ЗАПИСКИ

Н. Н. Муравьев (1793—1867), видный военный деятель. Юношей он участвовал в Отечественной войне и в походе на Париж, затем провел несколько десятков лет на разных должностях на Кавказе. Впервые он прибыл туда в 1816 году в составе чрезвычайного посольства А. П. Ермолова, которое было снаряжено в Персию вскоре после заключения мира. В списке чиновников, находившихся в посольстве, он отмечен: «гвардии генерального штаба, штабс-капитан Николай Николаевич Муравьев». В 1820 году он получил чин полковника; 15 марта 1828 года — чин генерал-майора и тогда же намечался на должность начальника штаба кавказского корпуса при Паскевиче. Впоследствии был генерал-ад’ютант, а в 1854—1856 гг. состоял наместником Кавказа; за взятие крепости Карс получил титул «Карский». О Н. Н. см. статьи: А. П.Берже. Н. Н Муравьев. — «Русская Старина» 1873 г., т. VIII, стр. 599—630; М. П. Щербинина Кн. М. С. Воронцов иН. Н. Муравьев. — «Русск. Старина» 1874 г., №9, стр.99—114; Д. Е. Остен-Сакена. Н. Н. Муравьев в 1828—1856 г., 8 ibid., № 11, стр. 535—543.

Познакомившись с Грибоедовым в 1818 году, он встречался с поэтом на протяжении десяти лет. Их совместная служба на Кавказе, их занятия восточными языками дали возможность Муравьеву ближе познакомиться с Грибоедовым и запечатлеть в своем дневнике ценнейшие сведения о великом писателе. Не питая особой симпатии к Грибоедову,Муравьев, однако, высоко ценил его ум и познания; его воспоминания являются единственным в своем роде документом о жизни Грибоедова на Кавказе.

Записки Муравьева печатались в «Русском Архиве» с 1885 по 1894 год, куда они были доставлены его дочерью — А. Н. Соколовой. Отсюда и извлекаем страницы, связанные с именем Грибоедова. По годам эти воспоминания распределены в «Русском Архиве» следующим образом: страницы о Грибоедове в 1818 году извлечены из «Русского Архива» 1886 г., № 11, стр. 331—335, 339—340; о 1819 г. — «Р. А.» 1886 г., № 12, стр. 433—434; о 1822 г. — «Р. А.» 1888 г., № 5, стр. 103—108, 112, 115—116, 117, 119—121; о 1826 г. — «Р. А.» 1889 г., № 4, стр. 594—595; о 1827 г. — «Р. А.» 1889 г., № 9, стр. 60—62, 67, 76—77, 87—89; № 11, стр. 275,

289—290, 315—316; о 1828 г. и о смерти Грибоедова — «Р. А.» 1893 г., № 11, стр. 362—364 и 1894 г., № 1, стр. 39—50.

Следует указать, что, пересматривая свои записки в конце своей жизни в 1866 году, Муравьев не только многое в них зачеркнул, так что прочитать невозможно, но некоторые страницы целиком уничтожил. Можно предположить, что при этой «редактуре» пострадали и страницы о Грибоедове.

1818 г. Тифлис.

7-го [октября]. Якубович рассказал мне в подробности поединок Шереметева в Петербурге. Шереметев был убит Завадовским, а Якубовичу тогда должно было стреляться с Грибоедовым за то же дело. У них были пистолеты в руках; но, увидя смерть Шереметева,Завадовский и Грибоедов отказались стреляться. Якубович с досады выстрелил по Завадовскому и прострелил ему шляпу¹. За сие он был сослан в Грузию². Теперь едет через Грузию в Персию Грибоедов. Якубович хочет с ним стреляться и поверил сие мне и Унгерну. Он не зовет нас в секунданты, зная, чему они подвергаются со стороны правительства, но желает, чтобы мы шагах в двадцати находились и помогли бы раненому. Я советовался на сей счет с Унгерном, и мы не находим в Тифлисе места удобного для сего. Грибоедов едет сюда потому, что он находится приМазаровиче, который назначен поверенным

в делах при Персидском дворе. Мазаровичу положено при сем месте 3.000 червонцев жалованья, кроме экстраординарной суммы¹.

8-го. После обеда ходил в сад, дабы найти место удобное для поединка Якубовича. Вечер провел у меня Якубович. Его образ мыслей насчет многих предметов мне очень понравился.

21-го. Якубович об’явил нам, что Грибоедов, с которым он должен стреляться, приехал, что он с ним переговорил и нашел его согласным кончить начатое дело. Якубович просил меня быть секундантом. Я не должен был отказаться, и мы условились, каким образом сие сделать. Положили стреляться им у Талызина ² на квартире.

22-го. Я обедал у француза³ и видел Грибоедова. Человек весьма умный и начитанный, но он мне показался слишком занят собой. Секундант его маленький человек; не знаю, кто он такой. С ним вместе приехал сюда один капитан Быков, л.-г. Павловского

полка, для выбора людей в гвардию. Ввечеру Грибоедов с секундантом и Якубовичем пришли ко мне, дабы устроить поединок как должно. Грибоедова секундант предлагает им сперва мириться, говоря, что первый долг секундантов состоит в том, чтобы помирить их. Я отвечал ему, что я в сие дело не мешаюсь, что меня призвали тогда, как уже положено было драться, следственно Якубовичсам знает, обижена ли его честь. И мы начали уславливаться, но тот вывел меня в другую комнату и просил меня опять стараться о примирении их, говоря, что он познакомился в Москве с матерью Грибоедова, которая просила его стараться сколько возможно остановить сей поединок, который она предвидела, и следственно, что долг заставлял его сие делать. Между тем Якубович в другой комнате начал с Грибоедовым спорить довольно громко. Я рознял их и, выведя Якубовича, сделал ему предложение о примирении; но он и слышать не хотел. Грибоедов вышел к нам и сказалЯкубовичу, что он сам его никогда не обижал. Якубович на то согласился. — А я так обижен вами. «Почему же вы не хотите оставить сего дела?» — Я обещался честным словом покойномуШереметеву при смерти его, что отомщу за него на вас и на Завадовском. — «Вы поносили меня везде». — Поносил и должен был сие сделать до этих пор; но теперь я вижу, что вы поступили как благородный человек; я уважаю ваш поступок; но не менее того должен кончить начатое дело и сдержать слово свое, покойнику данное. — «Если так, так гг. секунданты пущай решат дело». Я предлагал драться у Якубовича на квартире, с шестью шагами между барьерами и с одним шагом назад для каждого; но секундант Грибоедова на то не согласился, говоря, что Якубович, может, приметался уже стрелять в своей комнате.

Я согласился сделать все дело в поле; но для того надобно было достать бричку, лошадей, уговорить лекаря. Амбургер¹, секундант Грибоедова, взялся достать бричку у братьев Мазаровичей и нанять лошадей. Он побежал к ним, а я к Миллеру²,

который сперва подумал, что его в секунданты звали, смешался сперва и не хотел согласиться; но когда он узнал, что его просили только помочь раненому, он тотчас согласился и обещал мне на другое утро дожидаться меня. Амбургер со своей стороны достал бричку. Все опять у меня собрались, отужинали, были веселы, дружны, разговаривали, смеялись, так что ничего на поединок похожего не было. Желая облегчить поединок (как то был мой долг), я задержал Унгернаи Якубовича у себя, после того, как все ушли, и предлагал Якубовичу кончить все при двух выстрелах, несмотря на то, будет ли кто ранен, и взять восемь шагов между барьерами. Но он никак не согласился на мое предложение, и я принужден был остаться при прежних правилах.

23-го. Я встал рано и поехал за селение Куки отыскивать удобного места для поединка. Я нашел Татарскую могилу, мимо которой шла дорога в Кахетию; у сей дороги был овраг, в котором можно было хорошо скрыться. Тут я назначил быть поединку. Я воротился к Грибоедову в трактир, где он остановился, сказал Амбургеру, чтобы они не выезжали прежде моего возвращения к ним, вымерил с ним количество пороху, которое должно было положить в пистолеты и пошел кЯкубовичу, а от него к Миллеру; но Миллера я не застал дома. Я побежал в военный госпиталь, нашел его там и сказал ему, что ему уже отправляться пора. Мы с ним условились, что он прежде всех поедет в Куки в военный госпиталь, что он там дождется пока я проеду и поедет в лагерь к колонистам, откуда он будет смотреть к монументу, и как скоро я покажусь верхом из оврага, он поскачет к нам. Якубовичу я сказал, чтобы он отправился пешком к месту, спрятался бы за монумент и не выходил бы оттуда, пока я его не позову. Амбургеру с Грибоедовым я сказал, чтобы они в бричке ехали и взяли бы с собой свои пистолеты. Я сам поехал верхом, увидел Миллера, поставил бричку за горой и повел Грибоедова с секундантом. Я полагал, что Якубович, который видел куда бричка поехала, пойдет за ней; но он пошел к монументу и спрятался за оный. Я забыл, что ему велел туда итти, и когда Грибоедов спросил у меня, где он, я поскакал из оврага и, вспомня, что он за памятником, позвал его; но Миллер принял сие за знак, подумал, что ему выезжать пора, и тронулся, но он не приметил оврага, в который я опять в’ехал, и проскакал в горы.

Мы назначили барьеры, зарядили пистолеты и, поставя ратоборцев, удалились на несколько шагов. Они были без сюртуков. Якубович тотчас подвинулся к своему барьеру смелым шагом и дожидался выстрела Грибоедова. Грибоедов подвинулся на два шага; они простояли одну минуту в сем положении. Наконец, Якубович, вышедши из терпения, выстрелил. Он метил в ногу, потому что не хотел убить Грибоедова; но пуля попала ему в левую кисть руки¹. Грибоедов приподнял окровавленную руку свою, показал ее нам и навел пистолет на Якубовича. Он имел все право подвинуться к барьеру; но, приметя, что Якубович метил ему в ногу, он не захотел воспользоваться предстоящим ему преимуществом: он не подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела у Якубовича под самым затылком и ударилась в землю; она так близко пролетела, что Якубович полагал себя раненым: он схватился за затылок, посмотрел свою руку, однако, крови не было². Грибоедов после сказал нам, что он целился Якубовичу в голову и хотел убить его, но что это не было первое его намерение, когда он на место стал. Когда все кончилось, мы подбежали к раненому, который сказал: О sort injuste³. Он не жаловался и не показывал вида, что он страдает. Я поскакал заМиллером, его в колонии не было; я поехал в горы, увидел его вдали и окликнул; он приехал к нам, перевязал слегка рану и уехал. Раненого положили в бричку, и все отправились ко мне. Тот день Грибоедов провел у меня; рана его не опасна была, и Миллер дал нам надежду, что он в короткое время выздоровеет. Дабы скрыть поединок, мы условились сказать, что мы были на охоте, что Грибоедов с лошади свалился и что лошадь наступила ему ногой на руку. Якубович теперь бывает вместе с Грибоедовым, и по обращению их друг с другом никто бы не подумал, что они стрелялись. Я думаю, что еще никогда не было подобного поединка: совершенное хладнокровие во всех

четырех нас, ни одного неприятного слова между Якубовичем и Грибоедовым; напротив того, до самой той минуты, как стали к барьеру, они разговаривали между собою, и после того, когда секунданты их побежали за лекарем, Грибоедов лежал на руках у Якубовича. В самое время поединка я страдал за Якубовича, но любовался его осанкою и смелостью: вид его был мужествен, велик, особливо в ту минуту, как он после своего выстрела ожидал верной смерти, сложа руки.

25-го. Грибоедов перешел поутру на другую квартиру. Слух о поединке разнесся и дошел доНаумова¹. Никого больше в том нельзя подозревать, кроме капитана Быкова, который стоял вместе с Грибоедовым; но Наумов ничего не знает наверное. Его мучит любопытство: ему бы хотелось, чтобы мы все к нему пришли, повинились бы в своем поступке; тогда он принял бы на себя вид покровителя и, пожуривши нас за молодость, взялся бы поправить все дело, которое не требует поправления. Ему весьма обидно показалось, что мы сего не сделали; он напал на бедногоТалызина, не смея на другого напасть, наговорил ему неприятностей и обвинял его в обмане. «Ты должен был все знать, потому что ты вместе с Якубовичем жил; для чего ты мне ничего не сказал и не говоришь?» Бедный Талызин клялся ему, что он ничего не знает. Тогда Наумов позвал к себеЯкубовича, хотел из него все выведать самым глупым образом, но ошибся. Он стал уверятьЯкубовича, что он все знает. «Если вы все знаете», — отвечал ему Якубович, — «так зачем же вы спрашиваете меня? А я вам говорю, что поединка не было и что слухи эти пустые». Весьма приметно, что Наумов еще недавно имел такую власть; он хочет ее выказать; его любопытство мучает, и он хотел бы быть в состоянии рассказывать всем на ухо обстоятельства сего поединка, но ему не удалось и не удастся. Вечер мы провели у Грибоедова. Наумов посылал меня к себе просить; я пошел к нему, но не застал его дома.

26-го. Наумов прислал сказать Якубовичу, что полковник Наумов приказывает ему выехать из города, а что Сергей Александрович позволяет ему до вечера 27-го числа в Тифлисе остаться.Наумов сим подтверждает то, что я об нем выше написал.

27-го. Ввечеру Якубович уехал на Карагач в полк. Про рану Грибоедова распущено множество слухов. Унгерн слышал вчера, что пуля ударила его в ладонь и вылетела в локоть.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

25-го [декабря]. Я пошел поутру к генералу Вельяминову¹ и выпросил у него позволение для Рененкампфа и Воейкова² ехать вперед навстречу Алексею Петровичу [Ермолову]. Я пошел к обедне; во время оной пришло известие, что Алексей Петрович близко от Тифлиса. Алексей Александрович Вельяминов³ приехал в два часа пополудни, а с ним Верховский, Самойлов, Лищенко, Рыхлевский⁴, Петр Николаевич⁵ ; а Алексей Петрович остался на Артисховском посту, дабы в’ехать в город ночью, чтобы избавиться от встреч. Он приехал в 7-м часу, заперся с Иваном Александровичем и занимался с ним часа полтора, после чего он вышел к нам. Нас было человек 10 из домашних его; он принял нас очень ласково, всех поодиночке, обнял и восхитил нас. Вечер я провел у главнокомандующего и сидел у Петра Николаевича до 2-го часа ночи. Он мне рассказывал разные происшествия по службе. Между прочим он сказал мне, что Алексей Петрович очень сердится на Якубовича за случившийся поединок и советовал мне через Грибоедова попросить Мазаровича, чтобы он об’яснил дело генералу и устроил бы оное так, чтобы он не сердился и оставил бы оное.

28-го. Я обедал у Ивана Александровича Вельяминова, который после обеда сказал мне, что полицеймейстер⁶ подавал ему на меня просьбу через Ховена⁷, но что он возвратил ее. Я благодарил его за сие. Впрочем, сказал я ему, я не боюсь ябед полицеймейстера,

потому что я прав; но мне весьма прискорбно было бы связаться с человеком такого рода.

Ввечеру я пошел к Алексею Петровичу; но он не показывался, и я просидел до 12-го часа у Петра Николаевича с Самойловым и Розеном¹. У нас зашел большой спор об Каховском²; Петр Николаевич защищал его.

29-го. Ввечеру зашел к Стабушу, который стоит с Шишковым, племянником Александра Семеновича Шишкова, который переведен недавно в Кабардинский пехотный полк.

31-го. Я обедал у Алексея Петровича, вечер провел до полуночи у Грибоедова и встретил у него новый год. Ужин был прекрасный, и все несколько подпили. Краузе³ показывал разные штуки.

1819 г. Тифлис.

1-го января. Я провел вечер на бале у Алексея Петровича. Бал был довольно пышный. Всего мне больше на оном понравились грузинки, которые удивили меня несказанною красотою своей.

2-го. я обедал у Алексея Петровича и после обеда сидел у него до шести часов вечера в кабинете. Мы разговаривали очень долго о новых колонистах, которые сюда прибыли, о ереси их и о беспечности сих людей, о преимуществах, которых они требуют, и каким образом государь принял их. Алексей Петрович был очень любезен и ласков; он дал мне новые книги насчет Армении, привезенные ему из Парижа.

4-го я занимался все время сдачею дел Верховскому⁴.

11-го я был у Алексея Петровича, который говорил очень долго о разделении Польши с таким красноречием и с такими познаниями, что мы все удивлялись и заслушались его. Грибоедов проделывает с ним все те же самые штуки, которые он со мной делал, и надувает Алексея Петровича, который верно полагает

[в нем] пространные и глубокие сведения. Грибоедов умен и умеет так осторожно действовать, что все речи его двусмысленны, и он тогда только дает утвердительное мнение свое, когда Алексей Петрович свое скажет, так что никогда ему не противоречит и повторяет слова Алексея Петровича: все думают, что он прежде тот предмет также хорошо знал. Я уже был надут им и видел ход его действий.

16-го. Мне кажется, Грибоедов придирается ко мне, и что у нас не обойдется ладно. Вчера обедал я в трактире, и Грибоедов тоже. Пришел туда тот самый толстый Степанов, с которым я раз виделся на его квартире и который отказался от своих слов и просил извинения. Грибоедов не знал его. Увидя его, он спросил меня, та ли это особа, про которую прежде говорено было и которой я побоялся. «Как побоялся», — сказал я, — «кого я буду бояться?» — Да его наружность страшна. — «Она может быть страшна для вас, но совсем не для меня». Меня очень рассердило сие маленькое происшествие. Я дождался, пока Степанов ушел, а потом, подозвав к себе Амбургера, спросил у него громко при всех, слышал ли он суждение Грибоедова, который находит наружность Степанова грозною? Грибоедов несколько потерялся и не умел иначе поправиться, как сказав, что он ее грозною потому находит, что Степанов громаден. Тем и кончилось. Грибоедов почувствовал свою ошибку и все вертелся около меня.

18-го. Вчера я получил благодарность в приказах от Алексея Петровича за искусное расположение войск на границе Персии для удержания кочующих народов и доставление нужных замечаний.

22-го я обедал у Алексея Петровича. Грибоедов отличался глупейшею лестью и враками. Я не понимаю, как Алексей Петрович может так долго ошибаться в нем. Он, кажется, к нему еще очень хорошо расположен, и мне кажется сие за счастье, что Грибоедов не остается в Тифлисе, а уезжает с Мазаровичем.

28-го. Уехал отсюда с Мазаровичем в Персию к великому удовольствию всех Грибоедов, который умел заслужить всеобщую нелюбовь. Мне кажется, однако же, что Алексей Петрович не ошибся на его счет. Он препоручил Грибоедову сделать описание случившемуся здесь землетрясению для помещения оного в ведомости. Грибоедов написал ужасную штуку: Куринские льды с ревом поколебались, треснули и стремились к пучине; тут был и гром, и треск, и стук, и страх, и разбежавшиеся жители, и

опустелый город; землетрясение пять минут продолжалось и пр., и пр., и все написано так лживо и так нескладно, что было больше похоже на силлогизм человеческого преследования¹. Я узнал, что Алексей Петрович премного его благодарил за сие и расхваливал его; по от’езде же Грибоедова он приказал Могилевскому² пересочинить все сие сызнова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1822 г. Тифлис.

23-го [января]. Я был на званом обеде у Алексея Петровича по случаю прибытия сюда Гурияльского владельца, которого угощали. Он генерал-лейтенант нашей службы, имеет Аннинскую и Владимирскую звезды и носит генеральское шитье, эполеты и ленту на парадном одеянии своем. Он высокого роста, молод и хорош собою.

24-го. Я был на таком же званом обеде у старика Вельяминова, где находился тоже Гуриял. Ввечеру меня пилили разные скучни и очень долго. Я молчал, а гости все спорили между собой о преимуществе христианской веры над магометанской. Не зная последней, врали жестоким образом и приходили ко мне судиться. Напоследок кончилось тем, что армянин утверждал, что армянское евангелие ближе всех переведено к еврейскому; а Старков, не понимая о чем тот говорит, вступился, как патриот отечества, и уверял, что славянский язык имеет красоты преимущественные красотам всех прочих языков. Беда моя прекратилась приездом Воейкова; я оставил их спорить и провел вечер с ним в приятельском разговоре до полуночи.

25-го. Провел вечер у Грибоедова. Нашел его переменившимся против прежнего. Человек сей очень умен и имеет большие познания.

2-го [февраля]. Пришел ко мне обедать Грибоедов; после обеда мы сели заниматься и просидели до половины одиннадцатого часа: я учил его по-турецки, а он меня по-персидски. Успехи, которые он сделал в персидском языке, учась один, без помощи книг, которых у него тогда не было. Он в точности знает язык персидский и занимается теперь арабским. Я нашел его очень

переменившимся, и он очень понравился вчера. Он мне рассказывал, между прочим, обращениеМазаровича в Персии и каким он образом роняет честь своего звания, а следственно и государя, своим поведением в Персии. Когда получены были бумаги из Петербурга, которыми извещали Персидский двор, что турки своим поведением навлекают на себя гнев государя и сами задирают нас к войне, надобно было об’яснить Аббас-Мирзе¹, что государь желает дать знать всем народам, что не страсть к завоеваниям его к сему понуждает, но единственно неправильные поступки турок против него. Грибоедов ходил к Аббас-Мирзе и об’яснил ему сие, говоря, что государь не требует союзников, но дает только ему знать о сем. Аббас-Мирза, обрадованный сим случаем, обещался выставить 50 тыс. воинов и итти на турок, что он и сделал. На другой день Мазарович, увидевшись с ним в саду, стал ему о том же говорить; но вместо того, чтобы соблюсти благопристойность, он просил Аббас-Мирзу быть союзником нашим, и в знак благодарности, когда тот об’явил свое согласие, схватил у него руку и поцеловал ее. Вот поступок, достойный иностранца, наемщика в нашей службе!

3-го. Грибоедов приходил ко мне поутру, и мы занимались с ним до пяти часов вечера. Вчера я получил письмо от Н. Н. Шереметевой, которым она извещает меня о новорожденном сыне Леониде у брата моего Михайлы. Она также обещается ходатайствовать о Сергее, чтобы его на волю выпустили.

5-го. Я провел часть дня у Грибоедова, занимаясь восточными языками. Ввечеру явились ко мне два денщика, которых Верховский для меня вытребовал из приходящих сюда рекрутских партий.

6-го. Был день происшествий. Я узнал поутру, что Рюмин приехал, ждал его к себе; но он не приходил. Воейков был у меня и, заставши у меня Грибоедова, сказал мне в другой комнате, что если б я одну вещь знал, то бы она меня очень рассердила. Я просил у него об’яснения; он не хотел об’ясниться, наконец, он ушел. В обед пришел ко мне Катани и сказал, что Рюмин еще поутру пошел из артиллерийского дома ко мне, взяв с собой чертежи свои; между тем Катани сказал, что он слышал, будто Рюмин был у главнокомандующего и у начальника штаба. Я применил словаВоейкова к сему случаю и, крепко рассердясь, готовился

Рюмина арестовать при первой встрече, ибо поступок сей служит продолжением прежних и означал прежнюю его склонность к хвастовству и неповиновению. Проступок его по службе был довольно важен. Я послал за Воейковым, чтобы переговорить с ним о сем случае; между тем пошел после обеда к Верховскому для себя самого. Верховский начал речь тем, что рассказал мне свое происшествие с Гиертой, который таскал из чертежной карандаши и тушь и стал отвечать ему дурно, когда он просил его не трогать сих вещей. Верховский принужден был его остановить угрозою, что он ему покажет свои права. Случай сей расстроил Верховского. За сим я ему рассказалРюмина дело, и в то самое время пришел ко мне человек с известием, что Рюмин явился ко мне и дожидается с чертежами. Я просил Верховского быть свидетелем моего поступка с Рюминым, и он пришел ко мне. Рюмина работа была очень хороша. Я поблагодарил его; а между тем, узнавши, что он был у главнокомандующего и у начальника штаба и показывал им свою работу, я побранил его, как должно, и отпустил. Пришел Бобарыкин¹, а за ним Воейков; я просил их из’яснить мне, в чем состояли слова, сказанные Воейковым поутру, полагая, что тут касается нечто до Грибоедова. После долгих отговорок Бобарыкин сказал мне, что накануне Грибоедов из’яснялся у Алексея Петровича Петру Николаевичу насмешливо насчет наших занятий в восточных языках, понося мои способности и возвышая свои самыми невыгодными выражениями на мой счет. Меня сие крепко огорчило. Необходимо должно было иметь поединок, чтобы остановить Грибоедова, что было весьма неприятно. Я пошел к Воейкову, где нашел Бобарыкина, об’яснил им, сколько происшествие сие было неприятно для меня, послав вслед за сим к Грибоедову книгу его и велев потребовать мои назад: и то было вмиг исполнено. Вскоре за сим явился ко мне Грибоедов, дабы я ему об’яснил причины, понудившие меня к сему поступку. Я ему об’яснил их и назвал свидетелей. Мы напали все на него и представляли ему его неосторожность. Он извинился передо мною и просил, чтобы я забыл сие; но Бобарыкин, имея старые причины на него сетовать, продолжал спорить с ним. Сие подало повод к колкостям с обеих сторон. Бобарыкин сознавался, что он не должен был мне передавать этих слов, не об’яснившись сперва с Грибоедовым, но сказал, что уважение его и преданность

ко мне понудили к сему. В самое это время Грибоедов вскочил и ушел.

Мое дело было поправлено, но Бобарыкин и Воейков оставались на дурном счету в глазах Грибоедова. Я намеревался и теперь намереваюсь пресечь понемногу знакомство с ним; но тут я должен был примириться с ним и принять его извинения, и потому я отправился с Бобарыкиным к нему и примирился с тем условием, однако ж, чтобы: 1) Грибоедов не смел после разносить сего, и 2) чтобы он вперед был осторожнее в своих речах. Он охотно согласился на сие и дал честное слово, что вперед будет осторожнее и нигде не разгласит сего дела. Я отдал ему книги и обещался заниматься попрежнему с ним. Бобарыкин извинился в том, что он сказал сие, а Грибоедов в том, что прежде подал ему повод неудовольствия на себя своими неосторожными шутками. И мы так расстались. Перед отходом Грибоедов дал мне письмо, которое он хотел послать к Петру Николаевичу и которым он просил его помирить его со мною. Я сжег сие письмо и пошел кВоейкову, куда вскоре и Грибоедов пришел и просидел с нами до 11 часов вечера. Я возвращался с Бобарыкиным домой с двумя фонарями, как встретился нам Газан с третьим фонарем. Мы зашли к нему и он рассказал нам следующее происшествие, случившееся с ним.

Здесь есть гражданский чиновник Похвиснев, привезенный недавно Алексеем Петровичем. Он брал книги у Газана. Газану они были нужны, и он отправился за ними к Похвисневу, не нашел его дома и стал рыться в книгах его, чтобы свои отыскать¹. Человек Похвиснева не давал ему сего делать; но как скоро он увидел, что Газан насильно хотел сие делать, он вышел и запер его в комнате. Сколько Газан ни просил его отпереть двери и выпустить его, человек не делал сего. Газан выломал пинком дверь и вышел.

За сим я пошел домой и лег спать, вспомнив, что несколько раз в жизни мне случалось иметь дни, преисполненные происшествиями, неприятностями, и был рад, что те, которые до меня касались, так хорошо кончились.

7-го. Поутру был у меня Миллер; ввечеру я к нему зашел, и он толковал мне новую систему Ганемана, по которой лечат болезни самой меньшей долей лекарства, и лекарства не должны

быть противодействующие болезни, но которые бы могли произвести ее, когда человек находится в здоровом состоянии¹. Ввечеру был у Алексея Петровича; он поговорил со мною несколько о делах Туркменских и Хивинских и, сколько я мог заметить, видно, что настоящей цели никакой не имеется, а кажется, что обещал государю много выгод от предполагаемого заведения.

10-го. Я был почти целый день дома и занимался. Я писал к Грибоедову записку, в которой я об’яснял ему, что занятия мои по службе не позволяют мне больше продолжать занятия наши в восточных языках и что в субботу должен у нас последний урок быть². Ввечеру поздно он ко мне пришел и просидел до полночи. Образование и ум его необыкновенны.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

27-го. Я ходил к Алексею Петровичу и носил к нему турецкую грамматику, которую я для него сочинил. После полдня я ходил к Грибоедову, который был болен сии дни. Он получил при мне записку от одного англичанина Мартина, который просил его прислать к нему лекаря, потому что был болен, но он никакого языка, кроме английского, не знал³. Мы искали средства, чтобы доставить ему переводчика и как другого не было, как мне самому итти, то я написал записку к Миллеру, которою я просил его притти к нему, а сам отправился. Сей несчастный приехал из Калькутты в Тавриз для лечения, полагая, что холодный климат будет ему полезен. Из Тавриза он сюда прибыл из любопытства и еще более занемог; он принимал множество меркурия и хины, которые расстроили его здоровье. Положение его заслуживает сострадания.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

15-го [марта]. Поутру заходил ко мне Грибоедов с англичанином Мартином, который оправился от своей болезни и сбирается на днях отсюда ехать. После обеда я ходил с Верховским в сады, которые на острове на Куре, ниже города, версты за три или за четыре отсюда. Я нашел прекрасный сад, в коем бесчисленное множество аллей виноградных; он очень обширен, и можно его назвать лабиринтом, ибо множество крытых дорожек и стен, разделяющих владельцев сего сада, делают его очень сложным

и кто в первый раз в нем, не скоро найдет в нем дорогу. Зелень мало-по-малу начинает показываться. Летом же на сем острове вечная прохлада от тени старых каштановых деревьев и бесчисленного множества водопроводов, орошающих сие место. Если мне доведется здесь лето прожить, то я намереваюсь избрать в сем саду хорошее место под тенью старого каштанового дерева, разбить там свою палатку и укрываться от несносной жары, удушающей городских жителей.

16-го. Я был позван Алексеем Петровичем на обед, для того, чтобы говорить с англичанином Мартином, который кроме своего и персидского языка никакого не знает.

17-го. Я получил по российской почте посылку: напечатанную вторую часть моего путешествия в Хиву¹. Где ни раскрывал я книгу, находил я множество ошибок, как опечаток, так и в слоге, а что всего обиднее, много ошибок в описании края. Я огорчился, пошел к Верховскому и отдал ему книгу, прося его прочесть ее и сказать мне свое суждение. Он обещался сделать сие, но посоветовал мне отнести к И. А. Вельяминову, который лучше всех в состоянии сказать о ней основательное суждение. Во всяком случае я намерен написать о ней критику и послать ее для напечатания в журнал. Со времени сочинения сей книги, я во многом усовершенствовал свои сведения о Востоке и вижу большие ошибки; но какая книга бывает совершенна, особливо та, которая касается столь нового и никому неизвестного предмета?

19-го. Я провел часть дня у Грибоедова и обедал у него, занимаясь с ним турецким языком. Ввечеру я был у Алексея Петровича, а оттуда зашел к Верховскому, который прочитывал вторую часть моей книги путешествия в Хиву и Туркмению, и нашел ее очень хорошей. Он уверял меня, что я из личного предубеждения против себя находил ее дурною.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

31-го марта провели у меня вечер Грибоедов и Кюхельбекер² ; первый был так любезен вчера, что можно бы почти

забыть его свойства. Поздно ввечеру я был у Алексея Петровича. Приехал фельд’егерь, который привез известие о разных производствах в корпусе, между прочим, и коменданта Грабарача в подполковники.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

16-го [апреля] я ходил ввечеру в собрание и узнал там от Грибоедова происшествие, недавно случившееся между Кюхельбекером и Похвисневым. На днях они поссорились у Алексея Петровича, и как Похвиснев не соглашался выйти с ним на поединок, то он ему дал две пощечины. Алексей Петрович, узнавши о сем, очень сердился, сказав, что Кюхельбекера непременно отправит отсюда в Россию, а между тем велел, чтобы они подрались. У Похвиснева назначен секундантомПавлов, а Кюхельбекер послал на Гомборы по сему предмету за артиллерийским штабс-капитаном Листом, с которым он очень дружен.

17-го я обедал у Ивана Александровича и ввел его в разговор о разных злоупотреблениях, здесь делающихся. Он бесщадно истреблял Ладинского, называя его почти преступником и удивляясь, что до сих пор еще Алексей Петрович, зная его поступки, терпит его в службе. Я перевел разговор насчет Высоцкого, которого он тоже крепко обвиняет в грабежах. Зная правдивость старого Вельяминова, я начал переменять мысли свои насчет сего человека; но меня еще более уверил в сем следующий случай. Я пошел после обеда к Базилевичу и по дороге зашел кМадатову¹, который с большим беспокойством начал говорить о Высоцком, рассказывал его поступки, оправдывая свои, что мне показалось очень удивительно. Видно, что и он замешан в сем деле. Поговорив, таким образом, с час, он вдруг об’явил мне, что Высоцкий рассказывал, что я ему советовал написать письмо к Алексею Петровичу. Меня очень удивил сей поступок со стороны Высоцкого; он был у меня наедине и, жалуясь на свое положение,

просил совета, говоря, что он намерен писать к Алексею Петровичу; я сказал ему, что он, Ермолов, не любит писем, и что если он решится сие сделать, то должен прежде разведать, в чем его обвиняют, а потом писать, если он невинен, и потому если, как он говорил, Иван Александрович к нему хорошо расположен, то он должен сперва у него спросить, в чем его обвиняют. Сие сказать ему был долг мой, а он разгласил сие, сказав, что я ему советовал писать письмо. Я об’яснилМадатову дело и сказал, наконец, что если он не намерен был сему верить, то мне никакого дела до сего не было, потому что я не менее того прав останусь, и ушел к Базилевичу, где провел с большим удовольствием время до вечера. Оттуда я ходил к Алексею Вельяминову, у которого Алексей Петрович приказал мне получить изустное наставление для руководства моего в командовании в Тарках. Главнокомандующий, как я догадывался из слов его, старался уверить меня, что поручение сие гораздо лестнее того, что оно в самом деле есть. Я, кажется, буду просто наблюдать за строениями. Я узнал от него также, что представления мои еще не пошли, а пойдут теперь вскоре, с первым фельд’егерем; что меня еще не представили к званию полкового командира, потому что вакантных полков еще нет и, кажется мне, что сие случится не прежде осени. Впрочем, я буду доволен провести лето в Тарках и начальствовать двумя батальонами, которые там будут находиться.

19-го я обедал у губернатора, где слышал от него самые неприличные отзывы обВельяминове. Ермолов [Петр Николаевич] после обеда приехал ко мне и рассказал мне делоПохвиснева с Кюхельбекером. Грибоедов причиною всего, и Кюхельбекер действовал по его советам. Мне сказал Ермолов, что Алексей Петрович имеет тайное приказание известиКюхельбекера, невзирая на то, кажется, что слабость его допустит последнего до того же состояния, в котором он прежде был принят у него в доме.

Я получил вчера письмо от Юрьева, которым он извещает меня, что два судна были разбиты около Карабузасского залива и были сожжены туркменами, что из захваченных людей Киат выручил трех. Ввечеру приехал сюда брат Ермолова, служащий прапорщиком в гвардейском генеральном штабе.

20-го. Кюхельбекер стрелялся с Похвисневым; один дал промах, у другого пистолет осекся, и тем дело кончилось.

29-го ввечеру я был у Алексея Петровича, который об’явил нерадостную весть. Он показал мне письмо от кн. Волконского¹, который ему пишет, что он уже не смел докладывать государю о дании мне полка после того ответа, который он получил от государя насчет Верховского, что его должно сперва перевести к старшему в полк, дабы он обучился фронтовой службе, а после того уже поручить ему полк.

30-го апреля поутру я был у Алексея Петровича и просил его перевести меня в какой-нибудь полк до времени, пока я буду в Тарках, дабы к возвращению моему оттуда получить полк. Он с удовольствием обещался сделать сие.

2-го [мая] Ермолов сбирался выехать, но отложил от’езд свой до 3-го числа. Я ходил к нему спрашивать, в какой он меня полк представил, и он сказал мне, что в Грузинский, откуда я уж буду переведен командиром 7-го карабинерного полка.

3-го. Я получил неудовольствие от Воейкова, которое меня сильно огорчило. Накануне я сторговал за 15 червонцев саблю; на другой день, когда я послал за нее деньги, я узнал, что она уже продана Воейкову за 16 червонцев. Я увиделся с Воейковым. Он купил ее, не знав, что она уже моя была, и я просил уступить ее мне, тем более, что у него их две было, а у меня ни одной не было. Он мне отвечал довольно грубо, что сабля эта его, что он ее купил и что он знать не хочет о том, что я ее сторговал.

4-го в 9 часов утра Ермолов уехал. Грибоедов, проводив его, приехал ко мне обедать².

1826 г.

[Сентябрь]. В Тифлисе было две невесты, на коих все обращали глаза: дочь покойного артиллерии генерал-майора Ахвердова и дочь совестного судьи Перфильева. Первая была скромная и весьма хорошо воспитанная девушка, но жила с мачехою своею,

женщиною, которая по правилам своим пользовалась всеобщим уважением, но по смерти мужа своего, управляя оставленным имением сирот, по незнанию своему, почти совсем истребила оное. Как тому более всего способствовал род жизни, который она вела несообразно своему и их состоянию, то и можно почти сказать, что имение сие было промотано, хотя и без всякого дурного умысла со стороны Прасковьи Николаевны Ахвердовой. Она была обижена и обманута теми людьми, коим доверяла управление имением своим в России. Содержась давно уже имением сирот, коих она была попечительницей, она едва уже находила средства к дневному содержанию своему и семейства своего. Но при всем том вечеринки, балы, выезды, наряды шли прежним порядком и умножали долги ее. Красота и воспитание Софьи Ахвердовой привлекали в дом ее множество гостей. Многие в нее влюблялись, но не приступали к женитьбе, опасаясь расстроенного состояния дел ее. Брат Софьи Федоровны¹ был отправлен в Петербург в Пажеский корпус, где о воспитании его имели мало попечения. Прасковья Николаевна имела еще собственную дочь, лет 10-ти, которую она также воспитывала весьма хорошо. В доме жила еще двоюродная сестра нынешней жены моей, Ахвердова. В числе женихов для Сонюшки выбирали разных людей, коих нравственность и правила, по легкомыслию Прасковьи Николаевны, казались удовлетворительными. В таком роде был один грек Севиньи, плут скаредный и обманщик, который говорил хорошо по-французски и обольстил старуху до такой степени, что она обручила за него Сонюшку, когда ей было только 12 лет; но подложные письма его и все поведение были открыты Грибоедовым, который в сем случае поступил по-рыцарски: он изгнал его из круга дома сего². Севиньи скоро уехал в Россию, где обнаружил себя фальшивыми паспортами и кражею³. Имение детей покойного

Ахвердова состояло из дома и сада в Тифлисе, которые Прасковья Николаевна стала разыгрывать в лотерею. Собранные до сих пор 44 тыс. рублей были из опеки взяты опекуном князем Чавчавадзевым, который уплатил оными собственные долги, частью передав попечительнице, и не в состоянии был платить исправно проценты. Попечительница продавала вновь билеты, записываемые на приход в капитал, которого давно уже не существует. Приязнь между обоими семействами была причиною, что до сих пор не было никаких исков; их и вперед не будет; они оказались бы тщетными. Не менее того имение сирот исчезло, деньги за билеты взяты, и лотерея уже восемь лет осталась без розыгрыша. Все сии обстоятельства устрашали женихов.

В то время была еще другая невеста в Тифлисе, славившаяся своею красотою, искусством петь и танцевать, недавно прибывшая с отцом своим, полька Александрина Перфильева. Отец ее, прибывший на службу в Грузию с семейством своим, был вскоре по покровительству Ховена назначен совестным судьею. Дом их имел все признаки шляхетского происхождения; но Александрина, вскружившая многим молодым людям голову, не могла никогда занять меня, хотя многие и предназначали мне ее в супруги. Непомерное желание нравиться и слухи об упрямых свойствах ее достаточны были, чтобы совершенно отклонить с моей стороны всякий иск или желание принять ее в жены. Еще перед выездом моим из Тифлиса я предупредил Мазаровича о желании моем и выборе и просил узнать о состоянии дел Ахвердовой и о расположении ее, но с тем, чтобы не об’яснять ничего. В Джелал-Оглу я получил ответ его. Я мог видеть, что она ничего не имела; но я не искал состояния, а жену.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1827 г.

В начале года я опять приехал из Манглиса¹ в Тифлис, но с твердым намерением не отлагать более избрания себе супруги. Мазарович, коему я в прошлом году перед походом говорил о намерении моем жениться на Ахвердовой, тогда же писал к мачехе ее, и, как я после узнал, избираемая мною невеста не

из’явила мачехе¹ своей совершенного согласия быть за мною замужем, о чем, кажется, не было говорено Мазаровичу, который не мог сомневаться в успехе сего дела. Впрочем, я ему не поручал никакого ходатайства, и никому не поручал оного, желая сам все кончить, как сие и случилось без чьей-либо посторонней помощи. Я не колебался в выборе себе невесты и не помышлял избрать Александрину Перфильеву или дочь князя Арсения Бебутова, но устремил мысль на нынешнюю жену свою, хотя и не чувствовал к ней сильной страсти и хотя мне несколько нравилась княжна Нина Чавчавадзе; но ее лета², ум и воспитание далеко отстали от тех же качеств Сонюшки Ахвердовой³. Я совещался с Мазаровичем, дабы узнать в подробности те обстоятельства, которые затрудняли меня в решении, а именно состояние дел ее, сношения с мачехою и тот обширный круг всякого народа, который ежедневно наполнял их и который бы я весьма желал удалить от себя.

Я узнал от Мазаровича, что хотя и нельзя было ожидать приданого (потому что все имение, оставленное ей и брату ее покойным отцом, было запутано, повидимому, беспечностью опекуна князя Чавчавадзе и неумеренностью мачехи ее), но долгов она не имела, и сего мне было достаточно, ибо я не искал богатства, а искал жены. О состоянии мачехи я также узнал, что оно было в самом расстроенном положении, что она была вся в долгах,

но что долги сии нисколько не падали на сирот. Насчет шумного круга, посещавшего дом ее, Мазарович уверял меня, что с появлением моим он весь разойдется, и сей последний предмет один только мог меня затруднять. Впрочем, дабы иметь лучшие сведения, я обратился к Грибоедову, коему состояние дел ее было известно¹. Он достал мне какую-то таблицу, по коей видно было, что долги старухи простирались сверх 30.000 руб., что имение падчерицы ее, хотя и полагалось налицо, но что оно было все почти издержано старухою. Оно состояло из дома и сада, которые были заложены и сверх того разыгрывались в лотерею уже 7 лет в 80.000 руб.; деньги, за билеты вырученные, более 40.000 руб., были издержаны; выхлопотанные Алексеем Петровичем в пользу вдовы сей от государя 20.000 руб. были им удержаны в пользу сирот и отданы в Приказ Общественного Призрения, но опекуном взяты. Он по ним обещался платить проценты в пользу сирот, но не делал сего, и проценты добывались старухою, продававшею вновь билеты и записывавшею их на приход в капитал, коего таким образом собралось 44.000. Но между тем опекун был ей порукой в займе у другого лица денег. Довольно ясно было видно, что ни дома, ни имения сего более не существовало, но меня сие не беспокоило. Кроме того, имелся еще дом и пять дворов крестьян, которые давали небольшой доход и коим пользовалась старуха; но и сие не могло остановить меня. Касательно сношений моих со старухою, Грибоедов уверял меня, что он на моем месте всячески старался бы удалить ее в Россию после свадьбы, в чем он был совершенно справедлив. Он сам был весьма рад намерению моему и всячески старался склонить меня в деле, коем не нужно мне было посторонних советов, почему я и не просил его дальнейшего участия. Но тут же, при об’яснениях, сознался я ему, что Нина Чавчавадзе мне более нравилась, а он сознался, что был неравнодушен к Ахвердовой, но не помышлял о женитьбе, потому что не имел состояния.

Я не имел с Грибоедовым никогда дружбы; причины сему были разные. Поединок, который он имел с Якубовичем в 1818 г., на коем я был свидетелем со стороны последнего, склонность сего человека к злословию и неуместным шуткам, иногда даже

оскорбительным, самонадеянность и известные мне прежние поступки его совершенно отклонили меня от него, и в сем случае, хотя доверенность, мною ему сделанная, сближала меня с ним некоторым образом, но не склонила меня к нему с лучшим душевным расположением, и я до сих пор остался об нем мыслей весьма невыгодных насчет его нравственности и нрава.

Между тем слух, не знаю на чем основанный (ибо я оному повода не давал), разнесся по городу, что я женюсь на Перфильевой. Так как я не был оному виною, то я и не заботился о прекращении оного, и оставил всех в заблуждении сем, более скрывавшем действия мои для достижения предполагаемой мною цели¹.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Княжна Нина Чавчавадзе вышла в сем году замуж за Грибоедова². Дело сие сделалось внезапно, пока мы находились под Ахалкалаками. Кажется, что сему способствовала Прасковья Николаевна, коей слишком короткое обхождение с Грибоедовым и даже дружба с ним весьма предосудительны и не могли мне нравиться, когда я весьма далек от того, чтобы иметь хорошее мнение о человеке сем. Мне даже не могло посему быть и приятно, что он был принят, в отсутствие мое, в доме, коего я хозяин, как самый ближайший родственник. Нет сомнения, что Сергей Николаевич Ермолов не мог быть супругом Чавчавадзевой; но, зная его добрый нрав и честные правила, я бы всегда предпочел его в сем случае Грибоедову, на правила коего не мог бы я положиться. В сем случае руководствовали родителями разные виды, кроме доверенности, которую имели к жениху. Он был назначен министром к Персидскому двору, получил непомерно большое содержание, получал от государя по представлениям (Паскевича,

коему он вдобавок был по жене двоюродный брат) большие денежные награждения. Все сие способствовало ему, и он получил весьма скоро согласие родителей. Князь Александр [Чавчавадзе] так поторопился в сем случае, что даже не уведомил меня о том предварительно, как мы о том уговорились при прекращении ходатайства моего о Сергее Николаевиче, коему следовало бы сперва отказать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Курганов не прекращал своих доносов¹, и я недавно слышал, что Эристов и Мухранский, до смены Алексея Петровича, ходили по ночам, переодетые в бурках и грузинских шапках, к Паскевичу, показывая через сие опасность, в которой находились, если бы были открыты. Обстоятельство сие истинное и дает понятие как о предосудительном расположении друг к другу начальников, так и о глупости доносчиков.

Не подвержено почти сомнению и то, что Грибоедов в сем случае принял на себя обязанности несогласные с тем, чего от него ожидали его знакомые². Казалось бы, что и самые связи родства, в коих он находился с Паскевичем, не должны были его склонить к принятию постыдного звания доносчика³.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нас обвенчали 22 апреля 1827 г. Мы выехали из церкви вместе и приехали в дом к Прасковье Николаевне, где она уже ожидала нас с Алексеем Петровичем, Мадатовою⁴ и

Чавчавадзе¹. За ужином присутствовали только вышеозначенные лица и приглашенные еще Мазарович с женою. Грибоедов приехал без приглашения. Вечер был скучный. Алексей Петрович засел играть в вист; жена моя была в большом замешательстве от столь быстрого переворота в жизни ее. В первом часу ночи раз’ехались, и я пошел с женою наверх в приготовленные для меня комнаты...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Накануне выезда своего Алексей Петрович², прощаясь со мною в квартире младшего Вельяминова, отвел меня в сторону и предупредил меня, чтобы, невзирая на доверенность, которую ко мне оказывали, я никому из вновь прибывших не верил и, обращаясь со всеми по долгу службы, лично вел бы себя осторожно: ибо они показывали мне доверенность свою только по необходимости, которую во мне имели. Он предупредил меня, чтобы я не полагался на получение скоро места начальника штаба, которое мне обещали³, потому что Паскевич для сего выписывал одного генерала из России, который должен приехать, и прибавил, чтобы я наблюдал за сим и вел бы себя согласно с сим и что я неминуемо сам замечу намерения их. Я благодарил его за совет, но не мог ничего заметить до самого приезда графа Сухтелена⁴, о коем я узнал в Аббас-Абаде за несколько дней до приезда его в армию.

Я, помнится мне, тогда же сообщил слова Алексея Петровича Грибоедову, спрося его, справедливо ли сие; но он мне отвечал таким голосом, будто Паскевич не имеет сего в виду, что я более не мог бы усумниться в искренности намерений Паскевича относительно меня, если бы совершенно верил Грибоедову, который о сем, кажется, давно уже знал.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

[Май]. Часто повторявшееся состояние исступления, в которое приходил Паскевич без всякой причины, возродило в нем,

наконец, желчную болезнь, с коею он через несколько дней своего пребывания в Шулаверах и выехал в Джелал-Оглу.

По прибытии в лагерь за Бабьим Мостом болезнь его усилилась до такой степени, что к ночи, казалось, уже было мало надежды к его выздоровлению. Видя, сколько потеря его могла произвести беспорядка и помня обещание, данное мною Дибичу¹, не оставлять его и быть терпеливым, притом же руководимый человеколюбием, я принял личное участие в его болезни и вместе с Грибоедовым, который ему был родственником, не оставлял его и служил как ближнему, стараясь сколь возможно его успокоить и помочь ему, о чем он и отозвался однажды благодарностью.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

[Июнь]. Однажды, потребовав меня к себе, Паскевич вспомнил о давнишнем намерении правительства нашего завоевать Астрабад и приказал в ту же минуту написать о сем предположение, которое он хотел послать к Дибичу. Я отвечал ему, что сие должно было основать на подробных сведениях о морских и провиантских средствах наших в Астрахани и Баку, что мне было неизвестно, и потому я не мог взять на себя положения сего, особливо в столь короткое время, как он сего требовал. Он отнес ответ сей к недоброй воле моей и приказал непременно сделать, говоря, что я там был и должен все знать. Видя, что нечего делать, я занялся сим делом и через несколько часов представил ему записку, в которой были самые неосновательные предположения по сему предмету, что оговорено было и в самом рапорте, изготовленном мною отПаскевича к Дибичу. Записка сия, которая ровно не могла ни к чему служить, сначала ему понравилась, и он принял меня ласково; но, по прочтении рапорта, ему показалось что-то в ней несогласного с его образом мыслей, и потому он начал перемарывать оную и поправлять.Паскевич читал и перечитывал рапорт сей, но сам не постигал его; наконец, по обыкновению своему, рассердился и, сказав, что он неверно списан, приказал к себе принести черновой, нашел его во всем сходным с подлинником, наставил еще точек и запятых, так что смысл оного совершенно уже затмил, и отдавая мне оный для отправления: «Voila, monsieur», — сказал он, — «comme il

faut strictement observer la ponctuation; tout dépend de là». Я не мог смеяться; но вышел из комнаты, встретил Грибоедова, которому и об’яснил, сколько я затруднялся послать сию бумагу к Дибичу, прося его совета, как поступить в сем случае. Он мне сказал, что делать было нечего и что рапорт надобно было так отправить, что я и сделал; но, кажется, на оный и ответа не было, по крайней мере, ответ сей мне в руки не попадался. Я старался достать список впоследствии времени с сего донесения, дабы поместить оный, как редкость, в сии записки, которые я предполагал всегда продолжать; но не нашел к тому средств и оставил дело сие, которое могло подвергнуть меня большим неудовольствиям.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

[Июль]. Я продолжал заниматься еще своею обязанностью и в ту же ночь пришел еще к нему [Паскевичу] с докладом. Он тогда был занят реляциею о победе над Аббас-Мирзою, которая никак не клеилась по его желанию. Писал ее Вальховский, писал Грибоедов¹, и все не выходило того, что ему хотелось. Просмотрев со мною принесенные бумаги, он обратился ко мне с дружеским видом: «Mon cher général», — сказал он, — «faites moi l’amitié d’écrire de ma part un mot au général Sipiaguine, pour le prévénir de la victoire, en lui disant que les dètails ulterieurs viendront à la suite». Возвратясь в свою палатку часу во втором после полночи, я продиктовал Ахвердову², при мне находившемуся в должности ад’ютанта, письмо от Паскевича к Сипягину³, в коем пояснено было вкратце все дело, не упустив ничего того, что могло служить к представлению дела сего в настоящем виде, т. е. победы, означив число пленных, знамен и проч. Но как я удивился, когда, по прочитании письма сего Паскевичу, я увидел, что он выходил из себя. «Кто это писал?» — закричал он. — «Я писал». — «Кто писал?» — возразил он снова. — «Писал Ахвердов по моей диктовке». — «Àrrêtez moi cet homme, — закричал он, — c’est un petit coquin». Я, разумеется, не арестовал его, а спросил Паскевича, чем Ахвердов провинился. «Вы, сударь, — отвечал он мне в пылу, — не поместили всего в реляции». — «Это не реляция, — сказал я, — а краткое письмо в

предупреждение генерала Сипягина до отправления настоящей реляции, которую вы мне не приказывали написать». — «Вы, сударь, скрыли число пленных ханов: их взято семь, а не три, как вы записали». — «Их взято только три». — «Неправда, сударь, семь взято; сочтите их в палатке». В палатке точно сидело семь человек пленных с ханами, но в том числе были и прислужники их, что я ему и об’яснил; но он не хотел принять сего. «Вы написали мало пленных, — продолжал он. —Алексею Петровичу Ермолову написали бы вы 30 ханов и 30.000 неприятельского урона, а мне вы не хотите написать семи ханов. Когда Суворов имел дело с войском сильнее 30.000, то у него менее 80.000 неприятеля в реляциях не значилось. Вы знаете, как он всегда увеличивал урон неприятеля, а мне вы сего сделать не хотите; но я знаю, что это все последствия интриг ваших сЕрмоловым: вы хотите затмить мои подвиги и не щадите для достижения цели вашей славы российского оружия, которую вы также затемнить хотите, дабы мне вредить»¹. Слова сии были столь обидны, что я не мог выдержать оных. «Ваше высокопревосходительство обвиняете меня, стало быть, в измене, — отвечал я. — Обвинение сие касается уже до чести моей, и после оного я не могу в войске более оставаться. Прошу вас отпустить меня теперь в Тифлис». — «Как вы смеете проситься?» — сказал он. — «Я доведен до крайности». — «Но вы знаете, что теперь ни отпусков, ни отставок нет». — «Знаю, а потому и уверяю вас, что моя главная цель состоит единственно в том, чтобы не служить под начальством вашим; каким же образом достигну до оной, до того мне дела нет. Вы меня до того довели, что я буду счастлив удалиться отсюда, под каким вам угодно будет предлогом. Угодно вам, отпустите меня; угодно, командируйте по службе; угодно, ушлите, удалите со взысканием, как человека неспособного, провинившегося, с пятном на всю мою службу. Я уверяю вас, что всем останусь довольным, лишь бы не при вас служить». — «Хорошо, — сказал он с видом гораздо спокойнее, — я ваше дело решу ужо, а теперь прошу вас до того времени продолжать занятия ваши

попрежнему». Я пошел к Грибоедову, рассказал ему все происшествие и об’яснил, что более в войске не остаюсь. Сколь ни было прискорбно Грибоедову, по родству его с Паскевичем, видеть ссору сию, но он не мог не оправдать поведения моего в сем случае¹.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1828 г.

25-го [июля] ввечеру я виделся на весьма короткое время с Грибоедовым, который, от’езжая в Персию в звании генерального консула, заехал повидаться с Паскевичем и принять от него приказания². Но сему посещению была еще следующая причина. Грибоедов с’ездил курьером к государю с донесением о заключении мира с Персиею, получил вдруг чин статского советника, Анну с бриллиантами на шею и 4.000 червонцев. Человек сей, за несколько времени перед сим едва только выпутавшийся из неволи, в которую он был взят по делу заговорщиков 14 декабря и в чем он, кажется, имел участие (за что и был отвезен с фельд’егерем в Петербург к допросу)³, достижением столь блистательных выгод показал редкое умение свое. Сего было мало: он получил еще в Петербурге место генерального консула в Персии с 7.000 червонцев жалованья, присвоенными к сему месту. Грибоедов, таким образом, вмиг сделался и знатен, и богат. Правда, что на сие место государь не мог сделать лучшего назначения; ибо Грибоедов, живши долгое время в Персии, знал и хорошо обучился персидскому языку, был боек, умен, ловок и смел, как должно, в обхождении с азиатцами. Притом же, по редким способностям и уму, он пользовался всеобщим уважением и лучше кого-либо умел поддерживать в настоящей славе звание сие как между персиянами, так и между англичанами, имевшими сильное влияние на политические дела Персии и пребывающими постоянно в Тавризе, под предлогом учителей или образователей регулярного войска.

Я, кажется, выше упоминал, в каких личных сношениях я находился с Грибоедовым. Я был весьма далек от того, чтобы к нему иметь дружбу и (как некоторые имели) уважение к его

добродетелям, коих я в общем смысле совсем не признавал в нем, а потому и не буду повторять сего. Но как я сам удалялся от него, то и всякое сближение его с семейством моим было для меня неприятно. Мне всегда было досадно видеть, сколько Прасковья Николаевна [Ахвердова] имела к нему доверенности, и тем неприятнее было узнать о сильном участии, которое она приняла в помолвке Грибоедова на Нине Чавчавадзе, ибо он к нам под Ахалкалаки приехал, к удивлению всех, уже женихом ее¹.

Грибоедов имел много странностей, а часто и старался прослыть странным, для чего говорил вещи странные и удивлял других неожиданностью своих поступков. Нина прежде еще его несколько занимала, и как он извлекал изо всего пользу для своей забавы, то пользовался пущенным о том слухом, дабы выводить из себя ее страстного обожателя Сережу Ермолова. За это однажды у них дошло было почти до поединка, что и прекратило насмешки Грибоедова. Приехавши из Петербурга со всею пышностью посланника при Азиатском дворе, с почестями, деньгами и доверенностью главнокомандующего, коего он был родственник, Грибоедов расчел, что ему недоставало жены для полного наслаждения своим счастьем. Но, помышляя о жене, он, кажется, не имел в виду приобретение друга, в коем мог бы уважать и ум, и достоинства, и привязанность. Казалось мне, что он только желал иметь красивое и невинное создание подле себя для умножения своих наслаждений. Нина была отменно хороших правил, добра сердцем, прекрасна собой, веселого нрава, кроткая, послушная, но не имела того образования, которое могло бы занять Грибоедова, хотя и в обществе она умела себя вести. Не имея никого другого в виду, Грибоедов думал о Нине, и с сими думами отправился в Гумры, дабы оттуда приехать в Карс к Паскевичу, но дорогою вздумал жениться и внезапно возвратился в Тифлис, приехал ко мне в дом и открыл свое намерение Прасковье Николаевне, которая от сего была в восхищении. Кроме того, что она надеялась видеть их счастливыми, потому что заблуждалась насчет Грибоедова, ей льстил выбор Грибоедова, ибо Нина была ею воспитана. Она, может быть, вспомнила вскоре после первой радости своей, что сие

супружество подает ей средства поправить свои дела по доверенности, которую Грибоедов имел у Паскевича. Она вмиг побежала к Чавчавадзевым и без затруднения нашла скорое согласие на сие матери и бабки Нины, двух грузинок, из коих последняя хотя и умная женщина, но прельщалась связью и сближением с великою, единою ведомою им властью главнокомандующего в Грузии, коего участие было весьма нужно в расстроенном состоянии дел семейства их и тяжбах имели с казною.

Грибоедову сказано было испросить согласие Нины. Он к сему приступил весьма простым образом и получил оное. Нина после говаривала, что она давно уже имела душевную склонность к Грибоедову и желала его иметь супругом. Все сие было улажено у меня в доме. Послали курьера к отцу Нины, который начальствовал войсками и областью в Эривани, и ответ от него получен, без сомнения, утвердительный; он всех более радовался сему союзу¹.

Итак, Грибоедов из Тифлиса приехал к нам в Ахалкалакский лагерь женихом. Я его видел, так сказать, мельком в палатке у Паскевича, и он хотел уже со мною быть на родственной ноге, ибо Ахвердовы были через князей Челокаевых в родстве с Чавчавадзевыми; но я не отвечал ему тем же образом, и он мог видеть во мне прежнюю мою недоверчивость к нему. Мне весьма не нравилось, напротив того, сближение его с моим семейством, и я безошибочно был уверен в сильном участии, которое Прасковья Николаевна принимала в сем браке. И Сережа Ермолов был в досаде, но он старался скрыть сие и говорил, что более не думает о Нине и желает ей всякого счастья.

Грибоедов женился по возвращении в Тифлис со всею пышностью посланника¹, и с таковою же отправился вместе с женою в Персию, где он был убит в народном возмущении. Происшествие сие будет описано в своем месте. К удивлению многих прочитали в журнале Греча после смерти Грибоедова напечатанное письмо его к Гречу, в коем он описывает обстоятельства его женитьбы². На Нину он взирал более как на забаву, чем на жену. Я дал сие заметить Прасковье Николаевне, коей выражения его также не нравились; но, будучи уже слишком ослеплена им, она не могла сознаться в своем ошибочном о сем человеке понятии.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Описывая разные связи и интриги Тифлиса³, нельзя умолчать о причинах, которые, как кажется, подали повод к сближению Грибоедова с З., каковое всем казалось безобразным по совершенному различию сих двух особ⁴.

Когда Грибоедов ездил в Петербург, увлеченный воображением и замыслами своими, он сделал проект о преобразовании всей Грузии, коей правление и все отрасли промышленности должны были принадлежать компании на подобие Восточной Индии. Сам главнокомандующий и войска должны были быть подчинены велениям комитета от сей компании, в коем Грибоедов сам себя назначал директором, а главнокомандующего членом; вместе с сим предоставил он себе право об’являть соседственным народам войну, строить крепости, двигать войска и все дипломатические сношения с соседними державами. Все сие было изложено красноречивым и пламенным пером и, как говорят, писцом под диктовку Грибоедова был З[авилейский], которого он мог легко завлечь и в коем он имел пылкого разгласителя и ходатая к склонению умов в его пользу¹. Грибоедов посему старался и многих завлечь; он много искал сближения со мною, но я всегда удалялся от него. Когда он приезжал в Ахалкалаки на короткое время, обручившись с Ниною Чавчавадзевой (супружество, предпринятое им в тех же пламенных и пылких ожиданиях, по коим он сам хотел преобразоваться в жителя Грузии, супружество, которое никогда не могло быть впоследствии времени счастливым по непостоянству мужа, и коему покровительствовала ослепленная Грибоедовым Прасковья Николаевна), он замолвил о своем проекте Паскевич