Бог и государство 4 страница

Что теологи, политики и юристы находят это прекрасным, это само собою понятно. Жрецы этих абстракций, они только этими постоянными жертвоприношениями народных масс и жи­вут. Что метафизика соглашается с этим, это также не долж­но удивлять нас. Ее миссия в том и заключается, что она уза­конивает и рационализирует, насколько возможно, все, что са­мо по себе вопиюще несправедливо и нелепо. Но мы должны с прискорбием констатировать, что сама положительная наука выказывала до сих пор те же тенденции. Она могла делать это лишь по двум причинам: во-первых, потому, что, развившись вне жизни народных масс, она представлена привилегирован­ной группой, и затем потому, что до сих пор она ставила себя самое абсолютной и последней целью всякого человеческого развития. Между тем путем справедливой критики, на какую она способна и какую в конце концов она увидит себя вынуж­денной направить против себя самой, она должна бы понять, что она есть лишь необходимое средство для осуществления более высокой цели — полной гуманизации реального положения всех реальных индивидов, которые рождаются, живут и умирают на земле.

Громадное преимущество позитивной науки над теологией, метафизикой, политикой и юридическим правом заключается в том, что на место лживых и гибельных абстракций, проповедуемых этими доктринами, она ставит истинные абстракции, выражающие общую природу или самую логику вещей, их об­щие отношения и общие законы их развития. Вот что резко отделяет ее от всех предыдущих доктрин и что всегда обеспе­чит ей важное значение в человеческом обществе. Она явится в некотором роде его коллективным сознанием. Но есть одна сторона, которою она соприкасается абсолютно со всеми этими доктринами: именно что ее предметом являются и не могут не являться лишь абстракции и что она вынуждена самою своей природою игнорировать реальных индивидов, вне которых да­же самые верные абстракции отнюдь не имеют реального суще­ствования. Чтобы исправить этот коренной недостаток, нужно установить следующее различие между практической деятель­ностью вышеупомянутых доктрин и позитивной науки. Первые пользовались невежеством масс, чтобы со сладострастием при­носить их в жертву своим абстракциям. Вторая же, признавая свою абсолютную неспособность сознать реальных индивидов и интересоваться их судьбой, должна окончательно и абсолют­но отказаться от управления обществом; ибо если бы она вмешалась, то не могла бы делать это иначе, чем принося всегда в жертву живых людей, которых она не знает, своим абстракциям, составляющим единственный законный предмет ее изучения.

Истории как настоящей науки, например, еще не существу­ет, и в настоящее время едва начинают предполагать бесконеч­но сложные условия этой науки. Но допустим, что история на­конец сложилась: что она может дать нам? Она воспроизведет верную и продуманную картину естественного проявления как материальных, так и духовных, как экономических, так и по­литических, социальных, религиозных, философских, эстетиче­ских и научных условий обществ, имеющих свою историю. Но эта универсальная картина человеческой цивилизации, как бы она ни была детализирована, никогда не сможет представлять из себя что-либо иное, чем общую и, следовательно, абстракт­ную оценку, — абстрактную в том смысле, что миллиарды че­ловеческих индивидов, составлявших живой и страдающий ма­териал этой истории, одновременно торжествующей и мрач­ной, — торжествующей с точки зрения ее общих результатов и мрачной, поскольку она представляет огромную гекатомбу че­ловеческих жертв, «раздавленных колесами ее колесницы», — эти миллиарды безвестных индивидов, без которых, однако, не был бы достигнут ни один из великих абстрактных результа­тов истории и на долю которых — заметьте это хорошенько — никогда не выпала возможность воспользоваться ни одним из достигнутых результатов, — эти индивиды не найдут себе ни малейшего местечка в истории. Они жили и они были принесе­ны в жертву, раздавлены для блага абстрактного человечества, вот и все.

Следует ли упрекать за это историческую науку? Это было бы смешно и несправедливо. Индивиды неуловимы для мысли, для рефлексии и даже для слова человеческого, которое спо­собно выражать лишь абстракции, — неуловимы в настоящем точно так же, как и в прошлом. Следовательно, сама социаль­ная наука, наука будущего, будет по-прежнему неизбежно иг­норировать их. Все, что мы имели право требовать от нее, — это то, чтобы она указала нам верно и определенно общие причины индивидуальных страданий, — и среди этих причин она не забудет, разумеется, принесение в жертву и подчине­ние— увы! слишком еще обычные и в наше время — живых ин­дивидов отвлеченным обобщениям; в то же время она должна показать нам общие условия, необходимые для действительно­го освобождения индивидов, живущих в обществе. Такова ее миссия, и таковы ее пределы, за которыми деятельность соци­альной науки может быть лишь бессильной и пагубной. Ибо за этими пределами начинаются доктринерские и правительствен­ные претензии ее патентованных представителей, ее жрецов. Пора уже покончить со всеми папами и жрецами: мы не хотим их, даже если бы они назывались демократами и социалистами. Повторяю еще раз, единственная миссия науки — это осве­щать путь. Но только сама жизнь, которая освобождена от всех правительственных и доктринерских преград и которой предоставлена полнота ее спонтанности, может творить. Как разрешить такое противоречие?

С одной стороны, наука необходима для рациональной ор­ганизации общества; с другой стороны, неспособная интересо­ваться действительным и живым, она не должна вмешиваться в действительную или практическую организацию общества.

Это противоречие может быть разрешено лишь одним спо­собом: наука как моральное начало, существующее вне все­общей общественной жизни и представленное корпорацией па­тентованных ученых, должна быть ликвидирована и распрост­ранена в широких народных массах. Призванная отныне пред­ставлять коллективное сознание общества, она должна действи­тельно стать всеобщим достоянием. Ничего не теряя от этого в своем универсальном характере, от которого она никогда не сможет отделаться, не перестав быть наукой, и продолжая за­ниматься исключительно общими причинами, общими условия­ми и общими отношениями индивидов и вещей, она на деле сольется с непосредственной и реальной жизнью всех человече­ских индивидов. Это будет движение, аналогичное тому, ко­торое заставило протестантов в начале Реформации говорить, что нет нужды в священниках, ибо отныне всякий человек де­лается своим собственным священником благодаря невидимо­му непосредственному вмешательству нашего господа Иисуса Христа, так как ему удалось наконец проглотить своего господа Бога. Но здесь речь не идет ни о господе нашем Иисусе Христе, ни о господе Боге, ни о политической свободе, ни о юридиче­ском праве, — все эти вещи, как известно, суть метафизические откровения и все одинаково неудобоваримы.

Мир научных абстракций — вовсе не есть откровение; он присущ реальному миру, коего он есть лишь общее или абст­рактное выражение и представление. Покуда он образует от­дельную область, представленную специально корпорацией уче­ных, этот идеальный мир угрожает нам занять место господа Бога по отношению к реальному миру и предоставить своим па­тентованным представителям обязанности священников. Вот почему нужно растворить отдельную социальную организацию ученых во всеобщем и равном для всех образовании, чтобы массы, перестав быть стадом, ведомым и стригомым привиле­гированными пастырями, могли отныне взять в свои руки свои собственные исторические судьбы*.

* Наука, становясь всеобщим достоянием, сольется в некотором роде с непосредственной и реальной жизнью каждого. Она выиграет в пользе и приятности то, что потеряет в гордости, честолюбии и педантическом докт­ринерстве. Это, конечно, не помешает тому, чтобы гениальные люди, более способные к научным спекуляциям, нежели большинство их современников, отдались более исключительно, чем другие, культивированию наук и оказали великие услуги человечеству, не претендуя тем не менее на иное социальное влияние, чем естественное влияние, которое более высокая интеллектуаль­ность никогда не перестанет оказывать в своей среде, ни на иную награду, кроме той, какую каждый избранный ум находит в удовлетворении своей благородной страсти.

Но пока массы не достигнут известного уровня образования, не следует ли предоставить людям науки управлять ими? Избави Бог, лучше им вовсе обойтись без науки, нежели быть управляемыми учеными. Первым следствием существования правления ученых было бы установление недоступности науки для народа. Это было бы неизбежно аристократическое прав­ление, ибо современные научные учреждения аристократичны. Умственная аристократия! С точки зрения практической она наиболее неумолимая и с точки зрения социальной наиболее надменная и оскорбительная — такова была бы власть, уста­новленная во имя науки. Подобный режим был бы способен парализовать жизнь и движение в обществе. Ученые, всегда самодовольные, самовлюбленные и бессильные, захотели бы вмешиваться во все, и все источники жизни иссякли бы под их абстрактным и ученым дыханием.

Еще раз повторяю — жизнь, а не наука творит жизнь; спон­танная деятельность самого народа одна может создать народ­ную свободу. Без сомнения, было бы большим счастьем, если бы наука могла уже теперь освещать спонтанное шествие на­рода к его освобождению. Но лучше отсутствие света, чем ложный свет, скудно зажженный извне с очевидной целью сбить народ с правильного пути. Впрочем, совершенного от­сутствия света народ не испытывает.

Не напрасно он прошел длинный исторический путь и опла­тил свои ошибки веками страшных страданий. Практический опыт этих болезненных испытаний представляет собою своего рода традиционное знание, которое в известных отношениях сто­ит теоретической науки. Наконец, часть учащейся молодежи, те из буржуазных учащихся, которые чувствуют достаточно нена­висти ко лжи, к лицемерию, к несправедливости и к подлости буржуазии, чтобы найти в себе самих мужество повернуться к ней спиной, и достаточно энтузиазма, чтобы беззаветно от­даться справедливому и гуманному делу пролетариата, эта мо­лодежь будет, как я уже сказал, братским наставником народа; неся народу знания, которых ему еще недостает, она сделает совершенно бесполезным правление ученых.

Если народ должен остерегаться правления ученых, он еще с большим основанием должен остерегаться правления вдохнов­ленных идеалистов. Чем более искренни эти верующие и поэты небес, тем более становятся они опасными. Научная абстрак­ция, как я уже сказал, есть рациональная абстракция, верная в своей сущности, необходимая для жизни, теоретическим представлением, сознанием которой она является. Она может, она должна быть поглощена и переварена жизнью. Идеалисти­ческая абстракция, Бог есть разъедающий яд, разрушающий и разлагающий жизнь, искажающий и убивающий ее. Гордость идеалиста, будучи отнюдь не личной, но божественной, — не­победима и неумолима. Он может, он должен умереть, но он никогда не уступит, и до последнего издыхания он будет пы­таться поработить мир под каблук своего Бога, как прусские лейтенанты, эти практические идеалисты Германии, хотели бы видеть мир раздавленным сапогом со шпорой своего короля. Это та же вера — ее объекты даже не слишком различны, и тот же результат веры — рабство.

В то же время это — победа самого грязного и самого гру­бого материализма: нет нужды доказывать это относительно Германии, ибо нужно бы поистине быть слепым, чтобы не ви­деть этого в настоящее время. Но я считаю еще необходимым доказать это относительно божественного идеализма.

Человек, как и все остальное в мире, — существо вполне материальное. Ум, способность мыслить, способность получать и отражать различные ощущения, как внешние, так и внутрен­ние, вспоминать о них, когда они миновали, и воспроизводить их воображением, сравнивать и отличать их друг от друга, от­влекать от них общие определения и создавать тем самым об­щие или абстрактные понятия, наконец, образовывать идеи, группируя и комбинируя понятия сообразно различным мето­дам, — одним словом, разум, единственный создатель всего нашего идеального мира, есть свойство животного тела, а именно абсолютно материальной организации мозга.

Мы знаем это вполне достоверно благодаря универсально­му опыту, который никогда не был опровергнут ни одним фак­том и который может быть проверен каждым человеком в лю­бой момент его жизни. Все животные, не исключая самых низ­ших видов, обладают в той или иной мере интеллектом, и мы видим, что в ряду видов интеллект животных тем больше раз­вивается, чем ближе организация данного вида приближается к человеческой. Но у одного лишь человека интеллект достиг­нет той силы абстракции, которая, собственно, и составляет мысль.

Универсальный опыт*, который в конечном счете есть един­ственное начало, источник всех наших знаний, доказывает нам, следовательно, во-первых, что всякий интеллект всегда связан с каким-нибудь животным телом и, во-вторых, что интенсив­ность, сила этой животной функции зависит от относительного совершенства животной организации. Этот второй результат универсального опыта приложим не только к различным видам животных; мы обнаруживаем его также у людей, интеллекту­альная и моральная сила которых зависит слишком очевидно от большего или меньшего совершенства их организма, а так­же расы, нации, класса и индивида, чтобы была надобность долго останавливаться на этом**.

* Следует различать универсальный опыт, на котором основывается всякая наука, от универсальной веры, на которую идеалисты хотят опереть свои верования. Опыт есть действительное установление действительных фак­тов; вера есть лишь предположение фактов, которых никто не видел и ко­торые, следовательно, находятся в противоречии с опытом всех.

** Идеалисты, все те, кто верит в нематериальность и бессмертие чело­веческой души, должны быть чрезвычайно смущены фактом интеллектуаль­ного различия, существующего между расами, народами и индивидами. Как объяснить эту разницу, если только не допустить, что божественные частицы были распределены неравномерно? К несчастью, существует слишком значи­тельное количество людей совершенно тупых, глупых до идиотизма. Не по­лучили ли они при распределении частицу, одновременно, и божественную И тупую? Чтобы выйти из этого затруднения, идеалисты необходимо должны предположить, что все человеческие души одинаковы, но что тюрьмы, в ко­торые они заключены, т. е. человеческие тела, — неодинаковы и одни более способны, чем другие, служить органом для чистой интеллектуальности ду­ши. Одна душа, таким образом, имела бы в своем распоряжении органы весьма тонкие, другая — органы слишком грубые. Но такими тонкостями идеализм не вправе пользоваться и не может пользоваться без того, чтобы не впасть в непоследовательность и самый грубый материализм. Ибо перед абсолютной нематериальностью души все телесные различия исчезают, все телесное, материальное должно явиться безразлично, равно и абсолютно гру­бым. Пропасть, разделяющая душу от тела, абсолютно нематериальное от абсолютно материального, бесконечна; следовательно, все различия, необъ­яснимые и, кроме того, логически невозможные, которые могли бы существовать по другую сторону пропасти, в материи, должны быть ничтожными и .не существующими для души и не могут, не должны оказывать на неё ника­кого влияния. Одним словом, абсолютно нематериальное не может содержаться, быть заключено и еще меньше может быть выражено, в какой бы то ни было степени, абсолютно материальным. Из всех грубых материалистиче­ских — в том смысле, который присвоен этому слову идеалистами, — т. е. жи­вотных, измышлений, которые были порождены невежеством и первобытной глупостью людей, мысль о нематериальной душе, заключенной в материаль­ном теле, представляет собой, разумеется, самое грубое, самое нелепое из­мышление; и ничто лучше не доказывает всемогущества древних предрассуд­ков, оказывающих влияние даже на лучшие умы, как этот поистине плачев­ный факт, что люди, даже одаренные высоким интеллектом, могут еще го­ворить об этом в настоящее время.

С другой стороны, достоверно, что ни один человек никогда не видел, не мог видеть чистого духа, освобожденного от всякой материальной формы, существующего отдельно от какого бы то ни было животного тела. Но если никто не видел его, как лю­ди могли дойти до того, чтобы поверить в его существование? Ибо факт этого верования несомненен и если и не универсален, как это утверждают идеалисты, то по меньшей мере весьма рас­пространен. И как таковой он вполне заслуживает нашего поч­тительного внимания, ибо всеобщее верование, каким бы глу­пым оно ни было, всегда оказывает слишком сильное влияние на человеческие судьбы, чтобы было позволительно игнориро­вать его или отвлекаться от него.

Факт этого исторического верования объясняется, впрочем, естественным и рациональным образом. На примере детей и подростков и даже многих людей, давно уже достигших со­вершеннолетия, видно, что человек может пользоваться своими умственными способностями раньше, чем он отдает себе отчет в том, каким образом он ими пользуется, и раньше, чем он от­четливо и ясно сознает, что он пользуется ими. В этот период бессознательной работы наивного или верующего ума человек, преследуемый внешним миром и толкаемый внутренним воз­будителем, именуемым жизнью с ее многочисленными потреб­ностями, творит множество вымыслов, понятий и идей, по не­обходимости весьма несовершенных вначале и очень мало соот­ветствующих действительности вещей и фактов, которую они стремятся выразить. И так как он не сознает еще работу свое­го собственного интеллекта, не знает еще, что это он сам соз­дал и продолжает создавать эти вымыслы, понятия и идеи, и так как он не сознает сам, что они чисто субъективного, т. е. человеческого, происхождения, он естественно и необходимо рассматривает их как сущие объективные, действительные, со­вершенно независимые от него, существующие сами по себе и сами в себе.

Таким-то образом первобытные народы, медленно выходя из своей животной невинности, создали своих богов. Создав их и не подозревая, что они сами были их единственными творца­ми, они стали поклоняться им. Рассматривая их как действи­тельные сущие, бесконечно высшие, чем они сами, они их наделили всемогуществом, а себя признали их созданием, их раба­ми. По мере того как человеческие идеи развивались дальше, боги, которые, как я это уже отметил, всегда были лишь фан­тастическим, идеальным, поэтическим отражением или перевер­нутым изображением, также идеализировались. Сперва грубые фетиши, они мало-помалу становились чистыми духами, суще­ствующими вне видимого мира, и наконец — в результате дол­гого исторического развития — они слились во единое божест­венное Сущее, в чистый, вечный, абсолютный Дух, творца и владыку миров.

В каждом развитии, истинном или ложном, действительном или воображаемом, как коллективном, так и индивидуальном, труден лишь первый шаг, первый акт. Раз этот шаг сделан и первый акт совершен, дальнейшее развертывается естествен­но, как необходимое последствие. Что было трудно в историче­ском развитии этого ужасного религиозного безумия, продол­жающего преследовать и давить нас, так это установить бо­жественный мир, каким он представляется вне действительного мира. Этот первый акт безумия, столь естественный с точки зрения физиологической и, следовательно, необходимый в исто­рии человечества, не совершился внезапно. Нужно было я не знаю сколько веков для развития и для проникновения этого верования в умственные привычки людей. Но раз установив­шись, оно делается всемогущим, как необходимо делается все­могущим всякое безумие, овладевающее человеческим мозгом. Возьмите сумасшедшего — каков бы ни был пункт его поме­шательства, вы найдете, что смутная и навязчивая идея кажет­ся ему самой естественной вещью в мире и что, напротив, есте­ственные и действительные вещи, находящиеся в противоречии с этой идеей, кажутся ему смешным и возмутительным безу­мием. А религия есть коллективное безумие, тем более могу­щественное, что оно — безумие традиционное и что ее проис­хождение теряется в чрезвычайно отдаленной древности. В ка­честве коллективного безумия она проникла во все поры как общественной, так и частной социальной жизни народов, она воплотилась в обществе, она сделалась, так сказать, коллектив­ной душой и мыслью. Всякий человек окружен ею с рождения, он всасывает ее с молоком матери, поглощает со всем, что слы­шит и видит. Он так напичкан, отравлен, проникнут ею во всем своем существе, что позже, как бы могуч ни был его природный ум, он вынужден делать невероятные усилия, чтобы освобо­диться от нее, и все же никогда не достигает этого вполне. На­ши современные идеалисты представляют собою одно доказа­тельство этого, наши материалисты-доктринеры, немецкие ком­мунисты — другое. Они не сумели отделаться от религии Госу­дарства.

Раз сверхъестественный мир, мир божественный, прочно установился в традиционном воображении народов, развитие различных религиозных систем следовало своим естественным и логическим путем, всегда, впрочем, в соответствии с совре­менным и реальным развитием экономических и политических отношений, верным воспроизведением и божественной санкци­ей коих в мире религиозной фантазии оно являлось во все вре­мена. Таким образом, коллективное историческое безумие, на­зывающееся религией, развилось, начиная с фетишизма, пройдя через все ступени политеизма, до христианского монотеизма.

Второй и, разумеется, наиболее трудный после установле­ния отдельного божественного мира шаг в развитии религиоз­ных верований был как раз переход от политеизма к моноте­изму, от религиозного материализма язычников к спиритуали­стической вере христиан. Языческие боги были — и в этом заключается их основной характер — прежде всего боги исклю­чительно национальные. Затем, так как они были многочис­ленны, они необходимо сохраняли более или менее материаль­ный характер или, скорее, они были потому многочисленны, что были материальны, так как разнообразие есть один из глав­ных атрибутов действительного мира. Языческие боги не были еще собственно отрицанием действительных вещей: они были лишь их фантастическим преувеличением.

Чтобы установить на развалинах их столь многочисленных алтарей алтарь единого и высшего Бога, Владыки Мира, нуж­но было, следовательно, сперва разрушить автономное сущест­вование различных наций, составлявших языческий или антич­ный мир. Это и сделали в очень грубой форме римляне, кото­рые, завоевав наибольшую часть мира, известного древним, создали в некотором роде первый набросок, конечно совершен­но отрицательный и грубый, — человечества.

Один Бог, возвысившийся таким образом над всеми нацио­нальными различиями всех стран, как материальными, так и социальными, и бывший в некотором роде прямым отрицани­ем, необходимо должен был быть нематериальным и отвле­ченным. Но столь трудная вера в существование подобного Су­щего не могла родиться сразу. Поэтому, как я показал в При­ложении, эта вера была задолго подготовлена и развита грече­ской метафизикой, впервые установившей философским спосо­бом понятие о божественной Идее, вечной модели творца и вечно воспроизводимой видимым миром. Но Божество, по­знанное и сотворенное греческой философией, было божеством безличным, ибо никакая метафизика, будучи последовательной и серьезной, не может возвыситься или, скорее, опуститься до идеи личного Бога. Нужно было, следовательно, найти Бога, который был бы одновременно единым и весьма личным. Та­кой Бог нашелся в личности весьма грубого, весьма эгоистиче­ского, весьма жестокого Иеговы, национального бога евреев; Но евреи, несмотря на этот исключительный национальный дух, который отличает их еще и. теперь, стали фактически, задолго до рождения Христа, самым интернациональным народом в ми­ре. Увлеченные частью в качестве пленников, но еще больше толкаемые той меркантильной страстью, которая составляет одну из главных черт их национального характера, они распро­странились по всем странам, неся повсюду культ своего Иего­вы, которому они становились тем более верными, чем больше он покидал их.

В Александрии этот ужасный Бог евреев лично познако­мился с метафизическим Божеством Платона, уже сильно из­вращенным соприкосновением с Востоком и еще больше извра­тившимся впоследствии от своего собственного достояния. Не­смотря на свою национальную исключительность, ревнивый и жестокий, он не мог бесконечно противиться прелестям это­го идеального и безличного Божества греков. Он соединился с ним, и от того брака родился Бог спиритуалистический, но не остроумный — Бог христиан. Известно, что неоплатоники Александрии были главными творцами христианской теологии.

Но теология не составляет еще религию, как и исторических элементов недостаточно для создания истории. Я называю исто­рическими элементами общую обстановку и условия какого-ли­бо реального развития: например, здесь завоевание римлян и встреча Бога евреев с идеальным Божеством греков. Для то­го чтобы оплодотворить исторические элементы, чтобы побу­дить их произвести целую серию новых исторических превра­щений, нужен живой, спонтанный факт, без которого они мог­ли бы остаться еще много веков в первобытном состоянии, ни­чего не творя. В таком факте не было недостатка у христиан­ства — это была пропаганда, мученичество и смерть Иисуса Христа.

Мы почти ничего не знаем об этой великой и святой лично­сти, все, что сообщают о нем Евангелия, до такой степени про­тиворечиво и носит такой сказочный характер, что мы едва можем уловить какие-то живые и реальные черты. Достоверно лишь, что это был проповедник среди бедняков, друг и утеши­тель несчастных, невежественных, рабов и женщин и что он был весьма любим этими последними. Он обещал вечную жизнь всем угнетенным и страдающим на земле, число коих неизме­римо. И как и надо было ожидать, он был распят представите­лями официальной морали и общественного порядка того вре­мени. Его ученики и ученики его учеников, благодаря завоева­ниям римлян, уничтожившим национальные границы, могли разнести пропаганду Евангелия по всем странам, известным в те времена. Повсюду они были приняты с распростертыми объятиями рабами и женщинами, двумя категориями древнего мира, наиболее угнетенными, наиболее страждущими и, разу­меется, наиболее невежественными. Если им и удалось создать нескольких последователей в среде привилегированных и об­разованных, то в значительной мере благодаря влиянию женщин. Самая усиленная пропаганда велась ими почти исклю­чительно в народе, столь же несчастном, как и отупевшем вследствие рабства. Это было первое пробуждение, первый ос­мысленный бунт пролетариата.

Великая честь христианства, его неоспоримая заслуга и весь секрет его беспримерного торжества, впрочем совершен­но законного, заключались в том, что оно обратилось к страж­дущим массам, за которыми древний мир, образовавший ин­теллектуальную и политическую, узкую и жестокую аристокра­тию, отрицал самые элементарные человеческие права. Иначе оно никогда не смогло бы распространиться. Учение, препода­вавшееся апостолами Христа, при всей своей утешительности для несчастных на первый взгляд было слишком возмутитель­но, слишком нелепо с точки зрения человеческого разума, что­бы просвещенные люди могли принять его. Понятен поэтому восторг апостола Павла, когда он говорит о возмущении веры и о победе божественного безумия, отвергнутых могущественны­ми и мудрыми века, но с тем большей страстностью принятых простецами, невеждами и нищими духом!

В самом деле, нужно было весьма глубокое недовольство жизнью, великая жажда сердца и почти абсолютная нищета ума, чтобы принять христианскую нелепость, самую отважную и самую чудовищную из всех религиозных нелепостей.

Христианство было не только отрицанием всех политиче­ских, социальных и религиозных институтов древности; оно бы­ло абсолютным извращением здравого смысла, всего человече­ского разума. Все действительно Сущее, действительный мир рассматривались отныне как Ничто. Продукт отвлеченной мыс­ли человека, последняя наивысшая абстракция, в которой чело­веческий ум, поднявшись над всеми существующими вещами и над самыми общими определениями действительного Суще­го, каковыми являются идеи пространства и времени, и не имея уже больше ничего для преодоления, успокаивается на созерцании своей пустоты и своей абсолютной неподвижности (см. Приложение). Эта абстракция, это caput motuum, абсо­лютно лишенное всякого содержания, в полном смысле слова ничто, Бог, провозглашается единственным действительным Сущим, вечным, всемогущим. Реальное Целое объявлено ни­чем, и абсолютное ничто — Целым. Тень стала телом, и тело исчезает, как тень*.

* Я прекрасно знаю, что в теологических и метафизических системах Вос­тока, и особенно в Индии, включая сюда буддизм, уже встречается прин­цип уничтожения действительного мира во имя идеала или абсолютной аб­стракции. Но он не носит еще этого характера добровольного и обдуманного отрицания, которым отличается христианство. Ибо, когда эти системы были созданы, собственно человеческий мир, мир человеческого разума, человече­ской науки, человеческой воли и человеческой свободы, не был еще развит в той степени, в какой он проявился впоследствии в греко-римской циви­лизации.

Это было неслыханной дерзостью и нелепостью, настоящим возмущением веры, торжеством верящей глупости над умом — для масс. Для некоторых же это было торжествующей ирони­ей усталого, развращенного и разочарованного в честных и серьезных поисках истины ума; потребностью одурманиться и опроститься, потребностью, которая часто встречается у пре­сыщенных умов: «Credo quia absurdum», то есть я не только ве­рю нелепости, но именно и главным образом потому и верю, что это есть нелепость. Точно так же как в наше время многие выдающиеся и просвещенные умы верят в животный магне­тизм, в спиритизм, в вертящиеся столы и — зачем ходить так далеко? — верят еще в христианство, в идеализм и в Бога.