Несколько слов о цене величия...

 

Итак, в основе подъема Сонгай до уровня великой державы, неоспоримого гегемона в западносуданской политике, лежа­ли, как не раз уже говорилось, внутренние экономические факторы. Относительно земледелия сказано достаточно много; но XV—XVI вв. увидели и определенный рост местного ремесла, во всяком случае, в количественном отно­шении.

Собственно, второе великое разделение труда — отделение ремесла от земледелия — началось в Западной Африке довольно давно. Здесь уже в глубокой древности умели обрабатывать разные металлы, в первую очередь железо, что было особенно важно для развития хозяйства. Вы позна­комились с такими центрами ремесла, как Дженне-джено, Аудагост, Ниани. А что до гончарного производства, тоже давно известного и повсеместно распространенного в Запад­ном Судане, то, когда в Гао при раскопках были обнару­жены фрагменты керамики местного производства, относя­щиеся к средним векам, их качество оказалось намного лучше того, что выделывают в этом городе современные гончары.

Но больше всего было развито, видимо, текстильное произ­водство. О нем рассказывал еще ал-Бекри. Из описания Томбукту, принадлежащего Льву Африканскому, явствует, что в городе ткачи были весьма многочисленны. А из текста «Истории искателя» следует, что в Томбукту было целых 26 больших портновских мастерских, и в каждой из них под руководством опытного мастера работало от пяти­десяти до ста подмастерьев и учеников. Хлопчатые ткани и грубые шерстяные покрывала, изготовленные в Западном Судане, довольно хорошо знали на многих зарубежных рынках, порой очень далеких. Мандингское название таких хлопчатых тканей — биринкан — было подхвачено арабски­ми купцами из Северной Африки, а от них в форме бугран попало в средневековую французскую литературу. А что касается спроса на местных, африканских, рынках, то инте­ресно вот что: в XV и в начале XVI в. португальцы усиленно скупали в одних районах хлопчатые ткани местного изготовления, с тем чтобы в других местностях той же За­падной Африки покупать на них золотой песок.

На высоком уровне сохранялось в сонгайское время и стро­ительство речных судов. Мы говорили уже об этой отрасли ремесленного производства, когда вспоминали рассказ мансы Мусы I об океанской экспедиции его предшественника. А для Сонгай, в котором флот служил не только тран­спортным, но и важнейшим боевым средством (да и как оно могло быть иначе, учитывая географическую среду, в которой выросло сонгайское общество!), значение судостроения было намного большим, чем в Мали.

Так что с внешней стороны все как будто обстояло благополучно. Но если повнимательнее вчитаться в описания западносуданских рынков, которыми мы обязаны Льву Африканскому, то рано или поздно обращает на себя внимание черта, которая поначалу удивляет, а потом начинает тревожить.

В самом деле, если так развито было текстильное производ­ство, то почему и зачем на рынках крупных городов было столько европейских и варварийских, т.е., проще говоря, североафриканских,тканей? А главное, почему за них платили такие высокие, а подчас и просто бешеные цены? И отчего Лев Африканский подчеркивал именно эту дороговизну? А начав единожды вспоминать, мы дойдем и до рассказов ал-Омари и Ибн Баттуты о том, насколько высоко ценили в Мали парчу и другие высококачественные ткани... Так в чем же было дело?

Беда западноафриканского ремесла заключалась в том, что оно не могло соперничать с европейским или ближне­восточным по качеству своих изделий. Поэтому все, что мало-мальски превосходило обычную местную ремесленную про­дукцию своим качеством, приходилось покупать в Северной Африке или через нее. Ввоз изделий иноземного ремесла в Западный Судан был невелик количественно, но зато сравни­тельно очень дорог. А значит, и покупать привозные товары могла только верхушка общества.

Но как раз эта-то верхушка не испытывала сколько-ни­будь заметного интереса к совершенствованию местного ре­месла, к повышению качества его продукции. Рутинная техни­ка сельского хозяйства вполне довольствовалась традицион­ным уровнем орудий. Военные потребности тоже не под­талкивали к качественному улучшению оружия: традицион­ных его видов сонгайскому воинству было вполне довольно, чтобы справиться с любым противником в Западной Африке.

Только при столкновении с марокканцами стала очевидной роковая роль все той же рутинной техники оружейного ремесла. Что же касается закупки предметов роскоши извне, то для этого социальные верхи Сонгайской державы распо­лагали огромными по тем временам возможностями в виде все еще крупных (несмотря на отток части добычи в евро­пейские фактории на побережье океана) запасов золота и большого числа невольников на продажу. Причем как раз в связи с некоторым перераспределением поступлений золота рабы приобрели особую важность как статья экспорта. А уж добыча их не представляла никаких затруднений: существо­вали и многовековые традиции охоты за людьми, и по­давляющее военное превосходство, до поры до времени гарантировавшее сонгайской знати безнаказанность при та­кого рода охоте. Ну, а каковы были масштабы этого про­мысла, мы можем увидеть по сообщениям хронистов, да и по рассказу все того же Льва Африканского, особенно если их сопоставить.

Так вот, в «Истории искателя» рассказывается, как аския Дауд даровал однажды свободу группе зависимых людей и обратил сугубое внимание своих сыновей на необходимость это его, Дауда, повеление строго соблюдать (что уже само по себе, мягко говоря, симптоматично). Царевичи выслушали родителя с должным почтением, а потом старший из них за­верил государя, что запрет на повторное порабощение только что освобожденных нарушаться не будет. А в заключение добавил: «Вот, это Сулейман, брат наш, который младший из нас годами. Если ты примешь решение послать отряд в какую-нибудь область страны неверующих, то он не про­ведет в разлуке с тобою и этой ночи, как захватит добычей десять тысяч невольников или больше». Можно, конечно, усомниться в конкретной цифре, но ведь в целом-то и смысл заявления вполне очевиден, да и масштабы явления тоже...

Любой поход завершался пригоном на рынки полона, ко­торый считали многими сотнями, а то и тысячами. После особо «успешных» операций на эти рынки «выбрасывались» такие количества живого товара, которые сразу же сбивали на него цену. Причем то были не разовые колебания конъюнктуры, а долговременная и прочная тенденция.

Вот мы видим у Льва Африканского рассказ о том, как в Гао «в базарный день продаются бесчисленные рабы, как муж­чины, так и женщины. И девица пятнадцати лет продается за шесть дукатов, и за столько же — юноша». Это — середина второго десятилетия XVI в. Проходит два десятка лет, и после очередного похода аскии Исмаила, сына ал-Хадж Мухаммеда I, в область Гурма (т.е. на правобережье Ни­гера к юго-западу от Денди) цена взрослого раба на рынке в том же Гао составляет всего 300 раковин-каури[33], рассказы­вает нам «История Судана».

Попробуем сравнить эти цены. Лев Африканский поясняет: «Раковины, коих четыре сотни оцениваются в дукат. Шесть и две трети их дуката составляют римскую унцию». Путе­шественник явно имеет в виду не венецианские дукаты, а североафриканские динары, золотой вес которых был примерно на четверть больше. Но важно в данном случае не столько значение золотого эквивалента каури, сколько то, что цена невольника упала ровно в восемь раз. И если бы еще это ограничивалось одним только правлением Исмаила! Нет, и шестьдесят лет спустя, уже после краха Сонгайской державу, когда в долине среднего Нигера хозяйничают марокканцы, женщины и дети, взятые полоном после карательных экспе­диций, продаются в Томбукту за 200—400 каури. И харак­тернее всего, что Ибн ал-Мухтар Гомбеле на последних страницах «Истории искателя» как бы специально подчер­кивает: стрелки-де, т.е. марокканцы, «не хватали своими руками ни единого человека помимо тех, кого к ним при­гоняли руки аскиев и господ страны». Под аскиями здесь имеются в виду марионеточные правители, сидевшие в Том­букту под присмотром марокканских пашей. Иными слова­ми, новые хозяева успешно использовали опыт, накопленный предшественниками, не вмешиваясь сами в его конкрет­ную реализацию.

Так что в конечном счете и для ремесленного произ­водства в Западном Судане, как и для его сельского хо­зяйства, экспортная транссахарская торговля способство­вала застою, а никак не процветанию. И те цифры, что приводят Лев Африканский и авторы «Истории искателя», говорят только о количественном росте ремесла. Этот рост был вызван некоторым общим оживлением хозяйственной жизни в первые десятилетия правления второй сонгайской династии и частичным увеличением спроса на продукцию ремесла. Но его было явно недостаточно, чтобы ускорить технический прогресс местного, суданского ремесленного производства. А пускаться вдогонку за Европой, которой Великие географические открытия и первоначальное накопление капитала дали небывалый стимул к ускорению темпов развития, и вовсе было безнадежно (да никто и не пытался). А при отсутствии потребности в решительном ускорении роста ремесла последнее в Западном Судане неминуемо обрекалось на застой. И, следовательно, дело шло к быстрому расшире­нию той трещины, которая уже существовала в уровнях развития между Суданом и европейским миром, включая и быстро отстававшее теперь от Северо-Западной Европы Средиземноморье, к превращению этой трещины в настоя­щую пропасть.

Несколько по-иному обстояло дело в области культуры, хотя и в этой сфере все в конце концов завершилось застоем, причем в каком-то смысле даже еще более глу­боким, чем в общественном производстве, потому что сохра­нился он чуть ли не до наших дней. Впрочем, в данном случае особенно важно с самого начала четко определить те по­нятия, какими мы оперируем.

И поэтому следует все время иметь в виду два обстоя­тельства. Первое — это то, что в научной, а особенно в по­пулярной литературе сложилась устойчивая традиция: говоря о культуре Сонгай, иметь в виду, по существу, только письменную, т.е. мусульманскую, культуру, пользовавшуюся арабским языком. Традиционная доисламская культура при этом как бы молчаливо выносится за скобки, хотя бы уже потому, что, как говорилось еще в самом начале книги, запись ее устных памятников еще далека от завершения. И второе: при описании и оценке этой мусульманской культуры очень часто столь же молчаливо ставят знак равенства между понятиями «Западный Судан» и «Томбукту» (изредка добавляя к последнему Дженне и уж совсем редко — Гао), но ведь положение в этих городах и на неоглядных пространствах окружающих их областей было очень и очень разным. Вспомните хотя бы все того же Льва Африканского: «и на пространстве в сто миль с трудом можно найти одного, который бы умел писать или читать».

Но мы не будем отступать от сложившейся традиции, и дальше речь пойдет именно о мусульманской культуре боль­ших городов. Потому что при всех необходимых ограни­чениях и оговорках она все же сама по себе представляла достаточно яркое явление. И потому еще, что более при­стальный взгляд на нее поможет многое понять в социальной психологии духовно-торговой верхушки этих городов, да и в немалой степени в ее поведении — до появления в долине Нигера марокканского экспедиционного корпуса, во время завоевания им владений бывшей Сонгайской державы и после установления здесь чужеземного владычества.

Конечно, ислам и неразрывно с ним связанные арабский язык и арабская письменность способствовали приобще­нию Западного Судана к средиземноморской культуре. И действительно, мусульманская культура, как ее обычно, хоть и не вполне точно, называют, достигла в Сонгай­ской державе, в таких городских центрах, как Дженне, Гао и особенно Томбукту, блестящего расцвета. И в этот расцвет достойный вклад внесли местные уроженцы. Об этом очень недвусмысленно рассказывает ас-Сади. Некий факих Сиди Абдаррахман ат-Темими, которого манса Муса I привез с со­бой с Востока, имея в виду с его помощью поднять уровень преподавания в мечети Санкорей, поселился было в Томбукту. Но тут он сразу же обнаружил довольно неприятное для себя обстоятельство: в городе и при ме­чети оказалось множество «суданских факихов» — другими словами, местных африканцев, которые намного его, Сиди Абдаррахмана, превосходили знаниями. Приезжему при­шлось отправиться в Фес и там доучиваться. Лишь после этого он смог, возвратясь в Томбукту, не ударить лицом в грязь перед здешними собратьями.

История с Сиди Абдаррахманом ат-Темими относится еще к XIV в. Полного же размаха культурная жизнь в Томбукту и Дженне достигла уже в XVI в., во времена второй сон-гайской династии. Автор «Истории Судана» посвятил спе­циальные главы своего труда жизнеописаниям виднейших факихов Дженне и Томбукту. Таких жизнеописаний он при­водит около полусотни, и, взятые вместе, они рисуют нам достаточно выразительный социальный портрет культурной элиты, которая была гордостью Томбукту, да в опреде­ленной мере и всего западноафриканского ислама.

Элиту эту составляли в значительной степени люди, отли­чавшиеся сравнительно широким по тогдашним стандартам образованием. Оно было для них предметом гордости. И столь же горды они были своей принадлежностью к корпора­ции ученых. Эти гордость и корпоративный дух передавались из поколения в поколение. Вчитываясь в текст «Истории Судана», видишь, как складывались настоящие династии

ученых.

На первом месте среди таких династий стояло, пожалуй, семейство, а вернее — ученый клан потомков Мухаммеда Акита. Он оказывается в хрониках на переднем плане, потому что Махмуд ибн Омар и три его сына почти столетие занимали в Томбукту должность кадия. Но к этому же клану принадлежало немало других прославившихся своей ученостью факихов. Из него же вышел и самый крупный ученый Томбукуу, пользовавшийся большой известностью не только в Судане, но и в Северной Африке и в Египте, — Ахмед Баба, автор множества сочинений по богословию, правоведению, грамматике, исторической биографии. Созда­ние «Истории Судана» первые европейские исследователи, познакомившиеся с этим трудом, тоже приписывали Ахмеду Баба. А когда в 60-х годах нашего столетия в ходе подго­товки восьмитомной «Всеобщей истории Африки», изданной ЮНЕСКО, в Томбукту был создан Центр по сбору и изуче­нию арабских рукописных материалов, он получил по предло­жению ученых из разных стран мира имя Ахмеда Баба.

К таким же династиям принадлежали и авторы всех хроник Томбукту. Они обучались здесь же, в этом городе, где у мно­гих семей существовали целые библиотеки, — вспомните опять-таки Льва Африканского: «Там продается также много рукописных книг, каковые привозят из Варварии; и от них получают более дохода, нежели от прочих товаров». Порой остатки этих собраний дожили до наших дней. В Томбукту учились сотни талибов — в буквальном переводе с арабского это слово означает «ищущий» (подразумевается: ищущий зна­ния), — которые затем несли ислам в самые отдаленные уголки Судана. Одним словом, усилия нескольких поко­лений факихов, происходивших и из арабо-берберских пле­мен Южной Сахары, и из негрского населения, издавна жив­шего в большой излучине Нигера и в его внутренней дельте, сделали город одним из главных центров мусульманской уче­ности на крайнем западе мира ислама. И пусть даже не стоит верить легенде об «университете Санкорей», созданной девяносто лет назад французским журналистом Феликсом Дюбуа, — Томбукту не тягаться было с Каиром или Багда­дом, — но ни одному из современных ему городов Марокко Томбукту как центр распространения этой учености не усту­пал. И это было бесспорной заслугой его культурной элиты.

Такова одна сторона ее портрета. Но есть и другая.

Уже не единожды сталкивались мы в этой книге с оппози­цией верхушки факихов и купечества Томбукту царской власти в Гао. Говорилось и о материальной основе такой оппозиции — положении этой верхушки в торговле. Видней­шие династии факихов были очень богаты. Например, об одном из них, принадлежавшем, кстати, все к тому же клану потомков Мухаммеда Акита, хронист сообщает, что тот-де

просто «не ведал размеров своего состояния». Сын кадия Махмуда ибн Омара и сам в будущем кадий Томбукту — Мухаммед — в день своего рождения получил, так сказать, «на зубок» от аскии ал-Хадж Мухаммеда тысячу мискалей золота. Число таких примеров легко умножить. Богатство давало духовно-купеческой знати ощущение независимости. А в сочетании с только что упоминавшимся корпоративным духом это порождало у нее глубочайший классовый эгоизм. Он определял все ее поведение и в лучшие времена Сонгайской державы, и в ее трагические последние дни.

Некоторые африканские историки пытались доказывать, будто во время марокканского завоевания и после него мусульманская интеллигенция (это определение принадлежит одному из них) Томбукту была-де носительницей некоего «духа национального сопротивления» захватчикам с севера. Увы, трезвый анализ материала источников свидетельствует о другом: интеллигенция эта никогда, ни при каких обстоя­тельствах ни о ком и ни о чем, кроме интересов и выгод собственной корпорации, не заботилась и ни о чем, кроме их защиты, не помышляла. И естественно поэтому — защи­щая свое положение, привилегии и богатства, — пришла она в столкновение с марокканцами, которые быстро и круто поставили факихов на то место, какое тем, по мнению новых хозяев города, надлежало занимать. А сонгайскую администрацию эти факихи предали бесповоротно с самого начала военных действий, рассчитывая в конце концов с марокканцами договориться. Не получилось — но то была уже не вина, а беда мусульманской элиты крупных городов.

Вернемся теперь к суждениям о расцвете культуры. Ко­нечно, уже одно то, что в Томбукту могли быть написаны в XVII и XVIII вв. серьезные исторические сочинения, что здесь работал деятель такого масштаба, как Ахмед Баба, показывает, что уровень развития мусульманской уче­ности в этом городе был не ниже, чем в Марокко того же времени. Все это так.

Беда только в том, что для арабской культуры в целом и XV, и XVI, и последующие века вплоть до XIX были уже временем упадка. Литература ограничивалась в большинстве случаев перепевом классических образцов, юристы и богосло­вы старательно комментировали труды своих именитых пред­шественников — а живого движения мысли почти не наблю­далось. А в Марокко к тому же установилась еще и обста­новка фанатической нетерпимости ко всему, что хоть как-то выходило за рамки маликитских канонов многовековой давности. Западносуданская же мусульманская ученость была в первую очередь отражением того, что в этой области про­исходило в Марракеше или в Фесе.

В этом смысле, пожалуй, в самую пору задуматься: почему, собственно, аския ал-Хадж Мухаммед I старательно консуль­тировался по правовым вопросам у египетских законоведов, обходя своих (за исключением только марокканца Абдалке-рима ал-Магили)? А также почему факихи, чей жизненный путь описывает ас-Сади, тоже предпочитали набираться зна­ний в Египте и священных городах Аравии, но почти никогда не задерживались с этой целью, скажем, в Фесе? Не потому ли, что в Египте в эту пору глубокого упадка арабской куль­туры все-таки сохранялась в науке еще какая-то живая струя, полностью иссякшая в западной части Северной Африки...

Впрочем, от застоя не спасало и это. Читая жизнеопи­сания ученых мужей в «Истории Судана», можно соста­вить, так сказать, стандартный список сочинений, на которых эти мужи воспитывались. Список окажется сравнительно не­велик — примерно восемь десятков богословских, юриди­ческих и грамматических сочинений, причем большая их часть — вторичные, комментирующие более ранние труды. И самое, пожалуй, интересное: исследования последних двух десятилетий показали, что и до наших дней этот список почти без изменения служит основой традиционного мусуль­манского образования во всех странах суданско-сахель-ского пояса Западной Африки (относительно Марокко это было известно и раньше). Едва ли можно ярче и убе­дительнее показать преобладание застойных тенденций в развитии мусульманской учености в регионе.

Так что на таком фоне достижения мусульманской куль­туры в больщих городах средневекового Западного Судана, бесспорно, довольно значительные сами по себе, все же выгля­дят более скромно, чем это себе представляли иные писатели, говоря о «блестящем расцвете» культуры в Дженне и особен­но в Томбукту. Но вместе с тем не следует забывать, что культурная жизнь находилась все же в более выигрышном положении, чем хозяйственная. Те условия, которые тормози­ли прогресс западносуданской экономики, на культуру не­посредственно не воздействовали: сложный механизм опо-средования такого воздействия исполнял в известной мере .роль амортизатора, смягчая неблагоприятные последствия. Только поэтому и было в конце концов возможным появ­ление многих небезынтересных сочинений, создававшихся в Западном Судане местными авторами — белыми и черными.