ПЕРВЫЙ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ОТЧЕТ 6 страница

Пострадал и наш любимый декан: Сергею Сергеевичу вынесли партийное взыскание "за мягкотелость и потерю бдительности". Он очень обиделся, написал заявление об уходе из университета. Его уговорили остаться, но деканат он, все-таки, оставил. Он настолько обиделся на университет, что несколько лет не переступал его порога: свои лекции он читал в зале геологического музея Академии наук на набережной Макарова, директором которого был по совместительству. Зарплату ему приносили туда же в конвертике, ни на какие заседания он не являлся.

Но в целом наши комсомольские боссы были в тот раз на грани истерики. Сразу после моего выступления мне тут же в зале было сказано, что я обманул доверие комсомола, использовав его в подлых целях, что я негодяй и враг, прятавшийся под личиной хорошего комсомольца, но нет худа без добра – я себя раскрыл, и ждать тяжкой кары мне недолго!

Меня это особо не огорчило. Меня радовало то, что Леня остался в университете. Мы стали большими друзьями. На всю жизнь. До самой его смерти. Он умер в 1994 году... Он был самым талантливым на нашем курсе. Мы думали, что если кто-то из нас станет академиком, то это будет Леня Егоров. Не стал. Но он стал блестящим петрографом, доктором наук, автором великолепных книг, известным не только в России, но и за рубежом знатоком щелочных, мелилитовых и несиликатных пород. С его семьей я дружу и поныне...

А студенческие стройотряды? Не те, что были в 70-80 годы, насквозь коммерческие, взрастившие большинство нынешних воротил. В начале пятидесятых университет вместе с политехом взялись за строительство в ленинградской области межколхозных электростанций. Геологи и географы университета строили Михалевскую межколхозную станцию. Нам не платили за это ни рубля – лишь обеспечивали продуктами и крышей над головой. Варили сами. И работали сами, причем трудились честно – наша ГЭС дает ток и сейчас.

Нашей песне труда

Подпоют провода

Михалевской студенческой ГЭС!

Так пелось в нашей прощальной песне. Мы верили в счастье, в удачу. Мы любили жизнь и радовались жизни. Мы любили свою страну, любили геологию, и мечтали воплотить эту любовь в дела.

Я уже говорил, что мы встречались время от времени друг с другом: мир тесен, а профессиональный мир тесен вдвойне. Я могу сказать, что большинство ребят работали честно. Тома книг, сотни листов изданных карт, десятки месторождений и многие сотни подготовленных преемников, которым создавать и вершить геологию будущего. Я знаю: моим сокурсникам есть, чем гордиться, а нашим учителям не пришлось бы за нас краснеть.

 

ГОД ДОУЧИВАНИЯ

Через пару дней после выпускного бала я отправился туда, куда был направлен комиссией по распределению, имея на руках диплом об окончании университета, путевку о направлении на работу и паспорт. В проходной мне выписали разовый пропуск. Начальник (вернее – начальница) отдела кадров, просмотрев мои документы, осталась ими, в общем-то, удовлетворена, хмыкнув лишь нечто не вполне внятное по поводу того, что постоянного жилья у меня не было, и я был лишь временно прописан в пригороде Ленинграда Сестрорецке, где мы с женой снимали крохотную комнатку в частном доме на улице с трогательным названием "Односторонняя". Улица эта протягивалась вдоль озера Разлив, знаменитого тем, что там после неудачного июльского выступления прятался от "ищеек Временного правительства" Великий вождь российского пролетариата В.И.Ленин. Кадровичка пожелала мне поскорее сменить временную прописку на постоянную, да посетовала на то, что мы, приехавшие на учебу в Питер молодые парни, почему-то ведем себя ужасно глупо: "Ну что, за 5 лет не мог найти себе ленинградскую невесту? Девок у нас с жилплощадью что ли мало? Давно б женился, прописался, а там и разводись на здоровье, если так и не слюбитесь!"

Однако, на работу я все-таки был оформлен! Надо сказать: что ВИРГ (Всесоюзный институт разведочной геофизики), сотрудником которого я стал, был учреждением Первого главка Министерства геологии, т.е. уранового главка, а потому был весьма засекречен. Даже будучи его сотрудником и обладая законным пропуском, я имел право ходить только по четвертому этажу, где помещались кабинеты начальства и библиотека. На лестничных площадках остальных этажей сидели за столами серьезные молодые парни в серых костюмах, с бесстрастными лицами и пропускали только тех, кого положено. Мне было положено входить на третий этаж (кроме общего для всех четвертого), но и там я не имел права заходить ни в какую комнату, кроме комнат 321-324, в которых размещалась "Лаборатория нерадиоактивных газов", сотрудником которой я и был оформлен. Номера "дозволенных" комнат были вписаны в моем пропуске, и мое обнаружение в чужой комнате грозило бы весьма серьезными неприятностями. Надо сказать, что все эти "ограничения перемещения" имели и положительную сторону: мы не могли болтаться по институту и заниматься пустым трёпом, убивая уйму времени. Хочешь – не хочешь, но ты будешь сидеть в своем кабинете, читать только то, что тебе разрешено туда приносить, а потому, чтобы не ошалеть от скуки, тебе не оставалось ничего, кроме работы, причем весьма усидчивой!

Времена были строгие. Еще функционировала сталинская табельная система. Каждый сотрудник имел свой личный жетон с присвоенным ему номером. Однако выносить этот жетон было нельзя: он всегда должен был висеть на гвоздике с таким же номером на специальной доске под стеклом. Доску открывали два раза в день: перед началом работы и после ее окончания. Приходя на работу, каждый должен был снять свой номерок с левой половины доски, где было написано "уход" и перевесить его на правую – "приход". Ровно в 9 утра, с началом рабочего времени, доска запиралась, и каждый опоздавший уже не мог перевесить номерок с одной половины доски на другую. В 9.30 табельщик проходил мимо доски и записывал все номера, оставшиеся на левой половине, и если ты не был в командировке, в отпуске или на больничном, то ты автоматически оказывался прогульщиком. Поэтому у опоздавших оставался один выход: идти к заместителю директора и писать объяснительную. После этого табельщик отпирал доску, и ты получал возможность переместить номерок на "рабочую" половину. Если у тебя набиралось 3 опоздания за месяц, то тебя автоматически увольняли. Надо ли говорить, что опаздывающих было мало! Но зато и расхлябанности совсем не было. Вечером доску опять отпирали, и каждый, уходя с работы, снимал свой номерок с правой половины и перевешивал на левую. Часов в 10 утра заместитель директора по науке Ю. П. Тафеев имел обыкновение обходить все комнаты и лично пожимать руку каждому, сидевшему на своем рабочем месте. После того, как он уходил, и двери за ним захлопывались, я знал, что больше до самого вечера, скорее всего, никто не войдет. Мы будем сидеть вдвоем с моим коллегой, соседом по комнате.

Однако со всеми этими премудростями я ознакомился осенью. Сейчас же мне предстояло как можно скорее выехать на полевые работы, куда уже отправилось больше половины сотрудников. Мне объяснили, в чем суть работы "Лаборатории нерадиоактивных газов". Оказывается, еще в начале века В. И. Вернадский высказал предположение, что радиоактивное излучение может менять скорость обычных химических реакций, например, окисления. Если это так, то над залежами руд радиоактивных элементов (урана, тория) должно падать содержание кислорода, но возрастать содержание газов-оксидов, например, СО2. Наша лаборатория выбирала полигоны в районе уже известных и оконтуренных рудных залежей и по строго размеченной сетке отбирала пробы почвенного воздуха. Затем проводился экспресс-анализ на газоанализаторах. Содержание СО2и О2отображалось на планах месторождений в изолиниях красного и синего цвета. А дальше надо было смотреть, – совпадут эти изолинии с контурами рудных тел или нет. Объект, на который направили меня, располагался на урановых рудопроявлениях в районе рудника Ленина, одного из крупнейших в Криворожском железорудном бассейне. Это было здорово, поскольку оттуда можно было примерно за час доехать на городском автобусе до центра Кривого Рога, где в то время жили мои родители. Так что при желании я всегда мог заехать вечером домой, и смыть под душем рудничную пыль. База экспедиции размещалась, к тому же, в усадьбе громадного пригородного совхоза "Веселые Терны", специализировавшегося на выращивании абрикосов и яблок. Летом в совхозном ларьке можно было купить великолепные абрикосы (только что с ветки!) по 20 копеек килограмм. При зарплате больше 1000 руб. в месяц это было почти даром. К тому же совхозу не хватало машин, и его руководство постоянно просило наш экспедиционный грузовик-трехтонку, чтобы ускорить вывоз очередной партии фруктов. Экспедиционное начальство давало машину бесплатно, в порядке шефской помощи, а бригадир совхоза каждый вечер оставлял для нас в кузове несколько ящиков абрикосов и яблок. Пожалуй, никогда в жизни я не ел столько фруктов!

Очень скоро мне разрешили не участвовать в газоотборе, для которого никакого образования не требовалось, поскольку всеми техническими приемами можно было овладеть за пару часов. Мне порекомендовали вместо этого собирать материал для геологического очерка о районе работ, причем делать это надо было самостоятельно, поскольку я был там единственным геологом. Прежде всего, я решил познакомиться со стратиграфией криворожской метаморфической серии, т.е. уяснить последовательность залегания слагающих ее пластов. Я знал, что наиболее полный естественный разрез толщи можно наблюдать в скальном уступе высокого берега реки Саксагань. Ранее саксаганский разрез был детально, с точностью до сантиметра, промерен и послойно описан известным украинским геологом Н. И. Свитальским. Взяв с собой книгу Николая Игнатьевича с описанием разреза я отправился знакомиться с криворожскими горными породами в их естественном залегании. Дело простое: смотри выходы пород и сравнивай то, что видишь с тем, что написано в книге. Однако первый мой самостоятельный выход завершился грандиозным конфузом. Правда, к счастью для меня, об этом моем позорном провале знал только я сам. Чтобы сопоставить наблюдаемое и описанное надо было точно "привязать" разрез к местности. Я решил, что наиболее надежным репером будет железнодорожный мост через реку Саксагань. У Н. И. Свитальского написано, что в районе этого моста вскрыта мощная пачка железных руд, которые "обнажены непосредственно в выемке железной дороги и у основания устоев моста". Смотрю – обнажаются какие-то сланчики. Хоть и обохренные, ржавые, но очень уж легкие, и на железную руду, тем более богатую, совершенно не похожие. В полной растерянности листаю книгу и смотрю, какие же породы контактируют с выходами руды выше и ниже по течению: да ничего похожего! Вместо амфиболитов – какие-то песчаники, вместо слюдяных сланцев – карбонатные породы. Я был в шоковом состоянии: ну как же так, пять лет учился, был отличником – и ни одной породы узнать не могу! В полной растерянности бреду вдоль берега, спотыкаясь о камни... Но что это? Какие-то сланцы, совершенно не похожие на все остальные. Тонкие плитки в осыпи – белесые снаружи, розоватые на свежем сколе. В руках скользкие, как обмылки. Ногтем легко царапаются с образованием похожего на пудру порошка, при растирании которого между пальцами возникает "ощущение нежности". Тальк? Лихорадочно листаю Свитальского: в обнажениях по Саксагани вскрыты 2 горизонта тальковых сланцев! Если это первый, то метрах в 50 выше по разрезу должен быть второй! Бегу туда – все точно, вот он! И между «тальковыми горизонтами» размещаются именно те породы, что описаны Николаем Игнатьевичем. А выше и ниже опять все точно как у него! Все узнаваемо! Вот сейчас будут богатые руды... Стоп – на пути глухой кирпичный забор, за которым располагается двор шахты "Гигант" – одной из крупнейших не только в Кривбассе, но и во всей Европе. Все нормально: богатые руды и тут же рудник! А как же мост? Да вот же разрушенные опоры старого моста, а напротив, по пойме Саксагани, к ним тянется оплывшая и заросшая кустами старая насыпь... Ну, теперь-то все понятно! Книга Н. И. Свитальского была издана в 1932 г., а сейчас 1955. В 1944 году здесь были ожесточенные бои, мост был разрушен, а при его восстановлении мудро решили сдвинуть железнодорожную ветку, чтобы она не проходила по рудной залежи, на которой заложили одну из главных шахт криворожского "букета". Мост не вечен: люди его построили, люди его и разрушили, построив новый. А вот тальковые сланцы – вечны. Где они были, там и остались! Во всем я, в итоге, разобрался. Не так уж плохо меня, оказывается, учили. Но то чувство растерянности и почти полной беспомощности, ту панику, охватившую меня, я до сих пор помню!

Недели через две, когда я вполне освоился, а начальство ко мне в должной мере присмотрелось, я получил вдруг ответственное задание. Было решено отправить небольшой отряд почти за 500 км от основной базы в район поселка Волноваха в Приазовье, где местные геологи выявили тела ураноносных альбититов, над которыми надо было изучить распределение почвенных нерадиоактивных газов. Мне дали аппаратуру для отбора проб, десяток ребят для работы с этой аппаратурой, лабораторное оборудование для анализа газовых проб, ну и нескольких молодых женщин-лаборанток. Меня снабдили документами для оформления всяческих договоров и объяснили, что сразу по приезде я получу в местном банке деньги для оплаты жилья и организации "общего питания". Пока же денег дали только на дорогу: не разумно везти с собой лишнюю сумму, мало ли что случится!

Ехали мы в открытой машине, в трехтонке ЗИС через всю Восточную Украину, утопавшую в вишневых садах. На бахчах уже дозревали арбузы. Все мы были молоды, жизнерадостны, и поездка была прекрасной. По прибытии в городок Докучаевск, где нам предстояло работать, я отправился к местным властям, легко получил у них разрешение на проведение горных работ, получил рекомендации по аренде частных помещений под жилье и лабораторию, быстро и легко договорился с хозяйкой – одинокой вдовой, у которой сын служил в армии. Устроились мы в меру комфортабельно, даже, я бы сказал, с уютом. Хозяйка за особую плату охотно согласилась готовить нам обеды и ужины, что и было оговорено в подписанном нами договоре. Все складывалось великолепно...

Наутро я отвез рабочих на участок, а сам поехал в банк за деньгами. И тут меня ждал удар. Никаких денег не было! После недолгих размышлений я отправился в местную геолого-съемочную экспедицию. Я и так должен был "нанести визит вежливости" коллегам, но в данной ситуации этого было мало. Я откровенно рассказал главному геологу Д. И. Царовскому о той скверной ситуации, в которую мы попали, и он тут же дал мне в долг 500 р. своих личных денег для покупки самого необходимого: мяса, масла, сахара, хлеба. Овощи наша хозяйка любезно дала свои, в кредит. Главные проблемы были сняты. А вечером ко мне подошел шофер нашей трехтонки и сказал, что его замучили просьбами соседи: в основном речь шла о вывозе сена. Обещали хорошие деньги. У меня было вдоволь талонов на бензин... Недолго думая, я принял такое решение: утром он отвозит всех "пробоотборщиков" на полигон, в обед привозит в лабораторию пробы, вечером вывозит людей с полигона. И того он занят 3 часа в день, причем в определенные конкретные сроки. Все остальное время он свободен и может выполнять "левую работу", однако половину заработанных денег он должен отдавать мне на общественные нужды. Я понимал, что это грубейшее финансовое нарушение, граничащее с "преступным сговором", т.е. уголовно наказуемым деянием, но мне надо было кормить вверенных мне людей, да и самому есть не мешало бы! Мы прожили так 2 недели. Более того, – по воскресеньям мы дважды выезжали к Азовскому морю купаться! По пути мы подвозили торговок на базар в Волноваху, везли попутчиков и оттуда, получали за это деньги, а на них в окрестностях Мариуполя покупали дешевое домашнее вино, прямо у пирсов рыбсовхозов покупали с рыбачьих шаланд только что выловленную рыбу и устраивали себе царские обеды!

Через 2 недели нас посетил Ю. П. Тафеев. Я честно рассказал заместителю директора все о нашей жизни, он тут же послал телеграмму в Ленинград, а еще через пару дней в банк пришел телеграфный перевод на мое имя. Я рассчитался с долгами, и мы с шофером, к огорчению местного населения, перестали совершать “уголовно наказуемые деяния”, то есть, практиковать “частный извоз” силами вверенной мне государственной техники!

Докучаевск запомнился не только как место, где я впервые был каким-никаким, а начальником, и понял, что могу с этим справиться. Запомнились аккуратные домики. Присущий всем горнорудным поселениям Украины странный уклад жизни, где шахтерская работа тесно переплеталась с почти деревенским бытом – утопающие во фруктовых садах хатки, свои коровы, свиньи, гуси... Отсюда и необыкновенная дешевизна жизни. Магазины почему-то были завалены венгерскими сигаретами. Причем именно венгерскими, а не болгарскими. Хоть я сам не курил и не курю, но хорошо помню это. А вот спиртного в продаже не было вовсе: местные власти пытались на своем уровне бороться таким образом за трезвый образ жизни. Однако все аборигены (а по их советам и мы) покупали в парфюмерных магазинах прибалтийскую туалетную березовую воду ("Berzu udens") крепостью 600, почти без вкуса и запаха, и благополучно пили ее. Вечерами мы ходили в местный клуб "Шахтар" (шахтер) на танцы и в кино. Там я впервые посмотрел Диснеевскую "Белоснежку и 7 гномов".

Из сотрудников моего "Приазовского" отряда хорошо запомнился студент-геофизик из Горного института Саша Шмидт: чуть сутулый угловатый юноша, похожий на щенка-подростка крупной породы, что-то вроде дога. Он был усердным, умным, добрым и на редкость скромным парнем. Наши рабочие и студенты хорошо приняли его, дружелюбно подшучивая над его рассеянностью и часто проявлявшейся в мелочах житейской неприспособленностью. Долгое время никто в отряде даже не подозревал, что он не однофамилец знаменитого академика Отто Юльевича Шмидта, едва ли не самой популярной личности в СССР тридцатых годов, а его младший сын, Александр Оттович.

В конце концов, все работы были выполнены, мы благополучно вернулись в Кривой Рог, где экспедиционное начальство попросило у меня прощения: они знали, что денег мне не переведут, но надеялись, что поначалу я выкручусь, а потом приедет Юрий Павловичв и спасет меня и всех нас, что, собственно, и произошло. Еще через некоторое время мы вернулись в Питер, а на 7 ноября я получил первую в своей жизни грамоту "За успешную научную и организационную деятельность". Поскольку на самом деле никаких научных успехов у меня не было, я понял, что дирекция института таким образом благодарит меня за то, что я сумел, не имея денег, не только избежать голодного бунта в своем отряде, но и выполнить производственное задание.

Эта грамота подвела черту – экспедиционная романтика осталась позади. А вот что делать со мной в долгий межэкспедиционный период мое прямое начальство явно не знало. Честно говоря, я им был не очень-то нужен. После долгих размышлений мне было сформулировано новое задание: написать в итоговый отчет геологический очерк Криворожского бассейна объемом 5-7 страниц. Поскольку своих личных представлений по этому вопросу у меня не было и быть не могло (чтобы они появились, надо было поработать в регионе не один год), мне оставался один путь – сделать грамотную и добросовестную компиляцию на основе публикаций последних лет. Как оказалось, именно это от меня и ждали. Я написал требуемый очерк за пару недель, еще неделя ушла на доработку, шлифовку текста. А что же делать дальше? Чем заниматься? Вот тут-то и сказались совершенно уникальные условия работы, существовавшие в этом институте. Я уже писал, что из-за высокого уровня секретности установленного в нем режима, мы не могли болтаться без дела. Я имел право находиться только в своем кабинете. Вот мой рабочий стол – и полная тишина! Сиди и трудись – никто не мешает, ничто не отвлекает. Над чем трудиться – тоже не пришлось размышлять долго. Наш институт был связан закрытым переходом со знаменитым ВСЕГЕИ – Всесоюзным геологическим институтом, бывшим Императорским Геолкомом, старейшим научным геологическим учреждением России. В систему ВСЕГЕИ входила и Всесоюзная геологическая библиотека (ВГБ), в которой было собрано абсолютно все, имевшее отношение к геологии из опубликованного в нашей громадной стране, а также все поступавшие в СССР зарубежные геологические издания. Каждый понедельник я приходил в эту библиотеку, подбирал приличную стопку книг, и самым дотошным образом штудировал их, чтобы через неделю сменить новыми. Николай Георгиевич, мой университетский шеф-профессор, помог составить список литературы о гранитах и метаморфизме, подлежащей первоочередному изучению. Затем я расширял и дополнял его сам. В эту пору я перечитал всю петрографическую классику. Перечитал множество работ наших ученых: Ф. Ю. Левинсон-Лессинга, Д. С. Коржинского, Ю. И. Половинкиной; познакомился с малоизвестными в то время работами Н. В. Фроловой, В. Д. Никитина, Я. Н. Белевцева, но самое главное – я приобрел вкус к чтению зарубежной литературы. Я открыл для себя работы Д. Рейнольдс, труды интереснейших геологов скандинавской школы (Я. Седергольма, П. Эскола, Х. Баклунда, Г. Рамберга, В. Мармо), а также немецких и французских геологов: К. Менерта, Ф. К. Дрешер-Кадена, Ж. Шубера, Р. Перрена, М. Рубо, Э. Рагена. Главное внимание я уделял все же работам о гранитах и гранитообразовании. Словом, этот год оказался для меня дополнительным университетом. За зиму я прочитал столько литературы по избранной проблеме, сколько не читал за всю университетскую жизнь. Так что первая зима после университета не прошла даром. И все же перспектива летом вновь работать в экспедиции на обжитой и истоптанной Украине меня не радовала. Я не мог забыть красоты девственной сибирской тайги и тосковал по ней. Надо было что-то делать!

Воспользовавшись командировкой в Москву, я посетил Первый главк Министерства геологии, ведавший урановыми работами, и добился приема у начальника кадрового управления этого главка. К стыду своему я забыл имя и отчество этого человека, беседа с которым завершилась первым крутым переломом в моей геологической карьере, но фамилию я все же помню – Заславец. Я тщательно подготовился к началу разговора, но сразу же все пошло не по плану. Я представился и сообщил, что окончил в этом году спецкафедру геологического факультета ЛГУ. Он тут же перебил меня: "Вас распределили на работу в Туву, а Вы хотите вернуться в любимый Ленинград?" И тут я его озадачил:

- Нет. Меня распределили в Ленинград, а я хочу уехать хоть к черту на кулички, лишь бы работать!

- А что же Вам мешает работать в Ленинграде?

Я рассказал ему обо всем. Заславец задумался:

- Вы одиноки или у Вас есть семья?

- Женат.

- Жена работает или учится? Кто она?

- Студентка университета, будущий геолог.

- Вот видите? Надо думать и о ней, нельзя быть таким эгоистичным. Вам надо ехать не "к черту на кулички", а в город, где есть университет с геологическим факультетом, и где Вам могут дать если не квартиру, то хотя бы комнату! И такой город есть – это Иркутск. Мы переведем Вас в Иркутск, в нашу Сосновскую экспедицию.

Я вернулся в Питер окрыленный, и вскоре меня вызвал к себе Юрий Павлович, сообщивший, что у него был разговор с Заславцем, и что он не намерен чинить препятствий моему патриотическому стремлению работать на производстве, в Сибири, а потому дает согласие на мой перевод в Иркутск. И все же тогда я в Сибирь еще не попал. Видно, не подошел срок. Где-то в мае мне позвонил Заславец и сообщил, что жилье Сосновская экспедиция выделить не может, а отправлять меня с молодой женой в Сибирь без квартиры – такой грех он на себя не берет. Поэтому он предлагает мне найти работу по душе в Ленинграде, а перевод мне оформят без проволочки! Я нашел такое место сразу. Несколько моих бывших однокурсников были распределены в Институт геологии Арктики (НИИГА), и там им очень понравилось. Мне понравилось само название, вернее, слово "Арктика" в нем. Оно звучало так романтично! Экспедиции на нетронутую природу... Да еще и перспектива попасть на тот самый Анабар, которым грезила Мелита Дмитриевна. Словом, я позвонил в главк и сказал Заславцу, что нашел себе работу. Через пару недель меня вновь вызвал директор и протянул копию распоряжения кадрового управления Мингео: "Младшего научного сотрудника Всесоюзного института разведочной геофизики Л. В. Махлаева перевести в Научно-исследовательский институт геологии Арктики (НИИГА). Основание – личное заявление Л. В. Махлаева, ходатайство НИИГА, согласие ВИРГа". Юрий Павлович сказал, что вообще-то он давал согласие на мой уход в Иркутск, в производственную экспедицию, а не в другой научный институт. По его мнению, я поступаю необдуманно, поскольку года через три и тут стал бы неплохим специалистом, но... насильно мил не будешь, а потому чинить мне препятствий он не намерен.

В общем, я благодарен и ему и Заславцу: эти два человека способствовали тому, что в период весьма жесткого режима, когда ни о какой личной свободе молодого специалиста не могло быть и речи, я получил возможность сменить работу, устремившись навстречу неизведанной, но такой желанной и романтической Арктике. При этом я не жалею о времени, проведенном в ВИРГе. Во-первых, я получил опыт руководства коллективом в ситуации, близкой к экстремальной, что потом не раз пригодилось, а во-вторых (и это главное!), за этот год я смог резко поднять уровень своего образования. Сверх стандартной университетской подготовки я прошел что-то вроде "ординатуры", принятой у медиков, т.е. дополнительный курс по избранной специализации. Во мне бурлили молодые силы, я был насыщен знаниями и переполнен честолюбивыми мечтами. Я шел покорять Арктику!

 

ПЕРЕВОД В НИИГА

Институт геологии Арктики (НИИГА) помещался в невзрачном доме со сложной и запутанной системой внутренних коридоров и переходов. Помещение это было совершенно не приспособленным для научного института. Основу его составлял двухэтажный особняк прошлого века, к которому было кое-как пристроено примитивное четырехэтажное здание с темными коридорами и однообразными комнатами-клетушками. Теснота была невообразимая. В некоторых комнатах столы стояли настолько тесно, что человеку, сидящему у стены, приходилось поднимать всех, если у него возникала необходимость выйти. Более или менее приличным был первый этаж особняка. Хорошая парадная лестница-крыльцо вела в холл, откуда открывались двери в приемную директора и его зама по науке, в отдел кадров и вполне солидный конференц-зал. В переходе от административного корпуса к лабораторному стоял огромный кипятильник красной кованой меди. В те годы такие сооружения, именовавшиеся титанами, были типовым оборудованием всех студенческих общежитий, многих гостиниц, а также вокзалов. Разжигали их утром, сразу после начала работы, и до самого вечера там можно было набирать крутой кипяток, чтобы заваривать чай, кофе и вообще все, что заблагорассудиться. Заодно титан служил "мусоросжигателем", где уничтожался весь горючий хлам: пустые ящики, ломаные стулья, бумага и прочее.

Однако были у этого института несомненные достоинства, резко перевешивавшие последствия бытовой неустроенности. Я оценил их несколько позже, но теперь, с учетом опыта всей своей (уже почти прожитой) жизни, я смею утверждать, что по стилю организации работы и по своей структуре НИИГА тех лет был лучшим геологическим институтом Советского Союза. Дело в том, что он совмещал в себе функции научного института и территориального производственного геологического управления. В те годы территориальные управления были главными центрами производственной геологии. Они выходили за рамки отдельных административных областей (субъектов фередаций в современном понимании), охватывая территории крупных горнорудных регионов. Были, к примеру, Уральское геологическое управление, Северо-Западное (включавшее Ленинградскую и Мурманскую области вместе с Карелией), управление центральных районов и т.д. НИИГА по праву мог бы называться Геологическим управлением арктических территорий. В его структуру входил комплекс производственных экспедиций (Таймырская, Новоземельская, Корякская, Котуйская и т.п.), занимавшихся геологической съемкой соответствующих арктических регионов, а также поисками и разведкой полезных ископаемых в их пределах. Но в то же время это был и типичный научный институт, включавший проблемные отделы, выполнявшие комплекс тематических научно-исследовательских работ в области палеонтологии, стратиграфии, петрологии, рудной минералогии, тектоники, геофизики. При этом жесткого закрепления сотрудников с разделением их на "производственников" и "ученых" не существовало. Каждый мог свободно менять свой статус в зависимости от внешних обстоятельств и внутренних потребностей. Наиболее обычной была такая схема: молодому человеку предлагалось работа в одной из производственных экспедиций. Там он приобретал знание реальной геологии той или иной территории, собирал фактический материал, излагал свои мысли в соответствующих разделах отчетов, которые там писали и защищали ежегодно. В процессе защиты всегда выявлялись те или иные достижения, формировались и обосновывались проблемы, которые можно было решать на конкретном материале, собранном данной экспедицией, партией или лично кем-то из исследователей. Ученый совет института выступал обычно в таких случаях с инициативой о постановке соответствующих тем, предлагая браться за их решение именно тому исполнителю, чьи материалы позволили обосновать поставку данной темы. Приведу два примера. Мой друг Игорь Соловьев, возглавлявший шлиховый отряд в геолого-съемочной партии, выполнявшей двухсоттысячную съемку на севере Сибири, обнаружил в береговых известняковых обрывах окаменелые останки трилобитов хорошей сохранности. Не поленившись, он вышел за рамки производственного задания и собрал добротную коллекцию, характеризующую местный разрез кембрийских отложений. Это было отмечено уже при приемке полевых материалов, а через год этому молодому парню, лишь за 3 года до этого окончившему институт, предложили тему "Фаунистическое обоснование границы нижнего и среднего кембрия в бассейне р. Оленек". Он согласился, составил проект, возглавил тематическую группу, и за два года решил поставленную задачу. После чего вернулся на съемку. А еще через несколько лет уже как специалист-палеонтолог, кандидат наук, Игорь Александрович уехал в Антарктиду изучать трилобитов Земли Элсмира. Или другой пример – мне в ходе двухсоттысячной съемки в бассейне Котуя довелось выявить первую в Красноярском крае кимберлитовую трубку. На следующий год я работал уже начальником тематической партии, изучавшей кимберлитовый магматизм этого региона.