ПЕРВЫЙ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ОТЧЕТ 4 страница

На базе экспедиции в поселке Орочон около Алдана на этот раз было шумно и весело. Вечерами мы играли в футбол, волейбол, пели под гитару, ходили в местный клуб на танцы. Разок устроили даже "банкет". Чуть не написал "с водочкой", но тогда в Алдане купить можно было лишь питьевой спирт и шампанское, причем спирт продавали не только бутылками, но и на разлив, точнее даже "на развес", ибо его не меряли стопочками, а взвешивали на весах: 50 г, 80 г, 200 г: как пожелается, в зависимости от степени жажды покупателя и полноты его кошелька. В наших кошельках было не густо, но неожиданно на нас "свалились" шальные деньги: лето было сухое, и в окрестностях Алдана загорелась тайга. Лесничество мобилизовало всех молодых и здоровых. Мы корчевали сухие пни, сдирали "торфяную подушку" с каменистых развалов, сбивали пламя метлами... Силы были неравными, огонь побеждал и теснил нас. К счастью, к вечеру пошел дождь. С его помощью мы "ликвидировали очаг возгорания", а по возвращении на базу нам тут же (прямо у машины) выдали зарплату за работу на пожаре – по две дневных ставки! Мы решили сразу избавиться от внеплановых денег – зашли в магазин, купили шампанского, сколько-то весового спирта и закуску: хлеб, шоколад и банку крабов, заполонявших тогда полки всех сибирских магазинов.

Вообще-то об алданских магазинах тех лет нужно писать особо. Они не отличались богатством ассортимента, но все необходимое в них было. При этом многие привычные товары отличались колоритной упаковкой: на плитках чая, шоколада, пачках папирос красовалась надпечатка "Изготовлено по заказу Золотопродснаба". Да и названия порой были необычными. Чай грузинский именовался "Таежным", папиросы "Казбек" назывались "Золотая тайга", "Беломор" фабрики Урицкого – "Папиросы старательские". Был и шоколад "Самородок", и так далее.

Наконец, снаряжение было получено, продукты закуплены. Настала пора разъезда. Накануне Николай Георгиевич сказал, что поручает мне очень ответственное дело: как опытному человеку, знающему реку и все пороги на ней, мне поручается перегнать с водной базы Якутской экспедиции СОПСа в поселке Томмот вверх по Алдану моторную лодку до хрустального рудника Сантит, куда остальные должны были прибыть все вместе. Моя задача – не разбить моторку на порогах, не утонуть самому и не дать утонуть мотористу – молодому парню, совершенно не умевшему плавать. Я, конечно, слегка сдрейфил, но меня захлестнула гордость от сознания ответственности порученного дела и меры оказанного доверия. Я приехал из Алдана в Томмот, познакомился с мотористом, осмотрел лодку, проверил крепление груза и внимательно изучил карту. Молодая, а потому еще не особо перегруженная память, охотно выдала все важные навигационные особенности каждого пройденного в прошлом году порога: расположение главных скал, направление фарватера... Год назад я спускался, теперь надо было подняться. Словом, то ли Бог меня хранил, то ли я был очень собран и внимателен, но все прошло отлично. На пятый день к утру мы добрались до Сантита, а к обеду туда прибыли все наши. К этому времени в Сантит подошла и бригада эвенков-оленеводов и с ними полсотни оленей. Это был транспорт нашего («Крыловского») отряда. На следующий день мы попарились в местной баньке, последний раз посидели все вместе вечером у костра, попели... А наутро разошлись в разные стороны, распрощавшись до осени.

Мое геологическое образование продолжалось. В прошлом сезоне я постигал трудности работы на бурных реках, теперь я знакомился с весьма распространенным в те годы оленьим вьючным транспортом. Олень – существо весьма странное. Каждое домашнее животное получает от человека в компенсацию за свой труд что-либо существенное: регулярную кормежку, кров, уход... Домашний олень не получает ничего. Ест он то же самое, что едят его дикие собратья: ягель, траву, грибы (если повезет). При этом дикий олень может питаться круглосуточно, а домашний – только в свободное от работы время! Никакого подобия хлева или иного укрытия для оленей не делают, они круглый год живут под открытым небом. Пожалуй, единственное, что человек дает им – это дым, в какой-то мере защищающий от комаров. Олень перед летучими кровососами абсолютно беззащитен. У него нет хвоста, чтобы обмахиваться, нет гривы. Комары облепляют оленей двойным и даже тройным слоем, нещадно высасывая кровь, набиваются в глаза, забивают легкие до полного удушья. Первое, что делает оленевод на любой (даже самой кратковременной) стоянке, не говоря уже о пунктах ночевок и о стационарных лагерях, – это разводит дымокуры: костры, дающие дыма много больше, чем огня. Олени лезут в дым спасаться от гнуса.

Надо ли говорить, что особой любви к людям олени не испытывают, и при малейшей возможности готовы убежать. Особенно грешат этим самочки (важенки), которых запросто уводят за собой дикие быки – гордые и свободолюбивые красавцы. Однако, когда комаров много, оленям не до свободы – они могут всю ночь простоять у дымокуров. Но в таком случае они остаются голодными: олень кормится только на ходу, пока он пасется. С руки человека олень может съесть хлеб (особенно соленый), но если положить перед ним охапку сена, он щипнет и уйдет. Еда для него обязательно сопряжена с движением. Поэтому если комары ночью не заедают, то олени уходят пастись и разбредаются. Потом их надо собирать. Каждое утро начинается с того, что оленеводы разбегаются по тайге, ловят оленей, приводят их по 2-3 штуки в лагерь, привязывают и идут на поиски и ловлю остальных. Хорошо, если это кончится часам к 10-11 утра. Тогда с чувством выполненного долга оленеводы разводят костер и пьют чай. Потом курят. Пожилые курят трубки, а молодые – папиросы, сигареты, самокрутки. После перекура начинается завьючивание. Дело это весьма сложное и долгое. Для перевозки имущества отряда у нас было 30 оленей (остальные перевозили имущество самих оленеводов). Каждый олень поднимает не более 25 кг груза. Есть, правда, особо сильные быки ("учиги"), на которых оленеводы ездят верхом, но их очень мало и обычный груз они, как правило, не перевозят. При этом левая и правая половины каждого вьюка должны быть равными по весу, иначе груз сползет и сотрет оленю бок, либо просто свалится в пути. Значит, надо подобрать 30 пар равных по весу тючков. При этом надо учитывать и состояние каждого оленя: кто-то хромает, у кого-то сбита спина – значит, надо их груз уменьшить, разделив излишек между здоровыми. К тому же ситуация каждый день меняется: съедают продукты из одного какого-то вьюка, а разделить остаток надо так, чтобы выровнять вес пары. Поэтому распределить груз по определенным сумам, чтобы раз и навсегда знать, где что лежит, невозможно. Ситуация меняется каждый день. И знает все только тот оленевод, который вьючит оленей. Я всегда поражался их памяти. Они в любую минуту знали, где что лежит, и моментально доставали то, что нам было нужно.

Когда груз был разложен и равномерно распределен по вьючным сумам, их закрепляли на оленьих спинах. Затем снова приходила пора пить чай, а завьюченные олени мирно дремали, лежа на брюхе у дымокуров. Наконец, часа в 2-3, далеко за полдень, караван (аргиш) трогался и шел до вечера. За это время олени проходили 12-15 км – свою дневную норму.

Так что если лодочный транспорт оттачивает мастерство и развивает инициативу, то вьючный олений транспорт воспитывает терпение и фатализм. Ты очень скоро осознаешь, что от тебя лично (да и от всех сотрудников отряда, включая начальника) ничего не зависит. Есть размеренный порядок, устоявшийся веками, и изменить его не дано никому!

Семьи оленеводов выезжали на лето в экспедиции с детьми, включая и грудных младенцев. При переездах их привязывали поверх вьюков, а ребята постарше ехали верхом. В тот год нашими оленеводами были эвенки. Они мне очень понравились – видно было, что это настоящие дети тайги, великолепно с ней сжившиеся. Ходили они бесшумно, в мягкой, теплой и красивой обуви – торбазах. Это то ли чулки, то ли длинные (до середины бедра) сапоги, сшитые из камуса – шкуры с оленьих ног, где шерсть коротка, но зато не выпадает, не вытирается. Вся одежда у них ладная, удобная, непродуваемая. Дети эвенков с малолетства имеют доступ к любому инструменту и умеют им пользоваться. Трехлетний малыш может взять острый, как бритва, топор и срубить им пару небольших елочек для костра. Если он промахнется при ударе или хотя бы просто выронит топор – точно останется без ноги! Когда я пытался объяснить маме, что нельзя давать ребенку в руки такие предметы, она только смеялась: "Почему нельзя? Пусть учится. Он – мужик!" А девочки тоже учились: они обдирали скребками выделываемые шкуры, резали острейшими ножами мясо, сшивали острой длинной иглой лоскуты кожи – и ни одна из них не порезалась!

Все эвенки (мужчины, женщины, подростки) – великолепные стрелки. Попасть из малокалиберки за 50 шагов, стоя, в гривенник для них не проблема. Мы же гордились, попадая в таких условиях в спичечный коробок. Как-то раз мы спугнули куропаток. У меня был боевой карабин, а у эвенка не было ничего. Он выхватил у меня карабин и стал целиться:

- Зачем? Пуля же разнесет птицу в клочья!

- Почему разнесет? Смотри!

Он выстрелил, и пуля оторвала куропатке голову, перебив шею.

Бригадир наших оленеводов участвовал в Великой Отечественной войне. Вначале он был снайпером. Потом, как опытный следопыт, стал фронтовым разведчиком. Рассказывал он как-то, как в самом конце войны их разведгруппа пошла выяснять обстановку в окрестностях небольшого городка в Восточной Саксонии на Одере:

- На рассвете мы подобрались к городу – никого. Вошли в город. Машины стоят, магазины стоят, на витринах товары лежат – а людей нигде нет!

- Так куда же немцы подевались?

- А все в тайгу ушли!

Мы поняли: немцы бежали из города перед приходом наших войск, а для Степана все, что не город, было тайгой. Значит, немцы “ушли в тайгу”. Камбагер имел ордена Отечественной войны двух степеней, две Красных звезды, одну Славу и медалей без счета.

Мне в той семье запомнилась девчушка-подросток, лет двенадцати. Очень смышленые карие глаза, мягкая мечтательная улыбка. Как только мы разбивали очередной лагерь, она тут же переодевалась, облачаясь в типичный городской наряд, и щеголяла в туфельках, носочках, юбке и футболке с короткими рукавами, а то и вовсе в блузочке. Комары с жадным неистовством набрасывались на ее обнаженные руки, оголенные ножки. В ответ на мое изумленное восхищение она говорила, что учится в школе-интернате в Алдане, где и привыкла к городской одежде. А еще она утром и вечером чистила зубы, даже если вода была абсолютно ледяная, часто умывалась, и была чистюлей куда большей, чем я! Она хорошо говорила по-русски, причем понимала суть языка, основные принципы словообразования: “Почему у лодки насос? Он же ничего не сосет, он надувает. Значит надо говорить надуватель, а говорят почему-то насос”. Пришлось объяснить ей, что вообще-то она права, но чтобы надуть резиновую лодку насос сначала засасывает в себя наружный воздух, сосет его, а потом закачивает его в лодку, надувает ее. Сначала он сосет, насасывает – потому и насос! Она прекрасно поняла все. Я до сих пор жалею, что не узнал ее фамилию и адрес. Забыл даже имя этой девчушки. Интересно было бы узнать, как сложилась ее судьба. Где и как она училась, кем стала, как воспитывала своих детей. Хочется верить, что все у нее сложилось хорошо, что ее жизнь удалась.

Что же до геологии, то у меня была в этот раз иная мера ответственности. Я порой ходил в маршруты сам. Моим напарником был в таких случаях студент-практикант Читинского горного техникума Саджи Жаргаланов, бурят. Я учил его тому, чему год назад учили меня самого. Но чаще я ходил в маршруты с Мелитой Дмитриевной. Эти дни были всегда прекрасны. Во-первых, она была не только знающим, но и увлеченным геологом. Ей всегда было необходимо делиться своими мыслями, а я любил и умел слушать. На каждом обнажении она рассказывала все, что думает по поводу увиденного. Я бы сказал больше. Если Николай Георгиевич вложил в меня премудрости учения о метаморфизме и гранитогенезе, то Мелита Дмитриевна научила, в большей мере, видеть конкретные детали. Ее уроки органично дополняли то, чему учил Николай Георгиевич. Во-вторых, у нее был развит художественный вкус, чувство прекрасного. Она могла вдруг остановиться в маршруте, тронуть меня за плечо и показать ветку рябины, красиво и четко врезанную в небесную синь. А как великолепна была долина Амедичи – притока Алдана, где мы в основном и работали. Плотно уложенные, подогнанные друг к другу валуны, идти по которым было так же легко, как по хорошо утрамбованной булыжной мостовой. Этот валунный бечевник сменялся отмытыми и отполированными льдом скалами, где можно было выявлять тончайшие нюансы взаимоотношений пород. А вокруг – девственная чистота безлюдной тайги.

Сама Мелита Дмитриевна тоже заслуживает особого разговора. Рост выше среднего, что-то около метра семидесяти. Черты лица несколько крупноваты. Глаза голубовато-серые, порой чуть зеленоватые. Волосы пепельно-русые, очень красивые, пышные, но обычно туго заплетенные. Фигура стройная, гибкая и очень сильная. Трудно было оценить ее возраст. Конечно, она была существенно старше меня. Как-никак уже кандидат наук. Думаю, что разница составляла лет десять, но она упорно старалась выглядеть взрослее. Дело в том, что она была замужем за человеком много старше ее, и она его любила. Это чувствовалось и по отдельным репликам, и по тому, как теплели ее глаза, когда речь заходила о нем. Но больше всего как раз по тому, что она стремилась (возможно, даже неосознанно) приблизиться к нему по возрасту. И лишь временами, когда она вспоминала свои студенческие годы, у нее вдруг оживлялось лицо, вспыхивали глаза, и из-под внешности умудренной женщины вдруг прорывалась улыбка озорной девчонки, почти что моей ровесницы.

Она писала хорошие стихи, была храбрым человеком и очень любила собак, которые отвечали ей взаимностью. Наконец, она была просто красива. Я все больше и больше попадал под чары ее обаяния. Мне очень хотелось выглядеть в ее глазах сильнее, храбрее, умнее... Словом, лучше, чем я был на самом деле. Я очень рад был любой похвале в ее устах, выполняя все, что она просила. Я был ее паж, ребенок, но ребенок взрослеющий, а потому не единожды вечерами в моем юном засыпающем мозгу пробуждались эротические фантазии, и именно она была их наиболее частой героиней. Я ее где-то находил, от чего-то спасал, трепетно целовал, а она, в благодарность, щедро одаряла меня неизведанными ласками! Однако было это только во снах. Наяву же я был очень сдержан. Я не позволил бы никому на свете (и себе, прежде всего) оскорбить ее не только действием, но даже тенью помыслов. Она была богиней. И спасибо ей за это – она взрастила во мне чувство почтительно-благоговейного, рыцарского отношения к женщине. Она научила меня уважать женщин-геологов и не думать о них дурно. Но главное – именно она сделала меня полевым геологом. Да, Николай Георгиевич научил меня, но воспитала меня – она. Ее отношение к работе, азарт, доброжелательность. Такое не забывается. Ее мягкая, чуть снисходительная, но достаточно настойчивая требовательность была требовательностью матери или старшей сестры. Зато как дорога была мне ее самая скромная похвала. Я готов был на все, чтобы заслужить ее. Иногда, впрочем, зря. Мелита Дмитриевна была все же очень азартным человеком, и порой шла на безрассудные поступки, но об этом чуть дальше. Не будем нарушать последовательность повествования!

Работа была интересной. Мозг жадно впитывал новую и новую информацию. Мне все чаще доверяли самостоятельные маршруты. Погода нас баловала, тайга была прекрасна – чистый воздух, пряный запах хвои и багульника, красивые цветы. Нередко попадалась дичь – рябчики, глухари и даже гуси. Я оказался неплохим стрелком, а потому стал вполне приличным добытчиком. Оскандалился я лишь однажды, но я того не стыжусь и совсем об этом своем поступке не жалею. Как-то раз в маршруте Мелита Дмитриевна замерла и, приложив палец к губам, показала мне взглядом на полянку за кустами. Там мирно пасся молодой олененок, совсем еще маленький, чуть больше овцы. Я снял с плеча ружье, достал патрон с картечью, зарядил и стал целиться. Олененок подошел совсем близко, до него оставалось каких-то 20 шагов. На момент он что-то заподозрил и повернул голову в мою сторону. Он был так близко, что я видел даже его ресницы. А в глазах у него была такая доверчивая безмятежность... Я понял, что не могу выстрелить, просто не в состоянии. Я тихонько повел ствол вверх и бабахнул в синее небо. Олененок высоко подпрыгнул и, ломая кусты, скачками понесся в гору. Тут же появилась откуда-то его мать-олениха и побежала впереди детеныша, сверкая своей "салфеткой" – так называют охотники белое пятно под оленьим хвостом, которое служит олененку указателем: следуй за мной! Я вышел из кустов с выражением глупой радости на лице. Мелита Дмитриевна стала выговаривать мне за то, что я упустил такое вкусное мясо, но потом, вглядевшись в мою блаженно-восторженную физиономию, рассмеялась: «Господи, какой ты еще ребенок. Конечно, ты не мог его убить!». Вопрос был исчерпан.

А тем временем на нас надвигалась беда. Я уже сказал, что нашим транспортом были олени. Мы уходили все дальше и дальше в таежную глушь, но олени начали вдруг болеть. Я не знал еще тогда, что это обычное явление в летнюю жару. Земля становится жесткой, олени сбивают ноги, кожа между их раздвоенными копытами трескается, гноится. Олень хромает и не может идти. Беда даже не в том, что он не может нести груз, а в том, что он не может есть. Помните? Олень ест только на ходу, только когда он пасется... А тут – днем он идет вместе с караваном. Груз на него не вьючат, но ему все равно больно. Он еле ковыляет. На любой стоянке сразу же ложится. Он ничего не ест и, в конце концов, совершенно обессилев, – ложится где-то в пути. Олений караван уходит дальше и дальше, а больной олень обреченно смотрит вслед и плачет. Огромные слезы беззвучно катятся из широко раскрытых глаз. Зрелище – то еще! Олень – тварь бессловесная. Он не мычит, не издает никаких звуков (лишь молодые оленята хрюкают, когда зовут свою мать, а взрослые олени всегда молчат). Вот и умирают они молча. Вся боль во взгляде – тоска, одиночество и ужас полной обреченности, и горошины слез на морде. Он словно понимает, что как только караван исчезнет, появятся волки – и все будет кончено.

Эта болезнь называется "копытка". Самое скверное, что от попавшего на копыта гноя заболевают и здоровые олени. Болезнь принимает характер эпидемии. За неделю пала почти половина нашего стада. Еще неделя – и сдохнут все. А что будем делать мы? У нас не было даже рации. Кто будет искать нас, и где? Мелита Дмитриевна собрала совет. Нас, не считая оленеводов, было четверо – она, я, Рона и Саджи. Мы решили отпустить оленеводов с оставшимися оленями. Километрах в 60-70 к востоку от нас пролегала Амуро-Якутская шоссейная магистраль (АЯМ), по которой ежедневно проходили десятки машин. С этой группой мы отправили и Саджи с запиской для руководства экспедиции о вынужденном изменении наших планов. Ранее предполагалось, что мы в конце сезона выйдем своим ходом на АЯМ, где нас и подберет машина экспедиции. Теперь же нам предстояло другое – сплавляться вниз по течению до того самого Томмота, откуда я перегонял в начале лета моторку в Сантит.

Перед последним броском оленям дали недельный отдых, а мы в это время постарались как можно лучше "отработать" эту стоянку, выполнив серию протяженных пеших маршрутов. Мне особенно запомнился один. Мы с Роной должны были подняться по долине притока Амедичи, переночевать, перевалить на утро в соседнюю долину и вернуться в лагерь: небольшое двухдневное колечко. Маршрут сразу начался интересно. Протяженная зона гранитизации с теневыми мигматитами, пачка высокоглиноземистых гнейсов с крупными кристаллами кремового силлиманита и, наконец, сланцы с громадными (величиной с приличное яблоко) округлыми кристаллами темно-вишневого прозрачного граната, окруженными сантиметровой каймой нежно-зеленого актинолита. В лучах солнца это смотрелось великолепно, но, к сожалению, фотопленка в те времена была только черно-белая, которая не могла передать красоту объекта. А отбить образец с гранатом было и вовсе невозможно. Скала была гладкой, как полированная столешница в Эрмитаже!

Солнце клонилось к западу, и пора было подумать о ночлеге. Мы выбрали поляну на высокой сухой терраске, натянули между деревьями небольшую двухместную палатку, набросали на пол упругий пихтовый "лапник", постелили сверху легкие плащи из тонкого брезента, вскипятили на костре чай, разогрели баночку консервов, поужинали и отправились спать... Мы были молоды, но воспитаны весьма строго, пуритански: «Умри, но не давай поцелуя без любви!», а уж о чем-либо сверх поцелуев и думать не смей! Расстелили мы свои плащи у стенок палатки, а средину оставили пустой. Спальных мешков мы не взяли: тащить их на себе было слишком тяжело. Словом, укутались мы в плащи, и я почти сразу заснул. Однако сон был не долог. Августовские ночи в Сибири очень холодные, и скоро я ощутил, что во мне все промерзло до печенок. Я услышал, что Рона тоже ворочается, и явно не спит.

- Мерзнешь?

- Ага. Закоченела. Надо что-то делать!

Однако ума у нас хватило не на многое. Мы зажгли свечку, Рона достала из сумки колоду карт, и мы стали играть в дурака. Теперь-то я понимаю, что я и вправду был дураком – это надо же трястись в палатке от холода наедине с девушкой! Но и она была не многим умнее, поскольку даже намеком не подсказала возможность иного решения. Скорее всего, она его и не допускала. Ведь мы жили в стране, где, как известно, «секса не было». К тому же оба мы были комсомольцами, а в уставе этой организации был в разделе об обязанностях и такой пункт: «Бороться с пьянством, хулиганством и нетоварищеским отношением к женщине». У меня была невеста, которую я любил со школьных лет, да еще была какая-то греховная влюбленность в свою начальницу... Думаю, что и у Роны что-то было, и отнюдь не ко мне. Ну, как же мы могли спать обнявшись? Словом, поиграли мы часок в карты, потом усталость взяла свое, и мы уснули. Во всяком случае, – я.

Проснулся я, когда на смену ночной тьме в палатку вполз предутренний серый сумрак. Было очень холодно. Палатка была усыпана изнутри длинными сверкающими иглами: крупный иней от нашего дыхания осел на полотне, и оно стало седым и лохматым. Роны не было, но снаружи слышался треск ломаемых сучьев. Я понял, что она старается развести костер. Надо помогать! Я выбрался из палатки и замер от восторга. Деревья были седы от инея. По небу разливалась ранняя заря, и в ее отсветах ледяные иглы приобретали волшебный нежно-розовый оттенок. В глубине распадка у ручья темнели синие тени. Метрах в десяти от палатки поднимался белесый столб дыма, подсвечиваемый снизу оранжевым пламенем. Склонившись к огню, Рона подвешивала котелок с чаем. Налюбовавшись этой картиной, я кинулся за дровами, и минут через десять пламя взметнулось высоко. От огня излучался жар. Мы уселись вблизи, и пили чай, согреваясь изнутри и снаружи. Картина менялась на глазах. Медленно всплывало солнце. Лес засверкал в почти новогоднем убранстве. И тут свершилось чудо: иголочки инея растаяли в лучах солнца, превратившись в капельки росы. Каждая капелька разлагала солнечный свет и вспыхивала всеми цветами спектра. Ветки были усеяны драгоценными сверкающими огоньками – оранжевыми, зелеными, синими, красными... Легкое движение головы – и цвета капелек менялись. Ни до, ни после этого такой красоты я не припомню. Тишина. Полное безветрие. Над головой густо-синее небо, еще не просветлевшее до конца. На востоке оно оранжево-золотистое и там висит рубиновый диск солнца. Тайга в затененных участках серебрится от инея. На границе тени и света иней из серебряного становится жемчужно-розовым, а еще дальше на смену серебру и сказочному розовому металлу приходят бриллианты, которыми усыпана каждая ветка!

Потрескивая, горит костер. Высоко в небо поднимается столб дыма, лилово-голубой вверху и оранжево-красный в основании. А у самого огня стоит чудо-девушка. Стоит и, затаив дыхание, любуется всем этим. И ощущает себя в центре этого прекрасного мира. Сколько же лет-то прошло? Уже за 50. А я помню каждый штрих этой картины, каждый цветовой оттенок, каждый световой эффект. А тогда... Тогда я был переполнен счастьем оттого, что я геолог, что моя профессия дарит мне такие мгновения полного слияния с природой...

Потом мы собрали свое барахлишко и пошли дальше. К вечеру мы усталые вернулись в лагерь. Мелита Дмитриевна расспрашивала нас о деталях маршрута, мы же в ответ, перебивая друг друга, рассказывали о сказочной прелести ушедшего утра... Мелита простила нас. Я ведь уже говорил, что она была в душе художником, поэтом. Она понимала, что такое красота.

Алданская осень запала и ей в душу, вдохновив на родившиеся где-то в те же дни стихи:

Полюбуйся, какие краски,

Вот она – золотая тайга.

Разве мало в осени ласки,

Когда огненной стала листва.

Оглядись, вся тайга пылает,

Она стала осенней, новой,

В ней гамма красок играет

От желтой – до темно-лиловой.

Чуть солнце лучом багряным

Заиграет на склонах гор,

Наполняется запахом пряным

Весь желто-лиловый простор.

А куст голубики сладкой,

Взгляни, стал совсем фиолетовым,

И выглядывает украдкой

Слезою синей провожая лето…

Прошла неделя, и наступило время прощания. Оленеводы собрали всех оставшихся в живых оленей, навьючили на них свой скарб, взяли часть нашего груза и ушли на восток, по направлению к АЯМу. Мы остались втроем. Как пелось в известной геологической песне тех лет, “Кругом тайга, одна тайга, а мы посередине”. Прощание всегда грустно. Но тут было еще горше. Дня через три они должны были выйти к дороге, к людям. А нам предстоял долгий и утомительный путь по реке. Им надо было пройти километров 60, а нам проплыть километров 300, даже больше. По пути были пороги, перекаты и прочие препятствия. Но самое главное – надо было успеть выйти к людям до холодов, до того, как река замерзнет и сплав станет невозможным. Терять время было нельзя, плыть надо было при любой погоде, убегая от наступающей зимы. И мы плыли. В одной лодке я с грузом и наш пес Марекан, а в другой Мелита Дмитриевна и Рона. Если делать по 30 километров в день, нам понадобится дней десять. Рискованно. За это время может начаться ледостав. Но плыть быстрее мы не сможем, ибо скорость наша определяется скоростью течения реки, а продолжительность перехода – длительностью светлого времени суток.

Первые два дня мы шли удачно. Течение было быстрым, ветер попутным, пороги – не страшными. Единственной помехой были так называемые "стригуны": что-то вроде естественного шлагбаума – подмытые наклонившиеся стволы прибрежных деревьев. Ветви стригунов свисали порой почти до воды, образуя вместе со стволом что-то вроде гигантской расчески. Но мы благополучно обходили их, удаляясь от берега. На исходе третьего дня мы добрались до устья Амедичи. Дальше был Алдан, по которому проходил наш прошлогодний маршрут, а еще через день мы приплыли в Сантит – тот самый хрустальный рудник, с которого начались летние работы. Тут не только жили люди, но и была почта, телеграф, и мы впервые с начала лета могли сообщить родным, что живы-здоровы, а заодно сообщить руководству академической базы, что почти половина нашего вынужденного сплавного маршрута уже позади. После почты мы зашли в магазин купить конфет и чаю, запасы которого были на исходе. И тут, в магазине, встретили вдруг Магомеда Курбанова, того самого студента дагестанца, который работал в одном из "докембрийских" отрядов. В отличие от нас, у них в отряде была рация, и они имели достаточно регулярную связь с базой. На днях они получили радиограмму с указанием остановиться на Алдане, дождаться нас, а далее двигаться совместно, используя для скорости передвижения ту самую моторку, которую я в начале лета пригнал в Сантит. Их отряд стоит сейчас в 15 км ниже рудника, а Магомед приплыл сюда на маленькой деревянной лодочке прикупить кое-что из еды, а заодно и расспросить местных, не проплыли ли мы уже мимо поселка.

Конечно, мы обрадовались. Во-первых, тот отряд был чисто мужским: Николай Георгиевич, его аспирант Борис Аникеев и два студента – Миша Иванов и Магомед. Такая поддержка основательно усиливала нашу, в основном женскую, группу. Во-вторых, у них была моторка. Это резко меняло к лучшему наше положение после выхода из порожистой зоны на равнину, где течение Алдана становилось спокойным и медленным. Моторка возьмет наши лодки на буксир там, где течения почти нет, и где встречный ветер мог бы вообще остановить наши надувные резиновые "пузыри".

Мы спустились к реке, где около наших двух резинок, покачивалась лодочка Магомеда. Вечерело. Задача была не очень сложной: проплыть километра три “тягуна” (отрезка реки с быстрым, но спокойным течением), потом два километра бурного порога, где течение было стремительным, а русло усыпано хоть и редкими, но очень крупными валунами, часть которых выступала над водой, но большинство, что было гораздо хуже, скрывалось под ее поверхностью. Далее тянулся длинный (почти десятикилометровый) спокойный плес. Порог был хорошо знаком мне, я прошел его дважды – в прошлом году вниз по течению, а в начале этого лета против. Собственно, страшным там был только рев. Расстояние между камнями было достаточно большим, чтобы проскочить, не задев их. Плохо лишь то, что день был на исходе: когда мы подошли к порогу, спустились сумерки. Я предложил развести костер, поужинать, вздремнуть до рассвета, а с первыми лучами плыть дальше. Магомед поддержал меня. Я и сейчас убежден, что это было лучшее решение. Мелита Дмитриевна думала, однако, иначе: «Вы предлагаете потерять целый день! Если мы доплывем до лагеря Бориса Аникеева сегодня, то завтра мы уже двинемся вниз. Если приплывем туда завтра, то обязательно задержимся до следующего дня! Плыть надо сейчас, немедленно, пока хоть что-то видно. Главное, проскочить порог, а плес мы проплывем и ночью».