых терминов Согласно давно известному террористическому принципу (от терроризма нелегко ускользнуть даже при желании), в названии предмета уже содержится его оценка, так что слово, изначально отягченное виновностью, само собой ложится дополнительным весом на одну из чаш. Например, культуру противопоставляют идеологиям. Культура - это возвышенно-благородное общее достояние, находящееся вне всякой социальной ангажированности: культура не обладает весом Идеологии же выдуманы сторонниками разных партий — ну-ка, взвесим их! Их выстраивают спиной к спине под суровым присмотром культуры (не догадываясь, что и сама культура в конечном счете тоже идеология) Можно подумать, что бывают слова тяжкие, порочные ("идеология", "катехизис", "приверженец"), подлежащие унизительной процедуре взвешивания, а бывают слова легкие, чистые, нематериальные, от бога наделенные благородством, сублимированные до полной неподвластности низменному закону чисел ("приключение", "страсть", "величие", "доблесть", "честь"), стоящие выше унылой бухгалтерии лживых слов, слова второго рода вправе читать мораль словам первого рода — есть слова-преступники, а есть слова-судьи. Разумеется, эта возвышенная мораль Третьей Силы неизбежно ведет к новой дихотомии, не менее упрощенной, чем та, которую как раз и имелось в виду изобличить во имя сложности Возможно, в нашем мире действительно есть одна сторона, а есть другая, — но будьте уверены, что этот раскол не подлежит никакому Суду: для Судей и самих нет спасения, они сами тоже выступают за кого-то.
Собственно говоря, чтобы понять, на чьей стороне стоит подобная критика "ни — ни", достаточно взглянуть, какие другие мифы с нею связаны Не останавливаясь подробно на мифе о вневременности ("искусство на все века"), заключенном во всяком обращении к "вечной" культуре, в доктрине "ни — ни" выделяются и еще два расхожих приема буржуазной мифологии Первый — это особое представление о свободе, которая мыслится как "отказ
==186
от априорных суждений" Между тем литературное суждение всегда определяется тем целым, которому оно принадлежит, так что даже само отсутствие системы — особенно когда оно возводится в ранг кредо — бывает связано со вполне определенной системой, в данном случае с весьма банальным вариантом буржуазной идеологии (или культуры, как выразился бы наш анонимный автор) Можно даже утверждать, что кто заявляет о своей насущной свободе, тот как раз и находится в самой бесспорной зависимости Можно смело биться об заклад, что никто не сумеет писать беспорочно-чистую критику, не обусловленную никакой системой: так и наши "нинисты" вовлечены в некоторую систему, хотя, возможно, и не в ту, к которой сами апеллируют Невозможно судить о Литературе без некоторого предварительного понятия о Человеке и Истории, о Добре и Зле, об Обществе и т.д., взять хотя бы словечко "Приключение", превращенное нашими бойкими "нинистами" в моральную похвалу и противопоставленное всяким гадким системам, которые "ничем не могут нас удивить", — сколько в нем фатально-косной наследственности! Любая свобода в конечном счете всегда содержит в себе ту или иную уже известную логику — а значит, ту или иную априорность. Следовательно, свобода критика не в том, чтобы избегать подобного риска (это невозможно!), а лишь в том, заявлять о нем открыто или нет
Второй характерно буржуазный симптом рассматриваемого текста — это эйфорическая апелляция к "стилю" писателя как вечной ценности Литературы. На деле, однако, История ставит под вопрос все, даже умение "хорошо писать" Стиль как критерий оценки принадлежит вполне определенной эпохе, и ныне, когда целый ряд крупных писателей идут на штурм этого последнего бастиона классической мифологии, вступаться за "стиль" — фактически значит быть архаистом; о нет, вновь в который раз обращаться к идее "стиля" — это отнюдь не приключение! "Экспресс" был ближе к истине в одном из следующих номеров, публикуя справедливую реплику А.Роб-Грийе против магических ссылок на Стендаля ("Написано прямо как у Стендаля!")2. Соединение стиля с гуманностью (как, к примеру, у Анатоля Франса), видимо, уже более не достаточно в качестве основы Литературы Приходит-
==187
ся даже опасаться, что "стиль", скомпрометированный столь многими ложно гуманными произведениями, в итоге сам сделался чем-то априорно подозрительным, во всяком случае, прежде чем записать его в актив тому или иному писателю, требуется сперва провести ревизию. Разумеется, это не значит, что Литература может существовать вне всякого формального мастерства Но, к разочарованию наших "нинистов", все еще понимающих мир дихотомически и мнящих себя божественно трансцендентными ему, "писать хорошо" не обязательно имеет своей противоположностью "писать плохо" — ныне таковой является, быть может, просто писать3. Литературе живется сейчас трудно, тесно, смертельно опасно. Ей не до украшений — приходится защищать свою жизнь; так что пора новоявленной критики "ни — ни", боюсь, осталась уже в прошлом.
00.htm - glava43