ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Когда Аллахкулу зашел к соседу, тот вместе с ребятишками сидел возле кюрсю, которое сооружено было из столика на коротких ножках, поставленного посреди комнаты над очагом; в очаге тлели угли; сверху столик накрыт был одеялом, а вокруг него разложены подушки.
Кязым лежал на подушках, до подбородка натянув одеяло; видна была только голова. Телли и Гюльназ сидели поодаль, чесали шерсть. Жена Кязыма пряла. За окном белели сугробы снега.
Аллахкулу подышал на руки, снял возле двери покрытые снегом башмаки, поздоровался и присел к кюрсю. Здесь было жарко, как в бане. Аллахкулу протянул ноги к самому очагу и стал согревать застывшие руки.
- Ну и мороз сегодня - камни трескаются!..
- Если бы только камни... - Кязым печально покачал головой. - Сердце человеческое не выдерживает? Сиди, жди! А до каких пор? До каких пор мне без дела сидеть? Сколько шелка, сколько хлопка погибло - где их теперь взять?!
- Да-а, - протянул Аллахкулу. - Если б все по порядку, землепашец хлопок бы сеял, шелковод разводил бы тутовых шелкопрядов... А сейчас? Все порушено, никто не знает, доживет ли до завтрашнего утра... - Аллахкулу помолчал и сказал с сердцем: - А чего русское войско к нам не идет - в нем только, видно, наше спасение!
Кязым усмехнулся.
- Один раз Молла Насреддин взял да пустил слух, будто за горами арбузы раздают - по мешку на брата. Ну народ похватал мешки и - туда, за горы. А Молла видит, уж больно ретиво все мешки хватают, взяло его сомнение - может и вправду дают? Чего же арбузам пропадать? Хвать сам мешок да вдогонку за односельчанами... Вот и ты, смотрю я, за мешок хватаешься, а ведь арбузов-то никто пока не видал!..
- А, мой арбуз давно сгнил!
Аллахкулу взял с кюрсю щепоть жареной кукурузы, бросил в рот и опять стал греть руки.
Прибежал старший мальчик Кязыма - из школы пришел на перерыв. Взял из стоявшей в углу кадки кусок чурека, подсел к кюрсю.
- Отец, молла плату требует, говорит, мы два месяца уже не давали...
- Твой молла совсем очумел! Знает ведь, что нечем нам платить!..
Мальчик насупился.
- А как я... при ребятах скажу, что платить нечем? - пробормотал он, пережевывая черствый чурек.
- А велик ли долг-то? - полюбопытствовал Аллахкулу.
- Да пять двугривенных, чтоб ему!.. - злобно бросил Кязым.
- Ха, и из-за такой малости парня в краску вгонять!..
Аллахкулу завозился, доставая кошелек. Парнишка оживился, взглянул на монетки, которые сосед положил на кюрсю, кинул вопросительный взгляд на отца, потом схватил деньги и бросился к двери.
- Ты куда это?! - удивился Кязым. - Только что полуденный азан был...
Мальчик словно и не слышал его, натянул на уши башлык и был таков.
- Вот она молодость!.. - усмехнулся Аллахкулу. - И голод ему нипочем, и отдых ни к чему...
- И не говори... - Кязым рассмеялся. - Вот, значит, как-то раз Молла Насреддин перепрыгивал через арык. И не допрыгнул, в воду плюхнулся. Все хихикают, а Молла им: «Это, говорит, теперь я так, потому что постарел, а знали бы вы, как в молодости я сигал!» А сам отошел в сторонку и бормочет про себя: «Ну, если честно сказать, Молла, - ты и смолоду-то был не больно прыткий!» Вот так и мы с тобой...
Приятели от души рассмеялись, женщина и ребятишки тоже захохотали.
- Ну вот что, Баллы-ханум, - пряча усмешку, обратился Кязым к жене, - поторапливайся малость: плов небось уже упрел - неси, попробуем!.. А чихиртму из дичины слишком густо не заправляй - есть за тобой такой грех! И побыстрей шевелись - видишь, проголодались!..
- Сейчас, сейчас! - хихикнув, отозвалась женщина. Вскочила, принесла чурек, горсть сухого сыра и положила все это на столик перед мужем. Аллахкулу, привыкший к тому, что здесь всегда шутят, без удивления, лишь с некоторой грустью взирал на чурек, который должен был означать богатое яство.
Выглянуло солнце. Неяркий свет его чуть сочился сквозь вставленную в рамы промасленную бумагу. Но Кязым повеселел.
- Слава тебе, небесный мастер! - весело воскликнул он. - Не оставляешь нас своей милостью!
- А не боишься, что по хорошей-то погоде шах явится? - Аллахкулу лукаво взглянул на друга.
- Пусть! Чему быть, того не миновать! Мы вот только и слышим: шах, шах!.. А по мне, чем так мучиться лучше уж пусть приходит, разом покончит и все!.. К одному концу! - Это он сказал уже без всякой усмешки. Аллахкулу жевал чурек и глядел на нишу, возвышавшуюся над головой Кязыма. И хотя взгляд его блуждал по стоявшей там цветастой посуде, мысли его были далеко: он думал о том, что угрожает сейчас карабахскому ханству.
- А ведь вроде раньше-то у нас с шахом все ладно было, - начал он размышлять вслух. - Подарки всякие нашему хану слал... Что ж теперь-то не поделили?
- А кто их знает, чтоб им обоим пропасть: и шаху, и хану!.. - злобно пробормотал Кязым. - И тот, и другой не по-божески поступают. Шах прислал подарки, заложника требует, как положено... Ибрагим-хан Абдулсамед-бека в Тегеран отправляет. Вроде все ладно? Так нет, войска ему безостановочно нужно слать шаху этому, припасы всяческие поставлять! Ведь у шаха то в Исфагане драка, то в Хорасане заваруха... Только и знают затевать потасовки, с жиру беситься, чтоб им пусто было. А нам, простому люду, от этого - одно разорение!
- Эх, хозяин!.. - вмешалась Баллы. - Ну что ворчишь понапрасну? Сказано ведь: «Что с неба идет, то землею приемлется!» Как суждено, так и сбудется!
Кязым так же, как и жена, верил в предначертания судьбы, и потому слова Баллы подействовали на него умиротворяюще. На мгновение только возник в его уме вопрос: а зачем же оно так предписано-то? Но тут сомнение рассеялось, вера оставалась непоколебленной.
Пришел Сафар, и разговор сразу переменился, в присутствии, зятя даже Кязым был заметно сдержаннее. Сафар поздоровался, подсел к кюрсю и, взяв горсть жареной кукурузы, принялся грызть ее молодыми крепкими зубами.
- Как здоровье, сынок? - почтительно осведомился Аллахкулу.
- Хорошо, отец, благодарствуй! Вот только к морозу рана мучить начинает.
- Это которая - что в ноге?
- Да. Ноет - спасу нет!..
- А лекарь что ж?
- Да вот мазь дал, прикладываю.
- Нет... - Кязым с понимающим видом покачал головой. - Хуже нет, когда в ране осколок кости застрял: снаружи-то оно вроде и затянуло, а чуть что, сразу прикидывается...
Сафар не ответил, он с удовольствием грыз кукурузу и о чем-то сосредоточенно думал.
- Скорей бы весна! - мечтательно улыбнувшись сказал он. - Оседлать бы коня да в степь!.. Дома без конца сидеть - вовсе сгнить можно!..
- Это конечно, - согласился Кязым. - Твое дело молодое, самая пора на коне скакать!
- А что еще остается? - Сафар усмехнулся. - Крестьянином был, хлеб сеял, а теперь что ж... Теперь я от всего отстал.
- А со скотиной как?
- Да тогда ведь все у меня пропало... Теперь вот снова обзаводимся - коровенку из Агдама привел. Мы люди деревенские, без молока не можем. - Он опять помолчал и добавил повеселев: - Вот травка покажется, пару ягнят во двор пущу!.. Попасутся до осени, а там и на говурму[66] - запас на зиму!..
- А у меня опять незадача, - хихикнул Аллахкулу, - пропал мой труд: растил, растил я своего барашка, а он возьми да свались со скалы Хазна.
- С той скалы стольким людям упасть довелось, что уж бог с ним, с барашком! - Кязым усмехнулся. - Считай, что это жертва, чтоб беда твой дом миновала!
У Аллахкулу от такой шутки мурашки по спине забегали, он смешался, не зная, что ответить. А Кязым как назло не оставлял его в покое.
- Ну, чего оробел?!
- И то правда, - решил Сафар подбодрить соседа. - Я пока, слава богу, жив-здоров, в случае чего всегда выручу.
Аллахкулу вскинул голову, вздохнул:
- Да сохранит тебя аллах, сыночек!
Вагиф сидел перед камином и писал Видади, в Гюлюстан. Он был преисполнен вдохновения. Ярко горели дрова, услаждая душу теплом и веселым потрескиванием. Свет, проникавший сквозь цветные витражи, смягчал краски на коврах и шелковых подушках. Но Вагиф не видел их, увлеченный лишь феями поэзии, резвившимися в пламени камина перед мысленным его взором.
Голос муэдзина оторвал поэта от этого волшебства. Вагиф положил перо, взглянул на часы - обе стрелки стояли на двенадцати. Дверь отворилась, вошел старый слуга, улыбнулся и вопросительно взглянул на хозяина.
Вагиф понял его без слов.
- Подавай! - сказал он и, собрав принадлежности для письма, убрал их под подушку.
Было время полуденного азана. На скатерти, исходя вкусным парком, стояли яства. Пришел Касум-ага, подсел к отцу, следом за ним появилась Кызханум. По случаю мухаррама она облачилась в черную траурную одежду, но как шло это черное платье к ее белому округлому лицу, к темным большим глазам!.. Вагиф жадно оглядел жену, словно очень давно не видел. Промолчал, боясь неосторожного слова. Кызханум протянула руки, принимая еду, и на белых руках ее звякнули янтарные браслеты; щеки женщины нежно розовели... И пери поэзии, только что резвившиеся в огне камина, теперь устремились сюда: к этим благоухающим ланитам, к этим глазам серны, которым сам бог повелел гореть весельем...
Обед проходил в молчании. Вагиф украдкой любовался Кызханум, ее лицо пьянило, околдовывало поэта. Его неудержимо влекли губы женщины, нежные и свежие, как лепестки розы, окропленные росой...
И Вагиф не удержался, не смолчал.
- Да продлит аллах твои дни, Кызханум, прекрасный обед! - сказал он и нежно глянул в лицо жене. Но лучше б ему не глядеть, женщина поджала губы, нахмурила брови - его замечание не доставило ей удовольствия.
Сколько раз уже убеждался Вагиф, что любое его приветливое слово докучно ей, и причины этой докуки были ему прекрасно известны: старость и молодость, цветущую красоту и увядание - это невозможно примирить, и это всегда отравляло и будет отравлять их жизнь. Ах, зачем он не молод?! Зачем так случилось, что собственная его жена столь желанна и столь запретна для него?! Мучиться безответной страстью, тосковать по женщине, которая живет с тобой в одном доме, спит в одной комнате?! Даже когда они совсем рядом, непреодолимая пропасть разделяет их! А ведь они муж и жена и ближе всех должны бы быть друг к другу!
Сколько лет он снова и снова задает себе этот вопрос! И ответ, который он знает заранее, каждый раз приводит его в отчаяние. Вот и теперь. Есть уже не хочется, кусок стоит в горле... Вагиф огляделся - тюрьмой показалась ему нарядная уютная комната.
Громкие удары бубна, цимбалы, истошные крики: «Хейдар! Хейдар!» - послышались с улицы. Вагиф поднялся, оставив недоеденный плов...
Медленно, с камнем на душе, Вагиф шел по улице; тяжелая шуба давила плечи. На перекрестке кварталов Саатлы и Ходжи Эмирджанлы стояла толпа: две махаллы вышли одна против другой - «стенка на стенку». Крики, вопли - настоящее сражение. Верх взяла махалла Саатлы; одолевая соседей, саатлинцы загнали их в узкий переулок.
Вагиф пошел дальше. Миновал баню, перешел по деревянному мосту... Теперь на душе было уже спокойнее. И не так холодно. А может, это от шубы - пройтись пешком в этакой дохе - любой согреется...
Медина была нездорова. Она сидела в постели, читала. Пожилая служанка приняла у Вагифа шубу. Поэт вошел, поздоровался и, присев у постели Медины, пощупал пульс.
- У тебя жар, - сказал он и улыбнулся, глядя в бледное осунувшееся лицо.
- Пусть хоть у меня!.. - с укоризной промолвила Медина.
- Медина! - воскликнул Вагиф, многое прочитав в ее взгляде. - Ты же понимаешь, что такое государственные дела - им конца нет!.. То русские войска в Тифлисе, теперь этот шах... Здесь починешь, там рвется!..
- И ради этих починок забывать друзей?! - Медина сокрушенно покачала головой. - Уж сколько дней я лежу. Лежу и жду: вот-вот явишься!..
Что мог он ответить? Медина была права.
- Столько горя кругом... - сказал Вагиф и замолк. Тоска захлестнула душу. Подумал о том, как тяжело ему в семье.
- Поэт, - сказала Медина, не отрывавшая от него ласковых глаз. - Лицо твое в тумане печали, брови нахмурены, как грозовые тучи... Тяжело на сердце у моего милого... Не грусти, родной, все будет хорошо! И снова солнышко проглянет в любимых моих глазах!..
- Медина! - растроганно прошептал Вагиф. - Вот уж поистине - сердце сердцу весть подает! Забудем это! Что нам до гроз и туманов - да здравствует солнце и свет!.. Стоит мне увидеть тебя, я как бы снова рождаюсь! Ведь ты же Медина![67] Ты обитель веры! Ты - Мекка поэта!
Глаза ее, исполненные страстного желания, смотрели в его глаза, опаленные жаром губы приоткрылись... Вагиф обнял ее. И все исчезло: семейные неприятности, трудности государственной службы, заботы - все ушло, сгинуло, растворилось в сладостном небытии...
Марсие, представления, траурные процессии и ставшие уже традицией побоища между враждующими махаллами - вся эта поминальная суматоха и кутерьма, продолжавшаяся первые десять дней месяца магеррама, закончилась великолепием ашуры[68].
Народы, населявшие Карабах, издавна вели кочевой образ жизни; ислам и иранская культура не оказывали на них особого влияния, они жили по своим древним традициям, по своим неписаным законам. Однако после сооружения шушинской крепости и создания ханства связи с Ираном стали теснее, и сюда, в Карабах, пришли чужеземные обычаи. Одним из этих заимствованных обычаев был показ мистерий во время магеррама. Вначале разыгрывались лишь представления на исторические сюжеты, связанные с событиями, действительно имевшими место. Участники действа, изображая различных исторических лиц, читали соответственные стихи, разыгрывали сцены, изображавшие убийство имама Гусейна, и муки, доставшиеся на долю его близких. Артисты всеми силами старались разжалобить зрителей, заставить их плакать.
Позднее ко всему этому прибавился «шахсей-вахсей» - обычай истязать себя в память святых имамов. В свое время с помощью такого самоистязания Вагифу удалось спасти невинных людей от гнева Ибрагим-хана. Ханский гнев не имел причины, которую можно было бы устранить, конец его тоже нельзя было предугадать - у Вагифа тогда не оставалось иного средства, чтобы освободить узников...
И в этом году близкие тех людей, что томились в ханских темницах, одетые в белые саваны, с утра толпились в дворцовом дворе. Хан снова вышел к народу и снова, как тогда, пообещав выпустить узников, успокоил просителей. С пением зикиров толпа тронулась в махаллу Чухур, ко дворцу Мамедгасан-аги.
Огромную площадь, с одной стороны которой высилась крепостная стена, а другая была застроена низенькими жалкими домишками, заполнял народ. Еще не совсем рассвело, но видно было, что, несмотря на мороз, представление состоится: одетые в яркие костюмы участники мистерии толпились в сторонке, разучивая роли, хоругви с железными руками на конце древка колыхались над головами; набожные женщины привязывали к ним пестрые тряпочки - давали обеты...
Но вот толпа людей в белом, прибывшая со стороны ханского двора, вступила на площадь. Она образовала круг - и с пением зикиров начала истязать себя... Рыдали все: и те, кто сидел в специальном шатре, устроенном для хана и его приближенных, и простой люд, заполнивший крыши домов. Среди участников представления и среди тех, кто давал обеты и рыдал на площади, было немало армян. Аллахкулу тоже пришел сюда со своей семьей. Он купил ребятишкам свечи - зажечь вечером дома и устроить «шами-герибан» - сожжение свечи в память о покойном. Гюльназ и Телли стояли рядышком и навзрыд плакали...
Но вот посреди площади вспыхнул огромный костер. «Арабы», одетые в черное, осыпая головы соломой, с пением зикиров начали кружиться вокруг него. Противники их - в белом - разгоряченные пением зикиров, все сильнее размахивали мечами и кинжалами; площадь рыдала...
Вторая турецко-русская война продолжалась; и России и Турции было сейчас не до Кавказа. Не прекращались и внутренние распри в Иране - это тоже было на руку Ибрагим-хану, давало ему свободу действий. Никто из правителей Азербайджана не осмеливался теперь выступать против карабахского хана: повсюду, от Ширвана до Тебриза, прислушивались к его слову.
Бесконечные пиры, празднества, скачки, охота только тем и занимался теперь ханский двор.
Был погожий осенний день. Багрянец и охра едва только тронули сады. Ибрагим-хан в сопровождении пышной свиты и сотни нукеров выехал на охоту к Овлагу. Вагиф тоже сопровождал хана; он ехал оживленный, бодрый, весело понукая коня; с седла свешивалось отделанное золотом охотничье ружье - подарок шекинского хана. Сокольничьи в больших кожаных рукавицах несли двадцать соколов. Лягавых с охотниками не было, в соколиной охоте они ни к чему, за собак будут нукеры...
Стали попадаться турачи и фазаны. Протрубил рог, охотники спешились. Вооруженные луками нукеры, широко рассыпавшись, начали смыкать круг. Сафар вскочил на коня - проверить, правильно ли расставлена цепь. Вскоре он вернулся.
- Все готово, да будет благополучен хан!
Ибрагим-хан отдал приказ начинать. Пропел рог, вдалеке протрубили ответ, хан и его приближенные с соколами в руках устремились в середину круга. Нукеры поднимали дичь, стреляя из луков по кустам, птицы суматошно метались. Охотники все сильнее сжимали кольцо. Завидев взлетевшего турача или перепелку, соколы бились, пытаясь сорваться с привязи, колокольцы позвякивали на их лапках.
Вагиф, забыв о своих годах, шел быстрым, упругим шагом, легко перепрыгивая через каналы и арыки. Вдруг прямо перед ним из травы взметнулись три фазана. Не теряя ни секунды, Вагиф рванул ремешок и подбросил им вслед сокола. Хан и его приближенные тоже спустили соколов. Стрелой взмывая в небо, хищные птицы хватали в воздухе дичь и стремительно опускались с нею на землю. К ним подбегали нукеры, забирали добычу и относили ее охотникам.
Дичи становилось все больше, она поднималась в небо целыми стаями, но соколы уже устали. Да и у охотников поубавилось азарта. И вдруг - мелькнул джейран, он проскочил как раз между ханом и Вагифом.
- Джейран! - воскликнул Вагиф. Но кто может попасть в мелькнувшего джейрана?..
- Эх, поэт! - со смехом обернулся к нему хан. - Вон как припустилась от тебя газель, которой ты уподобляешь красавиц в стихах!
- Что ж, это неудивительно, - грустно заметил Вагиф. - Старость... Газель уже не направит к нам свой бег...
- А надо ли ждать этого? - усмехнулся хан. - Прикажи!
- О, сердце не подчиняется приказам! Поверь мне, хан, в этой области я более сведущ.
- Как это понять? - высокомерно осведомился хан.
- Понять это надо так, - с усмешкой сказал Вагиф. - Сокол рвется к перепелке, сгорает от страсти. Но значит ли это, что и перепелка должна стремиться к нему в когти?
Хан нахмурился и, не ответив Вагифу, обернулся к стоявшему позади него нукеру.
- Ладно, разговорами сыт не будешь! Пусть разведут костры. Попробуем шашлык из перепелок!..
Снова затрубили рога, возвещая об окончании охоты. На очаровательной лесной лужайке нукеры начали стелить ковры.
- Что ты говоришь, да простит тебе аллах такие слова?! Быть не может!
Вагиф не в состоянии был поверить в сообщенную новость. Значит, и Шахмамед смертен! Подумать только - весь город трепетал при одном его имени!.. Открой дверь, ложись спать, ничто не исчезнет из дому. Среди ночи с подносом червонцев иди - никто и близко не подойдет - так боялись его расправы!..
- Как же это получилось? Какая змея его укусила? - спросил Вагиф нукера, присланного к нему с печальным известием.
- Ты ведь знаешь, ага, - ответил тот, почтительно сложив руки на груди, - у Шахмамеда во дворе змеиный оджак[69] есть, змеи туда па поклонение приползают десятками. И трогать их нельзя, они злые, одну убьешь, другие непременно отомстят. А Шахмамед-ага грушу сажал, только копнул - змея! Покойный пришибить ее хотел, а она вывернулась да в палец его...
Вагиф промолчал - до смешного нелепа показалась ему эта история...
- Ладно, ты иди, - сказал он слуге, - я скоро буду!
Он отпустил нукера, подошел к дверям, ведущим в женскую половину.
- Кызханум, мне нужен чистый платок!
Вышла седая женщина, живущая у них в доме, подала Вагифу платок. Он рассеянно взглянул на старушку.
- А где госпожа?
- Да она только хну намочила - на волосы класть, а тут как раз этот с дурной вестью! Теперь уж не знаю, как и быть: хна пропадет - жалко...
- Да, - сдержанно заметил Вагиф. - Смотри, чтоб только пальцы хной не окрасила, - на похороны ведь идти!
- Нет, нет, не запачкает!
Дом Шахмамеда возвышался неподалеку от башни Мехралы-бека, у северной стороны широкой площади, издавна называвшейся «бекским двором». Когда Вагиф подъехал, площадь эта уже заполнена была народом; Вагиф спешился, прошел во двор. Каменистый склон, ведущий к дому, покрывала свежая, только что пробившаяся травка, слева был разбит садик. Под цветными окнами, выходившими в этот сад, тоже собрались люди; готовили паланкин, украшая его цветными шалями, поодаль, в шатре, обмывали покойного. Там же, в садике, стояли на земле семь покрытых кисеей подносов с поминальной халвой - раздавать на кладбище.
Мирза Алимамед, издали увидев Вагифа, поспешил ему навстречу. Поздоровались.
- Что делать? - сочувственно произнес Вагиф, - таков уж он, этот тленный мир!.. Да пребудет дух покойного в детях его!
Мирза Алимамед поблагодарил Вагифа, пригласил зайти в дом. Однако поэт, не желая беспокоить вдову и детей, решил остаться во дворе. Они подошли ближе к дому. Изнутри слышался красивый голос плакальщицы, полные муки слова хватали за сердце:
Сердце ноет столько лет,
Сколько горя, сколько бед!
Загляни поглубже в сердце –
В нем живого места нет!
Горе, ты - гора моя,
А печаль - сестра моя.
Онемел мой соловей –
Сад увял без соловья[70].
Вагиф глядел на плачущего Мирзу Алимамеда и думал о том, как в сущности бренен человек. И все-таки в свою собственную смерть он никак не мог поверить. Жизнь виделась ему длинной нитью жемчуга, где каждая бусинка - мир. Много ли ему еще осталось, их, этих миров-жемчужин? Едва ли... Ну что ж, пусть она оборвется, эта жемчужная нить, но пусть это будет не раньше, чем он насладится каждой! Пусть все смертно в этом смертном мире, пусть призрачно и непрочно, но ведь смертному даны дух, сердце, разум...
Внезапно раздавшиеся вопли прервали мысли Вагифа. Вместе с Мирзой Алимамедом он прошел в дом. Покойник, завернутый в шаль, лежал на ковре. В соседней комнате истошно голосили женщины. Взявшись с четырех концов за шаль, тело трижды подняли и опустили на ковер, потом понесли вниз, к паланкину...
На похоронах присутствовал ханский сын Мамедгасан-ага. Вагиф поздоровался с наследником, вместе они совершили поминальный намаз. Некоторое время они шли за гробом, который несли на плечах шедшие впереди люди, и негромко беседовали. Мамедгасан-ага по нездоровью своему редко покидал дворец, проводил время среди певцов и музыкантов, его мало интересовало и положение ханства, и отношения с соседними государствами, однако последнее время об Агамухамед-хане столько повсюду говорили, что наследник Ибрагим-хана начал не на шутку беспокоиться.
- Что слышно о шахе? - Мамедгасан-ага с волнением взглянул поэту в лицо.
- Думаю, что он сумеет справиться со всеми своими противниками. Недавно Тебриз захватил. Посадил туда ханом некоего Сулейман-хана, от остальных же ханов взял заложников. У Сулейман-хана двадцать тысяч сабель.
Мамедгасан о чем-то задумался, но было видно, что он желал продолжить разговор. Он снова взглянул на Вагифа, но тот был во власти своих раздумий и тревог, они унесли его в совсем другой мир.
Наконец Вагиф отвлекся от своих мыслей и взглянул на ханского сына; мрачная сосредоточенность была в его взгляде.
- Ахунд! - снова обратился к нему Мамедгасан. - Не нравится мне все это, да хранит нас аллах!.. К тому же русские отвели свои войска. Их присутствие было очень важно для поддержания мира и спокойствия. Но интересно, каковы все-таки намерения Агамухамед-хапа?
- Видимо, он решил идти по стопам Надира. Собрать воедино разрозненные иранские племена, объявить себя шахом...
Вагиф умолк. Мамедгасан заметно побледнел, ему тяжело было идти пешком.
- Вы утомились, ага, - заметил Вагиф. - Я велю привести коней?
- Да, я сам только что подумал об этом...
Они остановились, пропустив вперед процессию. Им подвели коней, Вагиф и ханский наследник поехали рядом.
Похолодало, плотный туман наплывал на город. Грустно звучали протяжные возгласы моллы и его учеников, славивших всемогущего аллаха...
- Когда шах восходит на престол, - невесело продолжал Вагиф, - в церемонии коронования должны принимать участие все четыре наместника Ирана. По традиции двое из них располагаются одесную, двое других - ошуюю от властелина. Наместник Аравии держит корону, наместник Грузии - меч, наместник Лористана хирку[71], наместник Курдистана - украшенную бриллиантами перевязь. Таков обычай. - Вагиф помолчал, усмехнулся. - Хан-скопец из кожи вон лезет, чтоб захватить эти земли - вот что самое страшное! Чтобы оградить от грядущих бед наше ханство, мы должны решить: к какому берегу пристать. - Вагиф подумал минуту и сказал твердо: - Что касается меня, я не из тех, кто видит спасение в сближении с Ираном.
Стемнело, туман застилал все вокруг. Люди, идущие за гробом, казались темными тенями. Вагиф задумчиво молчал, уткнувшись в воротник шубы.
Мамедгасан-ага тоже ехал молча, погруженный в невеселые думы.
Сулейман-хан, посланный Агамухамед-ханом в Тебриз, упорно призывал ханов Эривани и Нахичевани к союзу с Ираном, но успеха пока что не добился. Тогда Агамухамед-хан разослал по всему Кавказу послов, требуя заложников. Правители Карабаха, Эривани, Талыша, Аварии и Грузии ответили послам отказом, зато ханы Шеки, Ширвана, Дербента и Баку с почетом приняли послов и выразили свое согласие и преданность. Правитель Гянджи Джавад-хан колебался. Он был в разрыве с Ираклием, и тот явно намеревался сместить Джавад-хана с трона, поставив вместо него Рагим-хана. Это обстоятельство и могло заставить Джавад-хана искать поддержки и покровительства у Ирана.
Дворец карабахского хана был охвачен тревогой; после нескольких спокойных лет мир опять находится под угрозой. Спешно восстанавливались отношения между Грузией и Карабахом, оказавшиеся натянутыми в связи с приходом в Тифлис русских, заключались союзы с другими ханами, коменданту Шуши Агасы-беку отпускались огромные суммы - на усовершенствование крепости...
Вагиф уже два дня не выходил из дому, занятый составлением официальных писем. Он их писал, а Мирза Джамал переписывал начисто. Оба были так увлечены своим делом, что не заметили, как вошел Мирза Алимамед.
- Здравствуйте!
Вагиф поверх очков взглянул на друга и стал подниматься. Мирза Алимамед быстро подошел, положил ему руку на плечо.
- Не утруждай себя! - попросил он. - Я на минуту - пришел попрощаться.
- Уже? - удивленно воскликнул Вагиф, кладя возле себя очки. - Значит, завтра уезжаешь?
- Нет, - ответил Мирза Алимамед. - Сегодня. Нельзя терять время.
- Ну что ж, смотри... - подумав, сказал Вагиф. - И попросил Мирзу Джамала: - Дай-ка сюда наше любовное послание султану!
Мирза Джамал достал из кучи бумаг желтоватый свиток и подал Вагифу. Тот развернул письмо, пробежал глазами начало.
- Пожалуйста, Мирза Алимамед! - сказал он, подавая, и, подумав немного, добавил: - Ты знаешь наше положение. Постарайся как можно скорее добраться до Стамбула и втолковать султану, как обстоят дела. Выясни, можем ли мы рассчитывать на них, или они до сих пор все еще не бросили думать о Крыме?
Вагиф помолчал, но по тому, как дрожало в его руке камышовое перо, видно было, что он взволнован: не по душе было Вагифу писать османскому паше, делал он это только по настоянию Ибрагим-хана.
Мирза Алимамед сунул письмо за кушак.
- Все будет в порядке, ахунд! - сказал он.
И вдруг озорная улыбка осветила лицо Вагифа. «А что в самом деле, - подумал он, - твердят все одно и то же: «Шах пришел, шах пришел!» Не иначе как завтра услышим: «Шах соломки наберет, да вселенную сожжет!» - Он невесело усмехнулся своим мыслям.
- Что делать, друг мой, - таковы они, государственные дела: то взлет, то падение; то избыток радостей, то бездна мучений!.. Не стоит печалиться, все равно ничего не поделаешь. Как сказал поэт:
Будь стоек в страданье
вином кровь и муки становятся,
И утром свиданья
потом ночь разлуки становится!..[72]
То ли стихи подействовали на Мирзу Алимамеда, то ли трудно ему было расставаться с испытанным другом, но к горлу подступили слезы. Они обнялись. Вагиф проводил друга до лестницы. Потом подозвал слугу.
- Ну-ка, у тебя рука легкая, плесни ему вслед водички - в дальний путь едет...
Когда гость тронул коня, слуга выплеснул ему вслед целый таз воды.
- Да хранит вас аллах! Да пошлет удачи в делах!
Всадники выехали со двора. Вагиф вытер набежавшую слезу, вернулся к себе. Мирза Джамал усердно писал, положив на колено дощечку с бумагой.
- Да, сын мой, - сказал Вагиф, подходя к юноше. - Играем мы судьбой страны как в кости: чет-нечет...
И все же мы должны выполнить свой долг. Если есть хоть малейшая надежда на мир...
В городе чувствовалось, что готовятся к большой войне: от вооруженных людей по улицам ни пройти пи проехать; в юго-восточной части крепости установили пушки, привезенные с севера по горным дорогам. Наемные солдаты из лезгин, кумыков и других народов Аварии расквартированы были по всему городу. Из Кягризли вызвали Мамед-бека, во главе одного из отрядов он должен был отправиться к берегам Аракса.
Кончался последний месяц весны. Прошли дожди, отгремели грозы, все вокруг зеленело. Узнав, что любимый ее приехал, Агабегим только и искала случая увидеть его. Не находя покоя, девушка весь день бродила по саду...
И вот однажды она стояла против башни, обращенной в сторону Аскерана.
- Няня! - Агабегим поднесла к лицу белый тюльпан. - Завидую я тебе - до чего же ты крепко спишь!..
Счастливый человек!..
Назлы улыбнулась.
- А чего ж мне не спать-то, доченька? Совесть моя чиста...
Агабегим грустно взглянула на нее.
- Ах, - сказала она, - я раньше тоже спала... А теперь до утра глаз сомкнуть не могу. Лежу, грущу, разговариваю со звездами... Сама не знаю, что со мной творится!
- Доченька, - встревожилась Назлы, услышав слезы в ее голосе. - Что ж это с тобой приключилось? Не иначе сглазили тебя!..
Она обняла девушку, стала утешать:
- Ты уж как-нибудь поспокойней... Не все близко к сердцу принимай... Ума не приложу, что с тобой такое! Может, вечером кипятку на землю плеснула, крылышки ангелу обожгла, вот он и рассердился, наказывает тебя...
- Нет, няня. Это в сердце у меня ангел поселился, крылья у него обгорели в пламени чувств, и от стонов его нет мне покоя ни днем ни ночью...
Назлы недоуменно глядела в залитые слезами глаза девушки, не в силах понять, о каком это ангеле она толкует.
- Не пойму что-то, хорошая ты моя... Не слышала я, чтоб ангел в сердце человеческом поселялся. Вот на плече у каждого человека сидит по ангелу, все его добрые и злые дела записывает, а в судный день по записям этим наказание определять будут. А вот чтоб в сердце... Это как же выходит?
Агабегим не могла не улыбнуться ее простодушию.
- Няня! - сказала она. - Ты счастлива, что не знаешь о нем, что он не погубил твоего сердца! Но если бы ты могла понять, как он прекрасен, тот ангел, что терзает меня!.. И как сладостны, как чудесны эти муки!..
Назлы слушала странные ее речи, не в силах ничего понять. И вдруг послышались шаги. Агабегим встрепенулась, как вспугнутая птица:
- Ты, Мамед?! - воскликнула она и замерла.
Мамед-бек остановился в недоумении, потом вгляделся и обрадованно воскликнул:
- Амикызы! Боже, как ты повзрослела! А похорошела-то как!.. - он протянул ей руку. Девушка молчала, не смея поднять глаза, вся пунцовая от смущения; юная, только что расцветшая грудь вздрагивала под белой шелковой кофточкой, выдавая внутренний трепет.
- Ну как ты тут, все хорошо?
Девушка подняла глаза и, встретясь с его восторженным взглядом, тотчас вновь опустила их.
- Спасибо, - потупившись, сказала она. - У меня все хорошо. Только вот ты редко вспоминаешь!
Откровенность девушки и горечь ее слов тронули Мамед-бека. Он молча оглядел Агабегим: она была нежна и прекрасна, как цветок, что держала в руках...
- Ты права, амикызы... - Мамед-бек вздохнул. Слова упрека, произнесенные нежными девичьими устами, проникли ему в самое сердце. - Но если бы ты знала, нескладно все у меня получилось в жизни!..
- А почему, Мамед? - несколько осмелев, спросила она. Улыбнулась и, лаская его взглядом, заглянула прямо в глаза. - Кто в этом виноват?
- Только я. Если б знать, где упадешь...
- А как там у вас в Кягризли? Как чувствуют себя Хуру-ханум, Айшабегим?
Мамед-бек понял намек, порозовел...
- Они молятся за тебя. Целуют твои руки...
Назлы, в сторонке наблюдавшая за Агабегим, только дивилась, с чего это так повеселела ее доченька.
- Няня! - Агабегим вдруг обернулась к ней. - Принеси мне воды, пить хочется...
Назлы заторопилась к дому.
Кокетливо потупившись, Агабегим оторвала губами лепесток и сказала, не глядя на Мамед-бека:
- Скажи, тебе никогда не приходит в голову, что у тебя есть амикызы и что она, словно пойманная птица, с утра до ночи тоскует здесь, под этими деревьями?!
- Ах, Бегим, знала бы ты, что творится сейчас на свете!.. Не сегодня-завтра шах перейдет Аракс!..
- Да пропади они пропадом: и шах и Аракс! - гневно воскликнула девушка. - Знать ничего не хочу! Просто ты забыл меня и все!
Мамед-бек засмеялся. Что он мог ответить на это?..
Агабегим подошла совсем близко, протянула руку к его кинжалу.
- Тебе смешно... - сказала она, трогая позолоченную рукоятку. - А я!.. А каково мне!..
Девушка закрыла руками глаза и горько заплакала. Слезы лились по щекам.
Мамед-бек обнял ее, осторожно привлек к себе. Девушка рыдала, прижавшись к его широкой груди.
Сейчас она чувствовала себя, как рыбак, что, прорвавшись сквозь бурю, достиг, наконец, берега. Здесь все безмятежно, спокойно, буря и опасности позади. Но даст ли ей счастье это пристанище, в котором ищет она прибежища и защиты? Тревога подступила к ее сердцу.
- Я слышала, ты завтра уезжаешь? Это правда? - Девушка подняла на Мамед-бека полные слез глаза.
- Правда!
- Не уезжай! Останься! Если ты уедешь... Я не хочу накликать беду, но...
- Как я могу не ехать - это приказ хана!
Девушка, обидевшись, отошла от Мамед-бека, прислонилась спиной к дереву. Опять стала срывать губами лепестки тюльпана и бессознательно сбрасывать на траву.
Вагиф сидел в постели, со всех сторон обложенный подушками. Комендант крепости Агасы-бек уже около часа находился у него, - больше, чем болезнью, Вагиф удручен был тяжестью создавшегося положения.
- Если б не слабость проклятая! Я бы тотчас встал! Так надоело лежать! Не люблю я этого, ты ведь знаешь...
- Ничего не поделаешь, ахунд. Вставать вам пока нельзя. Лежите.
- Вот и лекарь твердит - лежать, лежать! - сокрушенно проговорил Вагиф. - После этого лекарства два дня, говорит, с постели вставать не положено! Да разве улежишь - что творится! Если шах перешел Аракс, хорошего ждать не приходится...
- Ахунд, у меня надежные сведения: Мамед-бек разрушил Худаферинский мост, но шах снова его отстраивает. Он разделил свою армию на три части: первая сейчас на подступах к Нахичевани, захваченных там женщин и детей погнали в Тебриз, посевы пожгли, деревни уничтожили. Второй отряд взял Сальяны, женщин и детей угнали, мужчинам поотрубали головы и нанизали на пики - шаху в подарок... Сам шах с третьим отрядом намерен перейти Худаферин и направиться прямо к Шуше.
- А что талышский хан Мир-Мустафа? Он как?
- Самому ему удалось в горы бежать, а семья его - дети и жены попали в плен...
- Бедняга! Подумай, Агасы-бек, как судьба расправляется с людьми! Где предел мукам человеческим?..
- Это еще не все, - Агасы-бек тяжело вздохнул. - Нас ждут тяжкие испытания. Люди побросали посевы, бегут в горы... Селенья разрушены, повсюду развалины, пожарища... Голод будет.
Вагиф, опустив голову, задумчиво крутил на пальце агатовый перстень. Лицо его, всегда такое приветливое и оживленное, сейчас было исполнено печали. Агасы-бек молчал. Наконец, Вагиф поднял голову, взглянул на гостя.
- А хан куда уехал? - спросил он.
- В сторону Туга. Он должен соединиться с войсками Ираклия и вместе идти к Араксу. Если Мамед-бек не сможет помешать восстановлению моста Худаферина, сражения не миновать. Самое главное - удержать берег Аракса. Если и это не удастся, придется отступать к Шуше. Другого выхода нет...
Вагиф снова впал в задумчивость. И вдруг весело улыбнулся:
- А ведь опозорится шах - крепости ему не взять!
- Я тоже так полагаю, - заметил Агасы-бек. - Город прекрасно укреплен да и пушек у нас не меньше, чем у него.
Они проговорили еще около часа. Наконец Агасы-бек ушел.
Солнце уже садилось, в комнате постепенно темнело. Но Вагиф не замечал этого: события последних дней повергли его в отчаяние, он даже потерял представление о времени.
Дома тоже не было ему утешения. Кызханум раз за весь день наведалась к нему, справилась о самочувствии... До сих пор Вагиф как-то не придавал особого значения ее бессердечности, вернее - стал привыкать к этому, но теперь, заболев, остро почувствовал вдруг глубокую обиду. Горечь переполняла душу. Было такое чувство, словно он только что явился в этот мир и, взвесив на весах справедливости добро и зло, счастье и горе, пришел в отчаяние. Ни капли света, ни частицы радости не было сейчас в его душе. Вагиф позвал слугу, попросил перо и бумагу. И стал писать:
Я правду искал, но правды снова и снова нет,
Все подло, лживо и криво - на свете прямого нет,
Друзья говорят - в их речи правдивого слова нет,
Ни верного, ни родного, ни дорогого нет.
Брось на людей надежду - решенья иного нет.
Все чаще опускаясь в чернила, перо проворно скользило по бумаге; строка рождалась за строкой, и на сердце у поэта становилось легче, светлее. Наконец, он дошел до последней строфы, глубоко вздохнул...
Потухли глаза, старею, жизнь черней и черней.
Сколько красавиц мимо прошло за тысячи дней!
Дурною была подруга, погублено счастье с ней!
Аллах, одари Вагифа милостию своей,
Ведь, кроме тебя, на свете друзей у больного нет[73].
Стихотворение было закончено, Вагиф снял очки. Душевные муки не терзали его. Лишь где-то в глубине существа жила неизбывная тоска - по Медине.
Нескончаемые толпы прибывших с равнины беженцев заполнили все вокруг, забили дороги, тропы. От Топханы до Дабтелебе расставлены были шатры и кибитки, кишмя кишели стада баранов и ягнят. Лошадиное ржание, блеяние овец и коз, мычание коров и буйволов, смешиваясь с тревожными криками людей, рождали зловещий гул. Казалось, небеса должны были разверзнуться от этих звуков. Народ, охваченный черной тревогой, бросив неубранный урожай, тронулся с насиженных мест. Горожане, остававшиеся пока в своих домах, тоже не знали, что ждет их завтра. Все понимали, что война - это угнанные в рабство дети и женщины, нанизанные на копья головы, реки человеческой крови...
Вагиф все еще болел, но ему регулярно сообщали о новостях, просили совета. Вести, которые приносили в Шушу гонцы, часто оказывались неверными. До сих пор не было точно известно положение на Араксе, одни говорили, что одержана победа, другие твердили о поражении. Насмерть перепуганные беглецы уверяли, что видели шаха недалеко от Агдама.
Приход ханского сына Абульфат-аги помог Вагифу уяснить истинное положение дел. Прежде всего он узнал, что хан вернулся в город и послал сына справиться о здоровье Вагифа.
Вагиф поблагодарил и тотчас же принялся расспрашивать.
- Ну, так как же обстоят дела?
Гость помрачнел.
- Шах перешел Аракс. Было сражение, наши не устояли, что могут сделать пять тысяч против сорока?!
Больше Вагиф ничего не стал спрашивать - все было ясно: положение создалось угрожающее.
- Отца удручает не то, что делает хан-скопец - он наш враг, и мы это знаем. Больше всего его гневит Джавад-хан. Этот негодяй, взяв с собой Мелик-Меджнуна, отправился на поклон к шаху. Мало того, именно его войска теснят на одном из участков отряды отца. Не могу передать, как велик его гнев. Если бы вы не были так больны, надо было бы придумать что-нибудь. Вы его знаете, как никто, и только вы можете на него повлиять.
- Что делать, - сказал Вагиф. - Эта проклятая болезнь приковала меня к постели...
Вагиф прекрасно знал, что такое гнев Ибрагим-хана, и потому, даже проводив Абульфат-агу, не переставал думать об этом. И тут появился священник Охан, он был в полном смятении.
- Ну, милый, нашел время болеть! - начал он. - Дела-то никуда не годятся! Этот собачий сын Меджнун полез к шаху за заступничеством! Хан рвет и мечет: снова польется кровь, снова простые люди будут расплачиваться за все! Найди средство, ахунд! Спаси людей от ханского гнева.
Охан был вне себя, он метался по комнате, не в силах усидеть на месте, то и дело ударял себя по коленям и бормотал: «Так вот, значит, как ты поступаешь, Меджнун?! Повоевать захотелось? Дурак! Хан с шахом воюют, а ты-то чего башку в петлю суешь?!»
Не переставая гневно бормотать, Охан достал нюхательный табак, набил им ноздри и малость поостыл.
- Ахунд! - сказал он умоляюще. - Заставь вечно бога молить - придумай что-нибудь!.. Знаешь ведь, когда гнев бушует, ум молчит!
- Знаю, мирза Охан, - Вагиф вздохнул. - Я ведь и до твоего прихода об этом думал. Знаю, что в гневе хан вешает, рубит головы, и от этого не только народу, ему самому огромный вред: можно ли уничтожать людей, когда враг стоит у ворот?! Это как в пословице: с ишаком не справился, давай седло пинать!.. Да... утихомирить хана есть только одно средство.
- Какое же? - священник бросился к Вагифу. - Говори, ради бога!
Поэт усмехнулся.
- Нам не обойтись без позументщика Кязыма!
- Как это? - опешил Охан.
- А так. Он острослов и весельчак... Наплетет что-нибудь забавное, глядишь, хан и успокоится...
- Так чего же ты медлишь?! - воскликнул Охан. - Зови его!
За Кязымом послали слугу. Пока тот ходил, во двор Вагифова дома набилось полно народу - люди снова пришли за помощью - нужно было выручать невинных людей, брошенных в темницы. Рыдания и скорбные голоса, доносившиеся снаружи, болью отзывались в сердце поэта.
Явился Кязым. Рукава у него были засучены, руки в грязи.
- Ты что это больно загордился? - с улыбкой спросил Вагиф. - Не зайдешь, не проведаешь? Или важный стал, сильных мира сего за подол уцепил?
- Нет, ахунд. - Кязым рассмеялся. - Сильные мира сего сами цепляются за меня! Заставили ямы рыть и меня, и Аллахкулу. Теперь вместо шелков изготовляю окопы!
Он засмеялся. Вагиф и Охан тоже не удержались от смеха. Вагиф достал из-под подушки платок, вытер заслезившиеся глаза. Потом начал рассказывать Кязыму, зачем позвал его.
- Пощади меня, ахунд! - Кязым даже вскочил с места. - Не отправляй вслед за Ханмамедом! Я бедный человек, у меня дети малые! Пожалей!
Вагиф долго уговаривал его, объяснял, что, если не утихомирить хана, погибнут люди, прольется невинная кровь.
- Положись на меня, - сказал он Кязыму. - Если, не дай аллах, что случится, я не оставлю твоих близких!
Волоску не дам упасть с их головы!
Кязым долго сидел, опершись на руку подбородком, - думал.
- Ну смотри, ахунд, в случае чего тебе поручаю детей!.. - Он вздохнул и вышел из комнаты.
Кязыму не доводилось бывать при дворце; дверцы внушали ему такой ужас, что он всегда старался обходить их стороной. И вот теперь сам вынужден идти в ханский дворец. Выхода не было, оставалось лишь положиться на судьбу: «Будь что будет!»
И все же, войдя в комнату совещаний и увидев безмолвных, недвижимых, словно куклы, царедворцев, Кязым растерялся, оробел. В передней части комнаты сидел хан, а возле него - палачи в красной одежде. Кязым весь затрясся, в ужасе отвел глаза, увидел сводчатый потолок, узоры из кусочков зеркала... Он не помнил, как поклонился.
- Кому это ты кланяешься?! - прогремел гневный голос хана. Мрачный взгляд его уперся в Кязыма. И странное дело - Кязым вдруг перестал бояться.
Он улыбнулся, словно очнувшись от сна, и взглянул хану прямо в лицо.
- Хан, да пошлет тебе долголетия аллах, дозволь рассказать тебе одну присказку. Как-то раз смастерил себе Бахлул Даненде[74] коня из тростинки и давай скакать по дороге. Навстречу ему трое молл. Поздоровался Бахлул с ними, поскакал дальше. Первый молла говорит, это, мол, он меня приветствовал, второй говорит - нет меня, а третий - кричит, что его. Одним словом, повздорили моллы. А потом и решили, чего, мол, нам спорить, кликнем лучше Бахлула, он сам скажет. Догнали они Бахлула, спросили, кому он поклонился. А тот и говорит: «Да самому глупому из вас». Опять заспорили моллы и каждый твердит, что он и есть самый глупый. Опять без Бахлула не разобраться. А тот им и говорит: «Вы мне расскажите про свою глупость, тогда я решу, кому мой поклон предназначался». Стал первый молла рассказывать:
«Я учил в мектебе детей. И так они меня допекали, так донимали - сил моих нет! Лучше, думаю, болезнь, лучше смерть, лишь бы от них избавиться. Вот как-то пришел я домой и вижу: жена поставила в нишу тарелку с кюфтой. Я взял, сунул за щеку одну штуку, а сам - кричать. Прибежала жена, что такое, вот, говорю, щека распухла, умираю. Она посмотреть хочет, а я не даю, ору пуще прежнего. Уложила она меня в постель, лекаря позвала. Тот пришел, достал свой нож, разрезал щеку и вытащил кюфту всю до последней рисинки. «Да, - говорит, - сильно у тебя щека нагноилась, не выпустить гной, так и умер бы к вечеру». После того я и впрямь заболел, две недели в постели провалялся».
- Ну, молла, - Бахлул повернулся ко второму, - его глупость нам известна, теперь ты про свою расскажи!
Стал этот молла рассказывать:
«Я тогда в школе детей учил. И стоял у нас там в углу большой глиняный кувшин для воды. Смотрю, собрались вокруг него ребятишки и кричат: «Молла, молла! В кувшине человек сидит!» - а сами бежать от кувшина. Дал я каждому розгой по спине, подхожу к кувшину, наклонил голову, а оттуда и впрямь молла какой-то глядит... Позвал я ребят. «Дети, - говорю, - этот человек не зря в кувшин забрался, у него что-нибудь дурное на уме!.. Я сейчас влезу, выпихну его из кувшина, а вы, как только голову покажет, лупите его розгами!..» Залез я в кувшин, гляжу - нет никого. «А, - думаю, - значит, это я свое отражение видел». Хочу вылезти, а они как только голову высуну, розгами меня, розгами!.. Потом уж соседи на крик прибежали, вытащили меня из кувшина. Долго я после этого хворал...»
- Ну, теперь ты давай! - говорит Бахлул третьему молле:
«Я тоже учителем был, - начал тот. - У нас в мектебе был установлен такой порядок - чихнешь, у кого что бы в руке не было, тотчас на землю бросай и в ладоши хлопай. Вот раз собрал я учеников и повел их за город на прогулку. Жарко было очень. Ребята пить захотели, ищем, ищем - никак воду не найдем. Наконец попался нам заброшенный колодец. Решили мы связать кушаки, спустить кого-нибудь, пусть воды достанет. Решить-то решили, а как лезть - охотников нет, боятся. Делать нечего, обвязался я сам, велел ученикам держать. Долез я до половины, да вдруг как защекочет у меня в носу! Чихнул, а ученики-то сразу кушаки и выпустили - в ладоши хлопать надо. Свалился я в колодец, дней десять там просидел без пищи, пока караван на колодец не набрел. Спустили они мне ведро, я за него и уцепился. Такой я весь был искалеченный - два месяца плашмя пролежал».
«Ну вот что, молла, - сказал Бахлул третьему рассказчику, - поклон мой предназначался тебе!»
Ибрагим-хан хохотал от души, лица присутствующих просветлели. Кязыма богато одарили и проводили с почетом. В тот же день узники были выпущены из тюрьмы.
Мамед-беку не сразу стало известно о том, что иранцы перешли Худаферин. С трехтысячным отрядом он поджидал Агамухамед-шаха в верховьях Аракса, когда гонец принес весть, что шах уже на этом берегу и одну за другой сжигает деревни в Карабахе.
- Сжигает?! - вскричал Мамед-бек, сразу помрачнев.
- Да, ага. Туг горит, головы армян он приказал нанизать на копья. Кого не нашел, у тех спалил дома. Ваш дом в Кягризли тоже сожжен, ага!
- Сафар! - крикнул Мамед-бек, вне себя от ярости.
- Слушаю!
- Сейчас же бери триста всадников - едем!
В лагере поднялась суматоха. Седлали коней, проверяли оружие, опоясывались саблями. Все были подняты на ноги, раньше всех готов был к выезду сам Мамед-бек, он уже сидел на своем коне Лачине. Подскакал Сафар, доложил, что отряд готов.
- Сафар! - сказал Мамед-бек. - Пусть каждый положит на круп коня по копне сена.
- Зачем? - не понял Сафар.
- Так нужно, после поймешь...
Отряд немедля тронулся в путь, к вечеру они подошли к Хиндарху, сделали короткий привал. Вдалеке, на равнине, виднелся лагерь иранцев: один к другому теснились шатры, дымились сотни костров, муравьями копошились люди... В поле, неподалеку от лагеря, паслись кони, ослы, верблюды... Горными тропками к лагерю спускались всадники, на крупах лошадей они везли сено.
- Видишь, Сафар? - Мамед-бек мстительно улыбнулся. - Теперь понял зачем сено? Сейчас мы тоже въедем в лагерь будто свои - за сеном ездили. Как только достигнем середины, - а к этому времени уже стемнеет - тотчас сбрасываем копны и - крошить!.. Ты растолкуй своим: подам сигнал, пусть тотчас начинают... А до тех пор ни-ни!..
- Слушаюсь, ага! - Сафар ускакал.
Прошло немного времени, и всадники Мамед-бека с разных сторон стали спускаться к лагерю иранцев. Виднее становились люди, слышнее многоголосый гул... Кого только не было в стане врага: персы, турки, курды, лорийцы, арабы... Рядом со стариками юноши, почти мальчики - всех, кто способен был носить оружие, согнал на войну иранский шах...
Мамед-бек придержал коня возле одного из сарбазов[75] - с длинными волосами, с большими висячими усами. Полулежа на земле, опершись спиной о палан, он пел грустную песню, подыгрывая себе на сазе. Возле него собрались сарбазы, одетые в длинные архалуки, они слушали певца, думая о чем-то своем...
Солнце уже скрылось за горой, но небо еще багровело, горизонт был мутный, пыльный; смрадные запахи витали над лагерем; они были так сильны, что нового человека сразу начинало мутить.
Мамед-бек придержал коня, огляделся, сбросил на землю сено. Его конники уже рассеялись по всему лагерю, ждали сигнала.
- Эгей! - выкрикнул вдруг Мамед-бек.
Мгновенно обнажились сабли. Застигнутые врасплох, иранские сарбазы переполошились, заметались, как вспугнутые воробьи. Сумерки мешали иранцам различить, где свои, где чужие, и они в панике рубили своих. «Бей его, бей!» - кричал Мамед-бек, натравливая сарбазов друг на друга.
Через полчаса после начала схватки отряд Мамед-бека уже скакал вон из лагеря, потеряв пятнадцать человек убитыми и ранеными. Их преследовали сотни две сарбазов. Но Мамед-бек, прекрасно зная эти места, увлек преследователей в ущелье и приказал своим конникам спешиться и укрыться в кустах. Иранцы, попав под обстрел, побоялись углубиться в ущелье и повернули назад.
Заметно похолодало. Прохладный ветерок, долетавший с гор, освежал разгоряченные лица.
Мамед-бек весь в поту и в крови. Сафар ехал бок о бок с ним, усталый, опустошенный. Перед глазами у него все еще стояли картины побоища...
- Эх, Сафар, - сказал Мамед-бек, - воды бы сейчас, - помыться! Я весь в крови - у этого сарбаза из-шеи прямо фонтан брызнул!..
- Вода скоро будет, - коротко ответил Сафар; говорить ему не хотелось - ему всегда было не по себе после таких вот кровавых схваток.
- А чего это у тебя голос невеселый! - полюбопытствовал Мамед-бек. - Вроде, все хорошо. Ты не ранен?
- Нет, ничего... Просто не по душе мне убивать людей. У них ведь тоже и дети, и матери, и жены. Пускай он враг, а все же...
- Ну вот! - усмехнулся Мамед-бек, - а я - то считал тебя отчаянным смельчаком!..
- Смел-то я смел... А не по нраву мне кровь проливать.
- Чего ж ты тогда разбойником стал?
- Да так пришлось... Податься некуда было.
Мамед-бек отвернулся, задумался...
Они долго ехали молча.
Летом 1795 года Агамухамед-шах решительно двинулся к Шуше. Мустафа-хан, следовавший в его авангарде с десятитысячной армией, дотла сжигал попадавшиеся на пути деревни, грабил и истязал народ...
Иранцы не делали различия между азербайджанцами и армянами, резали всех поголовно. Объединившись, оба эти народа единой силой встали на защиту родной земли. Много веков мирно соседствуя, жили они - армяне и азербайджанцы. Рыба тухнет с головы, - и рознь между этими народами возникла не сама собой. Мелики, ханы, духовенство сеяли семена вражды среди простого народа. Но какие бы козни ни строили представители правящей верхушки, им не удавалось порвать давнюю дружбу армян и азербайджанцев. Дружба простых людей выдержала все испытания. Вот и теперь они вместе выступили против Агамухамед-шаха. Народное ополчение Дызака, Варенда, Хандокина и Туга, соединившись с отрядом Сафара и с частями, во главе которых стоял брат Мамед-бека Асад-бек, обосновались в горах и стали регулярно нападать на войска иранского шаха, расположенные на правобережье реки Каркар.
Шушинская крепость ждала врага, готовая к отпору. Пятнадцать тысяч воинов размещены были в крепости и в горах к западу от города. Всюду чувствовалось воодушевление, подъем. Крепость была настолько надежна, что взять ее казалось совершенно немыслимым.
Светало. Кровавым пятном лепилось к горизонту солнце. Кязым закончил утренний намаз и, поев хлеба с кислым молоком, вышел на улицу. Народ торопился к базару. С кувшинами на плечах возвращались от колодцев девушки и женщины. Мальчишка пас у забора ягненка. Казалось, жизнь шла своим чередом, а ведь война была уже близко, совсем рядом.
Перед калиткой Кязыма устроен был каменный выступ; каждый вечер они с Аллахкулу подолгу сидели тут, ведя неторопливую беседу. Кязым и теперь уселся на камень, поджидая, когда появится друг. Скоро его лицо с торчащими рыжеватыми усами и впрямь показалось из-за калитки.
- Чего это ты рано сегодня? - полюбопытствовал Аллахкулу.
- Да так... Дай, думаю, выйду, может, новенького чего узнаем...
- Тогда пошли!
Топая подкованными башмаками, друзья направились к площади. Они не спеша шли по узким пыльным улицам, изредка перебрасываясь словечком, как ходят досужие люди, привыкшие каждый день прохаживаться этим путем. Внешне друзья мало отличались друг от друга: круглые шапочки на бритых головах, длинные архалуки, подпоясанные ситцевыми кушаками, разношенные башмаки на босу ногу.
Кязым и Аллахкулу вышли к площади. Народу было полно, иголку брось - не упадет. Все толкались, стараясь пролезть в середину, - видимо, там было что посмотреть. Кязым приподнялся на цыпочки.
- Что там такое, отец? - спросил он у стоявшего впереди него старика в высокой островерхой папахе.
Старик усмехнулся, показав единственный зуб.
- Да вот, Мамед-бек с Малик-Аббасом целый хурджун ушей сарбазов отрезанных прислали. Народ на них и любуется, на уши-то!..
Старик снова начал было смеяться, но тут же зашелся кашлем.
А на площади царило оживление: люди шумно радовались, рассказывая друг другу о поражении, нанесенном врагу.
На базаре шла бойкая торговля, причем большинство покупателей были беженцы. Перекочевав из долины в город, люди так или иначе устроились на новом месте, успокоились, прижились и, казалось, забыли про сожженные дома и брошенные, вытоптанные посевы...
Площадь перед диванханой[76] имела необычный вид: ни виселиц, ни страшных орудий пытки; палачи мирно беседовали, расхаживая среди горожан...
Вдруг у крепостных ворот раздались громкие возгласы. Толпа повалила туда.
Кязым и Аллахкулу поднялись на пригорок перед дворцом, решили смотреть отсюда. Пригнали огромный табун: лошадей, ослов, мулов. Радостными криками встретил народ стадо. Ведь это были трофеи, добытые в схватке с врагом.
Уже более трех дней шли бои в окрестностях Шуши. Медленно, но неуклонно продвигался Агамухамед-шах к крепости левым берегом Каркара. Правый берег был в руках у Мамед-бека; его отряды наносили иранцам большой урон. Гористая местность не позволяла захватчикам навязать карабахцам большое сражение, и те действовали небольшими подвижными группами, нападали на вражеские караваны, мешая доставке фуража, продовольствия.
Чтобы избавиться от них, шах послал на Аскеран Мустафа-хана с пятью тысячами солдат, а хану Пиркулу поручил расправиться с отрядом Мамед-бека. Узнав об этом, Мамед-бек подтянул свои части и перерезал дорогу отряду Пиркулу.
Стояла середина августа, и, несмотря на облачность, погода была прекрасная. Мамед-бек, похожий в своих доспехах на сказочного богатыря, наблюдал с высокой скалы за правым берегом - там проходила дорога к реке. Вдруг взгляд его стал острым и жестоким, как у орла, завидевшего добычу. Вдалеке в облаках пыли быстро двигались иранские конники.
- Предупреди людей! - бросил он Сафару. - Пусть выжидают. Когда я ринусь из засады, отрежите им путь к отступлению.
Сафар отправился выполнять приказ. Мамед-бек спустился со скалы, подошел к воинам, укрытым в ущелье, и сел на коня. Засаду устроили с двух сторон - врагу была уготовлена ловушка. Однако иранцы не торопились, и люди Мамед-бека томились в ожидании; больше всех нетерпение мучило самого Мамед-бека. Наконец, с места пустив коня вскачь, Мамед-бек рванулся к дороге. Шагах в тридцати от него, мирно беседуя, ехали два иранца, остальные тянулись далеко позади. Увидев Мамед-бека, всадники растерялись; один повернул, но другой, выхватив из-под седла дротик, двинулся навстречу Мамед-беку. По одежде видно было, что это охотник. Зная, как великолепно владеют охотники дротиками. Мамед-бек выхватил саблю, не сводя глаз с дротика, стал осторожно продвигаться вперед. Иранец метнул дротик, и в тот же миг ударом сабли Мамед-бек надвое разрубил его в воздухе. Вторым ударом Мамед-бек сшиб врага с коня.
Криком и гиканьем наполнилось все вокруг. Пыль стояла столбом, в воздухе мелькали камешки, отброшенные копытами бешено скачущих коней. Люди Пиркулу-хана в смятении скакали кто куда. Отряд Сафара, вырвавшийся из засады, завершил разгром врага.
Иранцев гнали почти до самого шахского лагеря. Страшную картину довелось увидеть карабахцам. На земле лежали связанные пленники, а иранцы гоняли коней по живым людям, словно это были снопы на току и шла молотьба. Стоны и крики несчастных раздирали душу. Мамед-бек, сразу же отказавшись от преследования Пиркулу-хана, бросился на палачей. В минуту было изрублено не меньше полсотни иранцев. Снова хурджуны наполнились отрезанными ушами.
Хотя карабахцы, прочно окопавшиеся на правом берегу Каркара, наносили шахским войскам чувствительные удары, Агамухамед-шах медленно, но верно приближался к Шуше, двигаясь левым берегом.
Установив пушки в Топхане, шах начал артиллерийский обстрел Шуши. Крепостные пушки повели ответный огонь. Ядра, разрываясь то тут, то там, сеяли панику среди горожан. Но прошло несколько дней, и люди притерпелись, как-то привыкли к обстрелу. Теперь горожане толпами собирались на плоскогорье Джидыр и наблюдали за шахским лагерем, расположенным в Топхане. Отсюда ясно видны были шатры иранцев.
Время от времени наступало затишье - это осажденные и их враги отдыхали или обедали. Потом снова раздавались залпы, и пороховой дым заволакивал все вокруг. Артиллерийская дуэль не давала результатов - перейти ущелье, отделявшее крепость от Топханы, было почти немыслимо: в глубине его неслась стремительная Дашалтычай.
Впрочем, даже если бы осаждающим удалось преодолеть эту преграду, то взять крепостные стены с их мощными башнями, охранявшимися пятнадцатью тысячами карабахцев, было просто невозможно.
Кратчайшее расстояние между крепостью и Топханой было против скалы Хазна. Агамухамед-шах сначала рассчитывал совершить прорыв здесь, но потом понял, что его постигнет неудача, и отказался от своего намерения. Тогда, разъяренный, он послал в крепость гонца с письмом. Гонца с завязанными глазами привели к Ибрагим-хану. В письме было написано:
- Безумец! Град камней летит с небес,
А ты в стеклянных[77] стенах ждешь чудес.
Хан довольно спокойно принял это оскорбительное послание.
- Ахунд, - сказал он сидевшему подле него Вагифу, - напиши-ка скопцу достойный ответ!
Вагиф взял письмо, снова пробежал его глазами и тотчас же написал на обороте:
Меня стеклом создатель кружил,
Но в крепкий камень он стекло вложил.
Хан одобрил этот ответ. Письмо свернули, передали гонцу, завязав ему глаза, отправили обратно.
Прошло немного времени, и пушки с новой силой ударили по крепости - это означало, что ответ получен. Ибрагим-хан со свитой верхом прискакал на плоскогорье. Топхана окутана была пороховым дымом. Потом пушки затихли, и дым стал оседать на дно ущелья. Шах и его приближенные стояли и смотрели на крепость. Завидев Ибрагим-хана, гордо возвышавшегося на скале, шах разразился проклятьями. Ибрагим-хан приказал своим нукерам хором выкрикнуть только два слова:
- Хан-скопец!..
Вне себя от ярости шах долго кричал что-то, потом заговорили пушки, и шахская ставка окуталась пороховым дымом, скрыв разгневанного повелителя.
Через тридцать три дня после начала войны, так и не сумев взять Шушу, Агамухамед-шах отступил к Каратепе, в сторону Агдама. Наступила осень, плохо стало с подвозом фуража и продовольствия, начался падеж скота - все это ставило шаха в тяжелое положение. Решив выяснить настроение в армии, он приказал провести совет, причем молодых воинов собрали отдельно от ветеранов. И тем, и другим объяснили трудность положения, попросили совета. Молодые сказали, что они солдаты и готовы выполнить любой приказ шаха, ветераны же посоветовали отойти за Аракс и перезимовать в Тегеране или в Ардебиле. Выслушав их, шах отдал приказ готовиться к выступлению - и удалился к себе в шатер. А на утро, вопреки всем советам, повел свои войска в Грузию. Гянджинский хан Джавад сопровождал его в качестве переводчика.
Как только лазутчики Ибрагим-хана доставили ему это известие, хан, передав Сафару значительную часть войска и большое количество золота, послал его на помощь Ираклию. Через месяц Сафар вернулся с остатками своего отряда. Он был свидетелем разрушения Тифлиса. Церкви и дома были сожжены, население большей частью перебито. Забрав двадцать тысяч пленников, шах отошел на Гянджу и далее на Мугань - зимовать.