Баллады «Лесной царь» В.А.Жуковского и «Леший» П.А.Катенина: пейзаж, проблема чудесного

«Лесной царь» В. А. Жуковского — это перевод баллады Гете «Erlkonig», сюжет которой немецкий поэт-философ заимствовал в датском народном эпосе. Жуковский отступил от подлинника, однако его перевод по совершенству формы сразу же был признан лучшим.

В балладе реальное и фантастическое соединяются, но, по сути, баллада В. А. Жуковского «Лесной царь» —- очень лирична. Мечтательно-лирический колорит баллады достигается картиной одинокой скачки в мрачном лесу отца и маленького сына и внезапным страшным явлением иззябшему, больному ребёнку (отец его не видит) могучего и злого лесного царя, пленившегося красотой мальчика и сулящего ему золото и жемчуга, радости жизни в лесу и игры своих прекрасных дочерей. Чудовище гонится за отцом и сыном, настигает их, это олицетворённая болезнь, ведущая к смерти. В жизни есть ужасное, злое, наваждение, страх, тяжёлый сон, бред болезни, приводящей к смерти. Это сама беспощадная смерть гонится за ним, коварно манит его в небытие, суля неземные радости. Ребёнок умирает от страха. Лесной царь — его поэтичное, но болезненное видение, скрытое от отца и читателей. Лесной царь при этом воспринимается романтическим злодеем, искушающим невинную душу.

Используя целый комплекс изобрази­тельно-выразительных средств, Жуковский создает таинственный мир, и до конца остается неясным, су­ществовал ли в реальности Лесной царь, и в какой мо­мент погибает ребенок. То ли Лесной царь говорит, то ли ветер колышет листву, то ли это его дочери, то ли ветлы седые — атмосфера загадочности сохраняется до конца баллады.

Из статьи М.Цветаевой «Два лесных царя»:

Уже с первой строфы мы видим: ездок дан стариком, ребенок издрогшим, до первого видения Лесного Царя – уже издрогшим, что сразу наводит нас на мысль, что сам Лесной Царь бред, чего нет у Гете, у которого ребенок дрожит от достоверности Лесного Царя. (Увидел оттого, что дрожит, – задрожал оттого, что увидел.)

У Жуковского мы видим старика, величественного, "в темной короне, с густой бородой", вроде омраченного Царя-Саула очами пастуха Давида. Нам от него, как от всякой царственности, вопреки всему все-таки спокойно. У Гете – неопределенное – неопределимое! – неизвестно какого возраста, без возраста, существо, сплошь из львиного хвоста и короны, – демона, хвостатости которого вплотную соответствует "полоса" тумана, равно как бороде Жуковского - вообще-туман над водой-вообще.

Но не только два "Лесных Царя" – и два Лесных Царя: безвозрастный жгучий демон и величественный старик, но не только Лесных Царя – два, и отца – два: молодой ездок и, опять-таки, старик (у Жуковского два старика, у Гете – ни одного), сохранено только единство ребенка.

Жуковский, из глади своих карих, добрых, разумных – не увидел, не увидели и мы с ним. Поверил в туман и ивы. Наше чувство в течение Лесного Царя: как это ребенок не видит, что это – ветлы?

У Жуковского ребенок погибает от страха. У Гете от Лесного Царя. У Жуковского – просто. Ребенок испугался, отец не сумел успокоить, ребенку показалось, что его схватили (может быть, ветка хлестнула), и из-за всего этого показавшегося ребенок достоверно умер. Как тот безумец, мнивший себя стеклянным, на разубедительный толчок здравого смысла ответивший разрывом сердца и звуком: дзинь...

Лесной Царь Жуковского (сам Жуковский) бесконечно добрее: к ребенку добрее, – ребенку у него не больно, а только душно, к отцу добрее – горестная, но все же естественная смерть, к нам добрее – ненарушенный порядок вещей. Ибо допустить хотя бы на секунду, что Лесной Царь есть, – сместить нас со всех наших мест. Так же – прискорбный, но бывалый случай. И само видение добрее: старик с бородой, дедушка, "бирюзовы струи" ("цветы бирюзовы, жемчужны струи..."). Даже удивляешься, чего ребенок испугался?

Страшная сказка на ночь. Страшная, но сказка. Страшная сказка нестрашного дедушки. После страшной сказки все-таки можно спать.