III. САМОЛЕТ

 

 

Не в том суть, Гийоме, что твое ремесло заставляет тебя день и ночь

следить за приборами, выравниваться по гироскопам, вслушиваться в дыхание

моторов, опираться на пятнадцать тонн металла; задачи, встающие перед тобой,

в конечном счете - задачи общечеловеческие, и вот ты уже равен благородством

жителю гор. Не хуже поэта ты умеешь наслаждаться утренней зарей. Сколько

раз, затерянный в бездне тяжких ночей, ты жаждал, чтобы там, далеко на

востоке, над черной землей возник первый слабый проблеск, первый сноп света.

Случалось, ты уже готовился к смерти, но во мраке медленно пробивался этот

чудесный родник - и возвращал тебе жизнь.

 

Привычка к сложнейшим инструментам не сделала тебя бездушным техником.

Мне кажется, те, кого приводит в ужас развитие техники, не замечают разницы

между средством и целью. Да, верно, кто добивается лишь материального

благополучия, тот пожинает плоды, ради которых не стоит жить. Но ведь машина

не цель. Самолет - не цель, он всего лишь орудие. Такое же орудие, как плуг.

Нам кажется, будто машина губит человека, - но, быть может, просто

слишком стремительно меняется наша жизнь, и мы еще не можем посмотреть на

эти перемены со стороны. По сравнению с историей человечества, а ей двести

тысяч лет, сто лет истории машины - такая малость! Мы едва начинаем

осваиваться среди шахт и электростанций. Мы едва начинаем обживать этот

новый дом, мы его даже еще не достроили. Вокруг все так быстро изменилось:

взаимоотношения людей, условия труда, обычаи. Да и наш внутренний мир

потрясен до самого основания. Хоть и остались слова - разлука, отсутствие,

даль, возвращение, - но их смысл стал иным. Пытаясь охватить мир

сегодняшний, мы черпаем из словаря, сложившегося в мире вчерашнем. И нам

кажется, будто в прошлом жизнь была созвучнее человеческой природе, - но это

лишь потому, что она созвучнее нашему языку.

Мы едва успели обзавестись привычками, а каждый шаг по пути прогресса

уводил нас все дальше от них, и вот мы - скитальцы, мы еще не успели создать

себе отчизну.

Все мы - молодые дикари, мы не устали дивиться новым игрушкам. Ведь в

чем смысл наших авиационных рекордов? Вот он, победитель, он летит всех

выше, всех быстрей. Мы уже не помним, чего ради посылали его в полет. На

время гонка сама по себе становится важнее цели. Так бывает всегда. Солдат,

который покоряет земли для империи, видит смысл жизни в завоеваниях. И он

презирает колониста. Но ведь затем он и воевал, чтоб на захваченных землях

поселился колонист! Упиваясь своими успехами, мы служили прогрессу -

прокладывали железные дороги, строили заводы, бурили нефтяные скважины. И

как-то забыли, что все это для того и создавалось, чтобы служить людям. В

пору завоеваний мы рассуждали, как солдаты. Но теперь настал черед

поселенцев. Надо вдохнуть жизнь в новый дом, у которого еще нет своего лица.

Для одних истина заключалась в том, чтобы строить, для других она в том,

чтобы обживать.

 

Бесспорно, понемногу наш дом станет настоящим человеческим жилищем.

Даже машина, становясь совершеннее, делает свое дело все скромней и

незаметней. Кажется, будто все труды человека - создателя машин, все его

расчеты, все бессонные ночи над чертежами только и проявляются во внешней

простоте; словно нужен был опыт многих поколений, чтобы все стройней и

чеканней становились колонна, киль корабля или фюзеляж самолета, пока не

обрели наконец первозданную чистоту и плавность линий груди или плеча.

Кажется, будто работа инженеров, чертежников, конструкторов к тому и

сводится, чтобы шлифовать и сглаживать, чтобы облегчить и упростить механизм

крепления, уравновесить крыло, сделать его незаметным - уже не крыло,

прикрепленное к фюзеляжу, но некое совершенство форм, естественно

развившееся из почки, таинственно слитное и гармоническое единство, которое

сродни прекрасному стихотворению. Как видно, совершенство достигается не

тогда, когда уже нечего прибавить, но когда уже ничего нельзя отнять. Машина

на пределе своего развития - это уже почти не машина.

Итак, по изобретению, доведенному до совершенства, не видно, как оно

создавалось. У простейших орудий труда мало-помалу стирались видимые

признаки механизма, и в руках у нас оказывался предмет, будто созданный

самой природой, словно галька, обточенная морем; тем же примечательна и

машина - пользуясь ею, постепенно о ней забываешь.

Вначале мы приступали к ней, как к сложному заводу. Но сегодня мы уже

не помним, что там в моторе вращается. Оно обязано вращаться, как сердце

обязано биться, а мы ведь не прислушиваемся к биению своего сердца. Орудие

уже не поглощает нашего внимания без остатка. За орудием и через него мы

вновь обретаем все ту же вечную природу, которую издавна знают садовники,

мореходы и поэты.

В полете встречаешься с водой и с воздухом. Когда запущены моторы,

когда гидроплан берет разбег по морю, гондола его отзывается, точно гонг,

как удары волн, и пилот всем телом ощущает эту напряженную дрожь. Он

чувствует, как с каждой секундой машина набирает скорость и вместе с этим

нарастает ее мощь. Он чувствует, как в пятнадцатитонной громаде зреет та

сила, что позволит взлететь. Он сжимает ручку управления, и эта сила, точно

дар, переливается ему в ладони. Он овладевает этим даром, и металлические

рычаги становятся послушными исполнителями его воли. Наконец мощь его вполне

созрела - и тогда легким, неуловимым движением, словно срывая спелый плод,

летчик поднимает машину над водами и утверждает ее в воздухе.