ПЕРВЫЙ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ОТЧЕТ 9 страница

Материально было, конечно, гораздо тяжелее, чем во время учебы на V курсе. В первый год я получал 1080 рублей в месяц и 10% надбавки за то, что моя работа была связана с поисками алмазов. Итого – 1188 рублей. Но у меня не было никакого побочного заработка. Не было ни стипендии, ни заработка у Наташи. К тому же поначалу я не имел помощи из дома: я сразу после окончания университета написал, что теперь я работаю, и денег мне хватает. Я считал, что просто не имею морального права просить что-либо, поскольку я уже не ребенок, а мужчина, и к тому же муж! Я хорошо помню, что в день мне можно было тратить 25 рублей. Уходя на работу, я забирал такую бумажку. Рублей 5 я тратил на свой обед, а остальное – на покупку продуктов для семьи. Это оставляло 750 рублей в месяц. Остаток зарплаты уходил на дрова и на всякие мелкие радости, включая кино, театр. Квартиру я оплачивал из денег, заработанных летом в экспедиции. Экспедиционные деньги шли и на покупку одежды...

Через несколько месяцев нас навестила мама, погостившая пару недель. В первый же день она купила кое-какую кухонную посуду... А после ее отъезда я вновь стал регулярно получать из дому по 300, а то и 500 р. в месяц. Я попытался немного сопротивляться, но папа объяснил в письме, что деньги не мне, а ребенку, их внуку. Как я живу и питаюсь – это, конечно, мое дело, а вот как питается внук, и кормящая его мама – это уже и их забота! Я не спорил. После этого жить стало намного легче, ну а когда работать стала Наташа, мы вздохнули совсем свободно.

Однако и в нелегкую первую зиму я не замыкался только в интересах дома и работы. Мы не забывали театр, только ходить нам приходилось теперь порознь: ведь кто-то должен был оставаться с Мишей. Я участвовал и в общественной жизни института, а главное – я опять стал петь. У нас сложился неплохой хор, которым руководил аспирант Ленинградской консерватории Григорий Самбук, западный украинец. Из того, что мы исполняли тогда, я больше всего любил "Гуцулку Ксеню" – лиричную и красивую закарпатскую песню, а также прекрасные хоровые произведения Гречанинова и знакомую еще по университетскому хору "Венецианскую ночь" Глинки. К ноябрьским праздникам руководитель отобрал из состава хора вокальный секстет, куда вошел я и Игорь Соловьев, ставший навсегда моим другом и другом нашей семьи. Нашему ансамблю предложили разучить песню, написанную однокурсником Игоря Сашей Городницким. Песня нам очень понравилась. Это был, ставший впоследствии знаменитым "Снег":

Тихо по веткам шуршит снегопад,

Сучья трещат на огне

В эти часы, когда все еще спят

Что вспоминается мне?

Неба забытого просинь,

Давние письма домой,

В царстве чахоточных сосен

Быстро сменяется осень

Долгой полярной зимой.

Снег, снег, снег, снег,

Снег над палаткой кружится,

Он не коснется твоих сомкнутых век.

Снег, снег, снег, снег.

Что тебе, милая, снится?

На берегах замерзающих рек

Снег, снег, снег...

Чудесные стихи, чудесная мелодия. Конечно, Александр – талант. Я благодарен судьбе за то, что мне выпало счастье оказаться в составе коллектива, ставшего первым публичным исполнителем этой песни. Было это в ноябре 1956 года на праздничном вечере в Институте геологии Арктики.

А через пару недель состоялся институтский конкурс на лучшую песню года. В НИИГА было немало людей, которых теперь назвали бы бардами. Тогда это средневековое слово еще не звучало в повседневной жизни, но самодеятельных композиторов-песенников в нашем институте хватало. Видимо, очень уж располагало к этому романтичность профессии и романтичность Арктики. Я попал в состав жюри от институтского комитета комсомола. Я до хрипоты отстаивал "Снег" Городницкого. Мне возражали, что он “не геологичен”, что его могут петь любые "экспедиционники" и даже просто туристы. Я же говорил, что это не недостаток, а достоинство песни – ее скоро запоют все, и будут петь долго, лет 20. Меня подняли на смех. Первое место присудили песне "Осень", автором которой был, кажется, Третьяков, и только третье отдали Городницкому. “Осень” была и вправду неплоха, и даже чем-то похожа на “Снег”:

Ветер осенний колышет палатку

Снежной порошей по крыше шуршит.

Ветер, не плачь! Без тебя нам не сладко

За нами не скоро АН-2 прилетит.

Где-то далеко в садах Ленинграда

Поздняя осень ласкает теплом.

Листья в канавке у Летнего сада

Воду укрыли узорным ковром...

А нам еще надо заканчивать съемку.

Ветер, пожалуйста, снег не мети.

Ты нам закрыл обнаженья поземкой

Трудно маршрутом по снегу идти.

Тоже лирична, тоже ритм вальса. И по настроению “Осень” перекликается с песней Городницкого. Но кто знает ее, кроме тех, кто знал тогда? Она слишком геологична, профессиональна. А Сашину песню поют до сих пор, и будут петь еще. Я ошибся только в сроках: Я сказал, что ее лет двадцать не забудут – поскромничал! Уже пятьдесят лет поют, и еще столько же петь будут! А сколько еще замечательных песен подарил нам всем Александр Михайлович (теперь, впрочем, Александр Моисеевич) Городницкий, сколько пластинок, кассет и компакт-дисков! Какие глубокие, порой даже философские стихи он пишет: больше десятка сборников уже опубликовал. Он настоящий поэт, поэт-профессионал, член союза писателей, но он навсегда остался и профессиональным геологом... доктор наук, профессор... Талант – он и есть талант!

Не знаю, насколько рано он начал писать стихи, наверное, еще в школе. Что в горном институте он их писал, это точно. Там он написал и первую песню, потрясенный гибелью в горах своего товарища, студента-практиканта. А что до стихов, то есть тут и свои легенды. Было, говорят, исполнено нечто на выпускном вечере в горном институте. Саша Городницкий, Игорь Соловьев и еще несколько выпускников вышли на сцену в шортах и футболках, с красными пионерскими галстуками, с горном и барабаном и звонко продекламировали:

Пусть в юности мы впроголодь живем,

Зато нам в старости не будут ставить клизму.

Через поля и горы мы идем

К сияющим вершинам коммунизма!

Для ребят все обошлось. Они уже окончили институт и получили дипломы, а на работу еще не оформились, так что были они в данный момент ничьи. Их как бы вообще не было. А вот ректор Горного имел, по слухам, на другой день объяснение в Василиеостровском райкоме Партии. Говорят, и строгача получил...Городницкий глубоко симпатичен мне и сейчас. Он геофизик. Сначала он занимался морской геофизикой на ледовых станциях у берегов Таймыра, и мы не раз встречались в те годы в Хатанге. Потом стал он ходить в океан на экспедиционных судах. Первый же такой выход привел к созданию цикла морских песен (Песня пиратов, Ямайка, Впередсмотрящий и другие), позже была Антарктида. Потом он перешел на работу в академический институт Океанологии и переехал в Москву, я же уехал в Красноярск и наши пути разошлись. Но я с удовольствием смотрю и сейчас его выступления по телевизору, читаю его стихи, его умные статьи в газетах и журналах, слушаю его песни в записях, пою их сам.

Много времени уходило на основную работу – изучение и описание собранных материалов. Подготовку карты полностью взял на себя Борис Иосифович, как самый опытный среди нас. Собственно, карта была уже составлена непосредственно в поле. Требовались лишь незначительные уточнения в положении границ, в рисовке контуров и структурных символов. Однако, все результаты исследований, как полевых, так и камеральных, необходимо было изложить в обстоятельном отчете. Автором главы "Стратиграфия" (опорной для любого съемочного отчета) стал наш начальник, главу "Магматизм" с обстоятельной характеристикой пород траппового комплекса написал я. Вдвоем с Борисом Иосифовичем мы написали тектонику, а Игорь Соловьев, как начальник шлихового отряда, изложил результаты поисков полезных ископаемых. Мы старались, и не зря. Строгий рецензент В. Я. Кабаньков, известный исследователь Сибирской платформы, написал весьма похвальную рецензию, и наш отчет получил отличную оценку. Лет двадцать спустя, мне понадобилось взять его в фондах, чтобы сделать кое-какие выписки. Естественно, я смотрел на него совсем другими глазами – глазами опытного геолога, но мне не было стыдно ни за свои главы, ни за главы своих товарищей, ни за карту.

Я был рад, что приобрел хороший опыт проведения всего комплекса геологических работ на всех стадиях – от проектирования и организации, через полевые и камеральные работы до составления и защиты карты и сопровождающего ее отчета. До этого никакой университет и предшествовавшее участие в исследовательских работах не давали мне права считать себя полноценным специалистом. Отец мой, утверждавший, что геологическая съемка – обязательный этап в формировании геологического мышления, конечно же был прав. И вот теперь мне не терпелось поработать самостоятельно, и к тому же – на гранитах и докембрийских метаморфических породах, которые я так полюбил еще на Алдане! И тут мне (в который уже раз!) повезло – я встретил в буфете НИИГА Л. П. Климова, известного специалиста по раннему докембрию, который знал меня по тому времени, когда я проходил практику на Алдане. Он расспросил о работе, узнал, что я тоскую по гранитам и... порекомендовал меня своему доброму приятелю Ю. Е. Погребицкому – начальнику Таймырской экспедиции. Таймырцы должны были в предстоящем сезоне войти в пределы докембрийского пояса, и я им пришелся ко двору. Нельзя сказать, что Е. Я. Радин отпустил меня с радостью: он уже успел оценить и мое усердие, и мою геологическую грамотность, но он никогда и никого не удерживал силой, а потому, побеседовав о причинах моего ухода, простился со мной тепло и благожелательно.

Закончился очередной виток моей жизни. Всего год, но год, насыщенный событиями, год важный и памятный. А впереди меня ждал далекий, суровый и совершенно незнакомый Таймыр!

 

ТАЙМЫРСКАЯ АРКТИКА

Предстоящая работа на Таймыре очень привлекала меня. Сейчас это, может, и трудно понять, но мое раннее детство пришлось на тридцатые годы, когда исследования Арктики были предметом государственной гордости. Спасение экспедиции У. Нобиле нашим ледоколом "Красин", Челюскинская эпопея, первые герои Советского Союза, дрейф четверки Папана (станция СП-1) на льдине от северного полюса к Гренландии, дрейф ледокольного корабля "Седов". Слово "полярник" было в ту пору почти так же почетно, как в семидесятые годы слово "космонавт". Мальчишки играли в папанинцев, а имена Г. Седова, Р. Пири, Ф. Нансена, Р. Амундсена, вызывали в душе священный трепет. Я и мечтать не смел, что мне доведется прокладывать свои маршруты там, где проходили эти знаменитые путешественники! А тут впереди Таймыр – сердце Российской Арктики. Берег Харитона Лаптева – лейтенанта великой «Государевой северной экспедиции», задуманной еще Петром Первым! Конечно, ни Оленек, ни тем более Алдан я не мог считать Арктикой. Какая Арктика там, где растет лес!

Я терзал расспросами опытных товарищей, уже побывавших на Таймыре: как надо одеваться, как там вообще организован экспедиционный быт – как спят, что едят. Вопросы были один наивнее другого. Тем не менее, картина постепенно прояснялась. В район работ нас забросят самолетом. Непосредственно на месте никакого транспорта не будет– все маршруты только пешком. Докуда дойдешь. Ну а сколько это? Говорят, что 30-40 км в день это не так уж много, но обычная дневная норма – километров 20-25. Обувь? Резиновые сапоги, потому что тундра летом всегда мокрая. Одежда? Что-нибудь шерстяное, вязаное, желательно легкое, а поверх – плотная непродуваемая куртка (в те годы слово "ветровка" еще не было придумано). Жить, конечно, в палатке. Раскладушек тогда с собой не брали: на камушках стелили лист фанеры, на него оленью шкуру, поверх нее меховой спальный мешок, обычно собачий, а если повезет, то волчий. Никаких печек в палатке нет, потому что нет дров. Источник тепла только примус: на нем готовят еду, около него и греются. Это заменитель костра и печки. Благо я хорошо знал этот агрегат еще по довоенным коммунальным квартирам и умел с ним неплохо обращаться, что очень пригодилось. Это потом, в семидесятые годы, появились солярочные печки (сначала самодельные, позже и заводские), а затем и газовые баллоны с плитами... Тогда же – только примус!

Впрочем... было одно своеобразное приспособление, облегчавшее жизнь. Придумал его известный полярный геолог В. А. Вакар. Оно так и называлось "Вакар-печка". Брали большой жестяной короб, каких тогда в Арктике можно было найти в изобилии на любой свалке. В них упаковывали все, что могло размокнуть – печенье, галеты, макароны. Запаянный короб укладывался в тарный дощатый ящик, а сверху писали: "В Арктику морем". И груз шел на кораблях, ящики порой смывали с палубы волны, они нередко падали в море при рейдовой разгрузке, но их всегда вылавливали, а запаянные в жестяном коробе продукты оставались сухими и неиспорченными. Так вот, брали такой короб, вырезали полностью одну из стенок, протыкали у противоположной стенки вереницу дырок (для тяги), и такой жестянкой накрывали горящий примус. Получалось что-то вроде железной печки. От нее шло приятное тепло, на ней можно было сушить подмокшую одежду... Примус под коробом мог потихоньку гореть всю ночь... Спасибо Владимиру Анатольевичу!

В. А. Вакар придумал еще немало приспособлений, облегчавших быт и работу полярных геологов. Например, "Вакар-сани", которые сам он называл «ходоплавом»: к брезентовому подобию эскимосского каяка прикреплялись лыжи. Получалось что-то вроде саней, которые можно за лямку тащить по льду. Если же впереди по курсу попадалась полынья, то сани превращались в лодку. Была и "Вакар-палатка" – в обычную брезентовую палатку "вставлялась" фланелевая палатка чуть меньшего размера. В итоге получался домик с двойными стенами, который гораздо лучше держал тепло от примуса и человеческих тел, надежнее защищал от ветра. Но все это я узнал позже, узнал уже там, на месте. Пока же я готовился к отъезду!

Отряд мой планировался поначалу совсем крохотным – я, радист с портативной рацией и студент-практикант, т.е. коллектор, каким я был когда-то на Алдане. Дома мы сразу же решили, что коллектором со мной поедет Наташа, моя жена, как раз возобновившая в это время учебу в университете после перерыва, вызванного рождением сына. С ее устройством на работу возникли, однако, недоразумения. Она сохранила свою фамилию, а потому начальник отдела кадров решил, что я, молодой начинающий муж, беру с собой какую-то «постороннюю девицу». Чтобы не рушить семью, он категорически воспрепятствовал моим легкомысленным намерениям и отказался принимать Наташу на работу. Причин отказа он не раскрыл, и мне пришлось идти на прием к директору института, известному полярнику Б. В. Ткаченко. Борис Васильевич объяснил мне в чем дело. Узнав, что Наташа – моя жена, он добродушно рассмеялся, подписал заявление, а потом посадил меня рядом и стал втолковывать, что молодую женщину надо оберегать в поле от тяжелых нагрузок, а пуще всего – беречь от холода. Особенно надо следить, чтобы она не застудилась ночью: мешок спальный ей нужно дать лучший, шкуру оленью подложить самую толстую, и вообще, я обязан каждый раз тщательно проверять все, чтобы обеспечить ей максимально возможный в этих условиях комфорт! Было очень приятно выслушать все это от опытного человека. Позже я узнал, что давать обстоятельные и доброжелательные напутствия новичкам, впервые выезжающим в Арктику, было в НИИГА традицией. Аналогичные наставления сделал мне начальник отдела Ф. Г. Марков и начальник экспедиции Ю. Е. Погребицкий. Они старались предусмотреть все возможные ситуации, втолковывая новичкам, как нужно поступать в том или ином случае, чтобы максимально защитить от плохих последствий себя, своих сотрудников, но более всего – молодую женщину!

В хлопотах незаметно подошел к концу май. Наташа отвезла сына на лето к маме в Орел, вернулась... Наконец-то мы почти всем составом экспедиции выехали поездом в Москву... Тогда на северо-западной окраине столицы находилась деревня Захарково, ныне полностью поглощенная городом. И знаменита она была тем, что там размещался главный аэродром Полярной авиации, на котором базировался знаменитый на весь мир МАГОН – Московская авиагруппа особого назначения. Мой Бог, какие ассы были в составе этой группы! Герои Советского союза И. Черевичный, А. Мазурук, М. Водопьянов, В. Аккуратов, М. Каминский… Имена, знакомые мне с детства. Но кроме них там были десятки молодых, но не менее умелых и честолюбивых пилотов. Это была элита авиации. Туда принимали на работу только лучших, уже проявивших себя, доказавших свое мастерство и мужество. Они умели все – а главное, все они имели право посадок с самостоятельным подбором площадок с воздуха. Это значит, что пилот мог сесть на песчаный или галечный морской пляж, речную косу, а то и просто на сухой участок тундры, посадить самолет на колесах туда, где не было никакой разметки (флажков по углам и прочей роскоши), где вообще не было людей, и никто не мог гарантировать надежность грунта. Все летчик решал сам: снижал самолет до предела в районе планируемой посадки, проходил с минимально возможной скоростью на бреющем полете, почти цепляя колесами землю, и принимал решение, от которого полностью зависела судьба наших будущих работ. Если площадка пригодна, он сядет. Если нет... Но это же были ассы, и слово "нет" они произносили крайне редко. Если бы вы знали, на какие крохотные пятачки они сажали свои машины, чтобы доставить нас как можно ближе к месту планируемых работ!

Особой проблемой была изменчивая арктическая погода. Вылетит самолет в нормальных условиях, а по прибытии на место вдруг оказывается, что облачность ниже нормы, и видимость ни к черту, или ветер боковой и порывистый, или еще что-нибудь... Но это были парни с высоко развитым чувством профессиональной гордости. Не выполнить экспедиционный маршрут они могли только в крайнем случае, если это было и вправду невозможным. "Возврат" из маршрута с невыполненным заданием считался черным пятном на летной репутации пилота, даже если по всем инструкциям он обязан был вернуться, не выполняя посадки в намеченном пункте. Я не могу передать словами, на какие, с позволения сказать, «площадки» высаживали они нас, геологов... В каких (порой немыслимых) метеоусловиях они это делали. Вот уж воистину – вся наша работа, а зачастую и жизнь, полностью были в их руках.

Аварии с человеческими жертвами были крайне редки, во всяком случае, много реже, чем в системе Аэрофлота, но, тем не менее, далеко не всегда все завершалось благополучно. Как-то в конце пятидесятых годов мой друг Леня Егоров вылетел на реку Маган в бассейне Котуя , где его партия выполняла двухсоттысячную съемку. Хорошие косы, на которые можно было сесть безо всякого риска, оказались, как на грех, около самой рамки планшета: посадка на них делала неизбежными маршруты с длинными подходами. Пилот «Аннушки», хорошо знакомый со спецификой труда геологов, понимал это, а потому постарался найти площадку поближе к центру участка. Он и нашел такую галечную косу. Единственным ее недостатком были хаотически разбросанные по поверхности крупные глыбы долеритов до метра в поперечнике, которые летчики довольно метко называли чемоданами. Командиром экипажа был опытный пилот Игарской авиагруппы Мартынов. Прикинув расстояние между «чемоданами», он решил, что вполне впишется в это пространство. Но, когда самолет снизился почти до земли, легкий и неожиданный порыв ветра подхватил его сзади, протащил пару десятков метров и ударил хвостовым колесом о камень. Хвостовик обломился, самолет качнуло, он уткнулся крылом в гальку и развернулся, как циркуль вокруг ножки. Срезало и шасси. Самолет лежал на брюхе. К счастью, бензобаки, расположенные в верхней плоскости этого биплана, удар выдержали. Если бы бензин потек, все погибли бы в пламени. А так они обошлось даже без синяков и шишек!

Машину пришлось, однако, списать. Не ясно было, что делать с командиром. Конечно, он грубейшим образом нарушил НПП (наставление по полетам) – главный документ, регламентировавший поведение экипажа в полете. За это увольняли из авиации безжалостно. Но пилот-то был опытный, и он хотел сделать лучше для нас, геологов. Дело было в нелепой случайности – не дохни вслед садящемуся самолету тот порыв ветра, и ничего бы и не было! Руководство авиаотряда прекрасно все понимало. А потому комиссия составила «вручий» акт, с надуманной историей этого «летного происшествия». В акте было сказано, что пилот при осмотре площадки с воздуха допустил чрезмерное снижение, вследствие чего самолет на малой скорости порывом ветра бросило на землю. Это можно было трактовать уже как грубую ошибку пилотирования, а не злостное нарушение инструкции. За это не выгоняют из авиации, а отстраняют на время от полетов и направляют на дополнительное обучение. Так и поступили с Мартыновым. А через пол года все эти грехи с него списали, и существенно повысили в должности, сделав начальником Игарской авиагруппы, а до этого ЧП он был всего лишь командиром эскадрилии Аннушек в ее составе. Так руководство Полярной авиации показало, что у него нет претензий к этому пилоту.

Но все это я узнал позже. А пока – мы прибыли в Захарково. Наше начальство оформило полетные документы, мы переночевали в каком-то учебном штурманском классе, а наутро уселись в "полупассажирский" двухмоторный ЛИ-2 (Дуглас) с бортовым номером, начинавшимся с буквы "Н", что означало "Норд" – Север: Н-427. Вдоль боковых стенок стояли в затылок друг другу небольшие кресла, по одному ряду с каждой стороны. А всю среднюю часть (широкий проход между креслами) занимал наш груз: мешки, ящики, личные вещи. И никаких тебе стюардесс.

Под нами проплывают леса, пашни, деревни... Вот Вологда – мы летим дальше на север, в Архангельск. Посадка на городском аэродроме «Кегостров» посреди Двины. Обед, заправка, опять взлет – курс на Амдерму. Справа – желто-зеленая тундра с обилием озер, а слева – сплошной голубоватый лед, уходящий за далекий горизонт. Это Северный ледовитый океан. Именно таким я увидел его впервые в жизни. Беспредельное неоглядное ледяное пространство, над которым низко висит незаходящее солнце.

Но вот нос самолета слегка наклонился вниз, земля приближается. На самом берегу Ледовитого океана прилепилась горстка домиков, а около них темная, плотно укатанная полоса – Амдерма. Первый арктический поселок, где ступила моя нога... Начало июня, но пейзаж был, как у нас в марте: всюду снег, кое-где проталины и ручейки. И первое, что запомнилось на всю жизнь – острый запах озона, напоминающий запах свежего белья, только что принесенного с мороза. Это запах Арктики, где еще и сейчас воздух действительно чист. У крохотного деревянного аэровокзала нас ждал небольшой автобус, чтобы отвезти в поселок, в столовую. В столовой никто из нас ничего не платил – единственное, что требовалось, это зарегистрироваться в книге учета: записать фамилию, имя, отчество и указать место работы. В те времена в Арктику невозможно было приехать иначе как в командировку или на постоянную работу. В любом случае полагалось бесплатное трехразовое питание. Этот порядок был унаследован с тех пор, когда все полярники (метеорологи, геологи, моряки, летчики, связисты и прочие) работали в одной системе, в одном ведомстве – Главном управлении северного морского пути (Главсевморпуть). После 1953 года часть сотрудников (включая геологов) передали в другие министерства, но многие бытовые стороны жизни остались прежними, включая и бесплатное питание для всех. Если я в какой-нибудь столовой (морфлотовской, аэропортовской, шахтерской или любой другой) поел хотя бы два раза в день, то потом соответствующая организация выставляла счет нашему институту, если же я кормился только один раз, ограничившись завтраком, или ужином, или даже обедом, то соответствующие затраты входили в накладные расходы хозяина этой столовой. Так или иначе, но путешествующий никогда не страдал – куда бы он не пришел, его ждала сытная еда. Хлеб, сахар, масло, чай, а в большинстве столовых и первое блюдо, можно было брать в неограниченном количестве, по аппетиту. Нормировалось только второе, а также компоты и кисели. На всех столах стояли бутылки с густым рубиново-красным клюквенным экстрактом, который почти все добавляли в чай, как надежное и вкусное противоцинготное средство. Словом, платить надо было только за спиртное и папиросы.

Точно так же бесплатно (лишь по предъявлению паспорта и командировочного удостоверения) можно было выписать морской или авиационный билет в соответствии с указанным в командировке маршрутом. Не брали плату и за гостиницу. Счет за оплату билета и за проживание в гостинице также направляли потом в твою организацию. Все это было очень удобно – можно было жить и путешествовать практически без денег, но в то же время и не бесплатно: в конечном счете, за все расплачивается организация, отправившая тебя в Арктику.

После запоздалого ужина мы с Наташей и другими "арктическими новичками" гуляли по Амдерме. Слегка подмораживало, ручейки как бы уснули, но под тонкой корочкой льда струйки еще переливались. Над притихшим поселком сияло красноватое солнце, медленно клонившееся к горизонту. Небо было глубоко синим. Снег в лучах заходящего солнца был не белым и даже не розовым, а почти малиновым, но зато в тенях он давал гамму синих оттенков – от голубого до фиолетового. Все выглядело точно так, как на гренландских картинах Рокуэла Кента, которые до того воспринимались мной не как реалистичные полотна, а как нечто утрированное, некий шарж на природу. Ан нет, оказывается, великий американец был абсолютным реалистом, передававшим цвета северных пейзажей с почти фотографической точностью.

По обезлюдевшему полуночному поселку бродили громадные лохматые псы, поражавшие своим добродушием и многочисленностью. В основном это были ездовые лайки. Начиналась весна, и их рабочая пора завершилась. У них наступил заслуженный трудовой отпуск, и многие скуповатые хозяева снимали на этот период своих трудяг с довольствия, рассуждая как тургеневский Ермолай: "Пес – животное умное: сам найдет себе пропитание!" Вот они и искали. Рылись на помойках. Многие бродили вдоль берега моря, где за день вытаивало из снега немало дохлых рыбин, выброшенных еще осенними штормами, слегка протухших и замерзших. Никто из этих бродячих псов не выглядел несчастным. Видимо, такая жизнь была для них вполне привычной.

Когда мы вернулись в гостиницу, было далеко за полночь. Солнце так и не село: еще не коснувшись горизонта, оно начало подниматься. Даже нам, привыкшим к питерским белым ночам, сон долго не давался. И все же, усталость и обилие впечатлений взяли, в конце концов, свое. Утром все прошло в обратном порядке, но по ускоренной схеме: быстрый подъем, умывание, стремительный завтрак. Когда мы приехали в аэропорт, экипаж нашего ЛИ-2 был уже на месте, двигатели прогреты. Синоптики сообщили, что погода по всей трассе отличная. Мы расселись по местам, самолет вырулил на полосу, взлетел, и опять под нами плывет заснеженная тундра.

Кратковременная остановка в Усть-Каре. Одноэтажное деревянное здание аэропорта занесло снегом по самую крышу. Рядом на мачте висит полосатый тряпочный ветроуказатель ("ветродуй"). Все выглядело почти как на известной гравюре Мешкова "Забытый аэропорт". Нас накормили вкуснейшим обедом: рыба в разных видах и великолепные (домашние) блины с вареньем. Опять взлет, и вот уже "ветераны арктической геологии" показывают мне россыпь голых скал с прижавшимися к ним домиками. Диксон. Столица западного сектора Арктики. Диксон, о котором я столько грезил в детстве. Посадочная полоса располагалась на вытянутом гребне небольшого острова. Пробежав по ней, самолет свернул по едва заметной рулежной дорожке и вскоре замер. Рядом с нами лежали на снегу «свеженькие останки» пассажирского самолета – двухмоторного ИЛ-14, без шасси и с крыльями, срезанными по моторные гондолы. По тем временам это был лайнер: как-никак – рассчитан на 32 пассажира! Мы уселись в автобус, но никак не могли оторвать взгляд от искалеченной машины. Видя наше встревоженное недоумение, встречавший нас работник отдела перевозок сказал, что этот самолет пилотировал самый знаменитый полярный летчик, один из первых героев Советского Союза И. П. Мазурук. За 10 дней до нашего прибытия в Диксон он вывез большую команду столичных журналистов (корреспондентов центральных газет и журналов) на дрейфующую станцию "Северный полюс". Первый раз журналисты летели на северный полюс в обычном пассажирском самолете, с мягкими креслами. Все шло нормально. Побывав на полюсе и пообщавшись с полярниками, переполненные впечатлениями журналисты отправились домой, но при посадке в Диксоне самолет снизился чуть раньше, чем это было нужно, и ударился выпущенным шасси о бетонный уступчик начала взлетной полосы. Шасси срезало, самолет пропахал бетон на брюхе, теряя листы обшивки. К счастью, бензин не воспламенился, и все завершилось благополучно. Никто из пассажиров и экипажа даже не был ранен. Отделались испугом. Трап не понадобился: на летное поле журналисты выходили прямо из люка. Арктических впечатлений у них, надо полагать, стало намного больше. Самолет столкнули бульдозерами с полосы, чтобы он не мешал взлету и посадке других машин, и оставили до заключения комиссии. Комиссия на днях закончила разбирательство, и улетела в Москву, а разбитый самолет еще не разрезали и не убрали.

Как видно, не такое уж простое дело даже обычные транспортные полеты в Арктике, если всемирно известный асс "разложил" свою машину при вполне рядовой (штатной) посадке. Позже-то я понял, что в Арктике штатных ситуаций просто не бывает. В то время, и для тех маломощных машин, условия каждой посадки были настолько отличны от других, что пилоты помнили каждую из них. Коротая время в пилотских гостиницах в ожидании погоды, я не раз слышал, как они делились своими воспоминаниями. Катастрофы с гибелью людей (или даже с рядовыми увечьями) были все же крайне редки, но причиной этого была не доброта Арктики и ее гостеприимство, а великолепное мастерство полярных летчиков. Каждый из них был в своем деле гроссмейстером. Я не раз имел возможность убедиться в этом, чему вы найдете дальше немало подтверждений.