III. Ответ приверженцам войны.

В предъидущей главе мы изложили соображения, которые по нашему мнению доказывают, что война есть ужасный бич, оскорбление цивилизации, живой остаток варварства. Мнение это, хоть и разделяется многими, но далеко не всеми. Существует не мало людей, которые смотрят на войну, как на благо. К ним-то мы и обращаемся с нашей речью.
Говоря по правде, мы не имеем в виду собственно возражать против обыденного мнения, которое сводится к тому, что «война — зло, но зло неизбежное... что вечный мир — вещь очень хорошая, но он мечта, химера, утопия». Мы хотим лишь опровергнуть тех, которые говорят, что война — благо.
Эти поборники войны приводят следующие аргументы в защиту своих взглядов:

"В человеке, говорят они, одна только война может развить любовь к отечеству. Если нет знамени и вооруженных солдат вокруг него, то нет реального патриотизма. Жизнь народа концентрируется в лагере и в казармах; только там научаются жертвовать собою для идеи, только там привыкают к повиновению и дисциплине. Готовность к войне есть школа мужества и самоотверженности. Тот день, когда граждане какого-нибудь государства не будут более готовы пожертвовать своею жизнью и состоянием для своего отечества, когда они не смогут подняться выше своих узких семейных и материальных забот, этот день будет началом их падения и нравственного разложения. Международный космополитизм прикрывает собою в сущности грубый эгоизм, а так называемая любовь ко всему человечеству создает индифферентность к своему знамени и к своей родной стране. В общем они знаменуют собою господство грубых и низменных чувств, ибо люди в действительности неспособны воспламеняться такой абстрактной идеей, как любовь ко всему человечеству."

"Отнимите у людей чувства к родине, и они превратятся в холодных эгоистов, думающих лишь о своих удовольствиях и наслаждениях."

"Обучение солдата — это не только преподавание ему технических сведений, но и уроков нравственности. Вся страна проходит чрез эту школу дисциплины и нравственности."

"Война способствует также промышленному и научному росту страны. Все живые силы нации концентрируются в материальных успехах, которые служат на пользу всем. Улучшение путей сообщения, сооружение железных дорог, кораблей и всяких военных приспособлений свидетельствуют о громадной работе в стране. Усовершенствования, задуманные инженерами и учеными, беспрепятственно осуществляются, благодаря могущественным средствам военных бюджетов, без которых они никогда не могли бы быть приведены в исполнение."

"Разве не прекрасно — говорят далее поборники войн — что в наш практический, испорченный век находятся еще люди, которые не заботятся совершенно о деньгах и прочих жизненных благах, а живут только для своей родины, готовые во всякое время пожертвовать для нее своею жизнью?"

"Приготовления к войне способствуют поднятию общей нравственности."

"Что же касается самой войны, то она, конечно, требует некоторых жертв, но зато она, в конце концов, есть торжество более сильного, а кто сильнее, тот и лучше. Старайтесь — же говорят они — превзойти вашего противника научной военной техникой, способностями ваших начальников, вашими блестящими финансами, но особенно героизмом и личным мужеством ваших оффицеров и солдат — и вы наверное победите. Ваша победа будет актом справедливости, так как она будет торжеством более сильного и ловкого. Побеждает тот, кто этого заслуживает. Если кто-нибудь побежден и уничтожен, то он вполне заслужил подобную участь. Из двух борющихся друг с другом народов один всегда развитее, просвещеннее и мужественнее другого: он-то и останется всегда победителем, хотя бы он и не избег вначале некоторых неудач. Физическая сила воюющих покоится на их доброй нравственности. Что же может быть в таком случае справедливее превосходства и главенства этой силы. Ведь на самом деле оно есть превосходство нравственности."

Таковы в общих чертах доводы, приводимые приверженцами войны и милитаризма. Нам следует отдать полную справедливость, что мы добросовестно положили их здесь, нисколько не уменьшив и не сократив их.

Рассмотрим же эти доводы отдельно по пунктам!..

1. Идея об отечестве делает необходимой армию. — Мы отнюдь не думаем, что идея об отечестве непременно должна быть связана с идеей о военщине. Милитаризм в сущности предполагает отечество завоевательное и агрессивное. Если любовь к отечеству усматривать в завоевательных стремлениях, то, конечно, между ним и милитаризмом существует тесная связь, ибо страна, не имеющая солдат, не может вести войн и делать завоевания.
Разоружить страну, лишить ее возможности делать безумные авантюристические попытки во вкусе Людовика XIV, Карла XII и Наполеона I, это значит не уничтожить идею об отечестве, а, напротив, очистить и возвеличить ее. Не желая вести войны из-за влияния или равновесия, мы тем не менее претендуем на то, что любим свое отечество более, чем приверженцы завоевательной политики 1).

———
1) Несколько лет тому назад мне случилось гостить в маленьком саксонском городке, населенном преимущественно бедными трудолюбивыми ткачами-кустарями, которые с большим трудом зарабатывают себе средства к убогому существованию. Я сошелся близко с самым старым из них, человеком весьма почтенным и достойным и мы часто совершали с ним интересные прогулки по окрестностям городка. Однажды, гуляя с ним, я прочитал на одном холме следующую надпись: „Здесь погребено триста саксонцев, убитых французами в борьбе за независимость своего отечества". Я не мог удержаться, чтоб не спросить своего спутника: „вы вероятно очень ненавидите нас?" Старик показал мне маленький медальон, который он носил на шее и сказал: „смотрите, все мы носим этот портрет у нашего сердца".
Это был портрета нашего великого Жакара, гениального изобретателя ткацкого станка. Кто же больше сделал для нашего отечества, Жакар или Наполеон?

Странная это любовь к отечеству, которая заключается в том, чтобы приносить ему в жертву своих детей! Выходит, что для того, чтобы сильно любить Францию, необходимо погубить много французов. В таком случае оба Наполеона были наилучшими патриотами своего отечества, ибо, благодаря их злосчастным войнам, погибло около четырех миллионов французов.

2. Невозможно отдаться идее любви ко всему человечеству.
Этот странный довод повторяется очень часто и на всякие лады. Но подумали ли те, кто высказывает его, что идея об отечестве есть нечто условное, непостоянное, меняющееся относительно времени и пространства. Четыре столетия тому назад в Италии Пиза считалась отечеством пизан, а Лука — жителей этого герцогства. У гасконца некогда отечество было не то же самое, что у нормандца. Жители Баварии и Силезии считались когда-то уроженцами двух совершенно различных стран. Представление об отечестве росло постепенно и в настоящее время есть только одна Франция и одно французское отечество, как одна Германия и одно германское отечество, как одна Италия и одно итальянское отечество. Но почему это так? Не произошло ли это оттого, что чувство к родине исчезало по мере того, как она принимала все большие и большие размеры? Я решительно не понимаю, почему я был бы менее способен желать процветания и благоденствия своего отечества в том случае, если бы оно было одно европейское, чем тогда, когда оно одно французское?
Я уверен, что если бы четыре столетия тому назад сказать жителям Пизы, что настанет время, когда жители Луки не будут больше их врагами, что они будут любить их, как своих сограждан — я уверен, что пизане возмущенно кричали бы, что это невозможно, что это равносильно потере всякого нравственного чувства, что это позорно и противно лучшим и благороднейшим традициям их страны.
Точно так же, если теперь сказать какому-нибудь французу, немцу, или итальянцу, что соседи его, которых он так ненавидит, станут через несколько столетий его согражданами, что они будут подчинены одинаковым с ним законам, говорить по всей вероятности на одном с ним языке, и что долг его будет любить и защищать их — если сказать это, то какой ужасный крик подымут господа псевдо-патриоты?
Но мы не будем осуждать их, ибо они не ведают того, что говорят.
Один из известнейших историков нашего времени, Виктор Дюрюи однажды заявил в нашем Союзе Мира, что он совершенно разделяет наши взгляды, что он также убежден, что Европа будет представлять собою некогда одно целое, как в настоящее время представляет собою одно целое — Франция.
Разве в 15 столетии провансальцы, лоттарингцы, гасконцы, бретонцы и фламандцы имели представление об одном французском отечестве? Право, не мешало бы послать в первоначальные школы господ, которые уши прожжужали нам криками о своей любви к отечеству.
Любовь к семье — вещь очень хорошая; любовь к отечеству — также очень хорошая вещь; любовь же ко всему человечеству — не менее прекрасная вещь. Это чистейший абсурд думать, что существует какое-то противоречие между этими тремя одинаково чистыми и благородными чувствами.
Я очень люблю свою семью. Но разве отсюда следует, что я должен ненавидеть свое отечество? Я обожаю свое отечество, но разве это есть основание для войны с соседними отечествами?
Я иду дальше и утверждаю, что эти три вида любви не только не противоречат один другому, но даже совпадают друг с другом. В самом деле, если я люблю свою семью, то в ней я люблю частицу своего отечества, а любя свое отечество, я люблю в нем частицу всего человечества.
Тот, кто при известии о крушении, положим, английского корабля крикнет: «браво! столькими-то нашими врагами стало меньше!» — плохой патриот, не говоря уже о том, что он жестокий, негодный человек. Несчастный глупец! Разве эти люди не братья твои? разве в один прекрасный день ты не будешь пользоваться их трудами?
Если бы между этими потерпевшими кораблекрушение находился какой-нибудь Дженнер, Шекспир или Уайт... разве не пострадал бы ты сам при этой потере, которую понесло бы в их лице все человечество?
Но мне стыдно далее говорить об этом — до того это очевидно.
Мы до того увлечены нашими общими идеями, до того верим в непреложность их, что и не допускаем мысли о том, что они могут показаться бессмысленными тем, кто будет жить после нас. Мы и представления не имеем о том, до чего собственно убого наше духовное достояние. Ведь всего двести лет тому назад пытка считалась главным элементом судебного следствия и всего три столетия прошло с тех пор, как перестали сжигать на кострах колдунов и одержимых нечистой силой!
Представим себе общество людоедов, у которых антропофагия является почетным культом, освященным традициями, предписываемым законами, преподаваемым в школах — культом, который восхваляют поэты и философы и о котором говорят в салонах и мастерских, в академиях и на улицах... Осмелился ли бы в таком случае кто-нибудь протестовать против людоедства и называть его преступным? Тот, кто вздумал бы это сделать, навлек бы на себя всеобщее презрение и был бы провозглашен изменником и отщепенцем. Под страхом наказания, в роде тюремного заключения или изгнания, всякий принужден был бы отзываться с похвалой об этом культе людоедства и в заседаниях французской академии при единодушном рукоплескании присутствующих антропофагии читались бы, быть может, торжественные панегирики!
Наше теперешнее воинственное настроение по отношению к нашим соседям не лучше и не выше взглядов людоедов. Съесть человека под влиянием голода, еще не так ужасно и гнусно, как бессмысленное, нелепое уничтожение многих тысяч людей. Но обычаи слишком укоренились в нас, и мы принуждены расточать наши похвалы и удивление победителям. Если случайно найдется какой-нибудь несогласный голос и осмелится утверждать, что понятие о воинственном, завоевательном отечестве — варварство, давно отжившее свой век — немедленно поднимется крик, что он предатель и изменник.
Несчастные антропофаги! Мы не имеем права негодовать на вас, ибо наши патриотические военные пиршества несравненно более залиты кровью, чем ваши; в сравнении с нами вы в этом отношении положительно кажетесь ничтожными.
Тем не менее, если бы я находился среди каннибалов, я не переставал бы даже под страхом позорного наказания, поносить их обычаи.
Точно так же я не буду бояться громко высказывать свое мнение и современному обществу. Рискуя прослыть чудовищем, я осмеливаюсь заявить, что смерть бравого немца, англичанина или итальянца одинаково кажется мне преступной: они такие же люди, как и я, хотя и живут в другом государстве. У каждого из них свои отец, жена, дети. Их кровь такого же цвета, как моя, и я не могу радоваться, видя, как они плачут, страдают, умирают. Их бедствия не могут доставить мне никакого удовольствия и — да простят мне апостолы модного патриотизма — уничтожение и гибель их не может наполнить сердца моего чувством гордости и наслаждения.
Я даже дошел до такой степени бесстыдства, что осмеливаюсь открыто сознаться, что питаю к ним, как к моим братьям — французам, чувство глубокого сострадания и стараюсь внушить своим ученикам, друзьям и детям уважение к чужой жизни — безразлично, будет ли это француз или иностранец.
И, представьте себе, я питаю, быть может, и странную надежду, что настанет день, когда не я буду называться варваром, а другие!

3. Армия — школа самоотверженности, а готовность к войне — подъем нравственности.
Подобное мнение могут поддерживать только те, которые никогда не видели, что делается в казармах и в лагерях. Я даже убежден, что многие офицеры твердо уверены в том, что казармы безупречны в смысле нравственности и чистоты. Они, впрочем, имеют полное основание так думать, так как никогда не бывают там и не видят и не слышат, что там делается и о чем там говорится. Они ежедневно читают более или менее рассеянно раппорт, приносимый к ним на дом унтер-офицером и этим ограничивается их общение с казармой. Если же им случается когда-нибудь, в очень редких случаях, заглянуть туда, то раздается команда «смирно» и все обстоит, повидимому, благополучно.
Что касается нравственности казарменной жизни, то, не распространяясь о ней много, укажем только на ту массу кабаков, кафе, всяких увеселительных мест и притонов разврата, которые окружают казармы, чтобы получить надлежащее представление о ней.
Чтобы окончательно устранить всякое недоразумение, мы заявляем, что отнюдь не считаем дурным и вредным, если молодые граждане каждого государства будут собираться вместе, чтобы в течение нескольких недель или даже месяцев сообща знакомиться под руководством опытных и дельных начальников с обязанностями гражданина по отношению к своему отечеству, — этого нельзя усвоить ни в мастерских, ни в поле за сохой, ни в салонах. Дело это должно быть поставлено, как в Швейцарии, например, где военная служба длится очень недолго и где армия организованна исключительно для защиты родины, а не для целей завоевания.

4. Война — торжество того, кто лучше. Это действительно сериозное возражение, метафизика Гегеля, которую неизменно повторяют некоторые философы и писатели.
Прежде всего заметим, что если бы этот довод выдерживал малейшую критику, то маленькие народы были бы давно стерты с лица земли. Швейцарцы, например, несмотря на всю свою храбрость, не могли бы устоять против нашествия французов и немцев. Или при новой коалиции Пруссии и Австрии против Дании последняя была бы неминуемо разгромлена и уничтожена. Но разве поражение датчан доказало бы кому-нибудь, что они менее мужественны и добродетельны, чем австрийцы или прусаки?
Вышеприведенная аргументация падает уже потому, что нельзя исключить войн между неравными по численности врагами. Но допустим, что последняя совершенно одинакова между обеими воюющими сторонами. Действительно ли победа роковым образом непременно должна принадлежать тому, кто добродетельнее?
История убеждает нас в противном. Исход той или другой войны часто зависит — говорит она — от чисто случайных причин. Один выдающийся генерал с его научной тактикой и ловкой стратегией стоит больше героизма многих тысяч солдат. С другой стороны, неловкий и неспособный начальник может сделать бесполезным все мужество и всю доблесть своих войск. Какой-то полководец сказал когда-то, что лучше армия оленей, предводительствуемая львом, чем армия львов под начальством оленя. Успех часто зависит от способностей и таланта всего нескольких лиц, мужество же и добродетельность побежденных солдат в общем всегда такое же, как и их победителей.
Кроме того, слово «сильный» в высшей степени условно. Что собственно понимать под ним? Представим себе, что какой-нибудь народ отдастся всецело войне: он располагает многочисленными, дисциплинированными армиями, сведущими начальниками и превосходными и безупречными военными приспособлениями. В военном отношении он действительно сильнее других. Но ведь кроме военной силы есть еще другие. Есть художники, философы, ученые, математики, поэты, инженеры и проч., и проч. Все эти люди тоже чего-нибудь да стоют. В сущности, победа более сильного означает только торжество хорошо подготовленного к войне народа над неподготовленным к ней и ничего больше.
Если бы дело обстояло таким образом, то идеал цивилизации заключался бы в готовности к войне. Масса хороших ружей в арсеналах, огромные запасы пороха, хорошо обученные батальоны, снабженные надлежащими оборонительными средствами и провиантом крепости, безупречный генеральный штаб и интендантство — вот к чему сводилась бы наша цивилизация, nec plus ultra человеческой мысли. Такой народ, будучи сильнее других и всегда уверенный в победе, мог бы позволить себе безнаказанно грабить, мучить и всячески насиловать своих соседей.
К такому заключению приводит нас взгляд Гегеля.
Но, не в обиду будь сказано этому великому мыслителю, его торжество лучшего — это только победа того, кто сильнее, а сильнее тот, у кого больше батальонов: добродетель же и справедливость тут не при чем. Некогда думали, что поединок — это суд Божий и верили, что побеждает всегда тот, на чьей стороне право и справедливость. Но добродетель торжествует над пороком, как известно, только в романах да на сцене. В действительности же исход поединка нисколько не зависит от права. Можно превосходно владеть мечем и отлично стрелять и при этом быть совершенно неправым. Повторяю, я не вижу никакой зависимости между торжеством оружия и справедливостью.
Если бы все решалось войной и силою оружия, то маленькие народы должны были бы совершенно исчезнуть с лица земли. Нужно было бы также отказаться от наук, искусств, от самой мысли. Мечта древних римлян сделалась бы нашей мечтой: мы превратились бы все в солдат, живущих для войны и войною.
Но наш идеал человечества не таков.
Наш идеал хоть и в отдаленном — увы! — будущем не сила, а право. Мы хотим, чтобы справедливость управляла взаимными отношениями народов. И чтобы не ходить далеко за примерами, я припомню только Эльзас-Лотарингию — эту вечно кровоточащую рану нашу... Вот, что значит победа сильных над слабыми.

5. Страны, не ведущие войн, осуждены на разложение. — Что касается падения и разложения, угрожающих будто бы всякой стране, которая не ведет войн, то это такая фантастическая тема, на которую можно написать кучу вариаций с целью понравиться дамам. Но, конечно, никто не станет серьезно относиться к такой фантазии.
Есть народы, у которых преобладает военный режим: у них введена всеобщая воинская повинность, военный бюджет их достигает колоссальных размеров и у них есть постоянные огромные армии. К числу таких государств принадлежат Франция, Германия, Италия, Россия. С другой стороны, Англия должна быть причислена к государствам мирным, несмотря даже на ее завоевательную колониальную политику. В этом государстве отбывание воинской повинности не обязательно для всех граждан и армия ее очень мала сравнительно с массой всего населения. Соединенные Штаты еще менее военное государство, нежели Англия, но это не помешало им, однако, вести войну, когда их увлек воинственный пыл. Не имея постоянной армии, они должны были в таком случае сочинить ее, что они и сделали в войне с Испанией. Во всяком случае, на войну их следует смотреть, как на явление случайное: американцы все-таки самый невоенный и мирный народ. Можно ли утверждать, что они поэтому более испорчены, нежели французы или что англичане более порочны, нежели немцы?
Противники мира нашли еще один курьезный аргумент. Указывая на Китай, они говорят: «Китай — не военная страна; смотрите, до какого упадка дошел он!» Вот взгляд, по истине достойный самих же китайцев! Забывают, что если бы желтая раса была так же одарена, как белая с ее железными дорогами, электричеством, любовью к прогрессу и к знаниям, то не пришлось бы говорить об упадке Китая. Не продолжительный же мир, в котором всегда жили китайцы, повлиял так дурно на их умственный способности!
А между тем, если бы удалось уничтожить войны, то это повлекло бы за собою уменьшение налогов, прекращение человеческой резни и искоренение возведенного в аксиому страшного нравственного заблуждения, будто сила выше права. Уменьшение распространения алкоголизма и проституции, облегчение многих тягот жизни — таковы были бы последствия мирной цивилизации, которая заменила бы нашу военную. Насколько мне кажется, все это очень мало походит на упадок.
Я далек от веры в то, что за периодом войн наступит золотой век, когда небо будет вечно чистым и безоблачным. Увы, мне это кажется совершенно невероятным! Страсти человеческие никогда не улягутся, и борьба между расходящимися в интересах людьми никогда не прекратится. Мы еще будем очевидцами великих коммерческих и промышленных войн, в которых не будет никакого места чувству жалости к своему противнику. Между людьми будут всегда происходить столкновения, и чувство искусственной или естественной ненависти между отдельными группами их переживет всякую войну. Я сомневаюсь, настанет ли когда-нибудь между людьми полное братство: оно мне кажется противным нашей физиологической природе. Но по крайней мере есть надежда, что в будущем кровь не будет проливаться так, как теперь.
В тот день, когда вооруженные столкновения между враждующими будут заменены судами для разбора их споров и тяжб — ни обоюдная злоба и ненависть между ними, ни самая борьба не будут еще уничтожены. Но эти мирные состязания в судах перед судьями будут уже огромным и несравненным успехом, торжеством над кровавыми распрями примитивных цивилизаций. С международной точки зрения мы живем еще в преисторическую эпоху, соответствующую тому времени, когда человек обитал еще в пещерах и защищался от своих врагов зубами, ногтями и отточенным кремневым оружием.
Но все эти рассуждения оказываются мало убедительными для таких господ, как Джонс, Коппе, Вогюэ, Вальбер и друг., которые считают войну благом. Без войны — говорят они — мир впадет в очень опасный летаргический сон.
Вальбер, более пожилой годами нежели Вогюэ, сознает все-таки, что война имеет и свои дурные стороны, что она действительно бич, но такой, в котором есть и кое-что благодетельное. Уничтожение же войны, не повлияет, по его мнению, облагораживающим образом на нашу рассу. «Одним словом — заявляет он решительно — если бы уничтожение войны зависело от меня, я еще, быть может, колебался бы сделать это.
На основании этих слов можно, не рискуя ошибиться, придти к заключению, что Вальбер, вероятно, вышел уже из служебного возраста и что у него нет также сына, состоящего на службе. Иначе он говорил бы совсем другим языком. Но это не важно: займемся лучше летаргией и огрубением, предсказываемым нашей расе им и другими.
Конечно, когда вся страна потрясена войною, когда все дороги ее наводнены неприятельскими солдатами, с массой пленных и раненных, когда мысленно представишь себе все атрибуты войны вроде контрибуций, голода осажденных городов, бомбардировки, капитуляции, тифов, цынги и прочих сопровождающих ее болезней — тогда, конечно, г. Вальбер, вы правы и можете быть довольны — это совсем не летаргический сон.
Несчастный эпилептик, который корчится в страшных судорогах с кровавой пеной у рта, который рвет ногтями свое собственное тело и бьется головой о мостовую — тоже не находится в летаргическом сне. Но разве это ваш идеал, г. Вальбер?
Англия, распространившая благодаря полувековому миру, которым она наслаждается, свою торговлю, промышленность и язык почти на весь земной шар, погружена по вашему в летаргию более нежели Франция, проливавшая свою кровь в Мексике, в Италии и на Рейне.
Франция во времена Наполеона не находилась, конечно, в летаргическом сне. Но разве обогатили ее, доставили ей бóльший почет и уважение эти преступные войны, к которым привела ее фантазия этого деспота?
Не знакомы ли вам, г. Вальбер, маленькие нации, вроде швейцарцев, которые имеют несчастие жить, совсем не зная войн. Убедите их, что они погружены в летаргическую спячку.
Что касается огрубения человеческой рассы, то я не понимаю, что собственно хочет сказать этим г. Вальбер. Он отлично знает, что на полях сражений погибают всегда наиболее молодые, крепкие и здоровые люди. Все глухонемые, косноязычные, слепые, заики и прочие калеки, равно как слабые, золотушные и рахитичные не должны бояться, что смерть постигнет их в бою. Они по счастию останутся целы и невредимы, чтобы служить для продолжения и облагораживания расы. Их слабость и немощь сохранят их для будущих поколений, в то время как все здоровые и крепкие, сраженные пулями или болезнями, лягут костьми, чтобы удобрить своими телами почву.
Какие образцовые поколения народятся в будущем от этих калек и больных, признанных негодными к военной службе!
Что касается мужества, то по нашему это одно из самых доблестных качеств человеческой души. Но вопрос в том, необходимо ли, чтобы оно применялось в таком деле, как война?
Храбрость солдата всегда заслуживает похвалы и удивления, и мы никогда не были бы в состоянии выступить со словом упрека против тех, которые мужественно жертвовали своею жизнью на полях брани или готовы это сделать.
Равнодушие к опасностям, трудам и прочим лишениям войны, презрение к смерти — это такие благородные чувства, что нужно быть лишенным всякого величия души, чтобы не понимать их. Идеал воина — любовь к начальнику и ко знамени, ибо в них в живой форме символически представлено для него его отечество, которое нужно защищать.
Дух дисциплины, самоотверженности и самопожертвования, который развивается благодаря знамени — это апогей человеческих добродетелей.
Но при всем том я никоим образом не могу мириться с войною, с тем, чтобы лучшая доблесть и наиболее благородные усилия человеческие тратились на такое отвратительное дело, как война.
Предположим опять, что сооружена огромная машина, вся работа которой состоит в том, что она нагнетает воду из моря и, подняв ее на известную высоту, обратно выбрасывает ее туда же. Я признаю, что рабочая сила этой машины может быть громадна, что все ее части — совершенны, паровики и рычаги — не оставляют желать ничего лучшего, но все-таки я не могу согласиться с тем, чтобы эта работа продолжалась, так как она совершенно бессмысленна. Напротив, — чем лучше и сильнее эта машина, тем больше права имею я негодовать на то, что сила ее затрачивается так дурно и непроизводительно.
Но как ни нелепа работа этой машины, она по крайней мере не вредна, ибо от нее никто не страдает.
Но что было бы, если-бы, вместо того, чтобы поднятую с таким трудом воду выбрасывать обратно в море, машина заливала бы ею поля, нивы и зреющий на них хлеб, наводняла бы города, затопляла бы библиотеки, картины и прочие произведения искусства и была бы причиной гибели сотен мирных граждан? Разве я не имел бы тогда полного права негодовать и крикнуть этой машине и построившим ее инженерам: «остановитесь!... ваш труд велик и искусен, но он гибелен... употребите ваши знания и силу на другую работу!...»
На самом деле такой машины не существует. Но разве она не возможна? Откровенно говоря, я этого не думаю: ведь изобрели же люди нечто более нелепое, чем она, именно войну. Как бы грандиозно ни была воображаемая нами машина, она не может стоить двадцати миллиардов франков, не могла бы опустошить тридцать департаментов и затопить в выбрасываемой ею воде двести тысяч людей!
Но то, чего не могла бы сделать подобная машина, легко делает война в течение нескольких дней при помощи не пара, а пороха. И чудеса промышленности назначены служить разрушению и смерти.
Повторяю, я нисколько не касаюсь нравственности лиц, осужденных на эту отвратительную работу; они повинуются высшим приказаниям и слепо исполняют заданный им урок, который заключается в том, чтобы привести в действие эту отвратительную машину. Это, так сказать, их обязанность служить такому делу разрушения. Поэтому их не должно касаться осуждение. Но, воздавая должное их мужеству и энергии, мы будем все-таки оплакивать эту разрушительную силу, бессознательными деятелями которой они невольно являются.
Мне нет надобности перечислять здесь последствия войны, которые всем хорошо известны. Скажу только, что они — стыд и позор нашей цивилизации. Ведь и добродетель, и энергия, и талант и могущество могут служить отвратительным целям! Мы не отрицаем, что на войне обнаруживаются лучшие качества души и ума сражающихся, но мы настаиваем на том, что они имеют в ней нелепое, бессмысленное применение.

Каковы были результаты войн Наполеона? Да простят мне читатели, что я опять возвращаюсь к ним, но человек этот был действительно бичом человечества и злым гением Франции. Не спорю, что солдаты его представляли собою образцы мужества и геройства, но причины, из-за которых они умирали сами и других убивали, были чудовищной несправедливостью. История высказала на этот счет свой приговор, который непреложен. Найдется ли хоть один человек, с душою и с сердцем, который осмелился бы защищать этот невероятный грабеж, называемый испанской войной? Солдаты наши шли на эту войну и геройски жертвовали своею жизнью по приказу своих начальников. Велико мое удивление их мужеству, но еще больше мое негодование на того, кто был причиной этой резни. В продолжение 15 лет безграничное честолюбие этого человека тяготело над всей Европой и повсюду в угоду ему лились потоки крови...

Читая историю религиозных войн, поражаешься чудесами храбрости, оказанными с одной и другой стороны. Между убийцами св. Варфоломея были, быть может, доблестные герои, убежденные в святости совершенного ими преступления. Я воздаю справедливое их храбрости, но никогда не примирюсь с их злодеяниям, при совершении которого они обнаружили ее.
Кроме того, говоря о храбрости военных, мы рассматривали ее больше с теоретической точки зрения, чем с реальной. Дело в том, что на самом деле храбрость эта сплошь да рядом омрачается крупными недостатками. Солдат, даже жертвующий своею жизнью для других, все же не святой и, уничтожая и убивая, теряет скоро представление о чужой собственности. Армия в походе мало стесняется с чужим имуществом, которое она находит, будет ли это дом, скот или что-нибудь иное, принадлежащее как другу, так и врагу. Солдаты, обыкновенно тащат на войне что плохо лежит и нередко грабят до сражения так же точно, как и после него. Известно, что наилучшие солдаты далеко не самые примерные в этом отношении.
Но это еще не все: люди, привыкшие жертвовать собою, мало ценят жизнь других. Если бы мы захотели привести здесь описание жестокости и зверств, совершенных различными армиями в разные времена, случаи расстреливания, пыток и прочих мучений, которым подвергали невинных пленных, то рассказ наш был бы очень печален и мало назидателен. Военная храбрость очень часто к сожалению граничит с такими качествами, которые менее всего способны вызывать наше удивление и похвалу.
Однако, оставим это и предположим, что все герои войны всегда гуманны, благородны, справедливы и скрупулезно честны в отношении к чужой собственности. Действительно ли героизм не будет иметь больше возможности обнаруживаться, когда война будет уничтожена? Иначе говоря, действительно ли нет храбрости там, где нет мундира и сабли и разве истинное мужество может сказаться только перед гранатами и пулями?
Если бы это было так, то о храбрости можно было бы говорить только в том случае, когда она проявлена на поле сражения. Поэтому было бы в высшей степени обидно для наших бравых офицеров и солдат отказывать им в мужестве только потому, что в течение 27 лет уже не было войны. Нет, даже и в мирное время воин может обнаружить свою храбрость и жертвовать собою для отечества.
Как? Разве необходимо сражение с раненными, убитыми, пожарами и со всеми прочими ужасами для того, чтобы человек имел возможность выказать свое мужество? Разве нет другой доблести, кроме военной и разве нельзя быть бравым, не пытаясь никого убить?
Если истинное мужество заключается в том, чтобы не дорожить своею жизнью, то мы находим многочисленные примеры его вокруг нас в обыденной жизни.

Химики, изучающие взрывчатые вещества, инженеры, строющие новые машины, путешественники и мореплаватели, открывающие неведомые страны, воздухоплаватели, поднимающиеся вверх для исследования воздушных течений, наконец физиологи, изучающие различные яды — все эти люди обладают не меньшим мужеством, чем профессиональные военные. Разве не апплодировал вчера еще весь мир величайшему мирному завоевателю нашего времени, герою Нансену, который проявил удивительную неустрашимость и энергию, не принеся в жертву ни одной человеческой жизни?

Мы чрезвычайно съузили бы понятие о мужестве и отваге, если бы говоря о них, имели в виду только тех, кто носит мундир. Не мало героев и на других поприщах, кроме военного, и героизм их нисколько не меньше оттого, что он не шумлив и не бросается так в глаза.

Капитан рыболовного судна, отправляющегося к берегам Новой-Земли, его экипаж, который слушается малейшей его команды и терпеливо, с величайшей быстротой и ловкостью исполняет все его приказания — разве это не мужественные люди, когда они в открытом океане борются с разъяренными волнами, подбрасывающими их судно, как скорлупу? Или разве врач, который лечит туберкулезных и других заразных больных и сиделки, которые ухаживают за ними, не рискуют каждую минуту своею жизнью? Или разве, наконец, инженер, отправляющийся в глубь шахты для добывания каменного угля и работающие там рудокопы не подвергают постоянно свою жизнь опасностям вследствие взрывов рудничного газа и обвалов?
Все это примеры мужества не столь поэтичного, быть может, как военное, но за то несомненно боле полезного. Результаты даже самой большой войны, не смотря на всю доблесть, проявленную с обеих сторон, остаются без всякого влияния на человечество. Я никогда не перестану предпочитать им тихую и скромную деятельность работников мира, направленную ко благу всего человечества.

Да позволено мне будет привести здесь один яркий пример мужества, достойный лучших геройских подвигов классической древности. Дело идет о поступке жены французского консула одного маленького городка в Армении. В городке этом турецкие солдаты произвели резню армян, из которых многие были убиты и такая же участь грозила и остальным, если бы за них не заступился французский консул. Последнему удалось добиться разрешения доставить армян в европейский порт, но сам он не мог сопровождать их, так как по долгу службы не имел права оставить свой пост. Как было поступить ему? Отпустить армян одних ни в каком случае нельзя было, ибо они без всякого сомнения были бы перебиты. Тогда жена консула, г-жа Мёнье, решила сама сопровождать этих несчастных. В качестве жены французского консула и женщины она могла рассчитывать на личную безопасность и на то, что ей удается оградить вверившихся ей армян. С двумя маленькими детьми, из которых одно было еще грудное, она пускается в путь. Детей ее несут впереди этого оригинального отряда, а сама она идет позади и в таком виде путешествие это длится пятнадцать дней среди неприятелей, окружающих их со всех сторон. В одной провинции губернатор не хотел разрешить изгнанникам пройти чрез нее. Тогда г-жа Мёнье переправляет через реку своих детей и заявляет, что они могут погибнуть там от голода, но она переедет не раньше, чем будут переправлены все армяне. Паша испугался и принужден был уступить. Таким образом эти триста человек были спасены, исключительно благодаря мужеству одной женщины. Если подобное мужество и не военная доблесть, то во всяком случае нечто не ниже ее стоящее.

Храбрость солдата на поле сражения — вещь очень благородная, но она проявляется среди крови и стонов, огня и разрушения. Все это, быть может, было необходимо некогда... Будем же надеяться, что теперь оно скоро станет излишним.
Когда войны отойдут в область преданий, мужество и доблесть человеческая все-таки не иссякнут. Для проявления их всегда останется широкое поле и вместо того, чтобы применять их к уничтожению и разрушению, как того требует война, мы станем употреблять их на дела мира и прогресса.
Окружающий нас мир нам почти совершенно еще неизвестен; мы постараемся поближе изучить его и только лишь благодаря этому, сможем окончательно освободиться от своего вечного рабства. Чтобы вырвать из рук ревнивой природы ту или другую тайну ее, нужно не жалея тратить энергию, ум и мужество, и мы должны будем собрать все наши духовные и нравственные силы, чтобы добиться успеха в решении нашей обширной и сложной задачи. При этом будет место как безграничной самоотверженности так и скромному усердию.
Мы не будем стараться искоренить из груди наших детей чувство любви к отечеству, но станем учить их, что любовь эта не заключается непременно в ненависти к чужим отечествам.
Мы укажем нашим молодым людям идеал, к которому они должны будут стремиться: идеал этот будет личное мужество, не отступающее ни пред опасностями, ни пред смертью, дух самопожертвования, великодушия и справедливости. Героями нашими будут не те, которых воспевает постоянно история и которые заставляют людей, созданных для взаимной любви, уничтожать друг друга.
Нет, мы совсем иначе поведем наших сыновей. Мы внушим им презрение к смерти с тем, чтобы, жертвуя собою, они старались облегчать чужое горе и страдания, мы укажем им на другую борьбу, которую они должны будут вести со всей энергией и мужеством, на борьбу духа с материей, результатом которой явится полная независимость всего человечества.
И наступят тогда действительно новые времена! Тот день, когда эта колоссальная совокупность сил, добродетелей и способностей, применяемых народами на то, чтобы истреблять друг друга, будет употреблена для достижения нравственного и материального прогресса, — тот день будет началом не летаргического сна и духовного разложения, но зарей новой, лучшей жизни. Еще одно усилие, и мы сможем приветствовать ее появление!