Глава 3. Возвращение

С самого утра я нахожусь в психиатрической больнице. Мое психическое расстройство очевидно, но не по этому поводу я здесь. Я боюсь поверить в патологию собственного мозга, не решаюсь обременить себя деталями ее этиологии. Вместо этого я стараюсь всецело отдаться работе, чтобы отвлечься от воспоминаний, столь болезненно норовящих пробраться ко мне в голову. Нет, я не позволю им вернуться и покалечить мой рассудок! Я должен изолировать себя от всего, что несет видения и боль. В голове и за ее пределами я должен избегать своих старых рисунков, загадочной Кассандры и бесконечной осени с ее навязчиво приятными образами прошлого.

С самого утра я усиленно ищу пути беспамятного погружения в работу, чтобы вновь и вновь мысленно не касаться роковых моментов в печальных биографиях моих друзей. Но даже работая с давними пациентами, которые представляются мне интересными, я не могу уйти от тяжелых дум. И в растравленном воображении я постоянно оказываюсь перед бездыханным Эдгаром, чье сердце добровольно встретилось с пулей; я непрестанно нахожу Брайана, недвижно лежащего за кроватью, пока гости весело танцуют и пьют за его здоровье. Если злой рок решил наведаться ко всем моим друзьям, то кто следующий принимает гостей?

Дотянув до конца рабочего дня, охваченный понурыми размышлениями, я покинул территорию больницы и на автопилоте зашагал привычной дорогой домой. Но меня остановил нетерпеливый гудок машины: за мной заехал Джон. Я вспомнил, что мы договорились навестить Брайана в больнице и выяснить, что же с ним приключилось.

— Здравствуй, Джон, — хмуро сказал я, забравшись в машину.

— Привет. Совсем ослеп или память отшибло?

— Просто задумался, да по привычке пошел домой.

Машина тронулась. Через полторы минуты безмолвия Джон приглушил радио и сказал:

— Правильно, черт возьми! Тут есть над чем подумать. Вот скажи мне, у Брайана никогда раньше сердце не барахлило?

— Насколько я знаю, с сердцем у него всегда был полный порядок.

— Но если он здоров, как бык, то отчего же у нашего бычка случился сердечный приступ?

— Не знаю. Скорее всего, это...

— А что если инфаркт у него кто-то спровоцировал? — перебил меня Джон дикой догадкой, и мне представилось, как Альберт, грозный человек в аляповатом костюме, придушил Брайана, пока тот мечтательно делился историями о трубках, а затем ввел ему отмеренную дозу какого-то яда.

— Да кому нужно избавляться от Брайана, — возразил я, — да еще столь изощренным способом? Твоя версия чересчур фантастична. Я скорее поверю, что Брайана подвело простое пренебрежение к собственному здоровью, чем...

— Все равно, как-то странно все выходит.

— Да, наверное, — согласился я и подкинул дров в костер нашего разговора: — С моим отцом случилось то же самое много лет назад. А он к своему здоровью относился крайне щепетильно. Потому его смерть от сердечной недостаточности осталась для всех большой загадкой.

— Думаешь, это эпизоды одного сериала?

— Не знаю, Джон, не знаю. Об этом Брайан пусть расскажет.

— Пусть расскажет, — эхом повторил Джон и надолго замолчал, напряженно глядя на дорогу.

За окном появляется и пропадает множество неинтересных картинок. В очередной раз я чувствую, что моя жизнь становится несуразным переплетением событий, достойным бульварного романа или второсортного фильма.

— Приехали, — произнес Джон, когда машина остановилась у большого здания, и указал в сторону. — Вон машина Кассандры. Она и миссис Гудвин сегодня тоже навещают Брайана.

Ухоженной дорожкой мы прошли в больницу, узнали, где искать старого друга, и оказались в длинных полупустых коридорах, где гудят тусклые лампы и скрипят каталки с пациентами, отправленными на операционный стол или обратно. Мы поднялись на третий этаж и среди угрюмых врачей, медсестер с оборудованием, печальных пациентов и суетливых посетителей нам встретилась Кассандра. Мрачная и несчастная, как статуя ангела посреди кладбища, она неуверенно остановилась подле нас. Я встретил ее тяжелый, безрадостный взор. Усталые зеленые глаза влажно сверкают, но далеко не тем блеском, который меня радовал на прерванном празднике. Она едва выдавила жалкие слова приветствия и набрала в легкие воздуха, словно хотела что-то сказать, но лишь понурила голову и быстро, безмолвно удалилась. Я проводил ее сочувственным взглядом, а Джон бросил ей вслед несколько ободряющих слов, пока она не скрылась из виду.

На пути в палату Брайана нам встретилась его супруга. С глубоко подавленным видом Дорис открыла нам подробности о состоянии старого таксиста, подробности, от которых неотвратимое горе холодной, черной змеей больно свернулось в груди. Ее жуткие слова, более подробно и безжалостно подтвердил подошедший врач. Во мне укоренилось ужасное понимание того, что перенесенный Брайаном инфаркт миокарда с его тяжелыми последствиями — сущая мелочь в сравнении с остро проявившимся у старика прогрессирующим заболеванием коры головного мозга. В наиболее благоприятном исходе Брайан до конца своих дней проживет беспомощным маразматичным стариком с множественными нарушениями нервной системы. Но самые страшные и наиболее вероятные опасения врачей предрекают нашему другу смерть не позднее чем через два года. Проклятье! Я не хочу верить, что Брайан умрет!

Оставшийся путь до искомой палаты я преодолел, томительно надеясь, что этот кошмарный сон закончится, что я проснусь и узнаю, что с Брайаном все прекрасно. Но сон не прервался, когда мы остановились перед нужной дверью, из которой к нам вышла молодая медсестра.

— А вы к этому бедному старичку с вероятной болезнью Крейтцфельдта-Якоба… Интересный случай, — беззаботно сказала она с легкой улыбкой и заспешила куда-то по коридору.

Мы оказались в палате, куда широкое окно пропускает яркие лучи утреннего солнца. Брайан одиноко сидит на кровати и с пугающей отрешенностью в пустом взгляде странно подергивается.

— Привет, Брайан. Ну как ты? Держишься? — поздоровался Джон и положил пакет на тумбочку, на которой уже покоятся яблоки, апельсины, соки и даже любимая курительная трубка Брайана, к которой, похоже, он даже не прикасался.

На приветствие Джона, безнадежный пациент ответил невнятным бормотанием и неловкой попыткой подняться, выдающей серьезные нарушения в координации движения. Мы с Джоном переглянулись. Как же ужасно видеть Брайана таким!

На вопрос о том, что же с ним произошло тогда в спальне, он дал ответ совершенно не тем голосом, к которому мы так привыкли:

— Я вошел в комнату, хотел взять трубки и показать их Альберту, — медленно, глухо, через нос заговорил он, — но на меня напали два жутких человека в странных черных плащах. Это были те самые, которые приходили много лет назад. Они появились из воздуха. Они…

Брайан прервал невнятную историю, которую невозможно слушать: он говорит словно с кашей во рту. Он судорожно поднялся с кровати и нетвердой, неуклюжей походкой подошел к окну. Тревожно оглядевшись, он перевел взгляд на нас и то ли улыбнулся, то ли непроизвольно состроил гримасу.

— О чем я говорил?.. Ах да, уроды в плащах! — продолжил он, сопровождая слова странными движениями и спазматическими вздрагиваниями мышц. — Так вот! Один скрутил мне руки, второй что-то спрашивал. Я не понимал ни слова. Он говорил на непонятном языке. Да, на этом языке и написана та книга, поэтому они хотели ее украсть… Второй рылся повсюду. Он нашел ее и забрал с собой.

return false">ссылка скрыта

Постепенно я стал привыкать к его медленной, смазанной и невнятной манере речи. Однако его история нисколько не вызывает доверия.

— Почему? Как же так? Как же ему удалось? — вопрошает Брайан, ковыляя обратно к кровати.

Совершив медленное, нелепое движение руками, он резко сел и продолжил:

— Ведь я надежно спрятал книгу. Я даже сам не помню куда. Но как? Как они отыскали ее? Хорошо, что копия есть у Альберта. Может он уже расшифровал ее? Он говорил мне или нет?

Брайан задумался и, кажется, позабыл, о чем шло его невероятное повествование. Болезненно задумчивый, он непроизвольно подергивается, точно красный кленовый лист на осеннем ветру. Джон не стал ждать, когда он соизволит продолжить и спросил:

— А с тобой-то что произошло? И что же те люди в плащах?

— Кто? Какие люди? А, ну один держал меня, а другой ударил меня в грудь. Рука прошла сквозь, и он схватил меня за сердце. Он стал сжимать его. Как же было больно! Но тогда задергалась дверь. Мерзавец одернул руку и испарился в воздухе с книгой. Я упал. Дальше я ничего не помню. Как же я тогда испугался! Я думал, пришел мой конец, думал, я засну вечным сном…

Брайана затрясло, судорожные движения стали более резкими. Тревога читалась в его глазах, но вскоре сменилась непонятной апатией. Неловкое молчание, воцарившееся после рассказа Брайана, прервалось моими словами:

— А сейчас как ты себя чувствуешь?

— Неважно, черт возьми… неважно я себя чувствую. С сердцем плохо, в глазах двоится. Что-то со мной не так…

Он вновь замолчал. Не зная, что сказать, и сомневаясь в целесообразности разговора с ним в таком состоянии, мы стоим и смотрим на Брайана. Жалкое, печальное зрелище. Как же это с ним произошло? Не могла же с ним и вправду случиться эта безумная история! Разумнее считать ее следствием дегенеративного расстройства, чем достоверным стечением обстоятельств.

Через несколько мгновений он подозвал меня к себе, и когда я низко склонился над стариком, Брайан начал едва разборчиво шептать мне на ухо:

— Помнишь тот рисунок? — с трудом различая слова, услышал я. — Ты недавно о нем спрашивал? Полагаю, тебе все же следует знать. Ты же давно хотел… Как ты знаешь, мы с твоим отцом были хорошими друзьями. И каждый год, когда у тебя начинались осенние каникулы, Джеймс возил тебя в домик в лесу. Там ты отдыхал. Я жил неподалеку. Мы иногда ходили втроем на рыбалку, или еще куда-нибудь. Как же мы называли это место?

— Ипсвит, — подсказал я, вспомнив это слово из нелепого разговора с Кассандрой.

— Да, да, да. Но в тот год… Тогда случилось что-то плохое. Ты можешь съездить туда, может быть, сам все вспомнишь. Не вспомнишь, значит, не надо… Лучше я расскажу, что тогда произошло. Тогда ты и твой отец пришли ко мне с какой-то…

Внезапно Брайан издал жуткий крик, заставив меня отпрянуть в сторону. Все его мышцы напряглись, голова запрокинулась назад, руки согнулись в локтях и прижались к груди. Исказившееся страшной гримасой лицо побледнело. Глаза закатились, а изо рта показалась пена. Поняв, что с Брайаном случился эпилептический приступ, я вновь опустился над страдальцем и подложил подушку ему под голову, чтобы он не бился о стену.

В палату ворвалась медсестра, услышавшая крик. Уступив ей место у больного и сообщив, что у него эпилептический припадок, я отошел к Джону. Медсестра сказала, что с ним все будет нормально, но в чувство он придет не скоро, так что можем идти, если мы уже пообщались с больным, и нам от него больше ничего не надо.

Мы покинули больницу, обсуждая рассказанную историю. Наши мнения сошлись на том, что здравость рассудка нашего друга теперь под большим сомнением. Но печальнее всего, что его болезнь неизлечима и фатальна, а сделать мы ничего не можем.

Джон повез меня домой. За окном вновь мелькают неинтересные картинки, а в голове вертятся осенней листвой слова старика. Я пытаясь отыскать в них хотя бы каплю здравого смысла. Может быть, мне стоит наведаться в Ипсвит. Ведь есть вероятность возвращения утерянных воспоминаний, когда я увижу места, где произошло загадочное событие, о котором ни Брайан, ни Кассандра не решались мне поведать. Память не могла беспричинно отторгнуть часть моей жизни, а значит, нечто помогло ей это сделать. Возможно, это было ужасное происшествие, вызвавшее у меня психическую травму. И, видимо, защитный механизм психики сделал свое дело — амнезия охватила те отрезки жизни, что переполнились тяжелыми переживаниями. Решимость отыскать Ипсвит и вспомнить прошлое вновь окрепла, но меня продолжает пугать тревожная мысль: воспоминания, которые я верну, могут оказаться настолько ужасными, что непоправимо повредят мой рассудок и необратимо изменить меня. Однако скучная жизнь с полной невыносимого однообразия работой будет сводить меня с ума дольше и мучительней, а значит, рискнуть стоит. И вопреки всем знаниям, почерпнутым из психиатрической литературы, я решил, что противоестественные боли прорезающейся памяти пропадут сами собой, когда воспоминания займут прежнее место. К тому же меня не покидает необъяснимое чувство, будто забыл я нечто столь важное и значительное, что без этого жизнь теряет всякий смысл.

Автомобиль давно остановился у моего дома, а Джон нетерпеливо ждет, когда я выберусь из пучины мыслей и оставлю его.

— Джон, во что бы то ни стало, я должен вернуть себе память, — серьезно заявил я.

— С чего вдруг? — изумился он. — Ты потерял ее около четверти века назад и жил вполне себе нормальной жизнью. Неужели дальше никак?

— Никак! В последние дни прошлое начинает активно возвращаться, причем весьма болезненно. Если я его не вспомню, то просто сойду с ума!

— И что ты собираешься делать?

— Мне нужно найти Ипсвит. Случаем не знаешь, где это?

— Нашел, чего спросить! Я был там всего раз, когда твой сумасбродный папаша приглашал меня с вами. Мне одного раза хватило, чтобы понять, что в этом чертовом лесу заниматься решительно нечем. Но тебе, кажется, нравилось там жить как отшельник...

— Ты хоть примерно помнишь, где это?

— Ну, это где-то за городом, посреди леса.

— Можешь довезти меня туда, пока не стемнело?

— С ума сошел или шутки шутишь? — громко воскликнул Джон, но, заметив, что серьезности и решимости во мне не меньше, чем рыжих листьев на соседнем дереве, спокойно проговорил: — Тебе неймется? Скоро уж вечер, и ты не найдешь там ничего кроме...

— Ладно. Скажи мне, в каком направлении искать Ипсвит, и я поеду туда на такси.

— Хорошо, черт возьми! — согласился он. — Я отвезу тебя и пойду искать его с тобой. Ты совсем слетел с катушек со своей памятью, так что мне придется присматривать за тобой, психом несчастным. Только давай сначала заедем куда-нибудь поесть. Да, и ты будешь у меня в неоплатном долгу, если из-за тебя я пропущу сегодняшний матч.

Мы перекусили в ближайшей закусочной и отправились в путь. За окном стремительно меняется вид: аккуратным серым домам, очень похожим друг на друга, пришли на смену более крупные, перемежающиеся с другими строениями. Мы проносимся мимо мрачных фабрик и заводов с пыльными, исписанными заборами, окаймленными сверху колючей проволокой. И чем дальше мы проезжаем, тем меньше встречается строений, а все больше — лугов, полей и лесов. Проезжающих мимо машин становится все меньше. Через какое-то время далеко впереди, на возвышенности появились ряды маленьких домиков, а ближе показался перекресток с почерневшим дорожным знаком у обочины и огромным камнем, который гордо стоит, поросший седым мхом у основания. Джон остановил машину у этой глыбы, и я почувствовал, что смутно знаком с этим каменным ориентиром.

— Кажется, именно здесь много лет назад мы оставили машину и ушли глубоко в лес, черт бы его побрал, — произнес Джон, заглушив двигатель.

Поражаясь и завидуя его удивительной памяти, я выбрался из машины и огляделся: едва заметная тропинка огибает камень и уводит далеко в лес. Жутковатая тишина и могильный покой, поглотили это место. Я решительно ступил на тропу, окруженную множеством деревьев и кустарников в багровых и золотистых нарядах. Меня нагнал Джон и стал рассказывать мрачные истории об Ипсвите, которые ему неожиданно вспомнились. Я продвигаюсь в неизвестном направлении, порой замечая что-то туманно знакомое в более или менее примечательных местах, и слушаю о загадочном человеке по имени Маркус Ипсвит, который в незапамятные времена покинул город ради жизни отшельника. Он построил в лесу хижину, добывал пропитание охотой и стал примером для многих подражателей, построивших похожие хижины в этом лесу. Они назвали это место в честь безумного старика.

Я чувствую, что скрытые воспоминания вновь закопошились под саваном амнезии, терплю жгучую пульсацию в висках, но продираюсь вперед, лелея трепетное чувство, что там я обнаружу нечто давно утерянное и значительное. Словно ведомый мучительными видениями и головокружительной болью прорывающейся памяти я в противоестественном помрачении вышел на поляну, посреди которой стоит огромный дуб. Знакомый по многочисленным видениям, он потянул меня к себе. Неподалеку я заметил маленькую хижину, позади которой течет небольшая речушка. Безумная близость забытого прошлого горько рвет душу, и странная, по-осеннему золотая радость любопытно продирается через черную боль.

Мы приблизились к хижине. Точно безумец, я ворвался внутрь, надеясь на мгновенное пробуждение памяти, но кроме обветшалых стен, укрытых слоем пыли и паутинными узорами я не нашел ничего. С бешеной пульсацией в висках я заметил в окне огромный дуб. С одной из его толстых веток свисают качели, а на них задумчиво сидит спиной ко мне девочка и глядит на далекое красно-желтое зарево, пока ветер, уносящий прочь дубовые листья, играет с ее короткими волосами. Точно последний осенний лист, я взволнованно сорвался с места, цепляясь за паутину и спотыкаясь о древний хлам. Не обращая внимания на окрики Джона, я выскочил из дома. Ничего не видя мутным, безумным взглядом, я мчусь к старому дубу по жухлой траве, по гнилым доскам ветхого мостика. Но напрасно! Качели пустуют. Проклятье! Куда она делась? Привиделась?!

Шатаясь, как пьяный, я обошел могучий ствол, который высоко поднимается и держит тяжелую крону, одетую в красивый избура-желтый наряд из листьев. Под многовековым дубом я заметил кучу небольших камней. Мне показалось, что здесь им совсем не место, и, повинуясь загадочному наитию, я начал разбирать эту груду. За последним камушком обнаружился медальон. Я взял его в руки и аккуратно повертел, внимательно осмотрев затуманенным взором. Символ! На лицевой темно-серебристой стороне медальона тот же символ, что и на моем рисунке! Перед глазами вспыхнул яростный огонь давних образов, выжигая темное покрывало моей амнезии и обнажая воспоминания, ясные и ослепительно яркие. Судорожно сжимая в руке находку, я опустился на колени от внезапного прозрения. Волна воспоминаний нахлынула на меня, и я захлебнулся в бурлящих образах былого. Я вспомнил, что значит этот символ, я вспомнил, что это за медальон, я вспомнил все, что когда-то забыл. Наконец-то, я все вспомнил… я вспомнил ее…