РАБОТА В ЗЕМСКИХ БОЛЬНИЦАХ 32 страница

него, как и у всех местных, блестит большой значок. А там надпись "Ханкала".

Большой такой значок, что-то там нарисовано, типа щита и чего-то, глаза еще

плохо видят, слезятся.

-- Где такой можно взять? -- интересуюсь у бравого военного.

-- Нигде, это Командующий лично каждому, кто служит здесь, выдал. Это

отличительный знак Ставки, -- гордо отвечает молодец, нежно поглаживая

значок на груди.

Я, качая головой, ухожу в сторону. О, времена, о, нравы! Вот уж точно,

что они здесь, в Ханкале, будут гордиться своей службой и войной в Чечне.

Если уж каждому бойцу тут выдали такие знаки, то что говорить о наградах и

званиях, они, наверное, как из рога изобилия сыплются.

Мужики рассказывали, что наш бригадный кадровик, который сидит в

Моздоке только для того, чтобы писать наградные листы и заниматься прочей

бумажной волокитой, постоянно присылает наградные листы назад. То они

неправильно оформлены, то грязные, то мятые. Эту обезьяна уже за три месяца

стал из капитана подполковником, грудь вся в орденах. Когда Сан Саныч узнал

об этом, предупредил, чтобы к нам не возвращался. Все. Уже перевелся

Московский военный округ. М-да, засранцев и чмырей везде хватает.

Через ворота въезжают два БМП, на борту знакомые и родные буквы "С"!

Такие родные, такие теплые, такое ощущение, что не видел их уже лет триста.

НАШИ! Сибиряки. Спешу к ним. Они заметили и, привстав, держась за

выступающие части БМП, машут, призывно кричат. Радость неподдельная. Горло

перехватывает, сжимает в тиски, выступают слезы. Что-то я становлюсь излишне

истеричным или сентиментальным. Еще не хватало, чтобы мужики заметили,

подумают, что на почве ранения сумасшедшим стал. Смахиваю слезу. Машины

остановились, все спешились, окружили меня, обнимаемся, хлопаем друг друга

по плечам. Приехал и Юра.

Если с другими я просто радостно обнимался, обменивался шутками, то с

Юрой, большим моим другом Юрием, просто, без слов, молча обнялись. Я

почувствовал, что плечи у него тоже подрагивают. Когда отошел на полшага,

заметил, что он тоже смахивает слезу. Понятно, брат, понятно. Значит я не

сумасшедший. Это просто настоящая мужская дружба, которая проверена боями и

скреплена кровью.

-- Что нового, Юра?

-- Ты только не волнуйся!

-- Не тяни кота за хвост. Рассказывай! -- испарина проступила на лбу.

-- Понимаешь, пока я тебя возил в Северный, -- начал Юра, -- какой-то

идиот позвонил себе домой, в Юргу и сообщил, что тебя убило, а меня ранило.

-- Ты перезвонил в округ, сообщил, чтобы остановили эту дезу?

-- Позвонил, но на тебя уже составили похоронку...

-- Как составили?!

-- Ну, чтобы быстрее твоя жена получила пособие и приготовилась к

похоронам.

-- Блядь, гребанутся можно!

-- Не переживай, я остановил всю эту кухню.

-- Спасибо тебе, Юра! -- с чувством сказал я и пожал ему руку.

-- Моей-то жене сообщили уже, что я ранен. Пришлось через связистов

успокаивать ее, что это все ложь, гребеж, и провокация. Мне-то от

Новосибирска до Юрги ближе, чем тебе до Красноярска.

-- Моя точно не знает?

-- Точно. Успокойся.

-- Не хватало ей похоронку получить на живого мужа!

-- Значит, долго жить будешь, если на тебя, живого, похоронку выписали.

-- Твоими бы устами, да мед пить, брат!

Через час поехали домой -- в бригаду. За эту ночь я понял, как дорога

мне моя часть. Как близки все наши солдаты и офицеры. Мы одна большая семья.

Часто ссоримся, ругаемся, но вместе делаем одно большое, никому, правда, не

понятное дело.

Медики тут же по приезду принялись за мое интенсивное лечение. Стали

колоть те лекарства, которые я сам же и добыл на складах в Грозном. Как

сердцем чувствовал, что могут пригодиться. А теперь из-за них не могу лежать

на спине, больно. Головная боль проходит с каждым днем, под глазами, правда,

появились большие синяки, как будто мне набили морду. Все кому не лень

подшучивают. Не обижаюсь, сам подтруниваю над собой. Отношение теплое, не

подозревал, что такие теплые чувства у людей ко мне.

Через неделю сняли швы, даже не сняли, а просто выдернули нитки. В

связи с тем, что нитки были простыми, а не шелковыми, они начали гнить, и

часть ниток осталась под кожей. Они гнили и вместе с гноем выходили. Я

просил врачей, чтобы они мне снова сделали надрез и прочистили рану, но они

отказывались. Даже пара бутылок хорошего коньяка не оказала должного

воздействия. И приходилось мне каждый день, морщась от боли, выдавливать как

прыщ гной вместе с нитками, и заливать рану спиртом. Неприятно ощущать, что

на голове у тебя гнойная рана, хорошо, что пока черви не завелись.

Съездил во второй батальон, к отцу крестному. Игорь принял меня как

родного. Пока я лечился, Игорю удалось выбить с позиций Шамиля Басаева.

Тридцать человек выбили целую банду! Того, кто прошел и Абхазию и ГРУшные

лагеря, махра победила! Поехали на их позиции. Там я обнаружил почти новый

бинокль. Мелочь, но приятно. Бинокль захвачен как трофей у противника. Наш,

советский, бинокль -- "восьмерка". Т.е. восьмикратного увеличения. Юра нашел

бинокль "семерку" и ТР (труба разведчика). Типа маленького перископа, чтобы

осматривать окружающую местность, не высовывая головы из окопа.

Тем временем весна полным ходом вступала в свои права. Зацвели персики.

Кусты покрылись розовыми цветами, листьев еще нет, запах, аромат одуряющий.

Хочется мира, любви, женщину. Какая-то война мешает тебе вернуться к любимой

женщине!

Как-то раз поехали к артиллеристам. Они расположились на самой высокой

сопке и корректировали огонь по Гудермесу. Били точечно. Особисты притащили

информацию, где у духов склады с боеприпасами и техникой. Первый раз видел,

как взлетает на воздух склад с боеприпасами. Эффект, должен я вам доложить,

как при ядерном взрыве. Огромное ярко-красное облако медленно поднимается

вверх и вырастает, как гриб. Потрясающие. То, что раньше видел в кино, не

идет ни в какое сравнение. Но самое поразительное, красивое и ужасное, что в

небе над нами кружила стая журавлей. Большие серо-коричневые птицы прилетели

из теплых стран и каруселью кружили над нами, не понимая, куда девался их

дом. Почему такой шум и дым, гарь, чад. Где они будут выводить своих

птенцов. Все, как завороженные, смотрели на птиц. Ни у кого не поднялась

рука выстрелить, даже прицелится по этим благородным, величавым существам.

Все просто смотрели и сочувствовали им. Эта карусель продолжалась около двух

часов, а потом они выстроились клином, и улетели куда-то на северо-запад.

Когда вернулись на КП, то узнали, что в бригаду из Красноярска прибыли

две представительницы "Комитета солдатских матерей". О чем они беседовали, и

что предпринимали, я не знаю. Я только передал с ними письмо. Надо было

подготовить жену к появлению гноящейся дырки на лбу.

В письме, как и в предыдущих, я указывал, что нахожусь в Моздоке, и

тут, после совместного мероприятия, вышел ночью на улицу, споткнулся и

поранил кожу на лбу. Боялся, что кто-нибудь из доброхотов сообщит жене об

истинном характере ранения. Пока писал письмо, Пашка готовил дрова на ночь.

Хоть и весна вступила в свои права, но по ночам было еще холодно.

-- Вячеслав Николаевич, а когда приедете домой, то чеченцам будете

мстить? -- спросил Пашка.

-- Зачем? -- искренне удивился я.

-- Как? Они же вас ранили, и воевали вы против них.

-- Паша, мы с тобой не воевали, а участвовали в восстановлении

конституционного порядка. И боролись и воевали не со всем народом, а только

с его верхушкой и местной армией, которую Москва по ошибке называет

"бандформированиями". Народ здесь не при чем. Сейчас в Россию хлынул поток

беженцев. Позже к ним присоединятся и представители этих "формирований". И

даже в этом случае, Паша, ты не сможешь их убивать.

-- Почему? -- недоумевал Пашка.

-- Это противозаконно.

-- А они?

-- Они тоже не имеют права убить тебя, хотя ты разрушил их дома, убил

семью, ограбил, изнасиловал дочь, сестру.

-- Я никого не грабил, не насиловал, -- буркнул Пашка, строгая лучину.

-- Я образно. Надо учиться жить вместе. Вот и все. Мирное

сосуществование. Тут не будет войны до победного конца. Мы с ними --

граждане одного государства, и как бы тебе ни было противно, они пользуются

такими же правами, что и ты. В данном случае, даже больше. Потому что они

беженцы. А ты, впрочем, как и я -- убийцы мирного населения. Не больше, ни

меньше.

-- Ну, вы загнули -- "убийцы". Они -- враги, и вообще мусульмане

настроены против нас, православных, как против врагов. И в мирной жизни, они

всяческие козни против нас строят.

-- Ты не прав, Паша, у меня в милиции в Красноярске есть знакомые

мужики. Работают втроем, одной бригадой. Один -- белорус Саша Дубоделов,

второй -- русский Серега Никаноров, третий -- азербайджанец Натик Талибов,

причем не из тех, что родились в России, а приехал по распределению в

Сибирь, да и остался. Так вот этому Талибову плевать на национальность,

вероисповедание. Он стоит на защите закона и борется с преступниками:

азербайджанцами, таджиками, чеченцами, русскими, никого не выделяя. Что на

это скажешь? Все зависит от конкретного человека.

-- Тут пару дней назад наши остановили расписную "Волгу" на блок-посту.

Накладки, бампера, диски, антенн на крыше, что у ежика иголок на голове,

стекла тонированные. Выходит весь такой красивый чеченец. Я, говорит,

представитель оппозиции. Нашим, глубоко наплевать, чей он представитель,

хоть самого Дудаева, порядок есть порядок. Начинают осматривать машину.

Нашли в багажнике большой чемодан, хотели сами открыть, но дух не позволил.

Открывает сам, а там кнопок, лампочек каких-то -- тьма. Спрашивает, у кого

есть дома телефон? Один из бойцов и сообщает код своего города и телефон.

Дух достает что-то типа зонтика, только раскрывается наоборот. Это оказался

аппарат для космической связи. Минут пятнадцать повозился, а затем и

протягивает трубку. Наш поговорил с мамой. Понравилась нашим такая

"игрушка", говорят: подари, мужик. А тот уперся. Дорогая штучка, нет, и все

тут. Наши и кончили его на месте, тело в машину, "Волгу" подожгли и в Сунжу.

Возле самой воды она и взорвалась. Стали чемодан крутить, и так и сяк. Не

работает, хоть тресни. Расстреляли они аппаратуру и вслед за хозяином в воду

кинули.

-- Жадность фрайера сгубила. Бойцы тоже идиоты порядочные. Надо было

перед тем духа кончать попросить инструкцию по пользованию.

-- Так не давал же подлец! -- Пашка был до глубины души возмущен

нерациональным поведением духа-оппозиционера.

-- Наши что, не могут языки развязывать?

-- М-да, погорячились ребята. А было бы неплохо сейчас домой позвонить!

А, товарищ капитан?

-- Молчи, грусть, молчи.

Письмо было готово, я нашел главную тетю и попросил передать письмо в

Красноярск. Либо просто бросить в почтовый ящик, либо через своих знакомых.

Может кто-нибудь и не доволен действиями этого комитета, но я благодарен им,

за то, что мое письмо дошло до адресата.

Через пару дней в бригаду прибыло пополнение. Со всей Сибири и

Забайкалья собрали безработных, "бичей", обрядили в форму, выдали оружие,

погрузили в самолет и отправили воевать. Пообещали золотые горы. Все

прибывшие заключили контракт. Первый опыт боевых действий "профессионалов"

или "наемников", язви их в душу. Тьфу!

Часть этой "угрозы Дудаеву" еле стояло на ногах. По дороге успели

променять свой сухой паек на спиртное и нажраться. Если бы не товарищи, то

рухнули бы наземь. Были солдаты-срочники. Те хоть прошли подготовку на

полигоне в Новосибирске, умели обращаться с оружием. Многие солдаты были

добровольцами. Никогда на Руси не переведутся герои. На следующий день

обещали еще один транспорт с "наемниками". Началась сортировка. Глядя на

пропитые лица, я думал, что этим воинам лет триста, я сам-то мальчиком не

выгляжу, на добрый десяток лет старше, но эти кадры... Оказалось, что в

большинстве своем они все младше меня. Какой-то идиот им напел, что оплата

их ратного труда будет сдельно-премиальная. Т.е. оклад сам по себе, и плюс

за каждую голову чеченца будут платить дополнительно. Естественно строили

они из себя таких крутых боевиков, что Рэмбо, по сравнению с ними, щенок.

Рядом стояли солдаты, которые на себе испытали все круги ада в Грозном,

и насмешливо, спокойно наблюдали за этим цирком. Постепенно всех разобрали и

развезли по подразделениям.

В шесть часов утра все КП было поднято по тревоге. Командир второго

батальона срочно просил прибыть к нему на позиции для разбора происшествия.

По его словам все живы, но просил прибыть всех, кто мог передвигаться, и не

занят сейчас. Чертыхаясь и матерясь мы оделись и во главе с генералом

прибыли в расположение второго батальона. Зрелище, которое мы увидели, было

колоритнейшее. Батальон был построен и разделен на три части. В первой части

находились солдаты, которые участвовали в штурме Грозного, и несколько

солдат-срочников, прибывших вчера; вторая группа -- человек двадцать

пять-тридцать из вновь прибывшего "народного ополчения". Все, кто находился

во второй и третьей -- самой многочисленной -- группах, были с глубочайшего

похмелья. У третьей группы все лица были разукрашены. У некоторых начинали

"зацветать" синяки под глазами, губы и носы у всех были разбиты в кровь,

форма была перепачкана кровью, оружие было сложено перед ними. Первая и

вторая группа были вооружены. Комбат скомандовал и отдал рапорт (доложил)

генералу, а затем начал рассказывать:

Проснулся в час ночи и, как обычно, пошел проверять несение службы

часовыми. В третьей роте -- тишина. Бойцов в окопах нет. Думаю: все! Либо

вырезали, либо рота в полном составе дезертировала к противнику, аж пот

прошиб. Поднимаю всех свободных офицеров, идем на поиски. Нет никого, ни

трупов, ни следов борьбы, ни оружия. Точно, по-тихому поднялись и ушли к

духам. Слышим на сопке, что рядом, возня и разговоры. Смотрим в приборы

ночного видения. А там вся рота, упитая вусмерть, устроила соревнования по

слалому. Садятся на автомат, приклад в землю, и на этих импровизированных

салазках лихо объезжают деревья, кустарники. Сталкиваются друг с другом,

падают, веселятся. Пикник на обочине жизни устроили себе, сукины дети. Мы их

всех переловили, кое-как построили, оружие отобрали. Темно стало, почти ни

черта не видать, пересчитали, вроде все балбесы на месте. Подводят ко мне по

одному. Я голос изменил и спрашиваю: "Ты знаешь, где находишься, скотина?"

Тот и отвечает: "Нет!" Я: "Ты в плену, русская свинья. Будешь в русских

стрелять -- оставим в живых!" Парень отвечает: "Стреляйте, режьте, но в

своих стрелять не буду!" Наш парень! Мы его спать отправили. Следующего

вызываем, те же вопросы, тот отвечает: "Буду!" Что мне оставалось делать --

в ухо и в обоз. Третьего вызываем, а тот отвечает: "Как прикажете!" И этому

гаду в ухо, бойцы мои проверенные тоже в стороне не остались, пару раз

приложились. Короче из ста сорока "наемников-ополченцев" только тридцать

отказались воевать против нас. Готовы были принять смерть, а остальных,

товарищ генерал, прошу сегодня же отправить обратно в те военкоматы, что

призвали их на службу. Вот рапорт.

Мы внимательно стали рассматривать третью группу, готовую воевать

против своих же. У всех чесались руки, но, судя по их лицам, бойцы им уже

популярно ночью объяснили, что те не правы. "Предатели" ежились под нашими

пристальными взглядами. Некоторые пытались что-то объяснять, что у них

семьи, дети. Но все это только вызывало чувство ненависти, презрения,

отвращения. О такую мразь не хотелось даже руки марать. Любой солдат, что

прошел Грозный и выжил, стоит памятника из золота и уважения. Я уже говорил,

и не боюсь повториться, что каждому из них я готов лично, прилюдно

поклониться в ноги. Они, пацаны девятнадцати-двадцати лет не понимали своего

величия, величия своего духа, Поступка, который они совершили. Из трехсот

семидесяти пяти человек во втором батальоне сейчас оставалось от

первоначального состава двадцать восемь. Страшная статистика. И никто из нас

не посмел даже осудить на словах этих парней, за то, что они разбили эти

морды. За тех, кто остался на Минутке, в Северном, у железнодорожного

вокзала, у гостиницы "Кавказ", и во многих-многих местах братской могилы --

Грозного.

Ближе к обеду привезли еще около пятидесяти человек пополнения, в

основном были опять "наемники". Всего их доставили в Северный двести

двадцать, и планировалось еше завезти в несколько этапов. Сволоту из второго

батальона набили, как сельдей в бочку, и обратным рейсом отправили на

родину.

 

 

Глава 25

 

 

Сан Саныч по просьбе местных жителей пошел отвечать на их накопившиеся

вопросы. Нас с Юрой взял как телохранителей. Как раз был выходной, хотя на

войне все сливается в одну сплошную ленту. Редко, когда знаешь, какое

сегодня число, день недели. Но в этот день была торжественная молитва в

местной мечети. Подъехали как раз к окончанию молитвы, все местные высыпали

и обступили полукругом наш УАЗик. Нам с Юрой это жутко не понравилось. В

жесткой форме потребовали, чтобы местные построились в одну линию на

расстоянии пяти шагов. Это не привнесло тепла в нашу беседу, но нам было

спокойней. Среди присутствующих было много молодежи, до двадцати пяти лет.

По многочисленным признакам безошибочно определили боевиков. Потертая

материя на правом плече от постоянного ношения автомата. Привычка держать

левую руку постоянно полусогнутой, и потертость на предплечье левого рукава

также получается со временем, когда цевье автомата постоянно трет рукав.

Правое плечо, как правило, тоже опущено ниже левого, все от того же

автомата. Лицо за зиму не загорает, зато закапчивается от постоянных

выстрелов и разрывов. И еще куча маленьких признаков, которые безошибочно

отличают боевика-духа от мирного жителя. Вся эта многочисленная группа

маячила на заднем плане, в разговоры не вступала. То, что почти все они были

одеты в длинные и широкие одежды, а руки держали за полой пальто, халата,

плаща, оптимизма нам с Юрой не прибавляли. Три автомата, водитель не в счет,

пока он выскочит из машины и развернется -- мокрого места не останется, так,

новые краски в местный пейзаж. Впереди старейшины -- прекрасный живой щит, с

одного выстрела с ними не разделаешься, сразу дорогу до основного противника

себе не расчистишь, что ж: я не собираюсь рисковать своей жизнью ради этих

аксакалов.

Мы с Юрой буквально буравили взглядами толпу, ища какие-нибудь

подозрительные движения, готовые в любую секунду открыть огонь на поражение.

Юра стал чуть правее Сан Саныча, готовый при малейшей опасности заслонить

его собой, повалив на землю, я же должен был прикрывать. У нас было одно

неоспоримое преимущество -- солнце слепило вероятного противника, а нам било

в спину. Ветер дул в спину селянам, любой шорох, щелчок предохранителя,

звяканье металла мы бы услышали.

Я не слушал, о чем Саныч говорил с ними, по-моему, что-то о севе, все

мысли и устремления были направлены на толпу. Взгляд я сопровождал движением

ствола автомата. В задних рядах молодые люди шушукались, показывали в нашу

сторону пальцем, это здорово нервировало. Но ничего неординарного не

происходило. Через полчаса нервного напряжения, не хуже чем на Минутке,

собрание закончилось, и по приглашению местного главы мы поехали к нему в

гости.

Хозяин был радушный, поставил на стол пару бутылок доперестроечного

коньяка (я, сославшись на ранение, сказал, что пить не буду). А потом

поставил блюдо, не знаю, какое название, но, по словам хозяев, подается

только уважаемым гостям. Вареные, ободранные коровьи ноги. Одним словом --

мослы. Что-то типа "ленивых" вареников из серой муки, чесночный соус.

Вареники и соус мне понравились, но ноги выглядели чересчур неаппетитно, я

воздержался от их употребления.

Примерно через полчаса такого мирного сидения и общения прибегает

какой-то старик, и что-то кричит по-чеченски, показывая в нашу сторону.

Хозяин дома поясняет, что двое солдат избивают его соседа с женой и требуют

водки. Блядь! Только этого не хватало!

Мы метнулись на улицу, старик показал, где это, -- совсем рядом с нами.

Врываемся во двор. Точно. Двое только что прибывших "наемников" избивают

старика, старуха кричит. На улице собрались местные. Сан Саныч подлетает

первым, разворачивает одного из бандитов и ударом в челюсть отправляет его в

какую-то яму. Пока тот летит, Юра хорошим пинком под зад, добавляет ему

скорости. Я хватаю за грудки второго и тяну вниз, к земле, тот летит вниз.

По пути встречает лицом мое колено. Сан Саныч, поднимает с земли первого и

снова его бьет в лицо, но уже направляет мародера к выходу, Юра принимается

за второго. Я подхожу к старику и помогаю подняться на ноги. Деду лет

семьдесят, лицо все в крови, он еле стоит, шатается. Отвожу его к колодцу.

Тем временем на пинках Сан Саныч с Юрой выносят двух ублюдков на улицу и

запинывают в машину, водитель активно помогает. Несемся к КП. Во дворе школы

уже человек сто прибывшего пополнения, а также все, кто был на КП и

командиры батальонов.

Сан Саныч отправил меня, чтобы я позвал командира. Не успел я дойти до

дверей, как услышал позади крики. Оборачиваюсь. И волосы на голове

зашевелились, мгновенно следует огромный выброс адреналина в кровь. Первый

бандит вырвал из кармана гранату Ф-1 (разлет осколков двести метров) и уже

вырвал кольцо с чекой. Поднял руку вверх и что-то истошно орет. Во дворе

куча народа. Если рванет -- фарш, много фарша. Идиоты мы, надо было обыскать

их перед посадкой в машину. Я бегу. Юра и Атомась кидаются на руку дебила,

зажимают ее. Сзади подскакивает Серега Казарцев и бьет негодяя сзади под

колени, ноги у того подкашиваются, и он падает. Атомась и Юра, выкручивая

руку, осторожно вынимают гранату. И, прижимая к себе, вдвоем пытаются уйти.

Поверженный здоровяк пытается броситься за ними вслед. Я подбегаю и с ходу,

со всей злости, пинаю его. Мощный удар, помноженный на злость и ненависть,

попадает в грудь, что-то хрустит и здоровяк, подлетев в воздух, падает на

землю, ударившись головой. Неприятный звук. Подбегает народ и каждый считает

своим долгом пнуть преступника.

Я бегу за Юрой, Атомасем, Казарцевым. Юра держит побелевшими,

трясущимися от напряжения руками гранату, а Атомась и Серега вставляют

какую-то ржавую проволоку вместо чеки. С большим трудом вставили.

-- Все, Юра, отпускай! -- срывающимся от напряжения голосом говорит

Атомась.

-- Не могу, мужики! Руки свело, -- Юра не шутит.

-- Давай, потихоньку.

Мы, втроем, начинаем отгибать Юрины пальцы. Они как деревянные, не

слушаются, но вот все пальцы разжаты, граната лежит на ладони. Казарцев и

Атомась берут ее и, вырвав чеку-проволоку, кидают в глубокий овраг, мы

ложимся на землю. Раздается громкий взрыв, слышно как по оврагу звенят

осколки, впиваются в землю.

Встаем, всех колотит от нервного напряжения, пот валит с нас градом.

Идем в сторону нашего кунга. Когда проходим через школьный двор, все нас

приветствуют, те двое с разбитыми в кровь лицами стоят связанные. Руки за

спиной и петля на шее. Чуть дернешь руками и петелька-удавочка затягивается.

Заходим все вчетвером к нам в кунг. Юра распахивает коробку с водкой.

Без слов берет две бутылки, ставит на топчан. Достаем стаканы. Все молча.

Слова бесполезны, всех продолжает бить нервная дрожь. Наливаем каждому по

полстакана водки, чокаемся, пьем. Не закусываем, снова по полстакана,

чокнулись, выпили. Вот теперь чуть полегчало. Начинается нервная реакция. Мы

говорим, перебивая друг друга. И тут слово взял Атомась.

-- Мужики! -- начал он, обращаясь к нам. -- Я думал, что вы обычные

засранцы, которые корчат из себя на войне крутых, и поэтому относился к вам

с прохладцей. Но теперь увидел, что вы настоящие мужики, И поэтому я пью за

вас. Можете считать меня своим другом. За вас, мужики!

Мы встали, мешая друг другу в тесном кунге, чокнулись и молча выпили.

Таких искренних, теплых, без тени подхалимажа слов нам с Юрой еще не

доводилось слышать.

Последние дни на этой войне мы ходили героями. Через пять дней нам

сообщили, что пришла замена. Прибыли два майора. Моя замена из Барнаула,

Юрина -- из Омска. Мы съездили в Ханкалу, посадили заменщиков внутрь БМП.

Мужики возмущались, но мы их успокоили, что нам необходимо их живыми

доставить, а на броне они еще успеют накататься.

Вечером мы их напоили, как следует, и сами попили неслабо, а утром с

нашим генералом поехали в Моздок. Ему тоже пришла замена -- начальник штаба

корпуса. У того сразу начались барские замашки. Что-то насчет формы одежды,

отдания чести, заправки постелей и прочий армейский маразм, но он хорош в

мирное время, а не во время войны. Нам с Юрой было глубоко наплевать. Мы

тепло попрощались с Сан Санычем, Серегой Казарцевым, со всеми, с кем прошли

под пулями и осколками. Было жаль уезжать. Мы оставляли часть себя, часть

наших жизней, часть нашей души.

В шесть утра мы погрузились в автобус, а всего нас было пятнадцать

человек, и в девять прибыли на авиационную базу в Моздоке. Там нас ждал

самолет "Ан-12". Огромная махина, состоящая из двух салонов. Один маленький

-- на шесть человек и второй огромный -- грузопассажирский. Пришел

таможенник и начал грубо обыскивать нас. Нас, фронтовиков, обшаривали, как

последних жуликов. После посадки командир корабля спросил у нас:

Если полетите в большом салоне, то будет посадка в Ростове на

дозаправку, потому что пойдем нижним эшелоном, и до Новосибирска будем

лететь восемь часов, если в маленьком салоне, то через четыре-пять часов

будем на месте.

Естественно, выбрали маленький салон. Посадочных мест всего шесть, к

нам присоединились еще незнакомые солдаты, матери, которые забрали своих

сыновей из плена. Набилось человек тридцать. Туалета в этом салоне не было,

курить тоже нельзя, вентиляция слабая. Генерал, несмотря на предложение

пилотов лететь у них в кабине, был с нами. Из солидарности. Из-за фронтового

Братства.

Было тесно и неудобно, да разве это неудобства, по сравнению с войной?!

Мы прилетели в Новосибирск. На военной попутке добрались с Юрой до

железнодорожного вокзала, выпили по сто грамм. Обнялись. Он уже приехал

домой, мне предстояло добираться до Красноярска.

-- Счастливо, брат!

-- Удачи!

-- Спасибо, что прикрывал мне спину!

-- А ты мне.

Слезы душили нас. Говорить можно было всю оставшуюся жизнь, но пора по

домам. Война кончилась. Юра пошел на остановку, поворачиваясь через каждые

пять шагов, и махая мне рукой, я отвечал ему тем же, смахивая слезу.

Когда он ушел, я пошел на вокзал, купил билет. Отбил телеграмму жене.

Сообщил, что буду такого-то числа, после обеда. Позвонил в Красноярск своему

другу -- председателю Торгово-Промышленной палаты по Центрально-Сибирскому

региону Кострину Валерию Алексеевичу и попросил его меня встретить. Тот был

страшно обрадован, и заверил меня, что непременно встретит.

Поезд был в три ночи. А на часах было около восьми вечера. Зашел в

ближайший киоск, взял пару бутылок коньяка, бутылку водки и отправился к

своему другу Ивану Мироненко, он жил в общаге на Красном проспекте.