ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕСТВО ЛИТОВСКОЕ

Куликовский цикл. 2. — Столкновения на реках Пъяне и Воже. 3. - Сказание о Мамае­вом побоище. 4. - Накануне Куликовской битвы. 5. - Подготовка к сражению. 6. - Куликов­ская битва. 7. - Нашествие Тохтамыша.

В наших летописях сохранился ряд текстов, которые связываются исследователями в так называе­мый "Куликовский цикл". Эти тексты, и чисто литературные, и чисто исторические, писались в разные годы, но всегда вскоре после тех событий, которые они описывают. Основные произведения, которые от­носятся к "Куликовскому циклу", следующие: "Повесть о побоище на реке Пьяне" (побоище это про­изошло в 1377 году), "Повесть о битве на реке Воже" (эта битва имела место в 1378 году), затем знаме­нитая "Задонщина" — чисто литературное произведение, написанное по образу и подобию "Слова о полку Игореве", но уже о Куликовской битве. Затем следует упомянуть летописную "Повесть о Куликовской битве" и, наконец, то произведение, которое сегодня нас будет интересовать больше всего — "Сказание о Мамаевом побоище".

Итак, прежде чем мы перейдем с вами к разбору непосредственно "Сказания" и событий, связанных с Куликовской битвой, несколько слов о событиях, которые ей предшествовали. Вы уже знаете, что в се­редине XIV столетия Орда была не та, что раньше. Последний сильный хан Золотой Орды — хан Уз­бек — умер почти одновременно с Иваном Калитой, и в Орде начались междоусобицы, государственность ослабела, и инициатива перешла к московским князьям, которые используют ее крайне рационально: они просто перестают представлять "выход" в Орду. Сначала это бывает разовым мероприятием, но постепенно становится почти системой. И несмотря на то, что Симеону Гордому, очень сильному и энергичному прави­телю, наследовал его брат Иван Красный — человек совершенно иной, что отразилось и в его прозвище ("Красный" — значит красивый), — все равно Москва, Московское государство фактически в это время чувствует себя и достаточно безопасно от Орды, и достаточно независимо.

Когда в Орде совершается очередной переворот, и во главе ее встает темник Мамай (темником — на­чальник тьмы, или тумена — десяти тысяч; он не был ханом по происхождению, т.е. не принадлежал к дому Чингизидов), то он понимает, что единственный способ завоевать власть и утвердить свой автори­тет — это провести успешный поход на Русь, на Московское княжество, которое позволяет себе под предлогом, что некому-де платить, вести себя крайне независимо. Он также понимает, что должен иметь место не набег, а нашествие. С приходом к власти Мамая татары стали готовиться к повторению нашест­вия Батыя. Но сшибки и пограничные истории имели место и в 1377, и в 1378 годах.

Так, в 1377 году на берегах реки Пьяны (пределы Нижегородского княжества) русские воеводы и ратники позволили себе в жаркий летний день вести себя крайне вольно. Брони и оружие лежали на возах, а они охотились и, как водится, сопровождали свое занятие обильными возлияниями. Летописец едко прибавил: "Воистину за Пьяной все пьяны быша". Такое приятное времяпровождение внезапно на­рушили татары, и русская рать была мгновенно разгромлена.

Казалось бы, об этой истории нет оснований долго рассказывать. Но впервые русские ратники по­зволили себе такое наплевательское отношение к угрозе татарского нападения. Они, конечно, поплати­лись за это, но это говорит о том, что они уже не боялись татар.

На следующий год, в 1378 году, уже сам великий князь московский Дмитрий Иванович "в силе тяж-це", как сообщает летопись, отправился поискать татар в рязанские пределы — заметьте, не на своей территории. И на реке Воже встретил большие татарские силы. Если за год до этого русские не ждали татар, то тут все было подготовлено по всем правилам. Последовала молниеносная атака русских конных дружин, и татары были разгромлены. Они бежали, забыв про обоз и пленников, все досталось княже­ской дружине, и таким образом пробный камень был брошен. Бросок этот оказался удачным. Оказалось, татар можно очень основательно бить, и эта последняя военная схватка показала, что, видимо, впереди уже забрезжила борьба между Московским государством и Золотой Ордой.

И вот, действительно, наступает 1380 год, когда и произошли те события, о которых знать надо подробно.

В отличие от очень кратких повестей о битве на Пьяне и на Воже, от достаточно лаконичной лето­писной повести, от чисто литературной "Задонщины", где почти нет не обработанных литературно исто­рических фактов, "Сказание о Мамаевом побоище", написанное в XV столетии, представляет собой раз­вернутый, очень продуманный рассказ о событиях, которые предшествовали Куликовской битве, начиная с весны 1380 года, и о том, как она произошла. Те, кто желает знать подробности этого великого сраже­ния, должны обратиться именно к этому тексту. Рассказ этот в меру литературен и вместе с тем чрезвы­чайно точен и подробен. Надо полагать, что под руками безвестного автора этого "Сказания" были и воспоминания участников (не исключено, что он и сам принимал участие в этой битве), и какие-то, ви­димо, тексты. Короче говоря, этот рассказ представляет собой обработку разных текстов и сведений, своеобразную сводку, но, повторяю, очень продуманно сделанную и представляющую собой систематизи­рованный, подробный и точный отчет о Куликовской битве.

"Сказание о Мамаевом побоище" можно считать главным произведением "Куликовского цикль" Око дошло до нас в большом количестве списков, которые датируются временем с XVI по XIX век (любо­пытно, что в XIX веке, когда было уже забыто так много в русской рукописной традиции, именно это произведение было живо, и именно в рукописной традиции).

Итак, "Сказание о Мамаевом побоище" начинается, как полагалось в русских летописях: говорит­ся о том, кто правил в этот момент Русью, о том, как безбожный Мамай, уподобясь Батыю, захотел опять повторить нашествие на Русь. То есть делается своеобразное введение, а дальше идет текст чисто исторический.

В это время у Москвы сохранялся только один соперник из русских княжеств — Рязанское княже­ство. Рязанский князь Олег действительно был врагом князя московского. Врагом старым, закоренелым, и Рязанское княжество, выдвинутое на восток и, как правило, первым принимавшее на себя удар орд, вторгавшихся с востока, в данной ситуации могло пострадать больше других. Олег предпринимает свои меры. Он входит в контакт с Мамаем и одновременно с литовским князем — соперником московских князей. Естественно, в этой истории он думает о своей выгоде. Эти три весьма разных правителя — ря­занский князь, литовский князь и Мамай — заключают между собой своеобразный союз, смысл которого сводится к тому, что Олег не будет помогать москвичам, а Мамай пойдет нашествием на Русь, литовцы же пойдут на помощь Мамаю. Таким образом против Москвы сложилась коалиция.

Естественно, Москва об этом своевременно узнала, и князь Дмитрий Иванович, хорошо осведомлен­ный о том, что происходит в Орде, зная наверняка, что решение о походе на Русь уже принято, рассылает своих разведчиков, которые должны следовать за Ордой во время ее летнего кочевья. Орда всегда перед тем, как начать поход, кочевала. Лошадей откармливали на тучных летних пастбищах, и маршрут этого кочевья выбирался так, чтобы к моменту, когда надо начинать нашествие, границы были рядом.

И вот когда становится очевидным, что Орда переходит Волгу, князь Дмитрий рассылает гонцов по городам, по княжествам, с тем чтобы все уже были извещены о том, что близко то время, когда понадобит­ся помощь всех русских сил. Дело в том, что в это время Москва уже стала авторитетом практически для всей Руси. И не только духовным. Уже почти в течение ста лет московские князья собирали ордынский "выход" со всей русской земли. Уже привыкли к тому, что именно Москва своей политикой прикрывала русскую землю от разорения. Уже практически все княжества так или иначе признали авторитет, старшин­ство, главенство Москвы, за исключением, пожалуй, только Рязани, и было очевидно, что в этой ситуации все русские земли, города и князья должны поддержать не московского князя, а всю "Русь", т.е. составить общерусское войско.

"И прослышал князь великий Дмитрий Иванович, что надвигается на него безбожный царь Мамай со многими ордами и со всеми силами, неустанно ярясь на христиан и на Христову веру и завидуя без­головому Батыю. И сильно опечалился князь великий Дмитрий Иванович из-за нашествия безбожных. И став пред свягою иконою Господня образа, что в изголовье его стояла и упав на колени своц, стал молиться".

Вероятно, писатель скажет, что это чисто литературный прием. А для историка, вероятно, здесь есть и отголосок реального события. Совершенно очевидно, что стратегическая разведка была поставлена долж­ным образом. И как только стало ясно, что Орда приближается к русским границам, известия о ее про­движении шли в Москву постоянно. Очередной гонец прискакал и сообщил, что Мамай двинулся.

Князь узнал об этом, находясь в своей опочивальне, и первой его реакцией была нормальная реак­ция русского православного человека — он встал на колени перед иконой и стал читать молитвы.

Сразу же были посланы гонцы за князьями, которые получили приказание съезжаться в Москву со своими дружинами. Одновременно посылают гонцов в города, далекие и близкие, с тем чтобы городское и земское ополчение шло к Коломне, и сроком, когда нужно там собраться, назначается Успение, т.е. 28 августа (по новому стилю).

Князья с дружинами, заранее отмобилизованные, быстро съезжаются в Москву, и здесь в тексте идет вставка, которая свидетельствует о том, что произведение это было написано в расчете на общегосударст­венное распространение. Здесь говорится о том, что князь Дмитрий держит совет с митрополитом Киприаном. Это вставка чисто искусственная, поскольку митрополита Киприана во время всех этих собы­тий не было в Москве. Отношения митрополита Киприана с Дмитрием Донским были очень сложными, потому что, как известно, Киприан был поставлен митрополитом еще при жизни митрополита Алексия, и Дмитрий простить этого Киприану, видимо, до конца не мог. Поэтому вставка эта была сделана из со­ображений чисто назидательных, дидактических: вся земля объединяется, естественно, соблюдаются все детали, а раз есть глава Церкви, то, естественно, должен иметь место и совет князя с митрополитом.

Дальше посылают послов. Один из них, Захарий Тютчев, упомянут в летописи, это предок нашего ве­ликого поэта. Дальше посылаются заставы, или, как тогда говорили, сторожи — конные подвижные заста­вы, которые должны следить за передвижениями Орды в степи. Они уже получают задание чисто воен­ное — добыть "языка". Сторожевые отряды задерживаются в степи, посылается вторая застава, которая встречает гонца с "языком". Его ведут к великому князю. "Язык же был из сановных мужей", он сообщает великому князю, что неотвратимо надвигается Мамай на Русь и что списались друг с другом и соединились с ним Олег Рязанский и Ольгерд Литовский. И не спешит царь оттого идти, что осени дожидается.

Татары совершали свои походы, как известно, осенью, после того как кони хорошо отдохнули, когда пышное разнотравье кончилось и наступают первые заморозки, когда впереди зима и реки должны стать льдом, чтобы была хорошая дорога для конницы. Итак, в Москву собираются князья. "И пришли к нему князья белозерские, готовы они к бою, прекрасно снаряжено войско их. Пришли ярославские князья, каргопольские, андомские князья и многие другие".

Эти князья уже давно не те, что были когда-то в домонгольской Руси. Это потомки знаменитых ро­дов — князья, которые княжат уже в городках, небольших землях, они все давно уже приведены под руку московского князя. У каждого дружина — может быть, не такая большая, как были когда-то у ки­евских и владимирских князей, но тем не менее это профессионалы, а это очень важно.

"И вот князь великий Дмитрий Иванович, взяв с собой брата своего князя Владимира Андреевича (это его двоюродный брат, князь серпуховской) и всех князей русских, поехал к Живоначальной Трои­це, на поклон к отцу своему духовному, преподобному старцу Сергию, благословение получить от святой той обители. И просил его преподобный Сергий, чтобы прослушал он Святую Литургию, потому что был тогда день воскресный и чтилась память святых мучеников Флора и Лавра. По окончании же Литургии просил святой Сергий со всею братиею великого князя, чтобы откушал хлеба в доме Живоначальной Троицы, в обители его. Великий же князь был в замешательстве, ибо пришли к нему вестники, что уже приближаются поганые татары. И просил он преподобного, чтобы его отпустили. И ответил ему препо­добный старец: "Это твое промедление благим для тебя поспешением обернется. Ибо не сейчас еще, гос­подин мой, смертный венец носить тебе, но через несколько лет, а для многих других теперь уже венцы плетутся". Князь же великий откушал хлеба у них, а игумен Сергий велел воду освящать с мощей свя­тых мучеников Флора и Лавра. Князь же великий скоро от трапезы встал, и преподобный Сергий окро­пил его священной водою и все христолюбивое его войско и осенил великого князя крестом, Христовым знамением... И сказал: "Пойди, господин, на поганых половцев. Призывай Бога, и Господь Бог будет тебе помощником и заступником". И добавил ему тихо: "Победишь, господин, супостатов своих, как и подобает тебе, государь наш". Князь же великий сказал: "Дай мне, отче, двух воинов из своих братии — Пересвета Александра и брата его Андрея Ослябу, тем ты и сам нам поможешь".

Иноки, бывшие брянские бояре (они, вероятно, постриглись после смерти жен), были тут же отданы князю, причем преподобный Сергий возложил на них схиму, как бы напутствуя на смерть в бою. И вот мы можем себе только представить, как уплотнилось время в те дни, какая скачка была из Москвы Дмитрия Донского и князей в Троицу, как неслись они обратно в Москву, потому что уже немного оста­валось дней до праздника Успения, когда они должны были быть в Коломне.

Возвратившись в Москву, они назначают выход на четверг, 27 августа - день памяти святого отца Пимена Отшельника. "В тот день решил князь великий выйти навстречу безбожным татарам".

Он идет со своим братом Владимиром Андреевичем в Успенский собор и молится там перед гробни­цей святителя Петра, а затем идет в Архангельский собор поклониться гробам родителей и предков. "Княгиня же великая Евдокия и Владимира княгиня Мария и других православных князей княгини и многие жены воевод и боярыни московские и жены слуг их стояли, провожая, от слез и кликов сер­дечных не могли слова сказать, свершая прощальное целование. И остальные княгини, боярыни и жены слуг также свершали со своими мужьями прощальное целование и вернулись вместе с... княгинею. Князь же великий, еле удерживаясь от слез, не стал плакать при народе, ... сильно прослезился, утешая свою княгиню, и сказал: "Жена, если Бог за нас, то кто против нас?"

В это время в трех кремлевских воротах — в Никольских, Спасских и Константино-Еленинских, ближайших к Москве-реке, встало московское духовенство. Священники встали с чашами, в которых была святая вода, и крестами, и через эти трое ворот из города (Кремль тогда и был Москва) стало тре­мя дорогами выходить огромное войско, которое собралось в Москве — все конные дружины князей, съехавшихся в Москву. Ратники шли ряд за рядом, строй за строем через народ, а священники напутст­вовали их на бой и кропили святой водой.

По трем дорогам уходило войско в сторону Коломны, и княгиня Евдокия и остальные княгини со­брались в светлице на верху терема и оттуда через окно видели, как уходит за горизонт тремя потоками, сливаясь где-то вдали в общий поток, московская рать. Они понимали, что вернутся далеко не все. Можно себе представить, как молились эти женщины о том, чтобы Господь даровал победу и спасение их мужьям, сыновьям и братьям на той битве, которая им предстояла.

В день Успения собрались в Коломне, и тут же был устроен смотр всему огромному войску. На Де­вичьем поле перед монастырем выстроились полки, тут же был им придан строй, который надо держать во время похода, тут же были назначены воеводы большого полка, полка левой руки, правой руки и от­дан приказ, чтобы при прохождении через Рязанскую землю не тронуть ни волоса с головы рязанцев и не допустить никаких насилий, никаких грабежей. На битву с татарами надо было прийти, очистив­шись от всех грехов, не говоря уже о том, что рязанцы были такие же русские, и в Москве это понимали лучше, чем в Рязани. И вот через Рязанское княжество эта огромная рать прошла тихо, без каких-либо эксцессов, и двинулась к берегам Дона.

Было известно, что литовский князь идет на помощь Мамаю, и встал вопрос, где встречать врагов. Было принято единственно правильное решение: ускорить движение тем, чтобы попытаться упредить со­единение татар с литовцами. Литовское войско было очень большим, и если бы это соединение произош­ло, то шансы на победу были бы ничтожны.

"Когда князь великий был на месте, называемом Березуй, за 23 поприща от дома, настал уже пятый день месяца сентября. Прибыли двое из сторожей заставы — Петр Горский да Карп Олексин привели знатного языка из сановников царского двора, и рассказывал тот язык: "уже царь на Кузьмине гати сто­ит, но не спешит, поджидает Ольгерда Литовского".

Князь совещается со своими советниками, как поступить, и принимается решение переправляться через Дон. "И князь великий приказал войску своему через Дон переправляться, а в это время разведчики пото­рапливают, ибо приближаются поганые татары. А за многие дни множество волков стеклось на место то, завывая страшно, беспрерывно все ночи, предчувствуя грозу великую". Волки шли перелесками по бокам от войск, предвкушая богатую поживу. Их вой по ночам, естественно, навевал невеселые думы на русских ратников. И когда переправились через Дон, то стало ясно, что остаются уже не дни, а часы до начала битвы. "В шестом часу дня примчался Семен Мелик с дружиной своей, за ним гналось множество татар, нагло гнались, почти до нашего войска, лишь только русских увидев, возвратились быстро к царю, сооб­щили ему, что князья русские изготовились к бою у Дона. Там же Мелик поведал князю великому: "Уже Мамай на Гусин брод пришел и одна только ночь между нами, ибо к утру он дойдет до Непрядвы".

Вероятно, вы приблизительно знаете расположение Куликова поля. На нем находилась дубрава. Русское войско переправлялось через Дон и вставало на поле фронтом к врагу: сторожевой полк, боль­шой полк, полк левой и правой руки. Впереди было сторожевое охранение.

"Тогда начал Дмитрий Иванович с братом своим князем Владимиром Андреевичем вплоть до шестого часа полки расставлять. Некий воевода пришел с литовскими князьями именем Дмитрий Боброк, родом из Волынской земли, который знатным был полководцем. Хорошо он расставил полки по дстоинству, как и где кому подобает стоять".

Князь вечером объехал полки. Я прочитаю вам отрывок, который, мне кажется, говорит о том, что среди тех материалов, которыми располагал автор, были или воспоминания очевидцев, или просто рассказ.

"Ибо ночь наступила уже светоносного праздника Рождества Пресвятой Богородицы. Осень тогда затянулась и днями светлыми еще радовала. Была и в ту ночь теплынь большая и очень тихо. И туманы от росы встали". Эта фраза обнаруживает нам очевидца событий. Был ли им сам автор или он писал со слов такового, судить не берусь. Но в другом месте есть еще отрывок от первого лица.

"Сказал Дмитрий Волынец великому князю: "Хочу, государь, в ту ночь примету свою проверить". И вот они ночью выехали на нейтральную полосу. "Став между двумя войсками, поворотясь на татарскую сторону, услышал стук громкий, и клики и вопль, будто торжища сходятся, будто город строится, будто с тылу войска татарского гром великий гремит, волки воют грозно, по правой стороне войска татарского вороны кличут и гомон птичий громкий очень, а по левой стороне будто горы шатаются — гром страшный, по реке же Непрядве гуси и лебеди крыльями плещут, небывалую грозу предвещая. И сказал князь вели­кий Дмитрий Волынцу: "Слышим, брат, гроза страшная очень", — и ответил Волынец: "Призывай, княже, Бога на помощь!". И повернулся к войску русскому, и была тишина великая. И спросил тогда Волынец: "Видишь ли что-нибудь, княже?" — тот же ответил: "Вижу: много огненных зорь поднимается..." И ска­зал Волынец: "Добрые эти знамения, только Бога призывай и не оскудевай верою".

И сошел Волынец с коня и приник к земле правым ухом на долгое время. Поднявшись, поник и вздохнул тяжело. И спросил князь великий: "Что там, брат Дмитрий?" Тот же молчал и не хотел го­ворить ему. Князь же великий долго понуждал его. Тогда он сказал: "Одна примета тебе на пользу, другая же к скорби. Услышал я землю, рыдающую двояко. Одна сторона, точно какая-то женщина, громко рыдает о детях своих на чужом языке, другая же сторона, будто какая-то дева, громко вскрик­нула печальным голосом, точно в свирель какую, так, что горестно слышать очень. Я ведь до этого много теми приметами битв проверил, оттого и теперь рассчитываю на милость Божию, — молитвами святых страстотерпцев Бориса и Глеба, родичей ваших, и прочих чудотворцев, русских хранителей, я жду поражения поганых татар. А твоего христолюбивого войска много падет, но, однако, твой верх, твоя слава будет".

Этой глухой ночью князь и Дмитрий Боброк-Волынец сделали еще одно распоряжение, вернее, еще одно совершили действие. В эту рощу скрытно от всех был поставлен засадный полк — отборные конные дружинники во главе с двумя самыми лучшими полководцами Дмитрия Донского, его двоюродным бра­том Владимиром Андреевичем и этим самым Дмитрием Боброком. Наступило утро. Туман рассеивался медленно. Когда он рассеялся, наступил второй час дня. Под княжеским стягом (а русский стяг был в то время черного цвета, и на этом стяге золотом был вышит Спас Нерукотворный) встал не князь, а его ближайший боярин Михаил Бренк, одетый в княжеские одежды. Сам князь хотел стать в ряды стороже­вого полка, но его советники ему не дали, и он как простой дружинник стал в ряды большого полка. Князь не желал уклоняться от борьбы, не хотел стоять в стороне от битвы и смотреть, как погибают его товарищи. Вместе с тем он понимал, что он глава войска и государства. Поэтому он решил, с одной сто­роны, принять участие в сражении, а с другой, все-таки получить хоть какой-то шанс, потому что пони­мал, что на княжеский стяг будет направлена самая лютая татарская атака. Осуждать его за это никак нельзя, скорее здесь говорила в нем государственная мудрость.

Битва началась поединком татарского богатыря с Александром Пересветом. "Уже близко друг к дру­гу подходят сильные полки, и тчэгда выехал злой печенег из большого войска татарского, перед всеми доблестью похваляясь, видом подобен древнему Голиафу. И увидел его Александр Пересвет, монах, кото­рый был в полку Владимира Всеволодовича, и выступив из рядов, сказал: "Этот человек ищет подобного себе, я хочу с ним переведаться". И был на голове его шлем, как у архангела, вооружен же он схимою по велению игумена Сергия. И сказал: "Отцы и братья, простите меня, грешного! Брат мой Андрей Ослябя, моли Бога за меня! Чаду моему, Якову, мир и благословение!" Бросился на печенега и добавил: "Игумен Сергий, помоги мне молитвою!". Печенег же устремился навстречу ему, и христиане воскликнули: "Боже, помоги рабу Своему!". И ударились крепко копьями, едва земля не преломилась под ними, и повалились оба с коней на землю и скончались".

Моральная победа была налицо, потому что татарин был в броне, а Пересвет в схиме. После этого началась схватка. Нам трудно себе представить, что это такое, потому что в течение шести часов шла ру­копашная. Стена ломила стену. Раненный человек погибал, истекая кровью. Люди в броне задыхались от жары, тот, кто падал под копыта лошадей, уже никогда не поднялся.

И вот татары постепенно стали теснить русские войска, проломив сначала сторожевой полк, потом врубаясь уже в большой, полки правой и левой руки. Русское войско не бежало, оно просто пятилось, теряя своих товарищей. Оно отходило, держа ряды, к Непрядве.

"Когда же настал седьмой час дня, по Божьему попущению за наши грехи начали поганые одоле­вать. Вот уже из знатных мужей многие перебиты, богатыри же русские, воеводы, удалые люди, будто деревья дубравные, клонятся к земле под конские копыта. Многие сыны русские сокрушены. Самого ве­ликого князя ранили сильно и с коня его сбросили. Он с трудом выбрался с поля, ибо не мог больше биться. Это мы слышали от верного очевидца, который находился в полку Владимира Андреевича. Он поведал великому князю, говоря: "В шестой час этого дня видел я, как над вами разверзлось небо, из ко­торого вышло облако, будто багряная заря, над войском великого князя скользя низко. Облако же то было наполнено руками человеческими, и те руки распростерлись над великим полком, как проповедни­ческие или пророческие. В седьмой час дня облако то много венцов держало и опустило их на головы войска, на головы христиан. Поганые же стали одолевать, а христианские полки поредели, — уже мало христиан, а все поганые".

А засадный полк все стоял и стоял. Что испытали эти ратники, видя, что их товарищи погибают, что татары уже практически прошли их позицию, они уже видят тыл татар? Как они рвались в бой, можно только гадать, но Дмитрий Боброк, немолодой человек, удерживал Владимира Андреевича: "Беда, кня-же, велика, но еще не пришел наш час. Начинающий раньше времени вред себе принесет, ибо колосья пшеничные подавляются, а сорняки растут и буйствуют над благорожденными. Так что немного потер­пим до времени удобного и в тот час воздадим по заслугам противникам нашим...

... И вот наступил восьмой час дня, когда ветер южный потянул из-за спин нам. И воскликнул Волынец голосом громким: "Княже Владимир, наше время настало, и час удобный пришел". И прибавил: "Братья мои, друзья, смелее, сила Святого Духа помогает нам!". И вот засадный полк, свежий, отдох­нувший, ударил в тыл татарам. Их отделяли сотни метров, а может быть, и меньше. Всадники набрали галоп и строем врубились с тыла в татар. При отражении кавалерийской атаки необходимо встречать ее плотно сомкнутым строем и тоже на галопе, иначе войско теряет строй и становится добычей тех, кто строй не потерял. Но ведь татары оказались между двух фронтов. В тот момент, когда русские ряды по­чувствовали, что татары остановились и пытаются развернуться, к ним пришло второе дыхание.

Началось избиение, которое продолжалось до вечера. Мамай, стоявший в стороне на холме, увидев, что происходит, бежал, а с ним и его свита. Бежали так быстро, что догнать их не смогли. Сколько было избито татар на поле, никто не считал, можно делать только приблизительные расчеты.

К вечеру все было кончено. Князь Владимир Андреевич встал на поле боя под черным знаменем. "Страшно, братья, зреть тогда и жалостно видеть и горько взглянуть на человеческое кровопролитие...".

Тут стало ясно, что Дмитрия нет среди тех, кто уцелел. Начали спрашивать, кто видел князя. Кто-то говорил, что видел, как он сражался, как он где-то шел уже пешим, отбиваясь от татар. Стали ворошить трупы, объезжать места, где он мог быть, и наткнулись на него в дубраве. "Один именем Федор Сабур, другой Григорий Холопищев, оба родом костромичи, чуть отошли от места битвы и набрели на великого князя, избитого, и израненного всего, утомленного. Лежал он в тени срубленного дерева березового. Увидели его и, слезши с коней, поклонились ему. Сабур тотчас же вернулся поведать о том князю Вла­димиру и сказал: "Князь великий Дмитрий Иванович жив и царствует вовеки!".

Тут же примчался Владимир Серпуховской. Дмитрий был без сознания. Его стали приводить в чув­ство. Открыв глаза, он проговорил тихо: "Что там, поведайте мне". Когда он потерял сознание, битва была еще не решена. Когда же ему сказали, что татары разгромлены, то, естественно, силы к нему стали возвращаться. Он стал объезжать поле и, наехав на то место, где стоял под княжеским стягом Михаил Бренк, увидел его убитого и заплакал.

После этого в течение семи дней русское войско хоронило своих товарищей. Рыли огромные брат­ские могилы, а бояр и знатных мужей клали в колоды, с тем чтобы везти в Москву. Колоды — это ог­ромные стволы дубов, обрубленных на соответствующую высоту, расколотые вдоль и выдолбленные. Так выглядел древний русский гроб. В такую же колоду положили и Александра Пересвета.

После того как последний русский ратник был похоронен, войско двинулось обратно. Шли опять че­рез рязанские земли и опять никого не трогали, только Дмитрий приказал своим боярам занять Рязань. Это было сделано без всякого кровопролития, потому что Олег бежал.

Когда вошли уже в собственно московские пределы, то с одной стороны, конечно, была большая ра­дость, а с другой — безмерная скорбь, потому что войско уменьшилось в несколько раз.

Встреча с москвичами началась довольно далеко от Москвы, у Андроникова монастыря. Оттуда уже с духовенством шли к Москве и подходя уже к городу, поставили деревянную церковь в память о тех, кто погиб на Куликовом поле. И церковь была освящена в честь Всех Святых. Она и сейчас стоит, только уже каменная, XVII века. Как раз напротив нее поставлен памятник Кириллу и Мефодию на Старой площади. Так закончилась эта битва. Но надо сказать еще о некоторых подробностях.

Во-первых, у русского войска была икона Божией Матери, написанная Феофаном Греком. Находит­ся она в Третьяковской галерее, это одна из самых великих чудотворных икон России, которая получила после этого прозвище Донская (как и великий князь Дмитрий). В авторстве Феофана Грека нет сомне­ний, потому что этот хитрый грек золотые ассисты на омофоре изобразил очень своеобразно. Это тайно­пись, которая издали кажется просто орнаментом. Если ее расшифровать, то там читается подпись Фео­фана и дата написания.

Второй момент, на котором нужно остановиться, касается расчетов численности рати русской и та­тарской. Такие расчеты делались, они очень разные. Очевидно, нет оснований говорить о сотнях тысяч, но вместе с тем, вероятно, можно говорить о пределе в сто тысяч. Даже в XIX веке войско в 100 тысяч считалось очень большим. Но все это очень относительно.

Третий момент представляет немалый интерес для того, чтобы понять нашу психологию, психоло­гию русского человека. Я вам прочитал отрывок, где говорится о том, что на стороне татар был слы­шен шум, крики, гомон. Татары предвкушали победу и веселились. А на русской стороне была гробо­вая тишина. Русские готовились к бою, исповедовались, читали молитвы и в благоговении проводили, может быть, последний вечер в своей жизни. И вот эта странная, непривычная для других народов традиция была жива всегда.

Все вы неплохо знаете стихотворение "Бородино": "И слышно было до рассвета, как ликовал фран­цуз". Это известно: французы пили, пировали, надеясь на скорую победу. "Но тих был наш бивак от­крытый. Кто кивер чистил весь избитый, кто штык точил, ворча сердито, кусая длинный ус".

Опять — полная тишина. И Лермонтов этого не выдумал. Его дядя, артиллерийский офицер, был участником Бородинской битвы и рассказывал мальчишке об этом страшном побоище под Москвой. По его рассказам и было написано это в своем роде уникальное в мировой литературе произведение, потому что это абсолютно точное изображение событий в форме очень короткого стихотворения.

В 1943 году произошла еще одна колоссальная битва, о которой у нас говорят, но как-то не ощуща­ют ее в деталях. Это побоище на Курской дуге. На этот раз друг против друга стояло уже по миллиону человек: вооруженные до зубов немцы и такие же вооруженные до зубов русские солдаты. Дуга эта про­стиралась на сотни верст. И в ночь с 4 на 5 июля, когда должно было начаться наступление немцев, те, кто уцелел в этой страшной битве, говорили, что тишина была такая на русской стороне, что многие боя­лись сойти с ума. От привычного на войне грохота стрельбы они не могли опомниться. Эта тишина дей­ствовала на нервы. Иногда только она нарушалась осветительными ракетами. Я думаю, что здесь сказы­вается наш национальный характер. Даже в безбожное время, в XX веке, все равно русская душа оставалась живой. И в этом страшном предчувствии смерти она как бы успокаивалась, человек как бы приводил в порядок свои земные счеты. Уже не было священников, не было икон, как в Бородино и на Куликовом поле. Но ощущения, душевные переживания оставались прежними.

На Куликовом поле сейчас стоит храм, поставленный по проекту Щусева. Это заповедное поле. Но каких-т.р реалий того времени не сохранилось, да и не могло сохраниться. Что касается памятников Мо­сквы, то вот вам место, где стоял деревянный храм Всех Святых, а теперь стоит каменный собор XVII века. Я уж не говорю о самой Троице-Сергиевой лавре, об Архангельском соборе, который стоит на мес­те того храма, где молился Дмитрий Донской. В нем гробница самого Дмитрия Донского и Владимира Андреевича Серпуховского. Сохранилось даже место, где похоронен Александр Пересвет, в Симоновом монастыре. Сейчас оно приводится в порядок, но совсем недавно там находилась компрессорная станция. Большевики сделали все, чтобы уничтожить память о самых великих событиях русской истории, и во многом преуспели. Рассуждения о том, имел ли право преподобный Сергий благословлять монахов на убийство, я думаю, носят чисто схоластический характер. Он их благословлял на защиту русской земли, на защиту православной веры. Следовательно, на богоугодное дело. Что же касается формального истол­кования канонов, то жизнь все-таки куда более сложная вещь, чем чисто формальный подход, исходя из буквы канона. Хотя, конечно, преподобный Сергий нарушил все формальные установления.

Все вы должны прочитать "Сказание о Мамаевом побоище". Спустя несколько лет произошел набег на Москву Тохтамыша. Тохтамыш, новый хан Золотой Орды (Мамай был убит на юге), не мог повто­рить нашествие. Но набег он совершить сумел. Рязанцы опять указали ему броды, и когда стало извест­но, что татары идут прямо на Москву, выяснилось, что Москва защищаться не может. Те самые ветераны Куликовской битвы, князья, которые собрались на совет, в один голос говорят, что Москва не может за­щищаться. Трусости здесь не было, как не было и растерянности от неожиданности. Дело было в другом. Не было людей, не было мужчин — все мужское население было практически выбито в Куликовской битве. И поэтому князь оставляет Москву и едет через Переславль, Ростов и Ярославль в Кострому, та­ким образом, обходя нашествие с фланга и пытаясь собрать ополчение, а татары захватывают Москву. Есть "Сказание о нашествии Тохтамыша", там подробно все это рассказано. Почему в это время в Моск­ве не оказалось воеводы или какого-то князя, который мог бы организовать москвичей на оборону, поче­му московская голытьба заставила отворить татарам ворота — это загадка. Москва была вырезана, по­гибло 20 тысяч человек. Цифра точная, т. к. указано, какую сумму заплатил князь за похороны и за какую норму сколько рублей давали.

А в московских каменных храмах до строп, как говорит летопись, было наложено книг, которых мо­сквичи нанесли туда, чтобы спасти. Сколько там сгорело летописей, житий, текстов, просто богослужеб­ных книг — мы никогда не узнаем. Мы можем только догадываться, какая великая литература погибла в этих пожарах.

Маятник качнулся в обратную сторону. И хотя нашествие Тохтамыша было только набегом на Мо­скву и Подмосковье, и было несопоставимо с тем, что когда-то совершил Батый, все равно это была ра­на, которая тоже долго не заживала. Опять пришлось налаживать отношения с Ордой и даже какое-то время платить дань.

Сам Дмитрий Донской умер молодым человеком, и летопись отмечает, что незадолго до смерти он был очень тучен, что обычно является признаком нездоровья. Вполне возможно, что сказались раны, по­лученные в бою на Куликовом поле.

Его жена, княгиня Евдокия, после смерти князя постриглась в монахини с именем Евфросиния и ос­новала Вознесенский монастырь в Кремле, который стал усыпальницей московских великих княгинь. Большевики взорвали этот собор вместе с Чудовым монастырем, на их месте стоит безобразное здание бывшей казармы, в котором находился Верховный Совет СССР. А останки княгинь были выброшены и с тех пор так и валяются в подклети Архангельского собора без какого бы то ни было почитания. Бу­дем надеяться, что и здесь постепенно все придет в порядок.

Лекция 9