Прощай, оружие ! 9 страница

- Нет, - сказал я. - Спасибо. Не требуется.

Он снова укрылся под навесом. Я обернулся к Кэтрин. Ее лицо было в тени поднятого верха.

- Что ж, попрощаемся?

- Я войду.

- Не надо.

- До свидания, Кэт.

- Скажи ему адрес госпиталя.

- Хорошо.

Я сказал кучеру, куда ехать. Он кивнул.

- До свидания, - сказал я. - Береги себя и маленькую Кэтрин.

- До свидания, милый.

- До свидания, - сказал я.

Я вышел под дождь, и кучер тронул. Кэтрин высунулась, и при свете фонаря я увидел ее лицо. Она улыбалась и махала рукой. Экипаж покатил по улице. Кэтрин указывала пальцем в сторону навеса. Я оглянулся; там был только навес и двое карабинеров. Я понял, что она хочет, чтобы я спрятался от дождя. Я встал под навес и смотрел, как экипаж сворачивает за угол. Потом я прошел через здание вокзала и вышел к поезду.

На перроне меня дожидался швейцар. Я вошел за ним в вагон, протолкался сквозь толпу в проходе и, отворив дверь, втиснулся в переполненное купе, где в уголке сидел пулеметчик. Мой рюкзак и походные сумки лежали над его головой в сетке для багажа. Много народу стояло в коридоре, и сидевшие в купе оглянулись на нас, когда мы вошли. В поезде не хватало мест, и все были настроены враждебно. Пулеметчик встал, чтоб уступить мне место. Кто-то хлопнул меня по плечу. Я оглянулся. Это был очень высокий и худой артиллерийский капитан с красным рубцом на щеке. Он видел все через стеклянную дверь и вошел вслед за мной.

- В чем дело? - спросил я. Я повернулся к нему лицом. Он был выше меня ростом, и его лицо казалось очень худым в тени козырька, и рубец был свежий и глянцевитый. Все кругом смотрели на меня.

- Так не делают, - сказал он. - Нельзя посылать солдата заранее занимать место.

- А вот я так сделал.

Он глотнул воздух, и я увидел, как его кадык поднялся и опустился. Пулеметчик стоял около пустого места. Через стеклянную перегородку коридора смотрели люди. Кругом все молчали.

- Вы не имеете права. Я пришел сюда на два часа раньше вас.

- Чего вы хотите?

- Сидеть.

- Я тоже.

Я смотрел ему в лицо и чувствовал, что кругом все против меня. Я не осуждал их. Он был прав. Но я хотел сидеть. Кругом все по-прежнему молчали.

"А, черт!" - подумал я.

- Садитесь, signor capitano, - сказал я. Пулеметчик посторонился, и высокий капитан сел. Он посмотрел на меня. Во взгляде у него было беспокойство. Но место осталось за ним. - Достаньте мои вещи, - сказал я пулеметчику. Мы вышли в коридор. Поезд был переполнен, и я знал, что на место нечего рассчитывать. Я дал швейцару и пулеметчику по десять лир. Они вышли из вагона и прошли по всей платформе, заглядывая в окна, но мест не было.

- Может быть, кто-нибудь сойдет в Брешии, - сказал швейцар.

- В Брешии еще сядут, - сказал пулеметчик. Я простился с ними, и они пожали мне руку и ушли. Они оба были расстроены. Все мы, оставшиеся без мест, стояли в коридоре, когда поезд тронулся. Я смотрел в окно на стрелки и фонари, мимо которых мы ехали. Дождь все еще шел, и скоро окна стали мокрыми, и ничего нельзя было разглядеть. Позднее я лег спать на полу в коридоре, засунув сначала свой бумажник с деньгами и документами под рубашку и брюки, так что он пришелся между бедром и штаниной. Я спал всю ночь и просыпался только на остановках в Брешии и Вероне, где в вагон входили еще новые пассажиры, но тотчас же засыпал снова. Одну походную сумку я подложил себе под голову, а другую обхватил руками, и кто не хотел наступить на меня, вполне мог через меня перешагнуть. По всему коридору на полу спали люди. Другие стояли, держась за оконные поручни или прислонившись к дверям. Этот поезд всегда уходил переполненным.

* КНИГА ТРЕТЬЯ *

Глава двадцать пятая

Была уже осень, и деревья все были голые и дороги покрыты грязью. Из Удине в Горицию я ехал на грузовике. По пути нам попадались другие грузовики, и я смотрел по сторонам. Тутовые деревья были голые, и земля в полях бурая. Мокрые мертвые листья лежали на дороге между рядами голых деревьев, и рабочие заделывали выбоины на дороге щебнем, который они брали из куч, сложенных вдоль обочины дороги, под деревьями. Показался город, но горы над ним были отрезаны туманом. Мы переехали реку, и я увидел, что вода сильно поднялась. В горах шли дожди. Мы въехали в город, минуя фабрики, а потом дома и виллы, и я увидел, что еще больше домов разрушено за это время снарядами. На узкой улице мы встретили автомобиль английского Красного Креста. Шофер был в кепи, и у него было худое и сильно загорелое лицо. Я его не знал. Я слез с. грузовика на большой площади перед мэрией; шофер подал мне мой рюкзак, я надел его, пристегнул обе сумки и пошел к нашей вилле. Это не было похоже на возвращение домой.

Я шел по мокрому гравию аллеи и смотрел на виллу, белевшую за деревьями. Окна все были закрыты, но дверь была распахнута. Я вошел и застал майора за столом в комнате с голыми стенами, на которых висели только карты и отпечатанные на машинке бумажки.

- Привет! - сказал он. - Ну, как здоровье? - Он постарел и как будто ссохся.

- В порядке, - сказал я. - Как у вас дела?

- Все уже кончилось, - сказал он. - Снимите свое снаряжение и садитесь.

Я положил рюкзак и обе сумки на пол, а кепи - на рюкзак. Потом взял стул, стоявший у стены, и сел к столу.

- Лето было скверное, - сказал майор. - Вы вполне оправились?

- Да.

- Вы получили свои награды?

- Да. Все в лучшем виде. Благодарю вас.

- Покажите-ка.

Я распахнул свой плащ, чтобы видны были две ленточки.

- А самые медали вы тоже получили?

- Нет. Только документы.

- Медали придут потом. На это нужно больше времени.

- Куда вы меня теперь направите?

- Машины все в разъезде. Шесть на севере, в Капоретто. Вы знаете Капоретто?

- Да, - сказал я. Мне припомнился маленький белый городок с колокольней в долине. Городок был чистенький, и на площади был красивый фонтан.

- Вот они там. Сейчас много больных. Бои кончились.

- А где остальные?

- Две в горах, а четыре все еще на Баинзицце. Оба других санитарных отряда в Карсо, с третьей армией.

- Куда вы меня направите?

- Вы можете взять те четыре машины, которые на Баинзицце, если хотите. Смените Джино, он уже давно там. Это все ведь случилось уже после вас, кажется?

- Да.

- Скверное было дело. Мы потеряли три машины.

- Я слышал.

- Да, вам писал Ринальди.

- Где Ринальди?

- Он здесь, в госпитале. Летом и осенью ему жарко пришлось.

- Могу себе представить.

- Да, скверно было, - сказал майор. - Вы не представляете, до чего скверно. Я часто думал, как вам повезло, что вы были ранены вначале.

- Я и сам так считаю.

- В том году будет еще хуже, - сказал майор. - Возможно, они уже сейчас перейдут в наступление. Так говорят, но я не думаю. Слишком поздно. Видели реку?

- Да. Вода поднялась.

- Не думаю, чтоб наступление началось сейчас, когда в горах уже идут дожди. Скоро выпадет снег. А что ваши соотечественники? Увидим мы еще американцев, кроме вас?

- Готовится армия в десять миллионов.

- Хорошо бы хоть часть попала к нам. Но французы всех перехватят. Сюда не доедет ни один человек. Ну, ладно. Вы сегодня переночуйте здесь, а завтра утром отправляйтесь на маленькой машине и смените Джино. Я дам вам кого-нибудь, кто знает дорогу. Джино вам все расскажет. Там еще постреливают немного, но, в общем, все уже кончилось. Вам любопытно будет побывать на Баинзицце.

- Очень рад буду побывать там. Очень рад, что я опять с вами.

Он улыбнулся. - Вы очень любезны. Я устал от этой войны. Если б я уехал, не думаю, чтобы мне захотелось вернуться.

- Настолько все скверно?

- Да. Настолько и даже хуже. Идите умойтесь и разыщите своего друга Ринальди.

Я взял свой багаж и понес его по лестнице наверх. Ринальди в комнате не было, но вещи его были на месте, и я сел на кровать, снял обмотки и стащил с правой ноги башмак. Потом я прилег на кровати. Я устал, и правая нога болела. Мне показалось глупо лежать на постели в одном башмаке, поэтому я сел, расшнуровал второй башмак, сбросил его на пол и снова прилег на одеяло. В комнате было душно от закрытого окна, но я слишком устал, чтобы встать и раскрыть его. Я увидел, что все мои вещи сложены в одном углу комнаты. Уже начинало темнеть. Я лежал на кровати, и думал о Кэтрин, и ждал Ринальди. Я решил думать о Кэтрин только вечерами, перед сном. Но я устал, и мне нечего было делать, поэтому я лежал и думал о ней. Я думал о ней, когда Ринальди вошел в комнату. Он был все такой же. Разве только слегка похудел.

- Ну, бэби, - сказал он.

Я приподнялся на постели. Он подошел, сел рядом и обнял меня.

- Славный мой, хороший бэби. - Он хлопнул меня по спине, и я схватил его за плечи.

- Славный мой бэби, - сказал он. - Покажите-ка мне колено.

- Придется штаны снимать.

- Снимите штаны, бэби. Здесь все свои. Я хочу посмотреть, как вас там обработали.

Я встал, спустил брюки и снял с колена повязку. Ринальди сел на пол и стал слегка сгибать и разгибать мне ногу. Он провел рукой по шраму, соединил большие пальцы над коленной чашечкой и остальными легонько потряс колено.

- И дальше у вас не сгибается?

- Нет.

- Это просто преступление, что вас выписали. Они должны были добиться полного функционирования сустава.

- Было гораздо хуже. Нога была как палка.

Ринальди попробовал еще. Я следил за его руками. У него были ловкие руки хирурга. Я поглядел на его голову, на его волосы, блестящие и гладко расчесанные на пробор. Он согнул ногу слишком сильно.

- Уф! - сказал я.

- Вам надо было еще полечиться механотерапией, - сказал Ринальди.

- Раньше было хуже.

- Знаю, бэби. В таких вещах я смыслю больше вас. - Он поднялся и сел на кровать. - Сама операция сделана неплохо. - С моим коленом было покончено. Теперь рассказывайте.

- Нечего рассказывать, - сказал я. - Жил тихо и мирно.

- Можно подумать, что вы семейный человек, - сказал он. - Что с вами?

- Ничего, - сказал я. - А вот что с вами?

- Эта война меня доконает, - сказал Ринальди. - Я совсем скис. - Он обхватил свое колено руками.

- Oro! - сказал я.

- В чем дело? Что, у меня не может быть человеческих чувств?

- Нет. Вы, видно, провели веселое лето. Расскажите.

- Все лето и всю осень я оперировал. Я работаю без отдыха. Я один работаю за всех. Самые трудные случаи оставляют мне. Честное слово, бэби, я становлюсь отличным хирургом.

- Это звучит уже лучше.

- Я никогда не думаю. Нет, честное слово, я не думаю, я просто оперирую.

- И правильно.

- Но сейчас, бэби, дело другое. Сейчас оперировать не приходится, и на душе у меня омерзительно. Это ужасная война, бэби. Можете мне поверить. Ну, а теперь развеселите меня немножко. Вы привезли пластинки?

- Да.

Они лежали в моем рюкзаке, в коробке, завернутые в бумагу. Я слишком устал, чтобы доставать их.

- А у вас разве хорошо на душе, бэби?

- Омерзительно.

- Эта война ужасна, - сказал Ринальди. - Ну, ладно. Вот мы с вами напьемся, так станет веселее. Развеем тоску по ветру. И все будет хорошо.

- У меня была желтуха, - сказал я. - Мне нельзя напиваться.

- Ах, бэби, в каком виде вы ко мне вернулись: рассудительный, с больной печенью. Нет, в самом деле, скверная штука война. И зачем только мы в нее ввязались?

- Давайте все-таки выпьем. Напиваться я не хочу, но выпить можно.

Ринальди подошел к умывальнику у другой стены и достал два стакана и бутылку коньяка.

- Это австрийский коньяк, - сказал он. - Семь звездочек. Все, что удалось захватить на Сан-Габриеле.

- Вы там были?

- Нет. Я нигде не был. Я все время был здесь я оперировал. Смотрите, бэби, это ваш старый стакан для полоскания зубов. Я его все время берег, чтобы он мне напоминал о вас.

- Или о том, что нужно чистить зубы.

- Нет. У меня свой есть. Я его берег, чтобы он мне напоминал, как вы по утрам старались отчиститься от "Вилла-Росса", и ругались, и глотали аспирин, и проклинали девок. Каждый раз, когда я смотрю на этот стакан, я вспоминаю, как вы старались вычистить свою совесть зубной щеткой. - Он подошел к постели. - Ну, поцелуйте меня и скажите, что вы уже перестали быть рассудительным.

- Не подумаю я вас целовать. Вы обезьяна.

- Ну, ну. Я знаю, вы хороший англосаксонский пай-мальчик. Я знаю. Вас совесть заела, я знаю. Я подожду, когда мой англосаксонский мальчик опять станет зубной щеткой счищать с себя публичный дом.

- Налейте коньяку в стакан.

Мы чокнулись и выпили. Ринальди посмеивался надо мной.

- Вот подпою вас, выну вашу печень, вставлю вам хорошую итальянскую печенку и сделаю вас опять человеком.

Я протянул стакан, чтобы он налил мне еще коньяку. Уже совсем стемнело. Со стаканом в руке я пошел к окну и раскрыл его. Дождя уже не было. Стало холоднее, и в ветвях сгустился туман.

- Не выливайте коньяк в окно, - сказал Ринальди. - Если вы не можете выпить, дайте мне.

- Подите вы, знаете куда, - сказал я. Я рад был снова увидеть Ринальди. Целых два года он занимался тем, что дразнил меня, и я всегда любил его. Мы очень хорошо понимали друг друга.

- Вы женились? - спросил он, сидя на постели. Я стоял у окна, прислонясь к стене.

- Нет еще.

- Вы влюблены?

- Да.

- В ту англичанку?

- Да.

- Бедный бэби! Ну, а она вас тожэ любит?

- Да.

- И доказала вам это на деле?

- Заткнитесь.

- Охотно. Вы увидите, что я человек исключительной деликатности. А что, она...

- Ринин! - сказал я. - Пожалуйста, заткнитесь. Если вы хотите, чтоб мы были друзьями, заткнитесь.

- Мне нечего хотеть, чтоб мы были друзьями, бэби. Мы и так друзья.

- Вот и заткнитесь.

- Слушаюсь.

Я подошел к кровати и сел рядом с Ринальди. Он держал стакан и смотрел в пол.

- Теперь понимаете, Ринин?

- Да, да, конечно. Всю свою жизнь я натыкаюсь на священные чувства. За вами я таких до сих пор не знал. Но, конечно, и у вас они должны быть. - Он смотрел в пол.

- А разве у вас нет?

- Нет.

- Никаких?

- Никаких.

- Вы позволили бы мне говорить что угодно о вашей матери, о вашей сестре?

- И даже о вашей сестре, - живо сказал Ринальди.

Мы оба засмеялись.

- Каков сверхчеловек! - сказал я.

- Может быть, я ревную, - сказал Ринальди.

- Нет, не может быть.

- Не в этом смысле. Я хотел сказать другое. Есть у вас женатые друзья?

- Есть, - сказал я.

- А у меня нет, - сказал Ринальди. - Таких, которые были бы счастливы со своими женами, нет.

- Почему?

- Они меня не любят.

- Почему?

- Я змей. Я змей познания.

- Вы все перепутали. Это древо было познания.

- Нет, змей. - Он немного развеселился.

- Вас портят глубокомысленные рассуждения, - сказал я.

- Я люблю вас, бэби, - сказал он. - Вы меня одергиваете, когда я становлюсь великим итальянским мыслителем. Но я знаю многое, чего не могу объяснить. Я больше знаю, чем вы.

- Да. Это верно.

- Но вам будет легче прожить. Хоть и с угрызениями совести, а легче.

- Не думаю.

- Да, да. Это так. Мне уже и теперь только тогда хорошо, когда я работаю. - Он снова стал смотреть в пол.

- Это у вас пройдет.

- Нет. Есть еще только две вещи, которые я люблю: одна вредит моей работе, а другой хватает на полчаса или на пятнадцать минут. Иногда меньше.

- Иногда гораздо меньше.

- Может быть, я сделал успехи, бэби. Вы ведь не знаете. Но я знаю только эти две вещи и свою работу.

- Узнаете и другое.

- Нет. Мы никогда ничего не узнаем. Мы родимся со всем тем, что у нас есть, и больше ничему не научаемся. Мы никогда не узнаем ничего нового. Мы начинаем путь уже законченными. Счастье ваше, что вы не латинянин.

- Никаких латинян не существует. Это вот рассуждения латинянина. Вы гордитесь своими недостатками.

Ринальди поднял глаза и засмеялся.

- Ну, хватит, бэби. Я устал рассуждать. - У него был усталый вид, еще когда он вошел в комнату. - Скоро обед. Я рад, что вы вернулись. Вы мой лучший друг и мой брат по оружию.

- Когда братья по оружию обедают? - спросил я.

- Сейчас. Выпьем еще раз за вашу печенку.

- Это что, по апостолу Павлу?

- Вы не точны. Там было вино и желудок. Вкусите вина ради пользы желудка.

- Чего хотите, - сказал я. - Ради чего угодно.

- За вашу милую, - сказал Ринальди. Он поднял свой стакан.

- Принимаю.

- Я больше не скажу о ней ни одной гадости.

- Не невольте себя.

Он выпил весь коньяк.

- У меня чистая душа, - сказал он. - Я такой же, как вы, бэби. Я себе тоже заведу английскую девушку. Собственно говоря, я первый познакомился с вашей девушкой, но она для меня слишком высокая. И высокую девушку в сестры, - продекламировал он.

- Вы сама чистота, - сказал я.

- Не правда ли? Потому-то меня и называют Чистейший Ринальди.

- Свинейший Ринальди.

- Ну, ладно, бэби, идем обедать, пока я еще не утратил своей чистоты.

Я умылся, пригладил волосы, и мы снова сошли вниз. Ринальди был слегка пьян. В столовой еще не все было готово к обеду.

- Пойду принесу коньяк, - сказал Ринальди. Он поднялся наверх. Я сел за стол, и он вернулся с бутылкой и налил себе и мне по полстакана коньяку.

- Слишком много, - сказал я, и поднял стакан, и посмотрел в него на свет лампы, стоявшей посреди стола.

- На пустой желудок не много. Замечательная вещь. Совершенно выжигает внутренности. Хуже для вас не придумаешь.

- Ну что ж.

- Систематическое саморазрушение, - сказал Ринальди. - Портит желудок и вызывает дрожь в руках. Самая подходящая вещь для хирурга.

- Вы мне советуете?

- От всей души. Другого сам не употребляю. Проглотите это, бэби, и готовьтесь захворать.

Я выпил половину. В коридоре послышался голос вестового, выкликавший: "Суп! Суп готов!"

Вошел майор, кивнул нам и сел. За столом он казался очень маленьким.

- Больше никого? - спросил он. Вестовой поставил перед ним суповую миску, и он сразу налил полную тарелку.

- Никого, - сказал Ринальди. - Разве только священник придет. Знай он, что Федерико здесь, он бы пришел.

- Где он? - спросил я.

- В триста седьмом, - сказал майор. Он был занят своим супом. Он вытер рот, тщательно вытирая подкрученные кверху седые усы. - Придет, вероятно. Я был там и оставил записку, что вы приехали.

- Прежде шумнее было в столовой, - сказал я.

- Да, у нас теперь тихо, - сказал майор.

- Сейчас я буду шуметь, - сказал Ринальди.

- Выпейте вина, Энрико, - сказал майор. Он наполнил мой стакан. Принесли спагетти, и мы все занялись едой. Мы доедали спагетти, когда вошел священник. Он был все такой же, маленький и смуглый и весь подобранный. Я встал, и мы пожали друг другу руки. Он положил мне руку на плечо.

- Я пришел, как только узнал, - сказал он.

- Садитесь, - сказал майор. - Вы опоздали.

- Добрый вечер, священник, - сказал Ринальди.

- Добрый вечер, Ринальди, - сказал священник. Вестовой принес ему супу, но он сказал, что начнет со спагетти.

- Как ваше здоровье? - спросил он меня.

- Прекрасно, - сказал я. - Что у вас тут слышно?

- Выпейте вина, священник, - сказал Ринальди. - Вкусите вина ради пользы желудка. Это же из апостола Павла, вы знаете?

- Да, я знаю, - сказал священник вежливо. Ринальди наполнил его стакан.

- Уж этот апостол Павел! - сказал Ринальди. - Он-то и причина всему.

Священник взглянул на меня и улыбнулся. Я видел, что зубоскальство теперь не трогает его.

- Уж этот апостол Павел, - сказал Ринальди. - Сам был кобель и бабник, а как не стало силы, так объявил, что это грешно. Сам уже не мог ничего, так взялся поучать тех, кто еще в силе. Разве не так, Федерико?

Майор улыбнулся. Мы в это время ели жаркое.

- Я никогда не критикую святых после захода солнца, - сказал я. Священник поднял глаза от тарелки и улыбнулся мне.

- Ну вот, теперь и он за священника, - сказал Ринальди. - Где все добрые старые зубоскалы? Где Кавальканти? Где Брунди? Где Чезаре? Что ж, так мне и дразнить этого несчастного священника одному, без всякой поддержки?

- Он хороший священник, - сказал майор.

- Он хороший священник, - сказал Ринальди. - Но все-таки священник. Я стараюсь, чтоб в столовой все было, как в прежние времена. Я хочу доставить удовольствие Федерико. Ну вас к черту, священник!

Я заметил, что майор смотрит на него и видит, что он пьян. Его худое лицо было совсем белое. Волосы казались очень черными над белым лбом.

- Ничего, Ринальди, - сказал священник. - Ничего.

- Ну вас к черту! - сказал Ринальди. - Вообще все к черту! - Он откинулся на спинку стула.

- Он много работал и переутомился, - сказал майор, обращаясь ко мне. Доев мясо, он корочкой подобрал с тарелки соус.

- Плевать я хотел на вас, - сказал Ринальди, обращаясь к столу. - И вообще все и всех к черту! - Он вызывающе огляделся вокруг, глаза его были тусклы, лицо бледно.

- Ну, ладно, - сказал я. - Все и всех к черту!

- Нет, нет, - сказал Ринальди. - Так нельзя. Так нельзя. Говорят вам: так нельзя. Мрак и пустота, и больше ничего нет. Больше ничего нет, слышите? Ни черта. Я знаю это, когда не работаю.

Священник покачал головой. Вестовой убрал жаркое.

- Почему вы едите мясо? - обернулся Ринальди к священнику. - Разве вы не знаете, что сегодня пятница?

- Сегодня четверг, - сказал священник.

- Враки. Сегодня пятница. Вы едите тело Спасителя. Это божье мясо. Я знаю. Это дохлая австриячина. Вот что вы едите.

- Белое мясо - офицерское, - сказал я, вспоминая старую шутку.

Ринальди засмеялся. Он наполнил свой стакан.

- Не слушайте меня, - сказал он. - Я немного спятил.

- Вам бы нужно поехать в отпуск, - сказал священник.

Майор укоризненно покачал головой. Ринальди посмотрел на священника.

- По-вашему, мне нужно ехать в отпуск?

Майор укоризненно качал головой, глядя на священника. Ринальди тоже смотрел на священника.

- Как хотите, - сказал священник. - Если вам не хочется, то не надо.

- Ну вас к черту! - сказал Ринальди. - Они стараются от меня избавиться. Каждый вечер они стараются от меня избавиться. Я отбиваюсь, как могу. Что ж такого, если у меня это? Это у всех. Это у всего мира. Сначала, - он продолжал тоном лектора, - это только маленький прыщик. Потом мы замечаем сыпь на груди. Потом мы уже ничего не замечаем. Мы возлагаем все надежды на ртуть.

- Или сальварсан, - спокойно прервал его майор.

- Ртутный препарат, - сказал Ринальди. Он говорил теперь очень приподнятым тоном. - Я знаю кое-что получше. Добрый, славный священник, сказал он, - у вас никогда не будет этого. А у бэби будет. Это авария на производстве. Это просто авария на производстве.

Вестовой подал десерт и кофе. На сладкое было что-то вроде хлебного пудинга с густой подливкой. Лампа коптила; черная копоть оседала на стекле.

- Дайте сюда свечи и уберите лампу, - сказал майор.

Вестовой принес две зажженные свечи, прилепленные к блюдцам, и взял лампу, задув ее по дороге. Ринальди успокоился. Он как будто совсем пришел в себя. Мы все разговаривали, а после кофе вышли в вестибюль.

- Ну, мне нужно в город, - сказал Ринальди. - Покойной ночи, священник.

- Покойной ночи, Ринальди, - сказал священник.

- Еще увидимся, Фреди, - сказал Ринальди.

- Да, - сказал я. - Приходите пораньше.

Он состроил гримасу и вышел. Майор стоял рядом с нами.

- Он переутомлен и очень издерган, - сказал он. - К тому же он решил, что у него сифилис. Не думаю, но возможно. Он лечится от сифилиса. Покойной ночи, Энрико. Вы на рассвете выедете?

- Да.

- Ну так до свидания, - сказал он. - Счастливый путь! Педуцци разбудит вас и поедет вместе с вами.

- До свидания.

- До свидания. Говорят, австрийцы собираются наступать, но я не думаю. Не хочу думать. Во всяком случае, это будет не здесь. Джино вам все расскажет. Телефонная связь теперь налажена.

- Я буду часто звонить.

- Непременно. Покойной ночи. Не давайте Ринальди так много пить.

- Постараюсь.

- Покойной ночи, священник.

- Покойной ночи.

Он ушел в свой кабинет.

Глава двадцать шестая

Я подошел к двери и выглянул на улицу. Дождь перестал, но был сильный туман.

- Может быть, посидим у меня в комнате? предложил я священнику.

- Только я очень скоро должен идти.

- Все равно, пойдемте.

Мы поднялись по лестнице и вошли в мою комнату. Я прилег на постель Ринальди. Священник сел на койку, которую вестовой приготовил для меня. В комнате было темно.

- Как же вы себя все-таки чувствуете? - спросил он.

- Хорошо. Просто устал сегодня.

- Вот и я устал, хотя, казалось бы, не от чего.

- Как дела на войне?

- Мне кажется, война скоро кончится. Не знаю почему, но у меня такое чувство.

- Откуда оно у вас?

- Вы заметили, как изменился наш майор? Словно притих. Многие теперь так.

- Я и сам так, - сказал я.

- Лето было ужасное, - сказал священник. В нем появилась уверенность, которой я за ним не знал раньше. - Вы себе не представляете, что это было.

Только тот, кто побывал там, может себе это представить. Этим летом многие поняли, что такое война. Офицеры, которые, казалось, не способны понять, теперь поняли.

- Что же должно произойти? - Я поглаживал одеяло ладонью.

- Не знаю, но мне кажется, долго так продолжаться не может.

- Что же произойдет?

- Перестанут воевать.

- Кто?

- И те и другие.

- Будем надеяться, - сказал я.

- Вы в это не верите?

- Я не верю в то, что сразу перестанут воевать и те и другие.

- Да, конечно. Это было бы слишком хорошо. Но когда я вижу, что делается с людьми, мне кажется, так продолжаться не может.

- Кто выиграл летнюю кампанию?

- Никто.

- Австрийцы выиграли, - сказал я. - Они не отдали итальянцам Сан-Габриеле. Они выиграли. Они не перестанут воевать.

- Если у них такие же настроения, как у нас, могут и перестать. Они ведь тоже прошли через все это.

- Тот, кто выигрывает войну, никогда не перестанет воевать.

- Вы меня обескураживаете.

- Я только говорю, что думаю.

- Значит, вы думаете, так оно и будет продолжаться? Ничего не произойдет?

- Не знаю. Но думаю, что австрийцы не перестанут воевать, раз они одержали победу. Христианами нас делает поражение.

- Но ведь австрийцы и так христиане - за исключением босняков.

- Я не о христианской религии говорю. Я говорю о христианском духе.

Он промолчал.

- Мы все притихли, потому что потерпели поражение. Кто знает, каким был бы Христос, если бы Петр спас его в Гефсиманском саду.

- Все таким же.

- Не уверен, - сказал я.

- Вы меня обескураживаете, - повторил он. - Я верю, что должно что-то произойти, и молюсь об этом. Я чувствую, как оно надвигается.

- Может, что-нибудь и произойдет, - сказал я. - Но только с нами. Если б у них были такие же настроения, как у нас, тогда другое дело. Но они побили нас. У них настроения другие.

- У многих из солдат всегда были такие настроения. Это вовсе не потому, что они теперь побиты.

- Они были побиты с самого начала. Они были побиты тогда, когда их оторвали от земли и надели на них солдатскую форму. Вот почему крестьянин мудр - потому что он с самого начала потерпел поражение. Дайте ему власть, и вы увидите, что он по-настоящему мудр.

Он ничего не ответил. Он думал.

- И у меня тоже тяжело на душе, - сказал я. - Потому-то я стараюсь не думать о таких вещах. Я о них не думаю, но стоит мне начать разговор, и это само собой приходит мне в голову.

- А я ведь надеялся на что-то.

- На поражение?

- Нет. На что-то большее.

- Ничего большего нет. Разве только победа. Но это, может быть, еще хуже.

- Долгое время я надеялся на победу.

- Я тоже.

- А теперь - сам не знаю.

- Что-нибудь должно быть, или победа, или поражение.

- В победу я больше не верю.

- И я не верю. Но я не верю и в поражение. Хотя, пожалуй, это было бы лучше.

- Во что же вы верите?

- В сон, - сказал я. Он встал.

- Простите, что я отнял у вас столько времени. Но я так люблю с вами беседовать.

- Мне тоже очень приятно беседовать с вами. Это я просто так сказал насчет сна, в шутку.

Я встал, и мы за руку попрощались в темноте.

- Я теперь ночую в триста седьмом, - сказал он.

- Завтра с утра я уезжаю на пост.

- Мы увидимся, когда вы вернетесь.

- Тогда погуляем и поговорим. - Я проводил его до двери.

- Не спускайтесь, - сказал он. - Как приятно, что вы снова здесь. Хотя для вас это не так приятно. - Он положил мне руку на плечо.

- Для меня это неплохо, - сказал я. - Покойной ночи.

- Покойной ночи. Ciao!

- Ciao! - сказал я. Мне до смерти хотелось спать.

Глава двадцать седьмая

Я проснулся, когда пришел Ринальди, но он не стал разговаривать, и я снова заснул. Утром, еще до рассвета, я оделся и уехал. Ринальди не проснулся, когда я выходил из комнаты.