Глава 2.

 

«Ох, Иван-Иван! - вздыхала Устинья, возвращаясь домой. - Чё-то неладно сёдни с тобой, какое-то шальное было у тебя ноньче веселье. Шары дикие, ровно у жеребца. Да ещё, никак, успел стакашек опрокинуть, а то и два. Друзья-товарищи, знать, поусердствовали. Серафимушка-то сама не своя. Непривычно ей наше дурное гулянье, да и жених-то как с цепи сорвался, не узнать совсем. Крикнут «горько», он её, ровно медведь, сграбастает в охапку да к губам-то пиявкой и присосётся. А молодняк-то руками плещет, ржёт да подзадоривает: эх, сладка ягодка малина, ешь досыта! А чё ночью-то будет?»

За размышлениями Устинья не заметила колдобину и подвернула ногу. Ох, ноги-ноги, уж так болят по ночам, что иногда только под утро и вздремнёшь. А этой ноченькой вопче спать не придётся: блины надо печь. Кому же, как не ей? Она ведь теперь Серафиме заместо матери.

Два года прожили они душа в душу, привязалась она к фатеранке, ровно к дочке, стало быть, Ивана надо почитать за зятя. А раз так, тебя в тёщи и произвели. А раз тёща, пеки зятю блины. Да одному бы зятю! Опеть вся вчерашняя орава нагрянет, в Кедровке на гулянку прогулов не делают.

В печке уже заранее были сложены сухие дрова, в квашне дожидалось хозяйку блинное тесто. Устинья поднесла к дровам пучок горящих лучинок, и, когда дрова разгорелись, длинным сковородником заслала в багровый зев печки многосемейную чугунную сковородищу. Самой ей такая аграмадина в хозяйстве была не нужна, выпросила у соседки. Прежде чем затолкать посудину в печь, Устинья трижды её перекрестила: не капрызничай, голубушка, я тебя не украла, а подобру у твоей хозяйки выпросила. Она энергично взболтала весёлкой тесто в квашёнке, вытащила из печи раскалённую сковороду и большим половником налила в неё солнечно жёлтое маслянистое тесто. Первый блин, слава тебе, Господи, вышел не комом. Сковорода не капрызничала, блины легко переворачивались и снимались. Устинья облегчённо вздохнула: не вредная Серафимушка-то, вот и стряпня заладилась. Топлёным маслом она обильно смазывала блины и укладывала их горкой на большом медном подносе.

Стряпня заладилась, Устинья уже не дрожала над каждым блином, руки машинально делали заданную работу, а думы вернулись в знакомое русло. Да, добрая Серафима девушка, добрая, чё зря говорить? Правда, не больно разговорная, да ить когда ей лясы точить? Весь день в школе, прибежит только в обед кусок перехватить - и до вечера. А вечером сидит, к завтрашним урокам готовится. Ну, рабо-отка!.. А Серафима как попало робить не любит. А работящая-я! Устинья уж и не помнит, когда полы последний раз мыла. Придёт, это, поране, переоденется, похватает чего-нибудь. И давай в избе шик-блеск наводить. И в баньке-то всё голиком с песочком прошоркает, воды натаскает полным-полнёхонько. Ух, и любит вдоволь-то похлюпаться! А парится!.. Ить городская вроде, непривычная, а вот сходила раз с Устиньей в баню, поглядела, как та веником до беспамятства хлещется, попробовала - поглянулось. Теперь вот и за вениками сама ходит, и вязать их научилась - любо-дорого! Да, девка - сто сот! Научи меня, говорит, тётя Устинья, корову доить. Вдруг у тебя поясница отстанет, не надо соседку звать. И грядки под мелочь вскопает, и картошку посадить и выкопать поможет. Почитай, половину забот со старухи сняла. Помоги ты ей, Господи, так же со свекровью ужиться! Иван-то вроде уживчивый, работящий, из себя баский, добрая из них пара составилась. А уж как он за ей бегал да обхаживал! Другая-то ухватилась бы за его покрепче да и не отпускала, а она заартачилась: что у нас общего? Ну, сумел ить, настырный, свово добиться!

Насты-ы-ырный! Ходил он за ей ходил, угождал-угождал - она и бровью не ведёт. Довела его любовь ета до помрачениев. Уж какой у их там промеж собой разговор вышел, не ведаю, на крылечке они беседовали, а только зашла в избу шибко расстроенная. Чего, говорит, тётя Устинья, мне делать? Прилип,как банный лист, мало ему деревенских девок? Уехала бы я отсюда, да ведь ещё целый год отрабатывать. Не выйдешь, говорит, за меня, угроблю себя. Нет,. говорю, и не надейся. Он и убежал, как угорелый. Боюсь я, как бы и правда чего с собой не натворил.

И ведь чё, дурья башка, с собой вытворил!..

От размышлений оторвал Устинью поплывший по избе чадный запах пригоревшего теста. Ругая себя на чём свет стоит, она выхватила из печки дымящую сковороду и стала снимать чёрный, как уголь, блин.

Совсем умаялась стряпуха, пока перепекла всё тесто. Вымыть квашню у неё уже не хватило сил, она просто залила её водицей, чтобы не засохла, поставила на горячую печку поднос с блинами, прикрыв их полотенцем, а сама так и рухнула на постель. Гудели ноги, нестерпимо ныла поясница, сами собой закрывались глаза. Вот теперь-то бы и уснуть да поспать подольше, а надо вставать ни свет ни заря, корову подоить да в табун проводить, а потом с блинами ташиться к сватам, угощать зятюшку. И опять заныло сердечушко: как там Серафимушка, не обидел бы её жеребчина лешачий…

И не зря ныло Устиньино сердечушко. Страшна была эта ночь Серафиме. Куда девался прежний Иван, робкий да стеснительный? Сегодня будто кто его подменил. Казалось, он мстил ей за своё долготерпение, за её холодное высокомерие и плохо скрываемое презрение к его деревенской неотёсанности. Теперь он обращался с ней, как с трофеем, добытым в нелёгком сражении. Он в открытую похвалялся перед гостями этим трофеем и на правах обладателя позволял себе такие выходки, о которых она не могла раньше и подозревать. Да ведь он пьян, да-да, пьян, пьян до бесстыдства.

Губы у неё саднило от его хищных поцелуев. Когда кричали «горько !», Он грубо прижимал её к себе одной рукой, не давая возможности отстраниться, другой лапищей охватывал затылок и, присосавшись к её рту, проталкивал сквозь зубы твёрдый, как камень, горячий язык. Пьяные дружки его бухали в ладони, скандируя: один, два, три…. Десять… пятнадцать, - а она задыхалась в железных тисках, испытывая ужас перед этой животной яростной страстью. В висках стучало неотвязно: зачем? зачем? зачем?

- Я выйду. Здесь дышать нечем! - стала приподниматься Серафима, но Иван властно положил руку на спинку стула, не давая ей встать.

- Невестушка-то совсем сомлела, - раздался за спиной Устиньин голос. - Пойдём-ка, деушка, на свежий воздух. А ты, Иван, сядь, не след гостей одних оставлять.

- Ты смотри, тётка Устинья, чтоб кто не умыкнул мою невесту, у мно-о-огих на её слюнки текут, - глумливо ухмыляясь, погрозил ей пальцем Иван.

Не удостоив его ответом, Устинья под ручку вывела Серафиму из прокуренной галдящей избы. На дворе стоял прелестный июньский день, насыщенный принесённым с гор ароматом цветущей черёмухи. После затяжной холодной и дождливой весны лето только-только набирало силу. Всё в природе было умиротворённо и целесообразно, всё живое было занято весёлым делом произрастания и размножения, а там, в избе, уже который час продолжалась гулянка, лишённая хоть какой-то целесообразности. Пьяные гости старались перекричать друг друга, пели, плясали, обнимались, целовались. А кое-кто уже начал выяснять отношения. Ну, зачем это накачивание гостей водкой, чтобы всё, как у людей, эта бессмысленная толкотня?

Устинья усадила Серафиму на скамейке в палисаднике, притулилась рядом, загорюнилась.

- Иван-то ноньче на себя не похож, - высказала она вслух мысли Серафимы. - Как сбесился! Дружки постарались, подпоили парня для храбрости. От времена пошли! Раньше-то батька учуял бы такое дело, увёл бы в анбар да вожжами и выпорол: не позорь родителев, уважай невесту! А этот-то, Петрован Демьяныч, сам нахрюкался, боров сиворылый!

- Ох! - простонала Серафима, зажав лицо ладонями и раскачиваясь из стороны в сторону. - Тошно мне, тётя Устинья! Что же это я натворила?

- Да ты не убивайся, доченька. Выпил он сёдни, кровь в ём шальная разыгралась, вот перед дружками и куражится. Хмель-то повыветрится, опеть к уму придёт. Ты скрепись да виду не показывай, что тошно тебе. Обними, приласкай его, а то сидишь, ровно кукла неживая… Стесняешься, дак выпей для смелости, я тебе вместо водицы поднесу в чайной чашке, никто и не заметит.

- Нет, не стану я пить, - твёрдо ответила Серафима. - Была одна пьяная свинья, а станет две.

- Ну и молодец, и правильно! - согласилась Устинья. - Пойдём-ка, пойдём за стол. Потерпи ещё маленько, скоро уж гости расползаться начнут. Да гляди ты бойчей, не силком же тебя взамуж гонят. Взбодри себя, деушка, повеселись, пока бабой не стала, - неожиданно хихикнула Устинья.

- И эта туда же, - неприязненно взглянула на хозяйку невеста. - Знать, ничем не вытравить из людей скотского начала. Самое святое, о чём молчать надо, вывернут наизнанку, на людской погляд, всё сокровенное высмеют, превратят в непристойность.

Она тяжело, по-старушечьи, поднялась со скамейки и направилась к дому. Неожиданно в избе завизжали бабы, затрещали стулья, зазвенела разбиваемая посуда, и всё это перекрыла истеричная матерщина, только одна и различимая среди слитного гомона многих голосов. Потом изнутри отлетела дверь, бабахнув о стенку так, что вся изба затряслась, и в сенцы вывалился сцепившийся рычащий клубок.

- Пустите меня, так вашу мать, пустите, я ему еб….ник расквашу, суке, я ему гнилые потроха выпущу и на кулак намотаю, - срывался на хрип чей-то бешеный голос.

Серафима в испуге замедлила шаг, схватила Устинью за руку, потянула прочь от избы.

- Уйдём отсюда, уйдём скорее, пожалуйста, тётя Устинья, - сначала тихо, а потом всё громче умоляла она Устинью.

- Куда уйдём-то? Это теперь твоё жильё… И чё ты трясёсси? Неуж драки не видала? Обычное дело на свадьбе! Ни одной не помню, чтобы мужики не перескублись, Ить дармовой-то водки море-окиян, да хозяева ещё упрашивают, уговаривают, обижаются, ежли кто ломается. У нас здесь как заведено: ушли гости на твёрдых ногах - плохо угостили; расползлись на карачках - угодили. Ты думаешь, завтра утром эти драчуны чё-нибудь вспомнят? Ну, ежли покалечут друг дружку, тогда, конечно, память и останется. А этих бабы растащат, куды им счёты сводить, кулаками-то зря воздух месят. Они ить пьянее водки, на ногах держаться не могут. А ты беги-ка, беги к Ивану, покудова не выскочил да в драку не ввязался. Ох, плохая примета: всю жисть с ним маяться будешь, из синяков не вылезешь.

Устинья опять подхватила под локоть стоявшую столбом Серафиму и повлекла её на крыльцо, куда уже рвался из рук матери и свахи растрёпанный Иван. Устинья, широко улыбаясь, заступила ему дорогу.

- Ну, Ванюшка, привела я твою невестушку, сохранила, как наказывал - в целости-невредимости, - запела-заегозила перед женихом. - Давай, зятюшка драгоценный мой, налей-ка мне за ету услугу доброго винца, уморилась я, твою красу оберегаючи. Принимай сою лебёдушку белую да веди за стол тёщу названную.

Она подтолкнула к Ивану Серафиму, упреждающе до боли сжав её локоток, и та не успела опомниться, как, будто пушинку, жених подхватил её на руки и понёс к столу на красное место. Сеструха Валька успела уже всё прибрать, и мать обносила гостей очередной чаркой, а за столом царило то беспамятное благодушие, которое наступает после угасшей ссоры или потасовки.

- Выпейте, гости дорогие, за мою названную тёщу Устинью Осиповну, что была моей невесте заместо матери. Давай, тёща моя драгоценная, выпьем да поцелуемся! - Иван лихо опрокинул стопку водки, расцеловался с Устиньей, которая тоже до дна осушила рюмку с водой, потому что сроду не брала в рот спиртного. Она ещё утром договорилась с Фетиньей, чтобы не заставляли её пить, не уговаривали, а если уж будет нельзя отказаться, пусть подают ей обыкновенной подкрашенной вареньем воды из отдельной бутылки, будто это красное вино: от белого, дескать, у неё желудок прихватывает. Поэтому приходилось ей подыгрывать пьяным, притворяться подвыпившей, хотя считала она всякую хитрость большим грехом.

Опять накатило прибоем подогретого веселья, время за питьём и едой бежало незаметно, но Фетинья с дочкой уже валились от усталости, переменяя блюда, уговаривая осточертевших гостей хлопнуть ещё по рюмашечке.

Первой поднялась из-за стола грузная, оплывшая сродная сестра Фетиньи Дарья Микитиха, сама прошлой осенью сыгравшая сыновью свадьбу и хорошо ещё помнившая, как тогда умаялась, потчуя приглашённых и незваных гостей:

- Ну, пора гостям и честь знать. Спасибо хозявам, напились, наелись, на неделю брюхо набили. Надобно идти с хозяйством управляться, да и хозяюшки-то наши с ног сбились.

- Да куды же ты, Дарьюшка, и посидели всего ничего, Обижаешь ты меня, - притворно засуетилась Фетинья. - Со скотиной-то и ребятишки управятся…

- Нет уж, спасибо за хлеб, за соль, за весельице. Молоденьким нашим совет да любовь и чтоб сёдни всё у их с первого разу заладилось, - она озорно подмигнула жениху с невестой, привычно подлезла под руку тяжко обвисшего на ней мужа, в стельку пьянецкого, и потащила его к выходу. За нею стали расходиться и остальные: кого, подобно Дарье, поволокли жёны, кто ушёл собственными ногами, пропустив на дорожку посошок. За свалившимися под стол мужиками бабы присылали ребятишек , и те, как мураши соломину, тянули упившихся кормильцев до дома.

 

 

«Иди ко мне, девочка моя, красавица моя ненаглядная!» - удивляясь пришедшим к нему таким нежным словам, затаив дыхание, смотрел Иван на плывущую к нему из дальнего угла белую лебёдушку. Словно впервые увидел он Серафиму, такую хрупкую, такую воздушную в белоснежной длинной сорочке, что, казалось, подуй на неё, и она улетит, растворится в лунном свете, льющемся из окон. Как же измять, истоптать эту хрупкую чистоту? Иван протянул навстречу невесте руки и бережно принял её в свои объятья…

Серафима проснулась первая. Голова Ивана лежала на её плече. Она осторожно отодвинулась и повернулась на правый бок. Долго смотрела Серафима на его лицо, по-детски безмятежно-спокойное, но видела перед собой другое, искажённое страданием, с бисеринками пота над мучительно сведёнными к переносице бровями, с закушенной от боли нижней губой.

В ту страшную январскую ночь он убежал от неё, как угорелый, пригрозив угробить себя. Она злилась на себя, что вовремя не отшила парня, теперь вот и переживай, как бы и правда чего не натворил. Ну, в чём она виновата? Разве она заигрывала с ним, кокетничала? Думала, ходит парень помочь Устинье по хозяйству. Покалякать о том, о сём. Надо же где-то зимний вечер скоротать! С Устиньей они друг друга понимали, а перед ней Иван робел, сидел истуканом, таращился, как она проверяет тетради. Будь Серафима хозяйка в доме, она бы враз указала ему на порог. Но Устинья его привечала после того, как приволок он на тракторе две отборных листвяги, распилил, расколол и даже сложил в поленницы. С тех пор и стал для Устиньи желанным гостем, не видела она в нём никаких изъянов и потихонечку стала нашёптывать квартирантке: золотой парень, смотри не упусти! А он был неинтересен ей, скучен. Она отмахивалась: что у нас с ним общего? И ведь понимала, что имеет он на неё свои виды, но как отвадить, что придумать, чтобы оставил её в покое? В ту ночь, когда открыто предложил выйти за него замуж, резко ответила: и не надейся! Ладно, думала, расстилая ко сну постель. Обойдётся, как вдруг на дворе звонко залаяла Жульба и чей-то женский голос позвал её с улицы: «Се-ра-фима Трофимовна-а-а!» Она накинула поверх ночной сорочки пальтишко и в одних шлёпанцах выскочила на крыльцо: кто там?

«Скорее, Серафима Трофимовна, Иван умирает, вас зовёт!» - задыхаясь от бега, прокричала из темноты Валюха, сестрёнка Ивана. Устинья уже выскочила из избы с тёплыми, только что с печки, валенками и шерстяной шалью в руках: «Беги, я следом!» - и Серафима побежала вслед за Валюхой в каком-то совершенном оцепенении всех чувств.

Мимо её сознания проносились Валюхины сбивчивые, сквозь всхлипывания, слова:

- Прибежал домой, как угорелый, мы-то уж спать завалились. Слышим, в кладовку полез. Потом на улице - ба-бах! Выскочили - а он весь в кровище на снегу валяется, правая нога босая, он приставил ружьё-то к груди да пальцем ноги надавил на курок. Затащили его, перевязали, фельдшера батька поднял с постели. Ой, что-то теперь бу-у-удет!

- Ну, и что фельдшер сказал? - дошло наконец до Серафимы.

- А я не слыхала. Меня Ваньша за вами послал.

Свет керосиновой лампы после уличной кромешной темноты показался ей ослепительно ярким, она зажмурилась, переступив порог, и остановилась в нерешительности. Валюха взяла её за руку и провела на чистую половину. Здесь, вот на этой самой кровати, лежал Иван. Она подумала, что, если он умирает, значит, без сознания, и низко склонилась над ним. Её глаза встретились с живыми, чересчур живыми глазами Ивана. Ей показалось, что во взгляде его светится победное торжество:

- Пришла всё-тки, прибежала… А я вот как был дураком, так и остался: взялся за гуж, да оказался не дюж. Не сумел до конца дело довести.

- Больно тебе? - Серафима осторожно притронулась к окровавленной повязке, перепоясавшей грудь и плечо.

- Терпеть можно. Здесь, - Иван указал на сердце, - было больнее.

Пожилой фельдшер (она лишь теперь заметила его) складывал в саквояж инструменты, успокаивая родных: рана неопасна, пуля прошла через плечо, не задев кости. В город везти необязательно, только разбередишь рану да и милиция прицепится, привлекут ещё кой-кого - он значительно глянул на Серафиму. У него в медпункте есть всё для обезболивания, промывания и перевязки. Кравченко (такова была фамилия фельдшера) лукаво прищурился: спасибо Ивану, хоть задал мне работу, а то уж думал, геморрой наживу, сидя без дела. А вы, юноша, не балуйте больше с ружьецом. Ф-фу, что за манера: в расцвете сил себя угроблять!.. Он сделал Ивану обезболивающий укол, дал снотворного, и тот, держа в горячей ладони руку Серафимы, уснул. Девушка осторожно разжала ослабевшие пальцы и вышла на грязную половину. Там вокруг стола сидели Фетинья, Петрован и Устинья, вполголоса разговаривая. Фетинья молча указала Серафиме на табуретку. После долгого затяжного молчания она чужим надтреснутым голосом проговорила как бы про себя:

- Вот ждали-ждали сыночка, думали, помощник вырастет, заступа старикам. Женится - внучат няньчить станем. - Она вдруг ненавидяще взглянула на девушку. - Вот и окрутился с бедой . Сколь девок вокруг увивается, а он к тебе присох. Чем он тебе не глянется? Зачем парня завлекала, коли не люб? - Глаза её злобно сузились. - Поиграться захотелось? Довольна теперь?

Серафима вскочила и опрометью бросилась вон из избы. Так я и знала, так я и знала: во всём обвинят меня! Гнев в душе разгорался сухим хворостом, лицо горело, как от пощёчины. Чёрта с два я зареву! А слёзы уже подкатывали к глазам.

Ей долго пришлось дожидаться на крылечке Устинью, своего ключа у неё не было. Брёвна избы потрескивали от крещенского мороза, пальтишко на рыбьем меху не грело, Серафима то и дело дула на закоченевшие руки, пыталась прикрыть голые колени ночной сорочкой и короткими полами пальтишка. Их сначала пощипывало, потом она перестала ощущать холод, который пробрался уже и в валенки.

Заскрипел снег, сонно тявкнула Жульба, не вылезая из конуры, и кто-то шибко встряхнул Серафиму за шиворот:

- Ты чё же это расселась, ровно летом? Пошто в избу не идёшь? - трясла её Устинья.

- К-к-лющ –то у в-в-вас, - еле разлепила губы Серафима.

- А-ах, я - кура безмозглая! Ить про ключ-то я и забыла! Ум-то со страху куды-то выветрился… Щас открою, щас открою. Господи, грех-то какой! Заморозила человека… - Устинья помогла девушке подняться и втащила её в благодатное тепло.

Она напоила девушку горячим чаем с сушёной малиной, уступила ей место на печке, укрыла стёганым одеялом. Пригревшаяся, разомлевшая от чая, она мгновенно уснула.

Проснулась от того, что боьно уж сильно стало припекать бока. Устинья уже давно растопила печь и готовила завтрак.

Серафима не сказала ей обычного доброго утра, молча прошла к рукомойнику, умылась и стала собираться на работу.

- Ты чё, девушка, не с той ноги встала? - не выдержала хозяйка. - Иль я чем не угодила? Не нарочно ж вчерась тебя мёрзнуть заставила. Я ить знаю, пошто ты на меня сердисси. Из-за Фетиньи? Так? Ты ить думаешь, я с ней заодно? А ты спроси-ка, спроси, пошто это я про ключи-то запамятовала? Я ить слова вчерась не успела сказать в твою заступу. Ну, а уж когда ты, ровно коза, ускакала, я и давай имя всё выкладывать. Зачем же, говорю, Фетиньюшка , всего дела не знаючи, безвинную девушку чернишь? Я, говорю, это виноватая, я! Одно только ты правильно сказала, что не люб он ей. Да ить не нами сказано: насильно мил не будешь. Как она могла отшить его из чужой избы? Я его привечала, мне и ответ держать. Не скрою, мол, что сговаривала её парня-то не упускать. Золотой, говорю, работящий. А она ни в какую! - Устинья ожесточённо загремела чугунками. - Не такой у ей карахтер. Чтоб людями играть. Он ить всё молчал-молчал - да и нате: выходи за меня взамуж! Ну. Хучь бы подумать дал, а то закусил удила - да и стреляться!

Устинья замолчала и украдкой взглянула на квартирантку: как та реагирует на её речи. Та молчала.

- Ну чё, мне перед тобой на коленки стать? - она всхлипнула и грохнулась на колени. Ну, прости меня христа-ради, я ить как лучше хотела!

Серафима пыталась поднять старуху, но та выскальзывала из её рук и, не вставая с колен, бухалась лбом об пол. Истерично выкрикивая: прости! прости! прости!

- Ну, хватит же, тётя Устинья! Не сержусь я на вас . Успокойтесь! Мне ведь уже на работу надо бежать, - взмолилась девушка.

Устинья сразу резво вскочила на ноги:

- На работу? Не евши? Ещё полвосьмого токо, за десять минут доскачешь! Горе - горем, беда - бедой, а брюхо ись завсегда просит. - Устинья прижала к себе Серафиму и, будто кто мог её здесь услышать, горячо зашептала ей на ухо: «А за Ваньшу ты не расстраивайся. Ничё ему не доспеется. У меня и мумиё, и прополис, и травки разные припасённые. Через неделю всё, как на собаке, заживёт, живёхонек будет!»

Как сказала - так и сбылось. Вот он лежит рядышком, улыбается во сне, словно младенец. Хватит и ей терзать себя воспоминаниями! Спать… Спать… Спать… Серафима могла бы проспать сутки, но сон её был чуток, как у зверя, постоянно ждущего отовсюду опасности. Несмотря на только что одолевавшие её тягостные думы, Серафима еле сдерживала смех, нечаянно подслушав прорвавшийся к ней сквозь чуткий сон приглушённый разговор свёкра со свекровью:

- Батька, а батька! Петрован! Уставай! (Вставай, значит, поняла Серафима). Со скотиной надо управляться.

За перегородкой послышалось недовольное ворчание. На минуту всё смолкло, и опять:

- Батька, уставай! На дворе уже день белый, скотина ревёть, а он валяется.

- Скоко уж время-то?

- Да ить ходики-то на той половине, а там молодые спять. Да ты шары-то разинь-- светаеть уже. Я уж и корову подоила…

- Ну, завелась лесопилка… Встаю…

Застонали жалобно половицы под грузными батькиными телесами. Засопел сердито, напяливая на себя одёжу:

- Сколь раз тебе говорил: зашей ты мине прорех в кальсонах, до самой ж… разодрался. Не допросишься. И ково цельный день делаешь?

В ответ - протяжный горестный вздох.

- Ну, и иде мои бутылы? Одна онучка здеся, другую черти съели…

- Да на ты, на! На печке сушились!..

- Ну, и досушилитсь… Зашкорбели, хучь в воде размачивай да колуном разбивай! Курья твоя башка! Всё у тибе не по-людски! На что их надо было на печку-то толкать, оне ить и так сухие были, я ить на свадьбе-то не в бутылах щеголял! (К слову сказать, из-за хронического ревматизма Петрован любой другой обуви предпочитал бутыльцы во всякое время года, и только в сильную жару либо в непролазную слякоть сменял их на чуни или резиновые сапоги). Ну, дал бы я тебе по загривку, ежли б не молодуха за стенкой.

Жалобный писк, сморканье, сосредоточенное пыхтенье…Серафима представляет себе, как «матка» бочком сунулась в судню, начала там тихонько бренчать горшками, а свёкор силится натянуть на толстые икры засохшие бутылы, тихонько матерясь и злобно кося на супругу красным похмельным глазом:

- Эх ты, горбыль таловый! Зашить бы тебя в этот бутыл да сбросить с Висючки в воронку.

Серафима знает, что Висючка -- нависшая над Убой скала, а под ней - глубокая воронка, которая, по словам старожилов, может засосать хоть человека, хоть скотину. Был, мол, случай, лет этак… ну, в опчем, давно ето было - засосало одну бабу на само дно. Дак бросили ей верёвку с камнем на конце, она ить, стерьва етакая, за её ухватилась - дак вытащили. Такая была бабёнка - первая лярва на деревне, а Господь-то к себе всё боле добрых людей забирает. Ну, бабёнка ета ещё долго перед мужиками хвостом вертела, замужние-то женьчины много лет от ей натерпелись. После подцепила какого-то заезжего забулдыгу и укатила с ём незнамо куды. Так и след простыл… Зато бабам-то ба-а-а-альшое послабление вышло!

 

Что-то просвистело за стенкой, звонко загремела алюминиевая посуда, истошно взмяукнул кот.

«Бутылом в бабку запустил», - догадалась Серафима.

От такого тарарама подбросило, как на пружинах, молодожёна, захлопол спросонья глазами:

- Чё это, Сима? А?

На другой половине батька напялил на босу ногу чуни, набросил на голову шапчонку, схватил под мышку «куфайку» и выскочил на улицу, громыхнув дверью.

Он едва не сбил с ног входившую Устинью, и та чудом сумела удержать тяжёлый поднос с горой блинов, накрытых расшитым полотенцем, а сверху ещё и половинкой байкового одеяла, чтобы не остыли. Всю избу тотчас заполнил аппетитный, дразнящий, щекочущий ноздри блинный аромат.

- Это чё же такое? Тёща с блинами, а сватушка с матюгами? А я-то всю ночь не спамши да чуть свет зятюшку потчевать… Да он, никак, ещё в постели валяется? Дай-ка мне,сватьюшка, ухват поболе, я ему бока-то почешу!

В чистой горнице, стыдясь своей наготы, не попадая впопыхах руками в рукава, одевались молодые. Серафима только что хотела убрать с кровати простыню, как к ним без стука и разрешения влетела Фетинья, выхватила простыню из рук невестки, увидела то, в чём так не терпелось ей убедиться, свернула её и заперла в ящике комода. Серафима и рта раскрыть не успела, а свекровушку уже как ветром сдуло.

В сенцах уже загомонили, затопали, и Фетинья бросилась встречать гостей. Это были ещё самые ранние, кого и привечать не хотелось, да и время-то ещё не гостевое, но хозяйке надо держать форс перед каждым, пока свадьба не закончится. Кляня про себя распоганое мужичьё, что ещё и шары толком не разодрало, а надо уже глотку по-новой заливать, Фетинья приторным голосом оправдывалась:

- Припозднились мы ноньче, гости дорогие, стол ещё не накрыт, дак вы пока посидите в палисадничке, а я вам туды и бутылочку, и закусочку вынесу. Да и духотища здеся, а на улке-то вам способней будет с больными-то головушками.

Мужикам хоть в курятник, лишь бы дали опохмелиться. Пока Фетинья в палисаднике обносила их стопарём, в избе расторопно накрывался стол, расставлялись холодные, из погреба, закуски, потому что день нынче блинный и горячего не полагалось. Если что,

 

можно подогреть на летней печке вчерашнее, всего навалом осталось, но это уж для особо привередливых - найдутся такие, найдутся!

Устинья сегодня прифрантилась - не узнать! Она нынче главная на пиру, когда же и покрасоваться? Вышедшие из чистой половины молодые не поверили своим глазам, когда навстречу им павой выступила осанистая женщина в длинном, шитом бисером, сарафане, пышных «рукавах» с кружевами, кашемировом платке несусветной красоты поверх короной уложенной косы. На грудь её спускались крупные янтарные бусы в три ряда, а мочки ушей оттягивали жарко сиявшие дутые серёжки.

- Ну, дорогой зятюшка, как тебе ноньче спалось-ночевалось с молодой женой? Вижу, вижу, что сладко, эвон до коих пор вытягивался! А я-то всю ноченьку не спамши, всё блинцы пекла, да не знаю , каково-то уродилися. Коль поглянутся, дак заплатишь за них копеечку, а испортила - бери тёщу за шивороток да гони за порог. - Устинья поясно поклонилась Ивану и протянула ему поднос с блинами.

Стоявшая рядом сваха проворно сдёрнула расшитое полотенце, Иван деликатно снял с блинной горы самый верхний, свернул его треугольником раз, потом ещё раз и отрпавил его в рот. Рука его тут же потянулась за вторым, но Устинья отступила на шаг и напомнила:

- Э-э, дорогой зятёк, а как же наш уговор? Плати копеечку, тогда и все получишь!

Сладко причмокивая и нарочито плотоядно поглядывая на блины, Иван запустил руку во внутренний карман пиджака и вытащил полную горсть серебра. Устинья поставила поднос на предусмотрительно придвинутую кем-то табуретку и протянула сложенные ковшиком ладошки. Щедрым жестом богача Иван медленно, рисуясь, высыпал мелочь в этот ковшик и снова потянулся к подносу, но Устинья шлёпнула его по руке:

- Да ты, зятёк, однако слепой? Рази я тебе одну руку подставляла? Пошто же ты мне из одной горсти насыпал?

Гости подзадоривали Ивана, превозносили его щедрость, и он опять прогулялся в заветный карман. Вторая пригоршня, как и первая, волшебно испарилась в тайниках нарядного Устиньиного сарафана. Она притянула к себе Ивана, троекратно расцеловала его и опять поклонилась ему в пояс:

- Ну, ублажил ты меня, любезный зятюшка, признал мои стряпухины таланты, не выгнал за порог поганым помелом. Теперь блины твои: хошь - сам кушай, хошь - в оборот пусти.

Валюха быстро подхватила поднос и стала обносить гостей блинами. За ней с подвязанным передником шла её подружка и собирала блинную дань: рубли, трёшки, мелочь, а кое-кто демонстративно кидал даже и десятки.

Когда блинам воздали должное, дружка Ивана Ларион поднял руку, призывая к тишине:

- Внимание, господа-товарищи! Торжественный момент! Тёща приносит зятю ответную благодарность.

Устинья снова выступила вперёд с расписным блюдом, на котором посверкивала хрустальная рюмка на изящной тоненькой ножке:

- Примите же, Иван Петрович, и от меня благодарность, да скажи по чести, по совести, хорош ли товар, окромя блинов, получил ты в своё вечное владение?

В избе вдруг воцарилось такое глубокое молчание, что Ивану показалось, будто всем гостям стало слышно, как бухает сердце в его груди.

Он принял с блюда хрустальную рюмку, залпом опрокинул её в рот, поцеловал донышко и хрястнул о пол в мелкие дребезги. Из чистой половины появилась Фетинья и встала рядом с сыном, разворачивая простыню с брачной постели.

- Мы бракованного не берём! Пусть все поглядят, что красный товар выбрал мой сынок, а сношеньке моей честь и хвала, что соблюла себя до свадьбы, сохранила в чистоте перед будущим супругом, - свекровь обняла невестку и торжественно её облобызала. - Красный товар - красная и плата. Благодари, зять, тёщу!

Жестом фокусника Иван вместо разбитой рюмки выставил на расписное блюдо, которое всё ещё держала перед собой Устинья, фасонистую, не нашенскую бутылку коньяка, перевязанную атласной красной лентой и, как его научила сваха, тоже в пояс поклонился названной тёще:

- Спасибо вам, Устинья Осиповна, что сохранили для меня красный товар! Буду его лелеять да беречь, чтобы до веку был, как новенький.

Тут дружки его заорали ура, гости шумно задвигали стульями, занимая места, молодые сели в своём красном углу - и свадебный пир стал набирать свою хмельную силу.

Ещё когда выходили к гостям, Серафима шепнула на ухо мужу: «Не пей сегодня!»

- Не буду, не буду, твёрдо тебе обещаю! - Иван мягко привлёк её к себе за талию. - Я сёдни и без вина пьян, дорогая моя… жёнушка.

Слово это было так ещё для него непривычно, что не сразу и выговорилось, но когда выговорилось, почувствовал Иван всем нутром, что теперь они с Серафимой две половинки одного целого и от обоих зависит, чтобы срослись они навечно.

«Да. Теперь он мой муж, и что свершилось, уже не изменить, - но что из этого брака получится? - терзала себя Серафима. - Какое у нас будущее? Любит ли он меня по-настоящему? А я его?»

 

Звон разбитой рюмки вернул её к действительности. Ей был неприятен весь этот домостроевский ритуал с битьём посуды, демонстрацией простыни, взаимных поклонов и лобызаний. Ладно, придётся всё это стерпеть, раз уж пошла в поводу, как объезженная лошадка. Но впредь этого не будет! Не бу-дет!

Серафима уже окончательно решила, что заживаться в семье родителей не стоит. Надо заводить во что бы то ни стало своё гнездо.