Парадоксы развития советской социологии (70-80-е годы)

Наука, которая не решается забыть своих основателей, по­гибла.

А. У айmхед

 

­ с криком будут поносить меня

и такие мнения за новизну и

«бессмысленность».

Н. Коперник

Необходимо отметить, что наступление на социологию явилось лишь моментом общего политико-идеологического поворота «вправо» после событий 1968г. в Чехословакии. Закончилась так и неустоявшаяся «оттепель» и наступал период застоя и деградации, когда система социализма безнадежно отстала от соперничаю­щей с ней системой капитализма. Именно в пери­од 70-80-х годов внутри советского общества сформировалась «теневая экономика». Она роди­лась и выросла вопреки закону, в среде коррумпи­рованных чиновников партгосаппарата, импрови­зированных спекулянтов, и криминальный элемент стал ее основной конструктивной особенностью. «Теневая экономика», выросшая при Брежневе, стала вырываться на простор с началом перестрой­ки в 1985 г. и, легализовавшись с 1992 Г., реально угрожает превратить Россию в самое большое криминальное государство в истории.

Противники социологии как самостоятельной науки выдвигали стандартные обвинения в насаж­дении буржуазных концепций, элементов позити­визма, усматривая в этом способ расшатывания марксизма-ленинизма изнутри. В начале 70-х го­дов социологию взяли в жесткие политико-идеоло­гические тиски. Было прекращено издание «Ин­формационного бюллетеня ССА». В ИКСИ и руководстве ССА была проведена своего рода чистка. В результате известные и квалифицированные социологи были вынуждены уйти из института. Это значительно ослабило его функции теоретико-методологического центра социологических исследований. Парадоксально, но в обновленном составе­ он становится инструментом торможения становления социологии. Сторонники «беспомощного эмпиризма» были отброшены на ее «периферию». Практически исчезла оригинальная ленинградская социологическая школа.

В результате социологические исследо­вания занимаются социальным мифотворчеством, слепой апологетикой деформированных, извращен­ных сторон «казарменного социализма»: гармонии национальных отношений, образования общности «советский народ», движения коммунистического труда, социалистического соревнования, эффектив­ности партийной пропаганды, одобрения принятых партийных решений и т. д. В итоге образовался разрыв между тем, что могла дать социология для необходимых социальных изменений, и тем, что от нее хотела слышать партийно-государственная бюрократия. Подобные исследования свидетельство­вали о стабильности командно-административной системы, маскируя реальные процессы и тенден­ции, говорящие о ее стагнации. Включенность советской социологии в систему «развитого социа­лизма» делала ее проводником ложных идей.

С другой стороны, складывалась ситуация не­востребованности социологии, выключенности ее из социальной практики и производственной деятель­ности. Отсутствие социологической культуры и социального мышления у представителей органов управления вело к рассогласованию их языка с языком социологии. В условиях Командно-адми­пистративной системы управлепческие решения основывались на информации служебного характе­ра - по вертикали и с жесткой подотчетностью. В такой ситуации особой необходимости в социологи­ческом осмыслении, обосновании управленческих решений, постоянном социологическом контроле за ходом их выполнения нет. «Подсказку» управлен­цы могут принять лишь при: а) мощном интересе и б) в привычных для них формах. Социологи же, во-первых, предлагали выводы и рекомендации без соответствующих технологий внедрения и без от­ветственности за конечные результаты. Во-вторых, социологическая информация излагалась на научном (наукообразном) языке и управленцам просто трудно ее было брать. Таким образом, в силу стиля работы командно­ административной системы кадры органов партий­но-государственного и хозяйственного управления были не готовы к продуктивному диалогу с соци­ологами, что наносило вред и тем, и другим. Одни давали практические результаты, а другие - на­учные, и пути их не пересекались. Несмотря на то, что значительная часть социологических иссле­дований ориентировалась на «помощь практике», реальное участие социологов в социальном управле­нии было невелико. Вместе с тем, «разрешенная» социологическая информация зачастую использова­лась руководителями всех рангов как «эмпирическое украшение» выступлений, докладов, циркуляров, постановлений, решений и т. п.

Драматически складывались судьбы гонимых социологов. Старая истина, что нет пророка в сво­ем отечестве. Но свое отечество всегда оставалось для них своим, а стиль их жизни можно назвать «эмиграция внутри»: многолетнее замалчивание, работа «в стол», невозможность дать ответ стряпне эпигонов и т. п. Оставалось ждать, пока накатит какая-либо «третья волна» и, смыв марксистский анализ, раздутый до абсурда в своей абсолютиза­ции, расчистит поле для подлинной социологичес­кой деятельности. Одинокие голоса тонули «в то­ поте стада бегущих слонов».

В 1969-1972 гг. в определенной мере удалось задавить свободу мысли и творчества. Но задавить «вполне» было уже нельзя. В 1972 г. ИКСИ был переименован в Институт социологических иссле­дований, в 1974 г. начал выходить журнал «Социологические исследования». В исполнении истин­ных мастеров, кто умеет видеть и слышать насто­ящее в живой полноте, насыщенной прошлым и чреватой будущим, создавались подлинные социо­логические работы (в том числе и под их редак­цией) Т. И. 3аславской, А. Г. 3дравомысловым, В. И. Шкаратаном, В. Э. Шляпентохом, В. А. Ядо­вым И др. В них, в отсутствие развитой системы социологического образования, с успехом переда­вались накапливаемые социологические знания и опыт исследовательской работы следующим поко­лениям социологов.

Вновь ожила дискуссия о предмете социологии. Накопленный опыт прикладной социологии, начав­шийся процесс формирования новых научных дис­циплин позволили поставить вопрос о «специаль­ных» («частных») социологических теориях. Они объясняли конкретные социальные процессы, а потому имели собственный предмет исследованияи выступали непосредственной методологической базой конкретных социологических исследований (например, личности, семьи, труда, религии, мас­совых коммуникаций и т. п.). В этом подходе специальные социологические теории рассматрива­лись как опосредующее звено между общей тео­рией (историческим материализмом) и конкретны­ми социологическими исследованиями различных социальных явлений (А. Г. 3дравомыслов, Л. Н. Ко­ган, Г. В. Осипов, Д. М. Угринович и др.).

Возражение вызывали три момента.

Во-первых, со стороны представителей научно­го коммунизма указывалось на недооценку и не­ учет его методологической роли по отношению к конкретным социологическим исследованиям наря­ду с историческим материализмом (Г. Е. Глезер­ман, В. ж. Келле, и. М. Слепенков и др.).

Во-вторых, указывалось на то, что расшири­тельное толкование методологической роли специ­альных (частных) социологических теорий может привести к разрыву между социологией и методоло­гическими науками (историческим материализмом, научным коммунизмом), формированию самостоятель­ных социологических дисциплин. Данная тенденция получает подтверждение в работах В. Г. Подмаркова, В. и. Бологова, Б. М. Фирсова, А. г. Харчева и др.

В-третьих, высказывалось опасение, что при таком подходе конкретные социологические иссле­дования станут принадлежностью только специаль­ных социологических исследований. Но тогда они выходят из положения «придатка» системы общес­твенных наук. Чтобы выйти из этой ситуации сохра­нив «лицо», предлагается (В. Я. Ельмеев, Ф. В. Кон­стантинов, М. Н. Руткевич, Д. и. Чесноков и др.)

различать понятия «конкретные социальные ис­следования» в рамках общественных наук и «кон­кретные социологические исследования» как специ­фический вид первых, применяемый для изучения действия социологических закономерностей в конкретных процессах.