ПЕРВЫЙ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ОТЧЕТ 7 страница

Такая постоянная ротация не позволяла развиться снобизму у тех, кто занимался "чистой наукой", ибо каждый из них знал, что это временно, что по завершении темы он, скорее всего, вернется к производственной работе. Вместе с тем, каждый, имевший склонность к науке, мог проявить ее и получить право на проведение тематических работ. Это создавало уникальные возможности для научного роста. В короткий срок молодые специалисты, вчерашние студенты, превращались в высококвалифицированных исследователей. Ну а те, кого в науку особо и не тянуло, кто всю свою любовь отдавал только съемке или поискам,– тот получал полную возможность реализовать себя именно в этом направлении.

НИИГА вырос из сравнительно небольшого геологического отдела Арктического института в системе Главсевморпути, и в первые годы своего существования сам входил в эту систему. Поэтому ветераны института имели флотские звания и носили морскую форму. Только звания у них были не "плавсоставские", а "береговые". Директор Б. В. Ткаченко носил мундир с погонами контр-адмирала, но имел звание генерал-майора. Его заместитель по науке профессор М. Г. Равич носил форму капитана I ранга, но именовался "инженер-полковником", и так далее. В 1953 году, после смерти И.Сталина, институт передали из Главсевморпути в Министерство геологии, флотские звания были отменены. Отменили и форму, но, как и нам, студентам тех лет, с правом донашивания. Соответственно в 1956 году ее еще носили многие, особенно в праздничные дни. Перевод института в систему Мингео сопровождался существенным увеличением численности, и как раз в 1954-57 годах туда пришло очень много молодых специалистов. Над ними не было сформировавшегося "руководящего слоя" – этот слой формировался из них самих. Поэтому в НИИГА тех лет способный парень мог стать в 25 лет начальником партии, а в 30 лет – руководителем экспедиции или даже отдела. Для успешной карьеры нужны были только энергичность и способности к науке, либо умение руководить. Соответственно и рост был у кого-то научный, у кого-то административный, но были и те, кто отличался в обоих направлениях. Так Ю. Е. Погребицкий стал в 1956 году самым молодым начальником экспедиции (ему тогда было 27 лет), затем самым молодым руководителем отдела, но все это не помешало ему стать доктором наук, минуя кандидатскую степень, а затем и членом-корреспондентом Российской академии.

Мне, однако, до всего этого было еще далеко, – надо было начинать с элементарного оформления на работу. Первое, что потребовалось, это все та же пресловутая прописка. Был тогда такой заколдованный круг: без справки с места работы тебя не пропишут, но в то же время без справки о прописке не возьмут на работу. Исключение делалось только для молодых специалистов, которые устраивались на работу по распределению. Распределение было основанием для прописки. К счастью для меня, я был прописан при распределении в ВИРГ, а во время моего перехода в НИИГА я жил там же, в пригороде Ленинграда Сестрорецке, снимая комнатку в частном доме потомственного слесаря знаменитого Сестрорецкого оружейного завода Константина Петровича Щеголева. Того самого завода, где работал в свое время инженер-капитан Мосин – изобретатель знаменитой русской винтовки-трехлинейки (образца 1891 года), которая оставалась на вооружении в русской армии вплоть до появления карабинов и автоматов Калашникова, т.е. три четверти века. В Сестрорецке даже одна из улиц носит имя Мосина. Вообще это очень интересный город. Я жил там с мамой еще до войны: она преподавала химию и биологию в сестрорецких средних школах. Война привела к тому, что мы оттуда уехали... Потом не осталось ни квартиры, ни дома, сгоревшего дотла. Но именно память детства привела меня в Сестрорецк, когда я, будучи студентом последнего курса, женился, и вынужден был искать жилье для нашей юной семьи. Сестрорецк интересен тем, что он объединяет в себе черты типичного заводского рабочего поселка и, в то же время, пригородного дачного местечка, одного из излюбленных мест летнего отдыха дореволюционных питерцев среднего класса – "трудящейся интеллигенции" и небогатых коммерсантов. Оружейный завод на реке Сестре основал еще Петр Первый, при заводе и возник поселок. Располагался он недалеко от моря, отделяясь от него посаженной тогда же (при Петре) дубовой рощей, поставлявшей строительный материал для военного флота. Когда корабли стали железными, вырубки прекратились, и роща стала парком, именуемым "Сестрорецкие дубки".

Мы поселились в той части городка, которая была заводским поселком (жилье там было заметно дешевле, чем в курортной зоне), почти у самого берега большого искусственного озера Разлив, где на одном из островков скрывался в августе-сентябре 1917 года В. И. Ленин под видом наемного работника (косаря) у рабочего-оружейника Емельянова. Мы в те годы, правда, не знали, что в Разливе прятался не только Ленин, но и его лучший друг, и тоже вождь рабочего класса, Зиновьев, расстрелянный впоследствии при Сталине как враг революции и предатель идей коммунизма. Оказалось, что Емельянов жив и обитает в собственном доме на той же Односторонней улице, через три дома от нас. Он вернулся недавно (в 1954 году) с Колымы, куда был сослан Сталиным то ли за то, что помогал не только Ленину, но и Зиновьеву, то ли за то, что посмел в свое время нанять Великого Ленина себе в батраки. Емельянова реабилитировали после ареста Берии, вернули из ссылки и назначили директором филиала музея Ленина "Ленинский шалаш". А вот двух его сыновей – коммунистов, один из которых был принят в партию по рекомендации Ленина, а другой Зиновьева, так и не вернули. Их тоже реабилитировали, но, увы, посмертно. Они были расстреляны.

Емельянов-отец каждый год сооружал новый шалаш из веток рядом с гранитным шалашом-памятником, водил туда массовые экскурсии, рассказывал, как укрывал Вождя от сыщиков, а рядом с памятником сидел у бронзового костра одинокий бронзовый Ильич и невозмутимо слушал все это. Однако вечерами, в тесном кругу стариков-соседей, которые и так все знали, Емельянов рассказывал жуткие истории о Магадане и Колыме, плакал, вспоминая своих загубленных детей, и проклинал тот день и час, когда связался с большевиками. В советском энциклопедическом словаре 1987 года написано: "Емельянов Ник. Алекс. (1871-1958), участник трех рос. революций, рабочий. Член КПСС с 1904. В июле-августе 1917 укрывал В.И.Ленина в Разливе. С конца 1917 г. на сов., хоз. работе". Об аресте ни слова, хотя, вообще-то, можно при желании приравнять труд заключенного к хозяйственной работе. В такой интерпретации эта словарная статья правдива на все 100%.

Не понимали своей былой революционной активности и его друзья – старые кадровые рабочие Сестрорецкого завода, потомственные оружейники. Все они были мастерами-виртуозами, чей труд высоко ценился и хорошо оплачивался. Они говорили, что никогда в жизни не зарабатывали столько, сколько в дореволюционные годы. Именно тогда они построили свои дома. Вообще кадровые питерские рабочие – это особый люд: все поголовно грамотные, начитанные, все с чувством собственного достоинства. Не было среди них ни пьяниц, ни матерщинников. Это была рабочая аристократия в лучшем смысле этого слова. Говорить с ними было исключительно интересно, так как каждый имел почти по всем проблемам свое личное мнение и умел его отстаивать. Чай, бутылка спиртного на 5-6 человек и неспешная беседа!

О высоком достатке заводских рабочих дореволюционной России писал в свое время Джон Рид в известной книге о революции "10 дней, которые потрясли мир". В приложениях к ней приведено множество таблиц, содержащих статистические данные о заработке рабочих различных категорий в разных отраслях промышленности, а также цены на основные продукты и предметы потребления. Эти данные полностью подтверждают то, что я слышал от Сестрорецких старожилов. Все они утверждали, что один работающий человек мог в сытости и вполне приличном достатке содержать немалую семью: 5-6 детей, престарелых родителей, да неработающую жену – опору и хозяйку дома.

- Зачем же вам нужна была революция?

- Дак, ведь, хотелось жить лучше. Как буржуям. Кто же знал, что на деле мы станем жить хуже любого подмастерья, хуже мальчишки-ученика

Сестрорецк интересен и тем, что в годы жуткой ленинградской блокады оказался своеобразным (и относительно благополучным) тылом для Ленинградского фронта. Финны, бывшие в той войне союзниками немцев, "отвечавшие" за финский участок фронта, не перешли на Карельском перешейке своей прежней государственной границы, существовавшей до финско-советской кампании 1939/40 годов. Эта граница проходила как раз по реке Сестре. У тогдашнего главы Финляндии генерала Маннергейма, как только не изруганного в наших газетах сороковых годов, вполне хватило ума, чтобы в ходе войны с СССР особо не усердствовать, ограничившись возвращением отторгнутых нами в 1940 году финских территорий. Он полагал, что даже если Гитлер победит, Россия в той или иной форме останется, и она неизбежно будет соседом Финляндии, причем соседом сильным. Тем более это произойдет, если Гитлер проиграет. Так стоит ли ссориться с будущим великим соседом из-за возможности краткосрочного успеха? Поэтому после выхода финнов на бывшую государственную границу они фактически прекратили военные действия, ограничившись ружейно-автоматными перестрелками по линии фронта, почти символическими. Завод, расположенный в нескольких сотнях метров от фронта (от бывшей границы), работал, производя оружие, а на его территорию не падало ни бомб, ни снарядов. Совершенно цел остался и деревянный рабочий поселок, хотя спалить его можно было без всяких проблем!

Жители этого поселка имели огороды, худо-бедно спасавшие их от голода, а потому все они пережили блокаду. В Сестрорецк уходили на отдых и переформирование части, измотанные ожесточенными боями с немцами на других направлениях... Маннергейм не ошибся. Все это "зачлось" финнам в конце войны. Наши войска не оккупировали Финляндию и она оказалась единственной из стран-союзников Германии, где не был сформирован квази-социалистический (переходный) строй народной демократии. Финляндия осталась капиталистической и добилась в послевоенные годы грандиозных успехов, что позволило ей стать одним из ведущих государств мира по жизненному уровню. А возьми они тогда Сестрорецк, и что бы было после войны? Как бы пошла послевоенная жизнь Финляндии? Кто знает, конечно, но уж явно не столь благостно.

Но вернемся к моей жизни и работе. Пока утрясались всякие технические детали моего перевода, время шло, а в чем-то и уходило безвозвратно. Поскольку не было определенности, руководство института вынуждено было формировать Анабарскую партию, в которой я хотел работать, без моего участия. Ее начальником стала Рона Либерзон – та самая бывшая моя однокурсница, с которой мы работали вместе в Алданском отряде М. Д. Крыловой. Мне же предложили, как это и было принято в НИИГА, начать с работы в производственном подразделении, порекомендовав двухсоттысячную геологическую съемку в бассейне реки Арга-Сала, левого притока р. Оленек. Так я стал начальником отряда в съемочной партии Арга-Салинской экспедиции.

Наша партия была сформирована исключительно из новичков, т.е. геологов, ранее в НИИГА не работавших. Начальником ее был 50-летний Б. И. Рыбаков – опытный съемщик-поисковик, пришедший в НИИГА из знаменитой Амакинской экспедиции Якутского геоогического управления, занимавшейся поисками алмазов в Якутии. Вторым геологом в партии был я, а будущий начальник шлихового отряда Игорь Соловьев еще доучивался в своем горном институте. Он должен был присоединиться к нам после защиты диплома. У нашей партии была и еще одна особенность. Ее состав был чисто мужским. Помимо Бориса Иосифовича (начальника), меня и Игоря Соловьева в ее состав входили техник-геолог, техник-геофизик, трое маршрутных рабочих, трое горных рабочих (для рытья канав и шурфов) и радист из числа демобилизованных флотских радистов. В Ленинграде я познакомился с ними чисто формально. Узнать их ближе, не было тогда у меня ни времени, ни возможностей. 20 апреля, оставив в Ленинграде жену-студентку на пятом месяце беременности и почти без денег (ей только-только хватало, чтобы уехать в Орел к маме), я улетел на полевые работы.

 

ЧАСТЬ III. ПОЛЯРНЫЙ ГЕОЛОГ

Гл.1. Я СТАНОВЛЮСЬ ГЕОЛОГОМ-СЪЕМЩИКОМ

Лето 1956 года оставило массу воспоминаний: это был действительно перелом в жизни. Если год до того я все же не столько работал, сколько доучивался, то теперь я с головой ушел в настоящий труд, в подлинно геологическую жизнь. Многое в то лето произошло впервые. Я впервые в жизни полетал на самолете, причем за один сезон умудрился ознакомиться с машинами самых разных классов и оценить их сравнительные достоинства: до базы экспедиции я летел на "Дугласе" (ЛИ-2), непосредственно в район полевых работ добирался на "Аннушке" (АН-2), оттуда возвращался на стареньком фанерном “кукурузнике” (двухместном биплане-стрекозе ПО-2), затем опять на ЛИ-2 и, наконец, из Иркутска до Москвы – на только что появившемся у аэрофлота реактивном лайнере ТУ-104. Я впервые работал за Полярным Кругом, познав прелесть полярного дня с его незакатным солнцем. Впервые полевой сезон длился почти полгода, и я на такой длительный срок был оторван от дома и цивилизации. Было и еще два исключительных в моей жизни события: впервые я на профессиональном уровне занимался геологической съемкой – составлением государственной геологической карты, и впервые стал отцом. Таким образом, по существу именно в этот год кончилась моя студенческая жизнь, моя безответная юность, началось взрослое существование. Я стал созидателем, а не потребителем.

Итак, по порядку. Попробую обуздать эту массу нахлынувших воспоминаний! Начнем по порядку, с полета. Обычно в те годы геологи добирались в Якутию так: поездом до Иркутска, оттуда рейсовым самолетом в Якутск или Нюрбу. Далее уже экспедиционным транспортом. Нашей партии повезло. Руководству экспедиции срочно потребовалось доставить на базу дюралевый катер прогулочного типа, поэтому был арендован грузовой самолет. Однако катер при всех своих габаритах весил не более 300 килограммов, а самолет мог поднять почти 3 тонны. Чтобы не гонять его пустым, решили тем же рейсом отправить всю нашу партию (12 человек) и группу молодых женщин – сотрудниц полевой шлихо-минералогической лаборатории во главе с их начальником, тоже молодым, но уже опытным полярным геологом Лешей Козловым.

В день отлета мы с Наташей пришли в Пулково задолго до назначенного срока. Было ясно и довольно тепло, как это часто бывает в Ленинграде в конце апреля. Мы бродили вокруг маленького пустынного здания Пулковского аэропорта. Рейсы тогда были редкими, самолеты маленькими, а билеты – немыслимо дорогими (примерно такими по отношению к зарплате, как сейчас), а потому пассажиров было крайне мало. Мы уже знали, что нам предстоит долгая разлука: улетал я в апреле, а вернуться должен был в конце сентября, а то и в начале октября. Наташа была на пятом месяце, а потому наш ребенок должен был появиться на свет в моем отсутствии, скорее всего где-то в начале августа... Мы решили, что сразу после весенней сессии Наташа уедет в Орел, к своей маме, и там будет готовиться к этому важному событию под материнским надзором.

Постепенно собрались все, улетавшие нашим спецрейсом. Объявили посадку. Последние объятия, поцелуи, слезы... Я всегда знал, что уезжать легче, чем провожать! Вот и наш самолет. Это был двухмоторный моноплан ЛИ-2, именовавшийся по своему прототипу "Дугласом", но выпускавшийся в те годы массовым порядком нашими авиазаводами. Он был главным (если не единственным) транспортным самолетом нашей страны во время Великой отечественной войны. Внутри фюзеляжа, занимая всю его центральную часть, стоял наш катер. Мы расставили остальной груз так, чтобы оборудовать в этой грузовой машине хоть какое-то подобие мест для сидения. Второй пилот наблюдал за всем этим, дабы мы не нарушили центровку самолета. Я очень боялся воздушной болтанки, о которой был весьма наслышан. Опытный Леша Козлов сказал, что как только самолет начнет проваливаться в очередную воздушную яму, надо резко вдохнуть и задержать дыхание, чтобы "ливер" не смещался внутри. Но вот экипаж на месте, самолет выруливает на старт. Разбег – взлет. Земля стремительно уходит вниз, все земные предметы становятся маленькими, крутой вираж – все поплыло, накатила тошнота, но вскоре я с этим справился и стал с любопытством смотреть в иллюминатор. Вот слева расстилается водная гладь Ладоги, змеятся и блестят на солнце реки. Бегут по рельсам игрушечные поезда: трасса проходит прямо над железной дорогой Ленинград-Москва. Я не отрываюсь от иллюминатора, а те, кто уже летал, читают журналы, женщины что-то вяжут, а Леша Козлов и наш Борис Иосифович вообще расстелили на полу спальные мешки, и безмятежно дремали.

Первую посадку мы совершили во Внуково, пролетев больше двух часов. Опять пустынный аэропорт, безлюдный ресторан с богатой сервировкой, до хруста накрахмаленными скатертями и весьма умеренными ценами. Голова слегка кружится, при мысли о еде начинает мутить, но опытные коллеги говорят, что надо есть как можно больше, чтобы живот был туго набит, опять же "чтоб ливер не болтался". Пока едим, самолет тоже заправляется, и через час мы трогаемся дальше. Однако путь до Иркутска оказался достаточно долгим. Мы ночевали в Свердловске, Омске, Красноярске, застревая кое-где на целые сутки, и прибыли в Иркутск лишь на пятый день. Дорога поездом заняла бы столько же времени. Нас систематически задерживала непогода. Запомнились аэропортовские гостиницы, в которых мы ночевали. Я уже сказал, что пассажиров в то время было мало. Летали, в основном, чиновники и партийные боссы высоких рангов, за которых платило государство. Оно заботилось о своих слугах: при задержке рейсов по метеоусловиям ночлег был бесплатным. Номера в гостиницах двухместные и одноместные, с полированной мебелью карельской березы. На полу – толстые китайские ковры с очень длинным ворсом, в котором нога уютно утопала. На стенах тоже ковры, но с ворсом покороче. Белоснежное белье, теплые и легкие верблюжьи одеяла – в такой роскоши я никогда еще не ночевал!

На шестой день мы прилетели в Нюрбу, напомнившую знакомый по студенческой практике Алдан. Тоже районный центр: двухэтажные деревянные дома, широкие улицы, дощатые тротуары. Вплотную к поселку подступает тайга, только в отличие от Алдана рядом протекает могучая и красивая река – Вилюй. Главной достопримечательностью Нюрбы был геологический музей с уникальной по тем временам (а возможно и ныне) коллекцией алмазоносных пород – кимберлитов: более двухсот штуфов из пары дюжин кимберлитовых трубок. За три года до этого была открыта Зарница – первая кимберлитовая трубка в СССР (да и вообще первая неафриканская), началась алмазная эра Якутии, и именно в Нюрбе базировалась ставшая всемирно знаменитой Амакинская экспедиция, занимавшаяся поисками и разведкой алмазных месторождений. Я долго бродил по музею, внимательно разглядывал кимберлиты, запоминая детали их облика. Через несколько лет это очень мне пригодилось. Знания никогда не бывают лишними!

В Нюрбе мы перегрузились в другой ЛИ-2, принадлежавший уже не Аэрофлоту, а Полярной авиации. Его экипаж имел право внеаэродромных посадок. Через пару часов мы приземлились на длинную галечную косу на берегу Оленека при впадении в него небольшой речки Яралин. Так назывался и стоявший на террасе базовый поселок экспедиции. Десяток рубленых деревянных домиков, столько же больших шатровых палаток, длинные складские сараи с продуктами и снаряжением, большие емкости с горючим для самолетов и тракторов. И над всем этим – всепроникающий стук дизельного движка походной электростанции, дававшей свет поселку.

Руководство экспедиции было представлено весьма колоритной парой, Начальник – высокий немыслимо худой еврей Ефим Яковлевич Радин, с неистово горящими вдохновенными глазами библейского пророка. Аборигены (эвенки) дали ему прозвище "Человек без мяса". Это был опытный организатор и хороший психолог, умевший четко координировать работу своего большого хозяйства, объединявшего десятки геологов самых разных судеб и характеров, и пару сотен рабочих, занимавшихся копанием шурфов и канав, промывкой шлихов, отбором и обработкой крупнообъемных проб, а также рутинной бытовой работой. Рабочими были, как правило, случайные люди – типичные бичи: безалаберные, неуправляемые, склонные к алкоголизму либо вообще законченные алкоголики. Многие из них существовали где-то на грани преступности, а иные не раз в своей жизни эту грань преступали. Ефим Яковлевич сумел создать такую атмосферу, что большинство этого, казалось бы неуправляемого, сонмища получало возможность раскрыться с лучшей стороны, сами удивляясь тому, на что они оказывались способными. В этой экспедиции они вновь обретали забытое (а иным и вовсе незнакомое) чувство собственного достоинства, сознания того, что они делают нужное дело и, без преувеличения, трудятся не только на свой желудок, но и на благо Родины, а то и всего Человечества. Большинство из них привязывалось к экспедиции окончательно и бесповоротно. Их полевой сезон длился обычно более полугода. На зиму они устраивались в Питере: кто истопником в какую-нибудь котельную, кто – грузчиком. Счастливчики устраивались чернорабочими на какую-либо из пищевых или кондитерских фабрик. Очень много таких счастливчиков работало на кондитерской фабрике имени Самойловой, которая размещалась прямо за оградой НИИГА («забор в забор»). Там всегда можно было "подкормиться" в процессе работы молоком, маслом, сахаром, спечь самодельную сдобу. Словом – голод “самойловцам” не грозил. Но только начинало пригревать солнце, они, как перелетные птицы, снимались с места и осаждали проходную НИИГА, устраиваясь в очередную экспедицию. Экспедиционный стаж иных был много более десяти лет! Это о них пелось в одной из популярных “бродяжьих” песен того времени:

Нас по самолетам распихали,

Сунули авансы в зубы нам,

Доброго пути не пожелали,

И отправили ко всем чертям.

В тайгу заброшены судьбой суровою,

Мы далеки от бабы и пивной,

Давно не мытые, давно не бритые,

Живем в палатке рваной и сырой.

Не ищите нас в холодных странах,

В жарких странах не ищите нас,

Мы живем на тех меридианах,

Где Макар телят своих не пас!

 

Нам страна алмазов дать велела

Пусть хотя и мелких, но в навал!

Мы взялись с душой за это дело

Ищем этот чудо-минерал.

Но тайга не кажется нам скучной,

Потому что нечего терять:

Жизнь суровой ниткою просучена,

И на ней сургучная печать!

Среди них было много ярких и самобытных личностей. Некоторые на годы стали моими друзьями, несмотря на разницу в возрасте и общественном положении. Однако с ними было хорошо общаться один на один, а когда их оказывалось больше пяти, начинали действовать какие-то особые законы стихийной бунтарской толпы, склонной к неповиновению и насилию. На Яралинской базе весной и осенью их собиралось одновременно более сотни, и только авторитет Ефима Яковлевича, его воля в сочетании с дипломатичностью удерживали эту взрывоопасную массу в состоянии относительного порядка.

Заместителем начальника по хозяйству был Носов, внешне – прямая противоположность Радину: невысокий полноватый мужчина с заметным брюшком. Он был типичным представителем племени "снабженцев" Сталинской эпохи: бывший гвардейский интендант в галифе и кителе с многочисленными орденскими планками. Однако Носов был не просто типичным снабженцем, – это был несомненный талант. Его усилиями склады экспедиции ломились от изобилия дефицита, а мы были не только сыты, но и довольны. Вообще-то возможности для этого были. Наш институт, переданный в Министерство геологии из Управления северного морского пути, сохранил ряд солидных льгот, в том числе и право на бесплатное полярное питание. На каждого сотрудника, включая рабочих, выделялось 327 рублей в месяц. На эту сумму можно было брать любые продукты, от муки и соли до фруктов и шоколада – нельзя было только приобретать на эти деньги курево и спиртное. Если учесть, что большинство партий имело "подножный корм" за счет рыбалки и охоты, то выделяемых денег хватало и на всякие излишества в виде клубничных конфитюров, халвы, компотов и даже таких экзотических консервов, как "вареники с вишнями в сметане". Денег хватало. Надо было только в то дефицитное время найти все это, купить и доставить на базу. У Носова это получалось отлично.

Главной задачей экспедиции была среднемасштабная геологическая съемка. В тот год работало четыре партии, составлявшие вместе карту одного стандартного листа двухсоттысячного масштаба (каждая партия снимала одну четвертушку). Однако большая часть денег выделялась нам все же не на съемку, а на поиски новых месторождений алмаза. В песках и галечниках реки Оленек были выявлены единичные алмазы и множество зерен минералов-спутников: пиропа, хромдиопсида, пикроильменита. По этим показателям бассейн Оленека не уступал бассейну Вилюя, где и были найдены первые кимберлиты, первые коренные месторождения алмаза. Поэтому были вполне серьезные основания надеяться на новые открытия и здесь.

Каждая партия в составе экспедиции выбирала в пределах своего планшета место будущей опорной базы. Туда по весне, пока не растаял снег и лед, на лыжном самолете забрасывалось снаряжение и личный состав. Затем в этот пункт приходило стадо арендованных в ближайшем совхозе вьючных оленей – голов от 60 до 100 для перевозки грузов при выполнении съемочных маршрутов. За лето подбиралась также подходящая площадка для приема легких самолетов (типа АН-2, ЯК-12 или ПО-2) на колесах. Обычно это была галечная коса, но можно было принимать самолеты и на безлесных водораздельных плато с плотным грунтом. Главные требования сводились к достаточным размерам площадки, гарантирующим возможность взлета и посадки, отсутствию ям, валунов, крупных пней, вязких участков и прочих препятствий и, наконец, наличию хороших подходов – отсутствию по курсу взлета и посадки одиноких больших деревьев, скал. С этой летней площадки, гордо именовавшейся аэродромом, партию вывозили по окончании работ.

Поскольку заброску в поле осуществляли по снегу, когда самолет садился на лыжах, а съемочную работу можно было начинать только после таяния снегов и спада весеннего паводка, превращавшего даже малые ручейки в непреодолимые преграды, недели три, а то и месяц уходило на так называемую "весновку". Золотое время, когда единственной работой были приятные дела по обустройству лагеря, проверка и подгонка снаряжения. Погода в эту пору обычно была отличная, труд – не изнуряющий. Наши бичи, приобщаясь к природе и ведя здоровый образ жизни, выходили из алкагольной зависимости и превращались в полноценных работников. Молодые ребята и девушки отъедались и крепли после не очень сытой (при скромной лаборантской зарплате) городской жизни. Забывалось о бытовой неустроенности, мытарствах бездомья, семейных неурядицах. Если в партии были женщины, то на весновках завязывались романы, иногда кончавшиеся разводами и новыми браками, но чаще, как большинство "курортных" романов, кончавшихся ничем. Вот и нашлось нужное слово – весновка была своего рода курортом: отдых, хорошая еда, укрепление физического и нервного здоровья. Тот, кто придумал ее, вряд ли сознавал всю грандиозность, масштабность и полезность своего нововведения! Так или иначе, но к концу весновки мужики, как застоявшиеся кони, рыли землю копытами и рвались в бой!

Подошли и прошли майские праздники. В Яралине царила ранняя весна, очень похожая на начало марта в России: утром снег таял, бежали ручейки, но ночью термометр опускался до 15-200мороза. Река была все еще скована мощным и неподвижным ледовым панцирем. Мы получили на складе, упаковали и свезли к реке продукты на все лето, а также недополученное в Питере снаряжение. Господи, я и не представлял, как это много! Мешки муки, круп, сахара, коробки макаронов, галет, печенья, ящики тушенки, сгущенки, сливочное масло и другие жиры, сухие овощи, лук, а еще множество всяких мелочей – дрожжи, перец, прочие специи, конфеты, варенья, компоты и непременно-обязательный в те годы клюквенный экстракт, стоявший бесплатно на столах всех северных столовых, как антицинготное средство.

Сразу после майских праздников прилетел АН-2 из Жиганского авиаотряда Полярной авиации. В Якутии этот дюралевый биплан с тряпочными (перкалевыми) крыльями именовали Антоном, в других местах я чаще слышал более ласковое и полюбившееся мне имя Аннушка. Сколько же налетано мною на этом надежном самолете-трудяге, добром друге не только геологов, но и всех "странствующих и путешествующих"! Аннушка часто будет появляться в дальнейшем на страницах моих воспоминаний, но в тот день состоялось наше первое свидание. Я наблюдал за посадкой. Самолет снизился над береговой косой, аккуратно тронул колесами гальку и остановился, пробежав всего-то метров тридцать! Потом он развернулся и, неуклюже переваливаясь на ухабах и рытвинах, выкатился на речной лед. Экипаж тут же выгрузил из машины лыжи и громадные винтовые домкраты, именовавшиеся подъемниками. Самолет "поддомкратили", приподняли слегка надо льдом, сняли колеса, поставили лыжи. Вся процедура "переобувания" заняла не больше двух часов. Аннушка была готова к полетам, а наша партия открывала список очередников.

Наутро самым первым рейсом вылетел я и двое рабочих примерно с месячным запасом продуктов. Нам нужно было подобрать небольшое замерзшее озеро в южной части планшета, наиболее удаленной от намеченной базы партии. Там мы должны были соорудить лабаз (нечто вроде избушки на курьих ножках), сложить туда продукты и хорошенько укрепить все это, чтобы туда не смог забраться медведь или росомаха. Это был запас продуктов для работ в конце сезона, к этой точке мы должны были выйти на оленях. Главных задач у меня было две – поставить лабаз так, чтобы мы его наверняка потом нашли, и в то же время сделать так, чтобы его никто не разорил.