ПЕРВЫЙ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ОТЧЕТ 5 страница

Я тогда первый раз столкнулся с безрассудно-дерзкой женской храбростью. Потом я не раз попадал в подобные ситуации. Женщина-начальник принимает порой отчаянное решение – даже не на грани риска, а далеко за ней. Ты это прекрасно понимаешь, но спорить с ней – это показать, что ты трус. Она не боится, а ты – боишься! Редкий мужчина выдержит такое. Что уж было спрашивать с меня, юноши. Поплыли!

Чтобы не потерять в сумерках Магомеда, который, как истинный горец, не умел плавать, я связал его деревяшку и свою резинку бортами, соорудив своего рода катамаран. Течение подхватило нас и стремительно понесло вперед. Лодка с женским экипажем, отплывшая вслед за нами, почти сразу исчезла в сумеречной пелене. Поначалу я еще различал в сгущавшейся мгле белые пенные буруны над камнями и обходил их. Потом толчок, второй. Нас вынесло на огромный, слегка притопленный валун, оказавшийся между лодками. Движение прекратилось, вода захлестывала наши лодки, переливаясь через борта. Мы стали раскачивать катамаран, но он сидел плотно. Не ночевать же на этом камне? Да и лодки наши, к тому же, вот-вот зальет полностью. Решение пришло мгновенно: развязываться! Нас стремительно подхватило течение, понесло вперед, бросило в стороны, но потом вновь стукнуло бортами друг о друга. Мы тут же связались и опять поплыли вместе. Стемнело окончательно, и тут наш катамаран тихо уткнулся в галечную косу. Порог был позади. Там все ревело, бесновалось, а тут вода была тихой и спокойной. Мы вышли на берег, подтянули лодки. Где же женщины? Мы увидели в темноте покачивающийся свет карманного фонарика, услышали хруст гальки под сапогами, а потом и голоса. Мелита Дмитриевна и Рона спокойно разговаривали друг с другом, явно приближаясь к нам. Через несколько минут все стало ясно. Оказывается, их лодку сразу же выбросило на берег, но, к счастью, не на скалы, а на песок. И они приняли самое мудрое решение – пошли берегом, полегоньку стравливая лодку на бечеве ниже и ниже, и прошли порог без приключений.

Однако дальше идти по косе было невозможно, потому что она сменялась скальным обрывом (прижимом), а плыть в темноте было все-таки нельзя. Мы стояли, полные нерешительности. Но тут вода в реке стала серебриться, по небу разлилось голубоватое свечение, и из-за гряды прибрежного леса показался край лунного диска. Еще несколько минут, – и полная луна всплыла над Алданом во всей красе. Зеркальная черно-фиолетовая вода, и на ней дорожка лунного света. В опалесцирующем вблизи лунного диска небе четко прорисовывались контуры лиственниц, гребни гор, скалы... Мы столкнули лодки на воду и поплыли. Мы не гребли. Нас спокойно и уверенно несло не быстрое, но мощное течение. Было тихо-тихо и необыкновенно тепло. Начало сентября, но тепло было, как в разгар лета. Хотелось петь... И мы пели, а ночная тайга и скалы чистым отчетливым эхом отражали наши голоса.

Через пару часов мы увидели впереди огонек костра – лагерь Бориса. Еще минут через 30 причалили. Две палатки сиротливо стояли на косе, догорал костер из трех толстых бревен. Людей не было, поскольку все спали. В такую позднюю пору нас никто и не ждал. Первым спрыгнул на берег и радостно залаял Марекан. Его лай разбудил хозяев. Мы быстренько поставили свои палатки, я притащил из лодки наши покупки, Мелита Дмитриевна с Роной тут же сервировали красивый стол... Начался внеплановый, а потому и радостный предрассветный банкет. Больше всех радовался Николай Георгиевич. Он так тревожился за наш отряд: мальчишка, девчонка и молодая женщина на трудной реке – мало ли что может случиться, а у нас нет даже рации, чтобы позвать на помощь. Но теперь, слава Богу, главные страхи остались позади!

И вправду, не прошло и недели, как мы добрались до Томмота, где нас уже ожидала экспедиционная машина, прибыли в Алдан, сдали снаряжение. Геологи доложили руководству экспедиции о главных результатах работ, и мы поехали по АЯМу в Большой Невер. Ехали не автобусом, а на крытой брезентом грузовой машине. Дорога шла через Становой хребет. Выше отметки 700 метров царила зима. Все было укрыто снегом. Значительная часть трассы проходила еще выше. Самая высокая точка (перевал Эвота) имела отметку 2100 м. Мы были тепло одеты: меховые куртки, меховые брюки. И все же через час-полтора промерзали насквозь. К счастью, по трассе через каждые 80-100 км стояли домики дорожных мастеров. При каждом таком доме была маленькая столовая. Как правило, весь ее штат состоял из одного человека – жены дорожного мастера. Она варила простецкие, но очень вкусные и сытные (домашние!) обеды. У нее же вполне законно можно было купить вино, коньяк и традиционный спирт. Мы ели, выпивали, грелись, опять забирались в кузов машины под тент... Начинали мерзнуть, замерзали, но через пару часов машина тормозила около новой спасительной столовой, и все повторялось. Мы ехали всю ночь, и рано утром скатились с гор в теплую приамурскую долину у прииска Соловьевский. К обеду были на станции Сковородино, и вечером уже сидели в уютном купе курьерского поезда Владивосток-Москва.

Совсем недавно я прочитал в каком-то гороскопе, что я – Близнец, родившийся в год Красной Обезьяны, – должен любить дальние поездки по железной дороге. А как же их не любить? Конечно, трястись в душном вагоне шесть суток от "прихожей Дальнего Востока" (станции Сковородино) до Москвы утомительно. Но как же иначе оценить размах своей страны, и каким еще способом можно осознать, что все это родное, и что сам ты – частица Родины! И где еще увидишь такое? Вот громадный бюст Сталина, вытесанный, как египетский сфинкс, из единой скалы неким безымянным зеком. Где теперь тот зек? И где тот памятник? Скорее всего, взорвали. А зря. Это же не памятник Сталину – памятник эпохе! О нем книги писать надо было, открытки распространять всюду, в интернет занести. Почему весь мир знает аналогичный памятник американским "Отцам нации", и никто не знает о нашем памятнике "Отцу народов"? А в те годы машинист врубал, проезжая, гудок, а радист состава включал в любое время суток поездную трансляцию и говорил сонным голосом в микрофон: "Граждане пассажиры! Вот счас справа видать, а потом слева будет видать ишшо лучче!" И все без пояснений прекрасно понимали, о чем речь. И смотрели. Лицо Вождя по ночам высвечивалось прожекторами, и было, вправду, величественным.

Вот Чита со знаменитым Нерчинским острогом. Помните? "Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье!". Сколько страдальцев побывало там после декабристов?

Вот Улан-Удэ. Папа просил меня выйти в этом городе на перрон и подышать тем воздухом, поскольку это – моя родина. Странно, я, вроде бы, никогда там не был. Но моя мама уехала из этого города за месяц до того, как я родился. Так, выходит, я все-таки там был?

Вот Байкал. Славное море... Сколько о нем песен сложено? Знаменитый Иркутск. Ангарск, откуда папа отправился в 1930 году в экспедицию к Братским порогам с величайшим петрографом Францем Юльевичем Левинсон-Лессингом, первую, но не последнюю в папиной жизни!

Вот Красноярск. Город, в котором мне предстояло прожить более 20 лет, но тогда я еще этого не знал. Новосибирск, где я стал и кандидатом наук, и доктором. Екатеринбург, тогда еще Свердловск, ставший центром многих моих научных связей сейчас. А в тот раз мы проезжали Свердловск поздним вечером. Шел дождь. Поезд стоял у перрона, который на этом вокзале находится на уровне второго этажа. Стоя у парапета, я видел внизу привокзальную площадь. В темном мокром асфальте отражались уличные фонари и фары проезжающих машин, слышен был шелест их шин и шлепанье капель по лужам. Это так напоминало ставший уже родным Ленинград, вечерний и дождливый Невский. Сердце словно кто-то погладил мягкой и пушистой варежкой. Вот опять же превратности памяти. Ну что особенного было в тех десяти минутах, которые я простоял тогда на Свердловском перроне? Да ничего и не произошло тогда, а вот помню я и сейчас тот вечер со всеми звуками и запахами, с шорохом дождя... И именно в тот вечер, когда осенний дождь в Свердловске так близко напомнил мне Ленинград, я понял вдруг, что лето кончилось, практика кончилась, и впереди опять учеба. Последний студенческий год.

ПОСЛЕДНИЙ КУРС

Итак, в конце сентября 1954 г. мы вернулись в Питер. Короткая недельная поездка в Кривой Рог к родителям и опять работа. Последний год для всех студентов особый. Да и не похож он на все прошлые, отличаясь от них и в общем, и в частностях. Мы несли, по сравнению со студентами других вузов и других специальностей, двойное бремя. Гуманитарии сдавали тогда госэкзамены, технари защищали дипломы. А вот мы, университетские геологи, должны были делать и то и другое. Мы сдавали два экзамена: "Основы марксизма-ленинизма" и "Геологию урановых месторождений мира", но плюс к этому мы еще защищали диплом. К тому, что мы сдавали "ОМЛ", не стоит относиться насмешливо. Это был своеобразный предмет, сочетавший политическую историю страны с основами философии. У нас были прекрасные преподаватели, умевшие в тех жестких условиях будить мысль. К тому же они раскрывали перед нами истоки этого учения, снимая последующие отклонения. Кто из современных студентов читал "Манифест коммунистической партии"? А мы все читали его. Карл Маркс, конечно же, обладал несомненным литературным талантом. Манифест – это своего рода Евангелие. Это страстный призыв, обращенный ко всем угнетенным и обездоленным: "Пролетариям нечего бояться грядущей революции, им нечего терять в ней, кроме своих цепей, приобретут же они весь мир!" Прекрасно и заманчиво, как все утопическое. Что приобрели те самые пролетарии в действительности, это уже другой вопрос. Но работа, безусловно, талантливая, и читал я ее с трепетом...

На пятом курсе было немало и всяких внеучебных дел. Важнейшим из них было распределение. В те времена каждый выпускник не только получал работу, но и обязан был отработать не менее не менее двух лет на родное государство там, куда его направят. Право свободного распределения удавалось получить лишь в исключительных случаях. Коренным ленинградцам уезжать из родного города не очень-то хотелось, тем более, что вернуться обратно было много труднее, чем уехать: как правило, уезжающий терял прописку. Хотя в Ленинграде было в те годы много геологических организаций, найти вакантное место было не легко, а сделать это надо было заблаговременно, чтобы комиссия по распределению получила соответствующий запрос (персональную заявку) из этой организации именно на данного выпускника. Словом, надо было найти место, договориться, чтобы тебя взяли туда, договориться, чтобы за тебя попросили, и, наконец, договориться со своей комиссией, чтобы эта заявка была удовлетворена, и чтобы тебя распределили, к примеру, именно в Северо-Западное геологическое управление, а не куда-нибудь на Чукотку или в Туву. Я никогда не умел вести переговоры такого рода, к тому же я не был ленинградцем: я очень любил этот город, но не видел оснований к нарушению закона и порядка. Словом, когда Николай Георгиевич спросил у меня, куда я намерен идти после окончания университета, я вполне честно и скромно ответил, что поеду туда, куда пошлют. Этим я привел своего шефа в состояние близкое к шоку: “Да ты понимаешь, что ты ерунду говоришь! Ты же умный парень, тебе учиться надо, а ты уедешь туда, где нет ни специалистов, ни книг, где ты, возможно, окажешься самым грамотным геологом. Ты же там пропадешь!”.

Обычно со студентами, которых кафедра ценит, все решается просто: их распределяют в аспирантуру. Так было в прошлом, так обстоит дело и сейчас. Но как раз тогда наш новый генсек (фактический глава государства) Н. С. Хрущев принял целый пакет решений, которые теперь назвали бы "популистскими". Общество и власти у нас, всегда относились с некоторой подозрительностью и недоверием к тем, кто входил в науку легко. В силу врожденной талантливости. Звание ученого надо было выстрадать. Ну что за ученый без жизненного опыта! Я согласен – геологу практический опыт весьма полезен. А математику? Или физику-теоретику? Так или иначе, Никита Сергеевич решил приструнить этих всяких выскочек, и прием в аспирантуру со студенческой скамьи был запрещен. Надо было отработать не менее двух лет, проявить склонность и способность к научной работе... И уж тогда – милости просим! Меня это не особо тревожило, а Николай Георгиевич, как человек житейски опытный, понимал, что я могу попасть ненароком туда, где способности к науке не только не проявишь, но и попросту загубишь. Он взялся за мое трудоустройство сам. Через неделю он дал мне штук пять адресов и фамилий: “Сходи, поговори с этими людьми, присмотрись к организациям, подумай о том, что тебе предлагают. Выбери то, что тебе больше подходит и скажи мне!”.

Все это было прекрасно, и я ему, конечно же, был благодарен, но это противоречило всем моим внутренним установкам. Ну не мог я идти просить за себя! Никуда я и не пошел, и когда через какое-то время он спросил у меня, на чем я остановил свой выбор, я честно признался, что ничего в этом направлении не сделал.

- Вот черт, рыбий глаз (это было в его устах одновременно и злое ругательство и символ расположения) – я, выходит, по твоему, сам должен ходить за тебя договариваться?! Ну что ж, придется!

И он, действительно, сходил куда-то сам, с кем-то поговорил, потом вызвал меня в свой кабинет и познакомил с неким геологом из ВИРГа – института разведочной геофизики, работавшим в группе, изучавшей урановые рудопроявления в районе Кривого Рога. Им нужен был человек, умеющий описывать метаморфические породы. Я, вроде бы, умел. В комиссию по распределению пришла заявка из ВИРГа на мое имя. Ситуация облегчалась тем, что ВИРГ был институтом первого главка, отвечавшего за поиски и разведку урановых месторождений, а потому курировавшего нашу кафедру. Работа в таком институте в полной мере отвечала моей специальности. Вопрос был решен: меня распределили в ВИРГ, и я стал ленинградцем.

Вообще заявок в тот год оказалось необычно много. Раза в полтора больше, чем было выпускников. Каждый ленинградец сумел остаться в городе, ну а среди иногородних нашлись и кроме меня такие, кто пошел работать в ленинградские организации. У нас, уранщиков, несколько человек получили направления на Украину, в так называемую Кировскую экспедицию, кто-то уехал на Северный Кавказ, в Казахстан (Алма-Ату), на Урал (в Сосновскую экспедицию и Вишневые Горы). В конечном счете, все остались довольны.

Второе “внеучебное” событие касалось только нашей группы. Всем нам выдали офицерские военные билеты с присвоением звания "младший инженер-лейтенант", но с пометкой в соответствующей графе: "военного образования не имеет". Был указан в билете и шифр нашей военно-учетной специальности, который нам ничего не говорил (ВУС-319). Да нас это и не волновало. Важно было что мы, лица без военной подготовки, приравнивались в правах к тем, кто получил таковую. Они стали офицерами артиллеристами, а мы – офицерами не знаем чего, однако нас, как и всех прочих, ставили на учет в военкомате в качестве офицеров запаса, освобождая тем самым от призыва на военную службу. Я и не вспомнил бы об этом билете. Но через 12 лет после окончания университета, после того, как я получил уже на руки диплом кандидата наук и сдал в установленном порядке его копию в военно-учетный стол, меня вдруг вызвали повесткой в Красноярский военкомат. Там взяли мой билет, достали личное дело и на моих глазах сделали в этих документах по две новых записи. Первая сообщала, что приказом № 106 Министра обороны СССР от 12.12.1996 младшему инженер-лейтенанту Махлаеву присваивается звание старшего инженера-лейтенанта (т.е. прыжок через одну ступень – через звание просто лейтенанта). Но и этого оказалось мало! Вторая запись сообщала, что другим параграфом того же приказа старшему лейтенанту Махлаеву присвоено звание инженер-капитана. Я опешил. Карьера была головокружительная: три ступени в один день! Естественный вопрос – за что? Девушка делопроизводитель ничего не могла ответить: “Идите к начальнику части”. Тот тоже не мог сказать ничего вразумительного, и отправил меня к военкому – солидному и явно не глупому полковнику:

- Хочешь знать свою специальность? А зачем?

- Боюсь, сделаете меня генералом, а я так и не буду знать за что!

- А ты не бойся. Не сделаем. Ни генералом, ни даже полковником. Для этого надо военную академию окончить. А так выше майора тебе не светит!

- Ну ладно, а все-таки за что я капитан?

- За то, что ты стал кандидатом геологических наук. Геология – это и есть твоя воинская специальность.

- Но зачем Вам геологи?

Вот тут-то наш военком и блеснул эрудицией и глубоким пониманием существа вопроса: “А ты представь, что идет война, и мы захватили рудник ценного стратегического сырья. Его нужно запустить без промедлений в работу, а всю документацию противник уничтожил. Кто поможет срочно разобраться? Геолог. Или совсем наоборот – захватили кучу документов, карт. Но, вот, что это такое? Ненужный хлам, мусор или что-то ценное, а может и сверхценное? Кто ответит? Опять же – геолог. Ученый геолог. Вот и учись. Твой профессиональный рост – это и твой военный рост. Удачи тебе. Станешь доктором наук, опять вызовем. Майором сделаем. Дорастешь до профессора, – подполковника присвоим. У нас все расписано. Счастливо!”. Не стал я, правда, ни майором, ни подполковником. Звание доктора наук я получил, когда уже приближался срок моего снятия с воинского учета по возрасту.

Третье событие было делом моим сугубо личным. Я женился. Женился на своей давней подруге, с которой мы дружили еще со школьных лет. Свадьба у нас была скромная, были только лучшие друзья из числа ее и моих однокурсников. Ребята они все были хорошие. Но об уровне общего нашего житейского здравомыслия можно судить по тому, что друзья подарили нам в тот день 6 (!) чернильных приборов. Видит Бог, я их не осуждаю, и над ними не смеюсь. Приди я к кому-нибудь из них на свадьбу, я бы тоже подарил, пожалуй, чернильный прибор или что-нибудь вроде того, а не постельное белье, скажем, или посуду или что-нибудь другое, крайне нужное начинающей семье! Просто эпоха была такая. Непонятная и непонятливая!

Но вернемся к учебе. Главным делом на V курсе была все же работа над дипломом. Мы относились к этому очень серьезно, и смею вас заверить, что многие дипломы были вполне на уровне нынешних кандидатских диссертаций. Очень серьезной была работа Лени Егорова о карбонатитах севера Сибири. Геологи той организации, где он проходил практику, трактовали эти породы как контактовые мраморы – продукт преобразования гигантских ксенолитов доломита и известняка в теле громадной интрузии щелочно-ультраосновных пород (Гулинского плутона). Егоров убедительно обосновал в дипломе их эндогенную природу. Впоследствии в своей докторской он доказал, что это не метасоматиты, как полагали тогда наши ведущие петрографы, а магматические породы. На многие годы он стал лидером этой проблемы. Но началось все с дипломной студенческой работы.

Темой моего диплома был геолого-петрографический очерк реки Амедичи на Алданском щите. В проблемной главе этой работы я высказал мысль, что состав ультраметаморфогенных гранитов во многом предопределяется составом исходного субстрата. Отвечая на вопросы в процессе защиты, я сказал, что считаю возможным в принципе создание для докембрия карт, которые можно было бы назвать палеогеологическими. То есть карт, отображающих распределение не тех пород, которые мы видим сейчас, а тех, которые существовали до метаморфизма и гранитизации. Впоследствии я развивал эти идеи в своей докторской диссертации, но впервые сформировались они, как и у Лени Егорова, еще в процессе работы над дипломом.

Я хорошо помню день защиты. Форму геологам отменили в 1953 году, после смерти Сталина, но поскольку мы за нее платили, нам разрешили ее донашивать. Мы очень любили свои "мундиры" и носили их до самого конца. Дипломные работы все мы защищали в форме. Доклад, серьезные вопросы, отзыв руководителя, отзыв солидного рецензента (у меня таковым была Т. В. Перекалина). После защиты идешь, садишься на свое место, а ребята тут же тянутся к твоим плечам, отрывают погоны и вручают их тебе. На вечную память. Вот они и сейчас лежат в правом верхнем ящике моего письменного стола. Я могу посмотреть на них, как в черную минуту, так и в минуту радости. Они нужны мне всегда.

Незаметно подошло и последнее мероприятие. Торжественное вручение дипломов и нагрудных значков, праздничный ужин, танцы. Все это происходило в нашей университетской столовой, в знаменитой "восьмерке" (столовой N 8 Василиеостровского райпищеторга), которая 5 лет была нашим главным местом питания.

Четверть курса (и больше трети нашей группы) получили дипломы с отличием. Больше половины, доживших до 60 лет, стали докторами наук. К моменту окончания университета нас на курсе было человек 90. На Международном геологическом конгрессе в Москве в 1984 году в составе делегации СССР было 16 моих однокурсников. Сейчас нас осталось мало. Очень мало. Но больше половины моих друзей осталось жить в написанных ими книгах, их фамилии и имена я вижу в списках авторских коллективов многочисленных геологических, минерагенических и прочих специальных карт. В годы учебы наши отношения складывались по-разному. С кем-то я дружил, с кем-то нет, с кем-то даже враждовал. Но сейчас все они бесконечно дороги мне. Ведь это моя юность. Лучшее время жизни.

После ужина и танцев мы белой ленинградской ночью отправились на теплоходе в Невский лесопарк, где пели у костра, и где мы в последний раз все были вместе.

Началась новая жизнь.

 

* *

*

Вот прочтет кто-то мои студенческие воспоминания и скажет: ну, ладно, описана своя жизнь, отчасти жизнь группы, курса, а как же история? Страна? Мы что, жили вне времени?

Конечно, жили мы во времени. И время это было не легким. Начал я учебу при Сталине. Кончил при Хрущеве, но еще до его знаменитого антикультовского "закрытого" доклада. Как же это все отражалось на нашей жизни, и как же мы жили в ту "эпоху тирании и деспотизма"? По моим воспоминаниям вы видите, что жизнь наша была достаточно насыщенной, и в чем-то даже лучше, чем у современных студентов.

Каждый день все центральные газеты помещали на первой полосе портрет Вождя. Они при этом соревновались друг с другом, изыскивая более или менее разумный повод для очередной публикации. Но это были проблемы газетчиков, их трудности, а что касается нас, студентов, да и не только студентов, мы эти фотографии просто не воспринимали. Они нас не радовали, но и не раздражали. Это был фон, информационный шум, как сказали бы теперь, а не информация.

Думали ли мы о Сталине? Думали, конечно, и даже говорили. И не так уж восторженно. Уже ситуация приема в вузы раскрывала глаза на многое. Верхом нелепости были резкие ограничения в приеме на учебу тех, кто имел несчастье попасть в оккупацию. Рассуждая здраво, это государство было виновно в их бедах, это его армия отступила и отдала врагу сотни российский городов с их жителями. А наказывала власть, почему-то, не себя, а их. Моя школьная подруга (ставшая впоследствии женой) окончила школу с золотой медалью. Она мечтала стать геологом, но в МГУ у нее отказались даже принять документы. Отказались, не скрывая, только потому, что она была в оккупации. В приемной комиссии Ленинградского университета ее заставили написать отдельным пунктом в анкете (а тогда все заполняли анкеты с десятками вопросов о себе самом и ближайших родственниках), на какие средства она жила во время оккупации. А ведь было ей в то самое время 9 лет. Отец ее сражался и погиб на фронте, защищая Родину и Сталина. Она хотела забрать свои документы и уйти, но умные члены приемной комиссии сами подсказали ей ответ: "Жила на средства, вырученные от продажи вещей". Я спросил потом у нее, какие же вещи она могла продавать, когда у нее ничего не было? Наташа ответила: “Ну не могла же я писать, что я побиралась, просила милостыню!”.

В итоге ее приняли, но зачислили на самую непрестижную в те годы специальность – грунтоведение. Вручая ей студенческий билет, наш декан, уже упоминавшийся на этих страницах С. С. Кузнецов, сочувственно вздохнул, глядя в ее грустные глаза: “Не печалься, девонька. Делай свое дело. Учись, как можно лучше. И через пару лет, когда начнется реальное разделение по специальностям, никто и не вспомнит, что ты грунтовед. Будешь отлично учиться – любая кафедра примет тебя под свое крыло. Только выбирай! А к тому времени, когда ты окончишь университет, все об этой дури вообще забудут!”. И он оказался прав. На третьем курсе Наташа стала петрографом, и, заканчивая университет, вышла замуж за меня (за "уранщика"), и этот брак никак не сказался на тех немыслимых секретных допусках, обладателем которых я был в то время.

Права лиц, бывших в оккупации, ограничивались вполне официально, законно, поскольку в той самой пресловутой анкете был пункт: "Проживали ли Вы или Ваши ближайшие родственники в годы Великой Отечественной войны на временно оккупированной территории. С какого и по какое время". А вот права евреев официально ни в чем не ущемлялись. Тем не менее, мой школьный друг Борис Горелик, с которым я не один год просидел за одной партой, не смог поступить в университет, несмотря на то, что был медалистом, не был в оккупации, а отец его даже "служил в органах", т.е. в МГБ (Министерстве госбезопасности). Был он там, правда, всего лишь врачом, но носившим звание майора. Причина? Он был еврей.

"Бремя тоталитаризма" сказывалось и в других сферах. У нас на курсе училась обаятельная девушка, неудавшаяся балерина, окончившая знаменитое училище имени А. Я. Вагановой. Балериной она не стала из-за излишней склонности к полноте, но это лишь по балетным канонам – по общечеловеческим меркам она была красавица! Эту девушку, Киру Мицкевич, полюбил единственный иностранец, учившийся на нашем курсе, Франтишек Мрня, ставший, кстати, впоследствии заместителем министра геологии Чехословакии по проблемам геологического образования. Кира ответила взаимностью, но тогда браки с иностранцами были запрещены. Исключение не могли сделать даже для члена братской коммунистической партии – а Франтишек был чешским коммунистом! Киру пригласили на собеседование в соответствующий отдел Ленинградской службы госбезопасности. Ей сказали: "Если ты его любишь и желаешь ему добра, прекрати всякие встречи. Иначе его вышлют из СССР, он не окончит университет, а вы все равно расстанетесь. Не заставляйте нас делать это силой. Расстаньтесь сами!" Жизнь девчонки была поломана. Вышла замуж за нелюбимого (хотя и любившего ее) другого своего однокурсника. Семейная жизнь не заладилась. Разошлись. Кира никогда не могла ни забыть, ни простить это. Для нее Сталин и сталинизм – это дикость и варварство!

Но в целом Сталинский режим в те годы уже одряхлел, как и сам Вождь, и явно шел к гибели. Многие драматичные события принимали форму какого-то опереточного траги-фарса, благо тех самых дураков, которые готовы лоб разбить во время молитвы, всегда хватало. Было у нас грандиозное событие, почти год будоражившее весь факультет. Во время учебной практики в Саблино одна бригада в составе шести человек ушла вечером в ближайшую деревеньку, где отметили день рождения одного из них, поскольку в этой деревне жил дед именинника. Естественно, посидели за столом. Естественно, выпили деревенского самогона. Нарушение налицо: самовольная отлучка из лагеря, пьянство. Однако, поскольку именинник был мастером спорта по борьбе и официально входил в десятку лучших самбистов Советского Союза в своей весовой категории, дело слегка замяли, ограничившись выговорами для ребят и угрозой снять их со стипендии, ежели подобное повторится. Вроде бы и правильно. Однако уже после окончания практики нашлись любители, решившие устроить на основе этого заурядного события образцово-показательный процесс в стиле эпохи. По инициативе тогдашнего секретаря парткома геологического факультета группа наших комсомольцев обратилась к старшим товарищам – коммунистам с письменной жалобой на то, что "кучка буржуазных перерожденцев и пособников империализма" мешает им учиться. Было собрано специальное факультетское комсомольское собрание, призванное "заклеймить и морально уничтожить отщепенцев, которым нет места в нашем славном комсомоле". Ну что тут скажешь – дураки и негодяи были всегда и везде. Нашлись они и у нас. Был разработан сценарий. О каждом надо было сказать что-нибудь гадкое. Если фактов не было, их надо было придумать. Мне поручили охарактеризовать на собрании личность бригадира той самой бригады – Лени Егорова. Именно на нем был сосредоточен основной запал обличителей. Я и вправду знал Леню несколько лучше, чем другие. Так вышло, что мы чаще общались. Мы оба занимались в секции легкой атлетики на Ленинградском зимнем стадионе (около Цирка) и оттуда нередко шли пешком в университет – почти по всему Невскому, по Дворцовому мосту. Дорога длинная, и поболтать можно было о многом. Я не стал отказываться от "высокой чести", предложенной мне курсовым бюро комсомола, и пообещал раскрыть без утайки перед всеми "подлинное лицо Егорова".

Одним из главных пунктов обвинения было то, что Леня увлекается западной музыкой. Я сказал в своем выступлении, что не вижу в этом особого греха, ибо в уставе комсомола ничего о музыке не сказано, но я точно знаю, что любимое музыкальное произведение Егорова – "Пиковая дама". Он может напеть любую оркестровую партию этой оперы, и пусть кто-нибудь из обвинителей попробует с ним соревноваться! Впрочем, комитету виднее. Может, я и ошибаюсь, и “Пиковую даму” написал вовсе не Чайковский? А, может, Чайковский – вовсе не русский композитор, а западный, и тогда уж, конечно, Егоров – буржуазный перерожденец. Примерно также прошелся я и по другим "пунктам обвинения". Нашлись и те, кто сказал нечто хорошее о других. Словом, дело, к явному недовольству наших партийных и комсомольских лидеров, рассыпалось. Тем не менее, без репрессий не обошлось. Все члены той злосчастной бригады (кроме борца, того самого именинника, из-за которого все и началось, и о котором все давным-давно благополучно позабыли) получили по "строгому выговору с занесением в учетную комсомольскую карточку". Однако, по сравнению с исключением из комсомола, за которым почти автоматически следовало отчисление из университета без права поступления в другие вузы страны, это была сущая мелочь, а не наказание.