Эпидейктическое красноречие и инструменты манипулирования
Три рода красноречия: судебное, совещательное и эпидейктическое (торжественное) были описаны Аристотелем в его «Риторике» [29]. Судебное, понимаемое в широком смысле, описывает ту ситуацию, когда говорящие спорят о событии, уже имевшем место, и стараются повлиять на квалификацию этого события. Сюда относится и судоговорение и всякая дискуссия, относительно прошлого, в частности и научный спор. Совещательное красноречие описывает ситуацию принятия решения относительно чего-то, что произойдет в будущем. Эпидейктическое красноречие занимает в этой триаде особое место, его слушатели, по словам Аристотеля, не являются судьями. Им не предстоит выбирать. Задача эпидейктического красноречия порицать или хвалить, то есть укреплять в сознании слушатели некие оценки. Такое красноречие обычно консолидирует слушателей, причем чаще всего оно обращено к аудитории, которая в принципе принимает предложенную систему ценностей, а речь лишь закрепляет ее, акцентируя какие-то оттенки. Короче говоря, предполагаемое воздействие эпидейктического красноречия является долговременным и консолидирующим.
Как видим, именно торжественное красноречие функционально близко манипуляции, и в случае перенесения его задач и приемов в зону других видов красноречия эта манипуляция становится заведомо деструктивной. Примером может служить разрушение судебной состязательности и превращение суда в идеологическую проповедь, как это и делалось на сфабрикованных процессах тридцатых годов.
Гомилетика – искусство проведи – выросла именно из эпидейтического красноречия античности, которое неизменно расцветало тогда, когда угасало гражданское начало. Проповедь функционально близка торжественной речи. В гомилетике, однако, на первый план стали выходить средства, нехарактерные для античного торжественного красноречия. Средства эти были связаны с когнитивной стороной речи, несли ответственность за языковую картину мира, за концептуализацию действительности. Именно они были впоследствии усвоены тоталитарной риторикой.
Все симметричные речевые построения, идущие от Горгия и делающие речь изукрашенной и искусственной, сохранялись и в проповеди, но акцент делался не на них, а на тропах. К фигурам речи или «извитию словес» разные христианские авторы относились по-разному, причем в восточной традиции рейтинг фигур был достаточно низким [30]. Зато вырастал интерес к тропам и прежде всего к аллегории.
В классическом труде Квинтилиана аллегории отведено скромное место [31], зато широко известно, какую роль играла аллегория в средневековом тексте и мышлении. В средневековых трактатах впервые появляется неизвестный античности и даже не встречающийся в самом полном списке тропов у Трифона троп: антаподозис, т.е. аллегория с комментариями [32]. В средние века в связи с полемикой защитников икон с иконоборцами развивается учение о символе [33], каковым античная риторика совершенно не интересовалась. Концептуальные метафоры и символы, аксиоматически предопределяющие мировосприятие, не имеют ничего общего с Аристотелевым толкованием ясности и максимально, насколько это только возможно, затрудняют рациональную критику текста. В тоталитарной риторике им уготовано почетное место.
Словесные формулы с контекстуально связанными значениями входящих в них слов – тоже новая примета проповеднического стиля. Многие из таких формул являются цитатами, имеющими каноническое толкование. И это явление будет знакомо тоталитарной риторике.
§ 4. Художественная литература и манипулирование
В радиообращении Дж. Оруэлла «Литература и тоталитаризм» приводится соображение, которое легко объясняет все советские постановления в области литературы и искусства, а также литературной критики: «Тоталитаризм посягнул на свободу мысли так, как никогда прежде не могли и вообразить. Важно отдавать себе отчет в том, что его контроль над мыслью преследует цели не только запретительные, но и конструктивные. Не просто возбраняется выражать — даже допускать — определенные мысли, но диктуется, что именно надлежит думать; создается идеология, которая должна быть принята личностью, норовят управлять ее эмоциями и навязывать ей образ поведения. Она изолируется, насколько возможно, от внешнего мира, чтобы замкнуть ее в искусственной среде, лишив возможности сопоставлений. Тоталитарное государство обязательно старается контролировать мысли и чувства своих подданных по меньшей мере столь же действенно, как контролирует их поступки» [34].
Но жизнеспособна ли такая литература? Сам Оруэлл считал, что нет. Обратимся, однако, к феномену художественности и попытаемся рассмотреть его в категориях манипулирования.
Феномен художественности плохо поддается определению [35]. Для бытового сознания современного человека главную роль здесь играет наличие или отсутствие вымысла: «фикшен» – «нонфикшен». Для филологии прошлого века центральным был вопрос о художественном языке [36]. В иные эпохи художественную литературу трудно отделить от нехудожественной. В этой связи говорят, например, о полифункциональности средневековой литературы [37]. Иные литературные жанры близко стоят к риторическим и дидактическим, иногда прямо вырастая из них. Это характерно для поздней античности [38]. Нас литература будет интересовать в двух аспектах: в семиотическом, потому что именно в литературе обнаруживается средоточие тех приемов, которые составляют основу манипулирования и, в частности, тоталитарного манипулирования, и в историческом, потому что советская литература была частью пропагандистской машины.
Если литературу рассматривать в парадигме речевого воздействия, то ближе всего она стоит к эпидейктическому красноречию, продвинувшись еще дальше по шкале манипулирования. Ее воздействие осуществляется скрыто, цели конкретного произведения, его смысл бывают ясны далеко не всегда, перформативность присуща литературе в очень большой степени, автонимичность, самопредставление играет в ней роль и на уровне формы, и на уровне содержания [39]. Иными словами, литературный текст исключительно манипулятивен. Здесь, однако, мы сталкиваемся с одним любопытным парадоксом.
Полным набором признаков манипуляции обладают наиболее поэтичные и наименее ангажированные произведения художественной словесности. Чем ангажированнее автор, чем утилитарнее понимаются задачи литературы, тем меньше ее манипулятивные потенции. Сказки Льва Толстого с их лобовой дидактикой вызывают скуку у читателя, восхищающегося гениальностью «Анны Каренины». Трудно найти читателя, у которого бы «Воскресение», где авторские установки очевидны, вызывало бы те же чувства, что и «Война и мир».
В сущности говоря, никакого парадокса здесь нет. Бескорыстная игра творческого воображения, делающая самоценным и язык, и образы, исчезает под напором утилитаризма, который точно знает, что ему нужно, а что ему не нужно. С исчезновением же бескорыстной игры воображения подрываются основы для самопрезентации. Перформатив, так сказать, не состоится, оборачивается самозванством, читатель просто игнорирует его.
Этот мнимый парадокс был совершенно неизвестен архитекторам тоталитарной риторики. До самого конца они продолжали тиражировать дискредитирующие их псевдохудожественные тексты с «правильными» идеологическими установками. Это уже аспект исторический. Здесь мы еще раз убеждаемся, что тоталитарная риторика строила свой недолговечный замок на песке, что она сама не понимала тех механизмов, которые запускала с огромной энергией и чрезвычайной жестокостью по отношению к человеческим судьбам. Там, где к установкам примешивалось творческое бескорыстие, мерещилась крамола, формализм, ползучий эмпиризм и прочее. Механизм присуждения сталинских премий, в котором принимал участие сам Сталин [40], работал на отбор нечитаемых произведений, которые неофициально именовали «мутным потоком», видимо, отталкиваясь от названия малохудожественной вещи Серафимовича – «Железный поток». Талантливые произведения, как известно, встречались в штыки, их авторы подвергались травле и репрессиям.
Что касается литературы переводной, то здесь помимо селекции и случаев прямого вмешательства в авторский текст была возможность списать наиболее художественные места на политическую незрелость автора, которого злая судьба заставила родиться в нетоталитарном государстве. В минуты послабления реалиями «гнилого запада» пользовались и отечественные авторы в качестве извинительных обстоятельств [41]. Большой популярностью у читателей пользовался вымышленный мир А.С. Грина, словно сотканный из переводов зарубежной литературы.
Своя собственная дореволюционная классика также подвергалась селекции. Широко практиковалась ссылка на политическую незрелость, которая в таких случаях именовалась «противоречиями в мировоззрении». Этот типично манипулятивный оборот выдавал противоречия принятой идеологии за противоречия в сознании самого писателя, который, если воспользоваться выражением И.В. Сталина, «был нисколько не повинен» в правдивом изображении действительности.
При всем том художественная литература, а с ней и литературная критика [42] были существенной частью тоталитарной риторики, имевшей свои организационные формы. И если можно говорить об экологии литературы, то воздействие советского периода на эту экологию было разрушительно. В сфере же нравственности побочные эффекты «магии слова» просто отвратительны. И это действительно побочные эффекты, потому что они не были запланированы, а вдобавок ко всему и прямой эффект оказался в конце концов контрпродуктивным для самого тоталитаризма.
Главные инструменты манипулятивной риторики тоталитаризма были выкованы в периферийных для риторики жанрах или даже вне риторики, там, где то, что в риторике справедливо осуждается как манипулирование, является нормой. Однако, как покажем мы ниже, и горгианская риторика сыграла известную роль в становлении манипулятивной риторики в ее тоталитарном варианте. Злого гения, который похитил секреты религиозного и художественного сознания и перенес их туда, где потребны не вера и восхищение, а критический анализ, не существует. «Открытия» манипуляторов двадцатого века были подготовлены целой цепью событий, которые мы и рассмотрим ниже.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Это особенно заметно у Д. Болинджера в работе «Истина – проблема лингвистическая», где есть и прямые отсылки к Оруэллу и где говорится о непроницаемости для критики сложных существительных, достаточно характерных для газетного дискурса вообще (Болинджер Д. Истина – проблема лингвистическая //Язык и моделирование социального взаимодействия. М., 1987. С. 35). Есть, однако, разница между приводимыми автором примерами и «пауками-капиталистами» советской школы, где исключалась множественность точек зрения и возможность публичного анализа подобных метафор. См. также: Вайнрих Х. Лингвистика лжи. //Язык и моделирование социального взаимодействия. М., 1987; Блакар Р. Язык как инструмент социальной власти//Язык и моделирование социального взаимодействия. М., 1987.
[2] Е.И. Шейгал, специально исследовавшая политический дискурс, обобщая целый ряд работ семидесятых – девяностых годов, называет в качестве ведущей для этого дискурса функцию «социального контроля (создание предпосылок для унификации поведения, мыслей чувств и желаний большого числа индивидуумов, т.е. манипуляция общественным сознанием» (См.: Шейгал Е. Семиотика политического дискурса. М., 2004, с. 35). В этой цитате знак равенства между манипулированием и убеждением поставлен дважды: социальный контроль равен унификации, консолидация равна манипуляции. При этом автором дополнительно выделяется функция, сводящаяся к «наркотизации» населения, функция, осуществляющаяся через ритуальное использование символов, т.е. манипуляция оказывается фатальной для политического дискурса.
[3] Любопытно, что западные авторы охотно отыскивали случаи манипулирования в политической риторике собственных нетоталитарных государств, и советские авторы были вполне единодушны с ними. См., например: Бережная Т.М. Современная американская риторика как теория и практика манипулирования общественным сознание. Автореферат диссертации, представленной на соискание степени кандидата филологических наук. М., 1986.
[4] Klemperer W. Lingua Tertii Imperii: Die unbehaltige Sprache. Darmstadt. 1946.
[5] Пример позаимствован из работы Б. Уорфа: Отношения норм поведения и мышления к языку // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1961. Вып. 1.
[6] См., например: Язык о языке /под ред. Н.Д. Арутюновой. М., 2000.
[7] Лакофф Дж. Женщины, огонь и опасные вещи. Что категории языка говорят нам о мышлении / Пер. с анлийского. М., 2004. С. 41-46; Попова М.В. Функционально-семантическое поле «звук» в современном русском языке. Автореферат диссертации, представленной на соискание степени кандидата филологических наук. Ростов-на-Дону. 2002.
[8] См.: Московичи С. Московичи С. Век толп. Исторический трактат по психологии масс. М., 1998; О н ж е Машина, творящая богов, М., 1998.
[9] В законченном виде эту теорию сформировала И.В. Арнольд, обобщившая работы С. Левина, М. Риффатера и других и исследователей (см.: Арнольд И. В. Стилистика декодирования. В ее кн.: Семантика. Стилистика. Интертекстуальность. СПб, 1999. С. 124-333).
[10] См., например работу И.В. Беляевой, в которой дается сводка мнений по этому вопросу: Беляева И.В. Феномен речевой манипуляции: лингвоюридические аспекты. Ростов-на-Дону, 2008.
[11] При этом само разграничение двух видов обмана: связанного, соответственно, с фактом или отношением к нему остается актуальным. Такое противопоставление восходит к Ч. Филмору, различавшему семантическую и прагматическую истину. См.: Филмор Ч. Фреймы и семантика понимания // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1988. С. 52-92.
[12] См.: Романенко А.П. Советская герменевтика. Саратов, 2008.
[13] К. Богданов, специально исследовавший ритуал, пишет о двуязычии и даже многоязычии тоталитарного сознания, разделяющего ритуал и жизнь. См.: Богданов К. Риторика ритуала. Советский социолект в этнолингвисическом освещении. //Антропологический форум, № 8. http://anthropologie.kunstkamera.ru/files/pdf/008/08_06_bogdanov_k.pdf С. 302. Развивая эту мысль, можно говорить и об эволюции этой двуязычной ситуации, подобно эволюции подлинного славяно-русского двуязычия, описанного Б.А. Успенским. См.: Успенский Б.А. Краткий очерк русского литературного языка (XI-XIX вв.). М. 1994.
[14] О поэтике Горгия см.: Миллер Т.Б.. От поэзии к прозе (риторическая проза Горгия и Исократа) // Античная поэтика. Риторическая теория и литературная практика. М.: Наука,1991. С.60-105.
[15] См.: Zimmerman H.D. Die politische Rede Der Sprachgebrauch Bonner Politiker. Stuttgart, 1975 Greifenhagen M. Einleitung // Kampf und Wörter? Politische Begriffe in Meinungsstreit. München/ Wien, 1980.
[16] Лассан Э. Дискурс власти и инакомыслия в СССР: когнитивно-риторический анализ. Вильнюс. 1995. С. 8.
[17] Вспомним, что имя вещам давал Ономатотет («творец имен»), и это было «истинное» имя. Когда возник греческий термин «ономатопея», переводимый сегодня как «звукподражание», под ним понималось изобретение окказиональных слов, а звукоподражательный характер таким словам предавался ради гармонии имени и вещи. Советские аббревиатуры, например «ВЦИК», создавалась на основании других принципов.
[18] Речь идет не только о повторах внутри рекламного текста (Ср.: Сетраков И.Л Итеративность в рекламе: прагматический аспект (на материале рекламных плакатов). Автореферат диссертации, представленной на соискание степени кандидата филологических наук. Ростов-на-Дону, 2010), но и о тиражировании самой рекламы, без чего она вообще не имеет смысла.
[19] Электронное научное издание «Аналитика культурологи» http://analiculturolog.ru/old/(Тинякова Е.А.)
[20] Дионисий Галикарнасский О соединении имен // Античные риторики. М., 1978.
[21] Лахманн Р. Демонтаж красноречия. Риторическая радиция и понятие поэтического. СПб., 2001.
[22] Диафора – противопоставление слов в пределах одной лексемы, парадиастола – в пределах синонимической пары. Подробнее см.: Хазагеров Г.Г.. Риторический словарь. М., 2009. С. 203, 210.
[23] Романенко А.П. Советская словесная культура: образ ритора. М., 2003.
[24] Аверинцев С.С. Христианский аристотелизм как внутренняя форма западной традиции и проблемы современной России / В его кн.: Риторика и истоки европейской литературной традиции. М.. 1996. С. 329-346.
[25] Классический набор достоинств речи – чистота, ясность, уместность и красота – восходит к ученику Аристотеля Теофрасту. Сам же Аристотель сводил достоинства речи к ясности.
[26] Хазагеров Г.Г. Риторика vs. стилистика: семиотический и институциональный аспект // Социологический журнал, 2008, № 3.
[27] В современной логике энтимема понимаются иначе, но в ней действует тот же принцип наведения порядка, что и в современных классификациях риторических фигур: ради установления строгих границ термина жертвуется его первоначальным функциональным смыслом. Этот смысл в «Риторике» Аристотеля достаточно очевиден: подкрепить стопроцентное доказательство доказательством вероятным.
[28] Заде Л. Понятие лингвистической переменной и его применение к принятию приближенных решений. М., 1976.
[29] Аристотель Риторика // Античные риторики, М, 1978. С. 24-25.
[30] Маркасова Е.В. Представление о фигурах речи в русских риториках XVII – начала XVIII века. Петрозавдоск. 2002.
[31] Qiintilian’s Institutes of Oratory. London, 1909.Vol. II. P. 135.
[32] Хазаегров Г.Г. «О образех»: Иоанн, Хировоск, Трифон (статья) // Известия РАН, сер. «Литература и язык», 1994, № 1
[33] См.: Бычков В.В. Образ как категория византийской эстетики//Византийский временник. Т.34, 1973. Текст Псевдо-Дионисия, автора теории символа см. в.: Дионисий Ареопагит. Спб., 1995.
[34] Оруэлл Дж. Литература и тоталитаризм //http://orwell.ru/library/articles/totalitarianism/russian/r_lat
[35] Например, в словаре «Литературная энциклопедия терминов и понятий» понятие художественности связано с «артистизмом». См.: И.Б. Роднянская Художественность // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001. С. 1177.
[36] См. об этой проблеме: Лахманн Р. Демонтаж красноречия. СПб., 2001. Раздел: Концепция поэтического языка: неориторика и диалогичность. М. 251-272.
[37] Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X - XVII веков. Л., 1973.
[38] См. об этом: Гаспаров М.Л. поэзия позднего риторического века // Поздняя латинская поэзия. М., 1982.
[39] На уровне формы это автонимическая речь, автореференция знака, на уровне содержания это декларативное построение художественного мира. О перформативных текстах и перформативности текта см.: Четыркина И.В. Перформативность речевых практик как конститутивный признак культуры: этническая и историческая перспектива : этническая и историческая перспектива : дис. ... д-ра филол. наук : 10.02.19 Краснодар, 2006. 287 с. РГБ ОД, 71:07-10/16
[40] Интересный материал в этом отношении собран в книге А.П. Романенко «Советская герменевтика». (Саратов. 2008).
[41] Ср. фельетонную статью Ю.Н. Тынянова 1924 года «Сокращение штатов», где автор сетует на исчезновение русского героя. В его кн.: Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 144-146.
[42] Кормилов С.И., Скороспелов Е.Б. Литературная критика XX века (после 1917). М., 1996.