Глава 3 ПРИЗНАННОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ

 

Монастырь Верховного Оракула был небольшим и уединенным. Несколько маленьких чела играли во дворе с беззаботной непри­нужденностью. Нигде не было видно лениво развалившихся трапп, проводящих полуденные часы в бесполезной болтовне. Старики, и в особенности пожилые ламы, составляли здесь большинство. Люди в годах, седоволосые и согнутые под тяжестью прожитых лет, нетороп­ливо занимались своими делами. На этих старых лам и на самого Верховного Оракула возлагалась обязанность провидения и предсказа­ния. Сюда не допускались ни незванный гость, ни случайный путник, бредущий в поисках еды и ночлега. Многие боялись этого места. Оно было запретным для всех, кроме приглашенных. Мой Наставник, лама Мингьяр Дондуп, являл собой исключение. Он был здесь желанным гостем в любое время.

От назойливых глаз монастырь скрывала густая роща. Крепкие каменные стены защищали его от слишком любознательных. Но едва ли кто-то осмелился бы из праздного любопытства испытать на себе силу гнева Верховного Оракула. С особым усердием охранялись комна­ты Его Святости, Высочайшего, бывавшего в этом Храме Знаний час­тым гостем. Воздух дышал безмятежностью, навевая покой на тех, кто вершил здесь свое трудное дело.

Здесь не было места ссорам и брани. За этим зорко следили могу­чие кхамцы. Огромные, некоторые семи футов росту и ни один не легче 250 фунтов, — их набирали сюда со всего Тибета. Своими тяжелыми дубинками они нагоняли ужас на тех, чья совесть нечиста. Играя роль полиции, они поддерживали порядок в общинах, насчитывающих по­рой тысячи монахов. Не всяк свят в одежде святого. Везде встречаются преступники и просто лентяи. Так что работы у кхамцев хватало.

Здесь возводились постройки в согласии со своим назначением: ни высотных строений, ни длинных шестов с зарубками. Все было рассчи­тано на людей пожилых, чьи кости были хрупки, а мышцы потеряли гибкость молодости. Самые старые монахи селились на нижних эта­жах. Доступ к коридорам был прост и удобен. На первом этаже со

стороны Храма Предсказаний жил и сам Верховный Оракул. Рядом размещались старейшие и самые просвещенные, а также старший мо­нах-полицейский из кхамцев.

— Мы идем на встречу с Верховным Оракулом, — сказал Настав­ник. — Он заинтересовался тобой и готов уделить тебе достаточно много времени.

Приглашение или приказ повергли меня в уныние. Визит к астро­логу или прорицателю всякий раз приносил мне плохие известия: но­вые страдания, новые подтверждения грядущих лишений. Я снова дол­жен был надевать свои лучшие одежды и сидеть, как чучело, молча слушая, как утомительный старик исторгает из себя потоки банальнос­тей. Я подозрительно поднял глаза; Лама, глядя на меня, пытался сдер­жать улыбку. Очевидно, — подумал я с досадой, — он прочитал мои мысли!

Наставник разразился хохотом.

— Иди как есть, — сказал он, поборов приступ смеха. — Оракула не волнует состояние твоей одежды! Ему известно о тебе больше, чем тебе самому.

Мое уныние стало бездонным. Интересно, что я услышу на этот раз?

Мы спустились по коридору и вышли во двор. Я смотрел сквозь дымку на горные массивы, чувствуя себя осужденным, идущим на казнь. К нам приближался монах-полицейский. Проходя мимо, он окинул меня уничтожающим взглядом. Однако, когда узнал моего Наставника, его лицо расплылось в улыбке.

— Припадаю к Вашим лотосовым стопам, Святейший Лама, — произнес он, низко поклонившись. — Прошу оказать мне честь прово­дить Вас к Высокочтимому Верховному Оракулу.

Он приотстал от нас на шаг, и я слышал, как земля дрожит от его могучей поступи.

Двое лам стояли у входа. Можно было догадаться, что это были не просто монахи-полицейские. При нашем приближении они расступи­лись, давая нам дорогу.

— Святейший ждет Вас, — сказал один из них, улыбаясь Настав­нику.

— Он в предвкушении встречи с Вами, — поддержал другой.

Мы вошли и оказались в слабо освещенном помещении. После яркого солнца улицы я на несколько секунд почти ослеп. Постепенно глаза привыкли к полумраку, и я смог разглядеть абсолютно голую комнату, лишь на стенах висели два-три гобелена и в дальнем углу курилась кадильница. В центре, на плоских подушках сидел довольно молодой монах. Он выглядел тонким и хрупким, и я изумился, осознав, что это и есть Верховный Оракул Тибета. Его глаза, немного навыкате, пристально смотрели на меня и сквозь меня. Казалось, он видит мою душу, а не земное тело.

Наставник и я пали перед ним ниц, распростершись в традицион­ном, предписанном этикетом приветствии. Затем мы встали и замерли в ожидании. Когда же тишина стала совсем невыносимой, Оракул заговорил.

— Приветствую тебя, благородный Мингьяр! Добро пожаловать, Лобсанг! — произнес он.

Его голос был немного высоковат и совершенно лишен всякой силы: он как бы доносился с огромного расстояния. Несколько мгнове­ний Наставник и Оракул обсуждали общие темы, затем Мингьяр Дон­дуп отвесил поклон и покинул комнату. Оракул молча смотрел на меня. Наконец он сказал:

— Возьми подушку и садись, Лобсанг.

Я протянул руку за одной из мягких квадратных циновок, сложен­ных у ближней стены, и уселся поближе к Оракулу. Он продолжал наблюдать за мной в несколько угрюмой тишине. Время шло, и под его испытующим взглядом мне стало совсем неуютно.

— Итак, ты — Тьюзди Лобсанг Рампа! — прервал он затянувшееся молчание. — В предыдущей фазе существования мы были хорошо знакомы. Теперь по приказу Высочайшего я должен поведать тебе о лишениях, ожидающих тебя, и о трудностях, которые тебе предстоит преодолеть.

— Ох, Сударь! — воскликнул я. — Должно быть, я делал в прош­лой жизни ужасные вещи, чтобы так страдать в этой! Моя карма тяже­лей, чем у кого бы то ни было.

— Вовсе нет, — отозвался он. — Это обычное заблуждение. Мно­гие полагают, что испытания этой жизни — непременно расплата за прошлые грехи. Но разве металл в горне раскаляют потому, что он нагрешил и должен быть наказан? Не делают ли это для того, чтобы улучшить свойства материала?

Он строго посмотрел на меня и сказал:

— Однако ты обсудишь это с Наставником. Мы же будем говорить только о будущем.

Оракул коснулся серебряного колокольчика, и в комнату беззвуч­но вошел слуга. Он втиснул между нами низенький столик, разместив на нем дымящийся сосуд. Это была чаша, снаружи богато украшенная серебром и фарфоровая внутри. На дне ее едва тлели полупогасшие угольки. Прежде чем поставить ее перед Верховным Оракулом, слуга взмахнул ею в воздухе, и угли вспыхнули ярким пламенем. Проворчав слово, смысл которого до меня не дошел, он поставил справа от чаши резную шкатулку и удалился так же беззвучно, как и прибыл. Мне было не по себе, но я продолжал сидеть молча. Почему со мной вечно так? Каждый рассказывает мне о том, какая трудная жизнь мне предстоит. Они будто наслаждаются этим! Беда есть беда, даже если она — не расплата за промахи прошлой жизни. Оракул медленно протянул руку и открыл шкатулку. Маленькой ложечкой он зачерпнул из нее мелкий порошок и высыпал его на горящие угли.

Голубая прозрачная дымка заволокла комнату. Мои глаза затума­нились, и я почувствовал головокружение. Из необозримых далей до меня донесся звон огромного колокола. Звук приближался и нарастал, пока голова не стала раскалываться на части. Внезапно мой взгляд прояснился. Я пристально наблюдал, как бесконечный столб дыма под­нимается из чаши. Я видел движение внутри него, оно становилось все ближе, пока не поглотило меня целиком. Теперь я был его частью. За пределами моего восприятия гудел монотонный голос Оракула. Но я не нуждался в его словах. Я видел будущее так же отчетливо, как и он. Я находился во времени и вне его. Я смотрел, как мгновения моей жизни проходят передо мной, как кадры бесконечного фильма. Раннее детство, события моей жизни, строгость отца — все проносилось перед моими глазами. Я снова стоял у великого монастыря Чакпори. Снова ощущал твердые камни Железной Горы, когда ветер сдул меня с монас­тырской крыши и со смертельной силой швырнул о горный склон. Дым вился, и картины (которые мы называем «Хрониками Акаши») продолжали сменять друг друга. Я опять переживал свое посвящение. Тайная церемония была затянута туманом, будто я так и не был посвя­щен. В новых видениях я видел себя одиноко бредущим по долгой дороге в Китай.

Странный аппарат кружился и переворачивался в воздухе. И я, — я управлял им. Позже я увидел армады этих машин. Восходящие солн­ца Японии сияли с их крыльев. Они роняли на землю черные капли, которые, падая, извергали пламя и дым. Искалеченные тела взмывали в небо, и оно разражалось дождем крови и расчлененных человеческих тел. Я загрустил, увидев, как меня пытают японцы. Но зло и предатель­ство некоторых людей с Запада опечалили меня еще сильнее. Я видел, как ими движет зависть, заставляя направлять все силы на смертель­ный разрушительный труд. Картины продолжали сменять друг друга, и я видел основные события своей жизни до того, как пережил их.

Как мне было известно, возможность основных событий может быть предсказана достаточно точно. Отличаться могут лишь незначительные детали. Расположение звезд отводит каждому пределы того, кем он может быть и что способен вынести, — так же, как инженер устанавливает для двигателя наибольшую и наименьшую скорость. Меня ждет трудная жизнь. Ну и пусть!

Внезапно меня подбросило так, что я чуть не слетел с подушки, — на мое плечо легла чья-то рука. Я обернулся и увидел лицо Оракула, оказавшегося позади меня. Его взгляд излучал сочувствие и пони­мание.

— У тебя очень тонкая психика, — сказал он. — Мне обычно приходится объяснять значение увиденного. Высочайший, как я и ожидал, оказался прав.

— Все, чего я хочу, — отозвался я, — это остаться здесь и жить в мире. Зачем мне Западный мир, где каждый пылко проповедует веру, а сам только и думает, как перерезать глотку ближнему?

— Это великая миссия, мой друг, — ответил Оракул, — которую должен осуществить именно ты. Ты сможешь сделать это, несмотря ни на что. Вот почему ты проходишь такой трудный курс специальной подготовки.

От всех разговоров о миссиях и испытаниях мне стало еще хуже. Я желал лишь спокойствия, тишины и, может быть, изредка безобидных развлечений.

— Теперь, — произнес Оракул, — пришло время возвращаться к Наставнику. Он ждет тебя, чтобы рассказать много интересного.

Я встал и, прежде чем покинуть комнату, поклонился. Снаружи меня поджидал гигантский монах-полицейский. Он должен был про­водить меня к ламе Мингьяру Дондупу. Мы шли с ним бок-о-бок, и это напомнило мне картинку из книги: слон и муравей, бредущие через джунгли...

— Итак, Лобсанг, — начал Лама, когда я вошел, — я надеюсь, ты не слишком подавлен увиденным!

Он улыбнулся и жестом пригласил меня сесть.

— Пища для тела, во-первых, Лобсанг, и пища для души, во-вто­рых! — смеясь, воскликнул он и позвонил в колокольчик.

Очевидно, я прибыл как раз вовремя. Жесткие монастырские пра­вила запрещают во время еды смотреть по сторонам. Все внимание должно быть отдано Чтецу. Здесь, в комнате Наставника, не было никого, кто, взобравшись на возвышение, громко читал бы из Священ­ных Книг с целью отвлечь мысли от столь прозаического занятия, как прием пищи. Не было здесь и жестоких прокторов, готовых набросить­ся на тебя за малейшее нарушение правил. Вглядываясь в бесконечные зубцы Гималаев, я думал о том, что придет время, — и я их больше не увижу. Мне показали будущее лишь мельком. Мое будущее, и то, что было скрыто вуалью дыма, пугало меня.

— Лобсанг! — сказал Наставник. — Ты видел многое, но еще больше осталось тайным. Если ты чувствуешь, что не способен встре­титься с увиденным лицом к лицу, мы примем это как досадный факт. Можешь оставаться.

— Сударь! — ответил я. — Однажды Вы сказали, что тот, кто отправился по избранному жизненному пути, но, споткнувшись, по­вернул назад, недостоин называться человеком, Я буду идти вперед, даже зная о предстоящих трудностях!

Он улыбнулся и одобрительно кивнул.

— Я так и знал, — сказал он. — И в конце пути ты добьешься успеха.

— Учитель! — решился спросить я. — Почему люди приходят в этот мир, не зная ничего о прошедших жизнях? И не зная о том, что предстоит сделать в этой? Почему Вы говорите, что эти знания — тайные? Почему нам не дано знать все?

Лама Мингьяр Дондуп удивленно поднял брови и рассмеялся.

— Ты действительно хочешь знать свой жребий? — воскликнул он. — Но у тебя короткая память. Совсем недавно я рассказывал тебе об этом. Знание прошлых жизней безмерно увеличило бы наш груз в этом мире. Колесо Жизни вращается, принося богатство одним и бед­ность другим. Недаром говорят: нищий сегодня — завтра принц. Не помня о прошлых жизнях, мы все начинаем с нуля. И не пытаемся отыграться, вспоминая неудачи прошлой жизни.

— Но, — настаивал я, — а как же Сокрытое Знание? Ведь, обладая им, каждый смог бы стать лучше! И развиваться быстрее! Мой Наставник улыбнулся.

— Все не так просто, — ответил он. Мгновение помедлив, он продолжил:

— Внутри нас есть силы, нам неподвластные, неизмеримо боль­шие, чем те, которыми обладает человек в материальном мире. Люди на Западе злоупотребили бы этими силами, ибо деньги — все, о чем они заботятся. Их беспокоят лишь два вопроса: «можешь ли ты это дока­зать?» и «сколько мне за это заплатят?».

Он рассмеялся, как мальчишка, и Сказал:

— Меня всегда забавляло то огромное множество приборов и механизмов, которые использует западный человек, чтобы передать беспроволочное сообщение. Особенно меня веселит сам термин бес­проволочный, ведь в их аппаратах мили и мили проводов! Здесь, в Тибете, опытным ламам по силам отправить телепатическое послание вообще без всякой аппаратуры. Мы выходим в астрал и путешествуем сквозь пространство и время, посещая другие части света и даже иные миры. Левитируя, мы можем поднимать гигантские грузы. И все это при помощи неизвестных сил. Но не все люди чисты, Лобсанг. В любом монастыре есть грешник, как во всякой тюрьме — святой.

Я смотрел на него с недоумением. — Но зная это, люди непременно стали бы хорошими! — не сда­вался я.

С сожалением глядя на меня, Лама ответил: — Мы храним Тайное Знание в тайне для безопасности человечес­тва. Слишком многие, особенно на Западе, мечтают лишь о деньгах и о власти. Оракул предсказал, что наша земля будет захвачена и физичес­ки покорена странным культом. Культом, которому нет дела до прос­того человека, который существует единственно для того, чтобы под­держивать власть диктаторов, поработивших полмира. В России про­бовали под пытками вырвать у Высоких Лам Запретное Знание. Но получив к нему неожиданный доступ, обычный человек поведет себя так: вначале он устрашится силы, ставшей подвластной ему. Затем ему покажется, что у него есть средство обогатиться сверх всякой меры. Он испробует его, и деньги придут к нему. Имея деньги и власть, ему захочется большего. Ведь миллионер никогда не удовлетворится од­ним миллионом, — он захочет больше! Сказано, что власть в руках непосвященного развращает. А Тайное Знание дает абсолютную власть.

Меня вдруг осенило: я знаю, как спасти Тибет! Вскочив от возбуж­дения, я воскликнул:

— Тибет будет спасен! Тайное Знание сохранит нас от вторжения! Наставник сочувственно посмотрел на меня.

— Нет, Лобсанг, — грустно отозвался он. — Мы не используем Силы для подобных вещей. Тибет подвергнется гонениям, он будет почти стерт с лица Земли. Но в грядущие годы он возродится еще более великим. Страна очистится в горниле войны, как позже это сделает весь мир.

Он искоса взглянул на меня.

— Пойми, Лобсанг, здесь должна быть война, — сказал он тихо. — Без войн население Земли стало бы слишком многочисленным. Не война — так чума. Войны и болезни регулируют численность населе­ния, давая людям на Земле — и в других мирах — возможность делать друг другу добро. Пока люди не изменятся, войны будут всегда.

Гонг призывал нас к вечерней службе. Мой Наставник, лама Мингьяр Дондуп встал.

— Идем, Лобсанг, — позвал он. — Мы здесь в гостях и должны проявлять уважение к хозяевам.

Мы вышли во двор. Гонг продолжал звонить настойчиво, гораздо дольше, чем было принято в Чакпори. Я поначалу был удивлен тем, насколько медленно мы продвигались к храму. Но, посмотрев по сто­ронам, увидел старых и немощных монахов, едва ковылявших через двор.

— С твоей стороны будет учтиво, если ты сядешь с чела, — шепнул Наставник. Я согласно кивнул и пошел вокруг стены храма вдоль внутренней стены. Когда я сел на место, чела монастыря Верховного Оракула по­смотрели на меня с любопытством. Почти незаметно, пользуясь невни­мательностью прокторов, они стали протискиваться вперед, пока не окружили меня со всех сторон.

— Ты откуда? — спросил мальчик, бывший, видимо, у них заво­дилой.

— Чакпори, — прошептал я в ответ.

— Ты и есть тот парень, которого прислал Высочайший? — тихо спросил другой.

— Да, — ответил я. — Я должен был встретиться с Верховным Оракулом, он сказал мне...

— ТИШИНА! — прорычал за спиной гневный голос. — Еще один

звук!..

Обернувшись, я увидел, как от нашего кружка уходил высокий мужчина.

— Ха! — прыснул мальчик. — Не обращай на него внимания. Он больше лает, чем кусает.

Тут из маленькой дверцы появились Настоятель и Верховный Оракул, и служба началась.

Вскоре мы снова высыпали наружу. Я вместе со всеми остальными отправился на кухню, чтобы пополнить запасы ячменя и взять немного чаю. Продолжить разговор не было никакой возможности: вокруг тол­пились монахи всех рангов. Прежде чем отойти ко сну, они обменива­лись последними новостями. Найдя предназначенную для меня келью, я завернулся в одежду и лег. Сон долго не приходил. Я вглядывался в пурпурную темноту, усеянную золотыми огоньками масляных ламп. Вечные Гималаи вдалеке простирали свои каменные пальцы к небесам, будто в мольбе, обращенной к богам мира. Ярко-белые стрелы лунного света мелькали в горных расщелинах, чтобы исчезнуть и появиться снова, когда луна взберется повыше. Ветра не было, и молитвенные флаги беспомощно свисали с мачт. Над Лхасой лениво проплыло обла­ко. Я перевернулся и провалился в сон без сновидений.

В ранний утренний час я проснулся от внезапного испуга. Я про­спал и мог опоздать на службу. Вскочив, я поспешно сунул руки в рукава и молнией вылетел за дверь. Скатившись вниз по пустынному коридору, я вывалился во двор — прямо в объятия одного из кхамцев.

— Ты куда собрался? — грозно прошипел он.

— На утреннюю службу, — ответил я. — Я, должно быть, проспал. Он засмеялся и отпустил меня.

— А, так ты — приезжий. У нас нет утренних служб, можешь идти и досыпать дальше.

— Нет утренних служб? — вскрикнул я. — Но ведь везде есть утренние службы!

Монах-полицейский был, должно быть, в хорошем расположении духа. Он вежливо ответил мне:

— У нас здесь старики да немощные. Вот мы и обходимся без ранних служб. Ступай, почивай себе с миром. — Он потрепал меня по голове — ласково для него, но подобно удару грома для меня, — и втолкнул меня в коридор. Повернувшись, он тяжелой поступью про­должал обход. Я промчался по коридору обратно и через минуту уже спал.

Позже, днем, меня представили Настоятелю и двум старшим ла­мам. Они забросали меня вопросами, интересуясь моей жизнью дома, тем, что я помню о прошлой жизни, спрашивали о моих отношениях с Наставником. Наконец все трое с трудом встали и гуськом направились к двери.

— Идем, — проворчал последний, поманив меня скрюченным пальцем.

Ошарашенный, я будто в тумане последовал за ними. Они медлен­но вышли за дверь и, как сомнамбулы, зашаркали по коридору. Я шел за ними, спотыкаясь, стараясь поддерживать заданный темп. Продол­жая плестись, мы миновали открытые комнаты. Чела и траппы, долж­но быть, смеялись от души, наблюдая за нашей неторопливой процес­сией. Я же сгорал от стыда. Во главе колонны шел Настоятель, опираясь на две палочки. Двое лам были так дряхлы, что едва поспевали за ним. Я замыкал шествие.

Через столетие — по крайней мере мне так показалось — мы достигли противоположной стены и остановились у дверного проема. Настоятель долго возился с ключом, бормоча что-то себе под нос. Один из лам пришел ему на помощь, и дверь наконец отворилась с протесту­ющим скрипом. Первым вошел Настоятель, за ним, один за другим, оба ламы. Никто не сказал мне ни слова, так что я последовал за ними. Старый лама прикрыл дверь у меня за спиной. Передо мною оказался очень длинный стол, заваленный старыми, покрытыми пылью веща­ми. Здесь были и ветхие одеяния, и древние молитвенные колеса, и разрозненные нитки четок. Еще две-три шкатулки и несколько пред­метов, которые мне не удалось распознать с первого взгляда.

— Хмм! Ммм! Подойди сюда, мой мальчик, — велел Настоятель.

Я с неохотой направился к нему. Он взял меня за кисть левой руки своими костлявыми пальцами. Мне показалось, что я поздоровался со скелетом.

— Хмм! Ммм! Мальчик! Выбери один или — Ммм! — несколько предметов, которые принадлежали тебе — Хмм! — в прошлой жизни. Он обвел меня вокруг стола и продолжил:

— Ммм! Если ты уверен, что какой-то предмет или — Ммм! — несколько, были твоими, то возьми его или — Хмм! — их и принеси сюда.

Он тяжело сел и, видимо, потерял ко мне всякий интерес. Двое лам сели рядом, не проронив ни звука.

Отлично, подумал я. Если трое стариков собрались играть в эту игру, то я поддержу их. Психометрия, без всякого сомнения, простей­шая вещь на Земле. Я прошел вдоль стола, протянув левую руку ла­донью вниз. Над некоторыми вещами я ощущал зуд в центре ладони, и слабая дрожь пронизывала кисть. Я выбрал молитвенное колесо, разбитую чашку и четки. Затем я повторил свое путешествие. На этот раз я почувствовал зуд лишь однажды, проходя рядом со старыми лохмотьями в последней стадии разложения. Это были остатки шаф­ранной мантии, принадлежавшей Высокому Ламе. От долгих лет цвет потускнел, а ткань истлела настолько, что рассыпалась от прикоснове­ния. Я поднял ее, не без основания опасаясь, что она распадется у меня в руках, и бережно отнес Настоятелю. Затем вернулся за остальными предметами.

Без единого слова все трое бросились осматривать вещи, сверяя тайные признаки и скрытые метки по старой черной книжице. Неко­торое время они сидели лицом к лицу. Их головы свисали с высохших шей, а мозги поскрипывали от умственных усилий.

— Ххх-ура! — пробубнил Настоятель, сопя, как уставший як. — Мммм. Это и правда он. Хмм. Как хорошо это ему удалось. Ммм. А теперь иди, мой мальчик, к своему Наставнику, ламе Мингьяру Донду­пу, и скажи ему, хмм, что мы будем весьма признательны ему, если он сейчас придет сюда. А ты, мой мальчик, можешь не возвращаться.

Я выбежал из комнаты, радуясь тому, что избавился от общества этих живых мумий, которые не проявляли ко мне таких теплых чело­веческих чувств, как лама Мингьяр Дондуп. Поворачивая за угол, я неожиданно оказался в нескольких шагах от своего Наставника. Он улыбнулся мне и сказал:

— Лобсанг, пожалуйста, не удивляйся, я уже успел получить теле­патическое приглашение.

Дружески похлопав меня по плечу, он направился к комнате, в которой находился Настоятель и двое старых лам. Я же вышел во двор и стал от нечего делать пинать камешки.

— Это ты, чья Инкарнация была Признана? — спросил голос позади меня.

Я обернулся и увидел чела, который внимательно изучал меня.

— Сам не знаю, зачем они это все затеяли, — ответил я. — Могу сказать только, что они долго вели меня по коридорам, чтобы в конце концов показать какие-то старые вещи, из которых я должен был выбрать несколько. На моем месте это мог бы сделать каждый!

Мальчик от души рассмеялся.

— Все вы в Чакпори необычные люди, — заметил он. — Если бы ты не знал, что нужно делать, ты бы не оказался в этом монастыре. Я слышал, как о тебе говорили, что ты был кем-то великим в предыдущей жизни. Ты действительно был великим, иначе бы Верховный Оракул не посвятил бы тебе половину дня. — Он пожал плечами, притворяясь, что боится меня, и добавил:

— Будь начеку! Не успеешь оглянуться, как они признают тебя Настоятелем и заставят выполнять всю его работу. Тогда уже больше не поиграешь во дворе со своими друзьями из Чакпори!

Из двери в дальнем конце двора появился мой Наставник. Он быстрыми шагами подошел к нам. Чела, с которым я разговаривал, почтительно поклонился. Лама улыбнулся ему и ласково молвил:

— Нам пора, Лобсанг! Скоро стемнеет, а мы с тобой не любим ездить в темноте.

Вместе с Наставником мы пришли в конюшню, где монах-конюх ждал нас с лошадьми. Скрепя сердце, я сел в седло и последовал за Наставником по тропинке между ивами. Мы ехали молча, потому что я просто не был способен серьезно разговаривать во время поездки верхом, так как вся моя энергия уходила на то, чтобы не свалиться с лошади. К моему удивлению, мы направились не в Чакпори, а свернули на дорогу, ведущую к Потале. Лошади медленно поднялись по Ступен­чатой улице. Долина под нами уже почти исчезла в ночном мраке. Я был очень рад, что наша поездка подошла к концу. Мы снова оказались в давно знакомой Потале, где нам сейчас предстояло поужинать.

Когда я возвращался в свою комнату после ужина, Наставник перехватил меня.

— Зайдем ко мне, Лобсанг, — позвал он. Я зашел и сел по его приглашению.

— Итак, — начал он, — я полагаю, тебя интересует, что все это значит.

— О, меня распознают как Инкарнацию! — беззаботно отозвался я. — Я как раз обсуждал это с чела, когда Вы позвали меня.

— Что ж, прекрасно, — сказал лама Мингьяр Дондуп. — Мы проведем некоторое время вместе и обсудим кое-какие проблемы. На вечернюю службу можешь не идти. Усаживайся поудобней и не взду­май меня перебивать.

— Большинство людей приходят в этот мир, чтобы узнать кое-что, — повел Наставник свой рассказ. — Другие приходят, чтобы по­мочь им в этом. У некоторых есть особое, очень важное задание.

Он проницательно посмотрел на меня и, убедившись, что я слежу за его мыслью, продолжал:

— Многие религии проповедуют об аде — месте наказания за грехи или для их искупления. Ад — здесь, на этой Земле. А наша настоящая жизнь в другом мире. Мы приходим сюда учиться или платить за грехи прошлых жизней, или, как я уже сказал, совершить дело огромной важности. Тебе предстоит разобраться с человеческой аурой. Твоими инструментами будут исключительно тонкое психи­ческое восприятие, усиленная способность видеть ауру и знания о всех тайных искусствах, которые ты получишь от нас. Твои таланты мы будем развивать всеми доступными средствами. Так постановил Далай-Лама. Прямое обучение, реальный опыт — мы испробуем все, чтобы в кратчайшие сроки дать тебе как можно больше знаний.

— Да это же ад! — испуганно вскрикнул я.

— Но этот ад — всего лишь ступенька на пути к лучшей жизни! — отозвался он. — Здесь мы можем избежать некоторых основных ошибок. За несколько лет земной жизни мы совершаем промахи, кото­рые мучают нас значительно дольше в Другом Мире. Вся жизнь этого мира — лишь мгновение по сравнению с жизнью в Мире Ином. Боль­шинство людей на Западе верят, — вел он дальше, — что умершие сидят на облаках и играют на арфах. Другие уверены в том, что, поки­нув этот мир, чтобы возродиться в следующем, человек пребывает в мистическом состоянии небытия, и так далее. Он рассмеялся и продолжил:

— Если бы мы могли объяснить им, что жизнь после смерти реальней, чем что-либо на Земле! Весь мир состоит из вибраций. Все вибрации этого мира, то есть всё, что находится внутри него, — только октава на клавиатуре Жизни. По ту сторону смерти находятся более высокие регистры.

Мой Наставник остановился, взял меня за руку и постучал по полу костяшками моих пальцев.

— Это камень, Лобсанг, — сказал он. — Вибрация, которую мы называем камнем.

Он снова взял меня за руку. На этот раз он провел моим пальцем по ткани мантии.

— Это, — воскликнул он, — вибрация, которая обозначает шер­сть. Если мы передвинем все вверх по шкале вибраций, то соотношение свойств твердости сохранится. Так, в жизни после смерти, т. е. в нашей настоящей жизни, у нас будет одежда, так же, как и в этой. Ты ясно это понимаешь?

Естественно, это было понятно, я знал об этом давным-давно. Лама вмешался в мои мысли:

— Конечно, здесь это знают все. Но если оформить эти мысли в слова, они станут от этого более четкими. Позже, — сказал он, — ты будешь путешествовать по землям Запада. Тебе встретится множество трудностей, связанных с западными религиями.

Он грустно улыбнулся чему-то и заметил:

— Христиане зовут нас язычниками. В их Библии написано, что Христос блуждал в пустыне. В наших же записях утверждается, что он пересек Индию, изучая местные религии. Затем он пришел в Лхасу и обучался в Йо-Канге под руководством лучших священников того вре­мени. Христос создал хорошую религию, но то, что христиане испове­дуют сейчас, имеет с ней мало общего.

Наставник посмотрел на меня немного сурово и сказал:

— Я вижу, тебе надоело слушать. Ты думаешь, что я говорю просто ради слов. Но я прошел Западный мир вдоль и поперек и должен предостеречь тебя. И лучше всего это сделать, рассказав тебе об их религии.

Я густо покраснел. Я действительно подумал: «Слишком много слов».

Из коридора доносилось шарканье ног, монахи направлялись на вечернюю службу. С крыши у нас над головой трубачи выдували пос­ледние ноты уходящего дня. Здесь, сидя напротив меня, мой Наставник продолжал свою речь:

— На Западе существуют две основные религии и множество их ответвлений. Иудейская вера стара и терпима. Евреи вряд ли доставят тебе много хлопот. Их преследовали столетиями, и поэтому они сочув­ствуют и понимают других. Христиане не так терпимы. Я не собираюсь рассказывать о личных верованиях, — ты сможешь прочитать об этом. Я поведаю тебе о том, как религии зарождались.

— На заре жизни на Земле, — начал Лама, — люди жили мелкими племенами. Не было никаких законов или норм поведения. Сила была единственным законом: сильное и жестокое племя шло войной на слабое. По прошествии времени появился человек сильнее и мудрее других. Он понимал, что организованное племя станет непобедимым. Он основал религию и кодекс поведения. Плодитесь и размножай­тесь! — сказал он, зная, что чем больше детей будет рождено, тем сильнее станет племя. Чти отца своего и мать свою, — велел он, пони­мая, что дав родителям власть над детьми, сам обретет влияние на родителей. Свобода же от сыновнего долга ослабит дисциплину. Не прелюбодействуй! — прогремел пророк того времени. На самом деле он хотел лишь предостеречь от связей с другими племенами. Ибо в этом случае верность пришлось бы делить.

Прошло время, и священники поняли, что всегда найдется некто, не желающий подчиняться законам. После долгих раздумий и обсуж­дений они выработали схему поощрений и наказаний. Небеса, Рай, Валгалла — назови их как хочешь — для тех, кто послушен жрецам. Адский огонь, проклятие с вечными муками — для тех, кто их не приемлет.

— Так Вы против религий Запада, мой учитель? — спросил я.

— Нет, конечно, нет, — ответил он. — Многие чувствуют себя потерянными до тех пор, пока не ощутят или не представят себе, что всевидящий Отец наблюдает за ними с высоты. А дежурный Ангел записывает их добрые дела так же, как и дурные. Мы сами — Боги для маленьких созданий, населяющих наше тело, и даже более мелких, живущих в их молекулах! Что до молитв, Лобсанг, то часто ли ты обращаешь внимание на молитвы мелких созданий, составляющих молекулы твоего тела?

— Но Вы сами говорили, что молитвы имеют действие! — возра­зил я с некоторым удивлением.

— Да, Лобсанг, и даже очень сильное, но только в одном случае: если мы молимся нашему Высшему Я, нашей Подлинной Сущности, живущей в другом мире и дергающей за ниточки, к которым мы при­вязаны. Молитва очень эффективна, когда мы подчиняемся простым и естественным правилам, делающим ее таковой.

Он, улыбнувшись, продолжал:

— Человек — всего лишь песчинка в этом беспокойном мире. Чтобы чувствовать себя уютно, ему необходимо что-то наподобие ма­теринской утробы. Для людей на Западе, не постигших искусства уми­рать, последней мыслью, последним криком является слово «мама»! Тот, кто не уверен в себе, пытаясь создать иллюзию спокойствия, поса­сывает сигару или сигарету. Точно так же, как младенец сосет свой палец! Даже тамошние психологи связывают курение с возвращением к детским привычкам, ко временам, когда мать давала пищу и уверен­ность. Религия — это только соска. Настоящий покой дает знание правды о жизни и смерти. На Земле мы подобны воде. Проходя через «смерть», мы — как пар. Рождаясь снова, мы опять становимся водой (конденсируемся).

— Учитель! — воскликнул я. — Вы считаете, что детям не следует почитать родителей?

— Боже Милосердный, конечно же, дети должны уважать их, точно так же, как родителям следует заслужить это уважение. Однако авторитарным родителям нельзя позволять воспитывать ребенка. Ре­бенок, повзрослев, станет почтительно относиться к жене или мужу. Родители не должны тиранить своего взрослого отпрыска. Позволить им поступать так — значит навредить и им, и себе, этот долг им придется вернуть в следующей жизни.

Я вспомнил своих родителей. Грубый и жестокий отец, который никогда не был для меня настоящим отцом. Мать, единственной забо­той которой была общественная жизнь. Затем я подумал о ламе Мингь­яре Дондупе, который стал мне больше чем мать и отец, единственный, кто постоянно дарил мне доброту и любовь.

Вбежал монах-посланник и застыл в глубоком поклоне.

— Достопочтенный Владыка Мингьяр! — произнес он учтиво. — Мне приказано передать Вам почтение и приветствие от Высочайшего, Он просит Вас оказать любезность и отправиться к Нему. Позвольте проводить Вас, учитель.

Наставник встал и последовал за посланником.

Я вышел из комнаты и взобрался на крышу. Немного выше неясно вырисовывался в темноте монастырь медиков. Молитвенный флаг слабо развевался на мачте. В ближнем окне я увидел старого монаха. Он вертел молитвенное колесо, и громкий скрип прорезал тишину ночи. Звезды растянулись над головой в бесконечной процессии. Неужели и мы для кого-то выглядим так же?

 

Глава 4 ЖИЗНЬ ОТШЕЛЬНИКА

 

Был сезон Логсара, тибетского Нового года. Мы, чела, — и траппы тоже — были заняты лепкой масляных фигур. В прошлом году мы не побеспокоились о том, чтобы вовремя заняться этим и потом нам было немного не по себе, хотя в других монастырях думали (да уж!), что нам, чакпорцам, нет дела до столь детских развлечений. Поэтому по совету самого Высочайшего нам следовало лепить фигуры и участво­вать в состязании. В сравнении с другими монастырями наши усилия выглядели достаточно скромно. На деревянном остове, размером двад­цать на тридцать футов, мы лепили из подкрашенного масла различ­ные сцены из Священных Книг. Все фигуры были трехмерными, и мы надеялись, что в мерцающем свете ламп они создадут иллюзию живых.

Каждый год эту выставку смотрели старшие ламы и даже сам Высочайший. Создатели победившего экспоната удостаивались их похвалы. По окончании сезона Логсара фигуры плавили и пользова­лись полученным маслом целый год. Работая, — а у меня были способ­ности к моделированию, — я думал о том, чему научился за последние несколько месяцев. Некоторые вопросы, связанные с религией, по-прежнему ставили меня в тупик. Я решил спросить о них у ламы Мингьяра Дондупа при первой же возможности. Ну а сейчас важней­шим делом была масляная фигура. Я наскреб масла телесного цвета, затем осторожно взобрался по лесам. Теперь я мог вылепить ухо, дос­тойное Будды. Справа от меня два юных чела затеяли масляное побои­ще: они набирали в пригоршню масло, скатывали его между ладонями и метали получившийся грозный снаряд во врага. Веселье было в самом разгаре! Но, к несчастью, из-за каменной колонны появился проктор, желавший узнать причину шума. Не сказав ни слова, он схватил одного из чела правой рукой, другого — левой и с размаху окунул их в чан с растопленным маслом.

Я продолжал работу. Из масла, смешанного с копотью, получились вполне приличные брови. В фигуре уже проявлялась видимость жизни. В конце концов, это — мир иллюзий, — подумал я, спустился вниз и отошел, чтобы получше оценить результат. Мастер искусств улыбнулся мне: я был, наверное, его любимым учеником. Мне нравилось рисовать и конструировать, и я на самом деле старался учиться у него.

— Отлично сработано, Лобсанг, — сказал он весело. — Боги вы­глядят как живые.

Он отошел, чтобы руководить изменениями в другой части сцены, и я подумал: Боги выглядят живыми! Разве это — Боги? Зачем мы изучаем их, если их нет? Я должен спросить Наставника.

Я задумчиво соскребал с рук масло. Два чела, которых окунули в растопленное масло, пытались привести себя в порядок. Они натира­лись мелким бурым песком, и когда счищали его, выглядели достаточ­но глупо. Я улыбнулся и собрался уходить. Рядом прошел тяжеловес­ный чела, заметив:

— Даже Боги рассмеялись бы от этого!

— Даже Боги — Даже Боги — Даже Боги, — в ритм шагов отозва­лось эхом у меня в голове. Боги, были ли это Боги? Я продолжал спускаться к храму и поймал себя на мысли, что жду, когда начнется знакомая служба: «Слушайте голоса наших душ, вы, все, кто блуждает!» Это — мир иллюзий. Жизнь — лишь сон. Все рожденное должно умереть. Голос священника продолжал гудеть, повторяя знакомые сло­ва. Слова, разжигавшие мое любопытство. «Третий раз воскурим бла­говония, чтобы вести блуждающий призрак». Ведом не Самим Богом, — думал я, — его людьми, почему не Самим Богом? Почему мы молим­ся не Богу, а своему Высшему Я? Остаток службы не привлекал меня и ничего для меня не значил. Прервал мои размышления чей-то локоть, жестко уткнувшийся мне в ребра.

— Лобсангу Лобсанг! Что с тобой, ты умер? Вставай, служба окон­чена!

Я с трудом встал и, спотыкаясь, последовал из храма за осталь­ными.

— Учитель! — сказал я своему Наставнику несколько часов спус­тя. — Есть ли Бог? Или Боги?

Он посмотрел на меня снисходительно и сказал:

— Пойдем посидим на крыше. Мы вряд ли сможем поговорить в такой толпе.

Он повел меня по коридору, мимо комнат лам, вверх по пристав­ной лестнице до самой крыши. Мгновение он наблюдал любимую картину: вздымающиеся горные массивы, ясные воды Кай-Чу и укры­тую тростником Калинг-Чу, казавшуюся живой зеленой массой. Мой Наставник взмахнул рукой.

— Ты думаешь, что это — случайность, Лобсанг? Это, конечно, Бог!

Он приблизился к коньку крыши и сел там.

— Ты запутался в собственных мыслях, — поставил диагноз Нас­тавник. — Конечно, есть Бог, есть Боги. Но с этой Земли нам не удастся оценить ни форму, ни природу Бога. Мы живем в так называемом трехмерном мире. Бог обитает столь далеко, что человек, пока он на Земле, не может получить даже общее представление о нем. И человек пытается дать свое объяснение. Бог видится ему чем-то человеческим, или сверхчеловеческим, — если так тебе больше нравится. Но в своем тщеславии он полагает, что создан по образу и подобию Бога. Он думает также, что в других мирах нет жизни. Но если только мы созданы по образу Бога, а люди других миров не похожи на нас, — что станет с нашим представлением о том, что лишь человек сотворен по Его образу?

Наставник бросил на меня проницательный взгляд, чтобы убе­диться, что я слежу за ходом его мысли. Я, несомненно, следил: все это казалось мне очевидным.

— У каждого мира, у любой страны любого мира есть свой Бог или Ангел-хранитель. Бога нашего мира мы зовем Ману. Он — высокораз­витый дух, Сущность, каждой Инкарнацией счищавшая с себя ишаки, оставляя в себе лишь чистое. Есть группа Высших Созданий, которые в час нужды приходят на эту Землю. И они подают пример нам, прос­тым смертным, как выбраться из болота мирских желаний.

Я кивнул — я знал об этом. Я знал, что Будда, Моисей, Христос и многие другие принадлежали к этому Ордену. Я также знал о Матрейе, который придет в мир спустя 5656 миллионов лег после пребывания Будды, или Гаутамы, как Его называют, уточняя. Все это и многое другое составляло часть нашего стандартного религиозного обучения. Нам прививали знание о том, что у всех добрых людей есть равные возможности, независимо от того, какое название у их религии. И мы никогда не верили, что только одна секта попадет на Небо, а все осталь­ные будут низвергнуты в ад на потеху кровожадным дьяволам.

Но Наставник уже приготовился продолжать.

—Ману нашего мира, Великая Просвещенная Сущность, управля­ет судьбами Земли. Есть и второстепенные Ману, управляющие пред­назначением разных: стран. Через многие тысячелетия Мировой Ману двинется дальше, а новый, еще более развитый, станет заботиться о нас.

— Ага! — триумфально воскликнул я. — Значит, не все Ману добрые! Ману русских разрешает им действовать нам во вред, Ману Китая позволяет нападать на наши границы и убивать наших людей.

Лама снисходительно улыбнулся.

— Ты забываешь, Лобсанг, — ответил он, — что этот мир — ад. Мы здесь для того, чтобы учиться. Мы пришли сюда, чтобы развить наш дух. Лишения и боль учат гораздо сильнее, чем доброта и состра­дание. Войны существуют для того, чтобы человек смог проявить отва­гу на поле брани и, подобно железу в печи, закалиться и окрепнуть в огне сражений. Плоть не значит ничего, Лобсанг. Она — лишь недол­говечная оболочка. Дух, Душа, Высшее Я — назови это, как захо­чешь, — единственное, что имеет значение. Нам кажется в нашей зем­ной слепоте, что только плоть существует реально. Страх перед телес­ными страданиями затуманивает нашу перспективу и искажает сужде­ния. Мы же должны действовать во благо своего Высшего Я, по воз­можности помогая при этом другим. Тот, кто слепо повинуется власт­ным родителям, утяжеляет ношу как им, так и себе. Тот, кто слепо следует канонам религии, сам ограничивает свое развитие.

— Достопочтенный Лама! — попросил я. — Можно мне добавить два замечания?

— Что ж, давай, — позволил он.

— Вы сказали: чем ужасней условия, тем быстрее мы обучаемся. Я бы предпочел немного доброты. Я смог бы учиться и так. Он посмотрел на меня с сомнением.

— Ты смог бы? — спросил он. — Ты стал бы изучать Священные Книги и без страха перед учителями? Стал бы выполнять кухонную повинность, не боясь быть наказанным за лень?

Я покачал головой, — это была правда. Я работал на кухне только по приказу. Я читал Священные Книги потому, что боялся прова­литься.

— Ну а твой второй вопрос? — поинтересовался Лама.

— Хорошо, Учитель, а как формальная религия может затормо­зить чью-то эволюцию?

— Я приведу тебе два примера, — ответил Наставник. — Китайцы верят, что не имеет значения то, что они делают в этой жизни, так как они смогут расплатиться за свои промахи и грехи, когда придут в эту жизнь снова. И они принимают политику умственной нерадивости. Их религия, подобно опиуму, одурманивает их, приводя к духовной лени. Они живут лишь для грядущих жизней, и их искусства и ремесла приходят в упадок. Китай становится третьесортной страной, в кото­рой бандиты-военачальники устанавливают царство террора и на­силия.

Я и сам замечал, что китайцев в Лхасе отличала бессмысленная грубость и фатализм. Умереть для них значило не больше, чем пройти в соседнюю комнату! Я никоим образом не боялся смерти. Но я хотел выполнить свое задание за одну жизнь. Жить спустя рукава, а потом снова возвращаться в этот мир опять и опять, — мне не улыбалось. Рождение, детская беспомощность, необходимость снова идти в шко­лу — все это было для меня слишком хлопотно. И я надеялся, что эта моя жизнь на Земле будет последней. Когда-то китайцы обладали прек­расной культурой: остроумными изобретениями и неповторимыми произведениями искусств. Сейчас, под гнетом религии, которая стала для них смыслом жизни, они пали жертвой коммунизма. Когда-то годы и знания были в большом почете. Теперь же мудрость уже не в цене: на главные роли вышли насилие, корысть и эгоизм.

— Лобсанг! — голос Наставника прервал мои мысли. — Я показал тебе религию, проповедующую бездействие. Она учит, что, вмешива­ясь в дела других, ты утяжеляешь свою карму — долг, который будет преследовать тебя из жизни в жизнь.

Он окинул внимательным взглядом Лхасу, затем снова повернулся ко мне.

— Религии Запада склонны к воинственности. Людям там уже недостаточно просто верить в то, во что они хотят. Они убивают дру­гих, чтобы заставить их верить в то же самое.

— Не могу понять, — заметил я, — как убийство может быть частью религиозной практики.

— Ну, не всегда так, — отозвался Наставник. — Но во времена испанской инквизиции приверженцы одной ветви христианства под­вергали пыткам представителей других с целью «обратить» и «спасти» их. Людей распинали на дыбах и сжигали на кострах, принуждая сме­нить свою веру. Даже сейчас они посылают миссионеров, которые любой ценой стараются заполучить как можно больше обращенных. Создается впечатление, будто они настолько не уверены в своей вере, что постоянно нуждаются в ее одобрении со стороны. И пытаются его завоевать, предпочитая находиться в безопасном большинстве.

— Учитель! — спросил я. — Вы полагаете, человек должен следо­вать религии?

— Почему бы и нет? Особенно, если он этого страстно желает. Многие еще не достигли той ступени развития, когда могут принять Высшее Я или Ману мира. Они чувствуют себя комфортно, примкнув к формальной системе или религии. Это дисциплинирует умственно и духовно. Кроме того, они представляют себя в кругу семьи, где мило­сердный Отец заботится о них, а сострадательная Мать всегда готова вступиться за них перед Отцом. Для определенного этапа развития подобная религия — благо. Но чем скорее придет осознание того, что молиться следует лишь собственному Высшему Я, тем скорее человек ступит на следующую ступень. Нас часто спрашивают, зачем в наших храмах Священные Образы, для чего нам вообще нужны храмы. Отве­тить на это несложно. Эти Образы напоминают нам, что мы и сами со временем сможем развиться до уровня высших Духовных Сущностей. Что касается храмов, то в них люди одинаковых взглядов объединяют свои усилия для достижения каждым своего Высшего Я. С помощью молитвы, даже если она не имеет точного адресата, можно повысить частоту вибраций. Полезны медитация и созерцание, в храме ли, в синагоге или церкви.

Я размышлял над услышанным. Калинг-Чу под мостом, начинала звенеть и бежать быстрее. Южнее, на берегу Кай-Чу, группа людей ожидала переправы. Сегодня днем торговцы привезли Наставнику га­зеты и журналы из Индии и других неведомых стран. Лама Мингьяр Дондуп путешествовал часто и далеко, он старался быть в курсе дел, происходивших за пределами Тибета. Газеты, журналы... Неуловимая мысль пронеслась по задворкам моего мозга. Газеты? Я подскочил как ужаленный. Не газеты, а журналы! Я что-то видел, но что? Знаю! Все стало на свои места. Я листал страницы, не понимая ни слова: я искал картинки. На одной из них и остановился мой пытливый глаз. Крыла­тое существо над полем кровавой битвы. Я показал его Наставнику, и он перевел заголовок.

— Достопочтенный Лама! — возбужденно воскликнул я. — Пом­ните картинку, которую Вы назвали Ангелом смерти? Вы еще расска­зывали, будто многие утверждают, что видели его над полем сражения. Это был Бог?

—Нет, Лобсанг, — ответил он. — Просто в минуты отчаяния люди страстно хотят увидеть образ Святого или, как они его называют, Ан­гела. Бурные эмоции и настойчивые желания, присущие битве, надели­ли их просьбы и молитвы силой. И по своему представлению люди облекли свои мысли в форму. Когда же появились первые очертания фигуры, их молитвы и мысли получили подкрепление. Так образ при­обрел плотность, продержавшись заметное время. Мы делаем во внут­реннем храме то же самое, когда «вызываем мыслеформы». Но, пой­дем, Лобсанг, день в разгаре, а подготовка к церемонии еще не окон­чена.

Мы спустились по коридору вниз и сразу окунулись в атмосферу суматохи и деятельной суеты, обычную для монастырской жизни в период праздников. Мастер искусств искал меня. Ему требовался ма­ленький, легкий мальчик, чтобы взобраться по лесам и внести измене­ния в голову верхней фигуры. Следуя бодрым шагом у него в кильвате­ре, я спустился в «масляную» комнату. Там я облачился в старую одежду, щедро политую разноцветным маслом, и обвязался веревкой так, чтобы она не мешала набирать материал. Я вскарабкался по лесам. Как и предполагал Мастер, часть головы отошла от деревянной основы. Сбросив вниз конец веревки, я втащил наверх ведерко с маслом. Работа заняла несколько часов. Я обвязывал деревянными щепками стойки основы и снова разминал масло, пытаясь вернуть голову на место. Наконец, критически осмотрев результат с земли, Мастер искусств выразил удовлетворение. Я аккуратно отвязался от лесов и медленно спустился на землю. Быстро переодевшись, я поспешил прочь.

На другой день я и многие другие чела столпились у деревни Шо. Теоретически, мы наблюдали за процессией, играми и скачками. Но на самом деле, мы просто выставлялись перед смиренными странниками, которые, пытаясь поспеть в Лхасу на время Логсара, толпой валили по горной тропе. Люди со всего мира пришли в эту Мекку буддизма. Искалеченный годами старик, женщина, несущая маленьких детей. Каждый хотел искупить свои грехи, совершив Священный Круг вокруг Города и Поталы, и обеспечить удачное рождение в следующей жизни. Предсказатели заполонили Лингкорскую дорогу. Дряхлые попрошай­ки скулили, выпрашивая милостыню. Торговцы, увешанные товарами, пробирались сквозь толпу в поисках покупателей. Вскоре эта толпа людей с разинутыми ртами утомила меня. Устав от их бесконечных бессмысленных вопросов, я отделился от компании чела и медленно побрел по горной тропе к своему ламаистскому дому.

На крыше, в моем излюбленном месте, было тихо. Солнце дарило ласковую теплоту. Снизу поднималось бессвязное жужжание теперь уже не видимой мне толпы. Бессмысленный гомон расслабил меня и в полуденном зное навеял дремоту. Почти на границе видимости воз­никла туманная фигура. Я сонно помотал головой и зажмурил глаза. Когда я открыл их снова, фигура по-прежнему была здесь, теперь уже более отчетливая и изрядно увеличенная. От внезапного испуга волосы у меня на голове зашевелились.

— Ты не призрак! — крикнул я. — Кто ты? Фигура слегка улыбнулась и ответила:

— Нет, сынок, я не призрак. Когда-то я тоже учился в Чакпори и так же бездельничал, как ты сейчас. Но превыше всего мне хотелось избавиться от земных желаний, и я замуровал себя в стенах того жили­ща отшельника.

Он указал куда-то вверх, и я мысленно продолжил направление его руки.

— Теперь, — продолжил он телепатически, — на двенадцатый Логсар с того дня, я обрел то, что искал, — свободу бродить по собственной воле, оставляя тело внутри кельи. И первое путешествие я совершил сюда, чтобы еще раз сверху взглянуть на толпу, чтобы снова почтить это памятное место. Свободу, мальчик, я получил свободу!

Он растаял под моим пристальным взглядом, как облачко ладанового дыма, развеянное ночным ветерком.

Жилища отшельников! Мы, чела, часто слышали о них. Интерес­но, какие они внутри? И зачем, с риском для жизни вскарабкавшись по горному склону, люди заточали себя в этих каменных клетках? Эти вопросы не давали нам покоя. Нужно непременно расспросить об этом возлюбленного Наставника. Вдруг я вспомнил, что всего в нескольких ярдах отсюда живет старый монах-китаец. Старый By Хси прожил любопытную жизнь: несколько лет он был монахом при дворе китайс­кого императора. Устав от такой жизни, он отправился в Тибет на поиски просветления. В конце концов он набрел на Чакпори и был здесь принят. Но через несколько лет ему надоело и это. Он стал от­шельником и прожил в уединении семь лет. Теперь он вернулся в ожидании близкой смерти. Я торопливо пошел по коридору. Пробравшись к маленькой келье, я позвал.

— Входи! Входи! — отозвался высокий дребезжащий голос.

Я вошел и впервые увидел By Хси, китайского монаха. Он сидел скрестив ноги, и несмотря на годы, его спина была прямая, как ростки молодого бамбука. У него были широкие скулы, а желтая кожа напо­минала пергамент. Его глаза, пронзительно черные, заметно косили. Из подбородка в беспорядке торчали несколько волосков. Еще дюжина или около того составляли его длинные усы. Руки, испещренные мор­щинами, были желто-коричневыми, и выступившие на них вены были похожи на ветки деревьев. Когда я подошел ближе, он уставился на меня подслеповатыми глазами, скорее чувствуя, чем видя.

—Хм...Хм... —произнесен. —Мальчик свернул со своей дороги... Чего тебе, мальчик?

—Сударь! — ответил я. — Вы прожили в скиту семь лет. Не будете ли вы так добры рассказать мне об этом.

Он что-то проворчал, пожевал кончики усов и сказал:

— Присядь, мальчик, долго вспоминать о прошлом. Хоть я и думаю о нем все время.

— Когда я был мальчиком, — начал он, — я путешествовал в разные страны и однажды попал в Индию. Я увидел там отшельников, живущих в пещерах, и мне показалось, что некоторые из них достигли просветления.

Он покачал головой:

— Обычные люди были слишком ленивы, проводя свои дни в тени деревьев. Ох! Это было печальное зрелище.

— Святой отшельник, — прервал я его, — мне бы больше хотелось услышать о жилищах отшельников здесь, в Тибете.

— Э? О чем это? — слабым голосом переспросил он. — А, да, скиты Тибета... Я вернулся из Индии и отправился в родной Пекин. Я ничему не научился, и потому жизнь наскучила мне. Собрав пожитки, я стал пробираться к границе Тибета. Это заняло много месяцев.

Я раздраженно засопел. Старик продолжал:

— Долгое время в поисках просветления я останавливался в раз­ных монастырях. Наконец я попал в Чакпори. Я был в Китае врачом, и Настоятель позволил мне остаться. Я занимался акупунктурой. Нес­колько лет меня устраивало это, но затем я почувствовал непреодоли­мое желание удалиться в скит.

От нетерпения я уже начал пританцовывать. Если старик потянет еще немного, будет слишком поздно — мне нельзя пропустить ве­чернюю службу. И как только я подумал об этом, раздался первый удар гонга. Неохотно поднявшись, я сказал:

— Уважаемый Учитель, мне, к сожалению, нужно идти. Старик захихикал.

— Нет, мой мальчик, — возразил он, — ты можешь остаться, ибо не получаешь ли ты здесь наставления от старшего брата? Оставайся, ты освобожден от вечерней службы.

Я подумал, что он прав, и снова сел. Он даже не был ламой, но за свой преклонный возраст и огромный опыт все-таки считался старшим.

—Чай, мой мальчик, чай! — воскликнул он. — Мы будем пить чай. Тело мое слабо, и годы давят на меня тяжким грузом. Чай для юных и стариков.

На его зов явился монах, приставленный к пожилым. Он принес нам чаю и ячменя. Смешав тсампу, мы уселись на пол: он — чтобы говорить, я — чтобы слушать.

— Настоятель позволил мне покинуть Чакпори и поселиться в скиту. Мы вышли отсюда со служкой-монахом и направились в горы. Через пять дней мы добрались до места, которое можно увидеть с крыши.

Я кивнул. Мне было известно это одинокое строение, укрытое высоко в Гималаях. Старый монах продолжал:

— Там было пусто: последний жилец недавно умер. Мы сделали уборку, и я в последний раз окинул взглядом Лхасскую долину; взглянул вниз на Поталу и Чакпори, затем вошел во внутреннюю келью. Служка замуровал дверь, и я остался один.

— Но, Учитель! Как там внутри? — спросил я нетерпеливо. Старый Ву Хси потер щеку.

— Это каменное укрытие, — медленно ответил он, — с очень толстыми стенами. Там нет дверей. Единственный вход завален камня­ми. Откидная дверца, через которую отшельник получает пищу, не пропускает свет. Внутреннее помещение соединяется с комнатой служ­ки темным тоннелем. Я был замурован. Темнота была настолько гус­той, что ощущалась почти физически. Ни искорки света, ни слабого звука не доносилось снаружи. Я сел на пол и стал медитировать. Пона­чалу меня мучили галлюцинации, повсюду мерещились тонкие полос­ки света. Затем я почувствовал, как мрак душит меня, как будто об­лепляя мягкой сухой грязью. Время перестало существовать. Вскоре я начал слышать колокольный звон и звуки человеческого пения. Я бил­ся головой о стену, яростно пытаясь вырваться наружу. Для меня не было разницы между ночью и днем — там все время было темно и тихо, как в могиле. Через некоторое время я успокоился и затих.

Я представил себе старого By Хси, — тогда еще молодого, — сидя­щим в почти живой темноте внутри всепоглощающей тишины.

— Каждые два дня, — продолжал он, — слуга должен был остав­лять у дверцы немного тсампы. Он ступал так тихо, что я ни разу не слышал, когда он приходил. В первый раз, пробираясь наощупь, я вытолкнул еду за дверцу, да так и не смог ее достать. Мне пришлось ждать еще два дня.

— Сударь, — спросил я, — что станет с отшельником, если он заболеет или умрет?

— Мой мальчик, — ответил By Хси, — если отшельник заболеет, то он умрет. Слуга будет продолжать носить пищу. На четырнадцатый день, если еда останется нетронутой, он взломает стену и вынесет тело.

— А что бывает в случае, подобном Вашему, когда истекает поло­женный срок?

— Я оставался там два года. Потом семь. Когда приблизилось время выходить, в стене кельи проделали крохотное отверстие. Тон­чайший луч света проник внутрь. Каждые несколько дней отверстие расширяли, и в комнате становилось все светлее. Наконец я уже мог выдерживать полный дневной свет. Если отшельника неожиданно вы­вести на солнце, он мгновенно ослепнет. Его зрачки, расширившиеся от постоянной темноты, не смогут больше сузиться. Когда я вышел, я был мертвенно бледен. Мои волосы стали такими же белыми, как горный снег. Мускулы от долгого бездействия пришли в негодность.

Меня выручили массаж и трудные упражнения. Постепенно силы воз­вращались ко мне, и однажды я все-таки смог спуститься с горы, чтобы снова войти в Чакпори.

Я взвешивал его слова, думая о долгих годах темноты и полной тишины, прожитых в расчете лишь на собственные силы. И меня одо­лело сомнение.

— И что Вам дало все это? — спросил я наконец. — Стоило ли оно того*.

— Да, мальчик, да, это того стоило! — ответил старый монах. — Я изучил природу жизни, мне стало понятно назначение мозга. Я освобо­дился от тела. Мой дух может парить далеко, как это делаешь ты в астрале.

— Но откуда Вы знаете, что это Вам не кажется? Почему Вы не можете просто путешествовать в астрале?

By Хси смеялся, пока слезы не покатились по его изборожденному морщинами лицу.

— Вопросы — вопросы — вопросы, малыш, совсем как я в твои годы, — ответил он.

— Поначалу меня охватила паника. Я проклинал тот день, когда стал монахом, проклинал день, когда вошел в келью. Но постепенно я смог заняться дыхательными упражнениями и медитировать. Меня посещали галлюцинации, бесполезные видения. И вот однажды я вы­скользнул из своего тела, и тьма перестала быть для меня черной. Я видел свою фигуру застывшую в позе медитации, видел свои слепые, широко открытые глаза, видел бледность кожи и худобу тела. Подняв­шись вверх, я прошел сквозь крышу и оглядел Долину Лхасы. Я отме­чал перемены, встречал знакомые лица. Я полетел в храм, и лама-теле­пат подтвердил мое освобождение. Каждые два дня я возвращался в свое тело, чтобы накормить его.

— Но почему Вы не вышли в астрал без этих приготовлений? — спросил я снова.

— Некоторые из нас, — ответил он, — всего лишь обычные смертные. Только немногие, благодаря важности возложенного на них за­дания, наделены особенными способностями. Ты путешествуешь в астрале. Другим, в том числе и мне, нужно пройти через лишения и одиночество, прежде чем их дух вырвется на свободу. Ты, малыш, большой счастливчик, очень большой счастливчик!

Старик вздохнул и сказал:

— Ступай! Мне нужно отдыхать, я говорил слишком долго. При­ходи опять — несмотря на твои вопросы, ты будешь здесь желанным гостем.

Он отвернулся. Промямлив слова благодарности, я встал, покло­нился и тихо выскользнул за дверь. Я был настолько поглощен своими мыслями, что врезался в противоположную стену, едва не вытряхнув дух из собственного тела. Потирая ушибленную голову, я шел по кори­дору как в тумане, пока не добрался до своей спальни.

Полуночная служба подходила к концу. Монахи беспокойно ерза­ли на своих местах, готовые вскочить в любую минуту, чтобы поспать какой-то лишний часок, прежде чем вернуться сюда снова. Старый Чтец аккуратно вставил в Книгу закладку и собрался ступить вниз. Зоркие прокторы, обычно бдительно следящие за любым беспокойс­твом или нерадивостью со стороны малышей, теперь ослабили свое внимание. Служба была почти завершена.

Маленькие чела махнули кадильницами в последний раз, когда над толпой, готовой двинуться к выходу, поднялся сдавленный ропот. Вдруг раздался душераздирающий крик, и чья-то безумная фигура промчалась прямо по головам сидящих монахов, пытаясь схватить молодого траппу. Мы в шоке подскочили на месте. Дикая фигура вих­рем кружилась перед нами. Пена срывалась с ее искаженных губ, из ее перекошенного рта изрыгались ужасные вопли. На мгновение мир показался неподвижным: монахи-полицейские застыли в изумлении, священники, только что выполнявшие свои обязанности, замерли с поднятыми руками. Прокторы первыми пробудились от своего оцепе­нения и яростно принялись за дело. Набросившись на безумца, они быстро сломили его сопротивление. На голову ему накинули мантию, и поток ужасных проклятий иссяк. Его быстро и умело подняли и вынесли из храма. Служба закончилась. Мы встали и заторопились к выходу, спеша поскорее покинуть храм.

— Это — Кэндзи Тэкэучи, — раздался рядом голос молодого траппы. — Он —японский монах. Его видят повсюду.

— По всему миру, — добавил другой.

— Он ищет истину и хочет, чтобы ее ему поднесли, вместо того чтобы трудиться, — заметил третий.

Я побрел прочь в смятении. Почему поиски истины смогли довести человека до безумия? В комнате было холодно. Я даже слегка дрожал, пока, готовясь ко сну, заворачивался в мантию. Когда прогудел гонг, мне показалось, что я только что лег. Я выглянул в окно и увидел первые лучи солнца, встающего из-за гор. Лучи, как гигантские пальцы, ощупывали небо, доставая до самых звезд. Вздохнув, я поспешил по коридору, мне не хотелось оказаться в храме последним и этим заслужить гнев прокторов.

— Ты выглядишь озабоченным, Лобсанг, — сказал Наставник днем, после полуденной службы. Он кивнул, чтобы я садился. — Ты видел, как японский монах Кэндзи Тэкэучи вошел в храм. Я хочу рассказать тебе о нем, потому что позже ты с ним встретишься.

Я устроился поудобней. Похоже, это затянется. Видимо, я был «пойман» на весь остаток дня. Увидев выражение моего лица, Лама улыбнулся.

— Возможно, у нас будет чай с индийскими пирожными, чтобы... подсластить пилюлю. А?

Я слегка оживился, и он, ухмыльнувшись, сказал:

— Слуга сейчас принесет их, я ждал тебя!

«Да, — подумал я, когда вошел слуга, — где бы я еще нашел такого Учителя!» Пирожные из Индии были моей особой страстью. Иногда глаза у Наставника вылезали на лоб, когда он видел, сколько штук я «отправлял по назначению».

— Кэндзи Тэкэучи, — начал Наставник свой рассказ, — был край­не непостоянным. Он много путешествовал. Всю жизнь, а сейчас ему больше семидесяти, он бродил по миру в поисках того, что он называл «истиной». Истина была внутри него, но он и не пытался узнать об этом. Вместо этого он бродил по миру. Он везде изучал религиозные верования, читал книги разных стран, гоняясь за своим наваждением. Он узнал столько разного и противоречивого, что его карма стала нечистой. Он прочел так много, а понял так мало, что теперь большую часть времени безумен. Как губка, он впитал в себя все знания, не переварив почти ничего.

— Значит, Вы, Учитель, — воскликнул я, — против обучения по книгам?

— Вовсе нет, Лобсанг, — ответил он. — Я, как и всякий мыслящий человек, против тех, кто скупает брошюрки и книжицы о тайных куль­тах, о так называемом оккультизме. Эти люди отравляют свою душу. До тех пор, пока они не выбросят из головы все ложные знания и не станут чистыми как дети, пути развития закрыты для них.