Дья и ши: от пришельца из Йемена до «великого колдуна»

 

Мы, конечно, не в состоянии назвать сколько-нибудь точную дату возникновения того зародышевого организма, из которого суждено было вырасти этой державе. Уже говорилось о княжестве Вейза-Гунгу (буквально «женский остров» на языке сонгай), которое иные исследователи считают современником первых веков Древней Ганы. Что касается сонгайского предания, каким оно запечатлелось в хрониках, в частности в «Истории Судана», то оно мало что дает непосредственно для хронологии. В хронике названа дата принятия ислама одним из ранних сонгайских правителей: «400 год хиджры пророка», т.е. 1009—1010 гг. О предшествовавших правителях сказано только, что их было четырнадцать и что «все они умерли в пору язычества, и ни один из них не уверовал в Аллаха и в посланника его». Считая продолжительность активной жизни одного поколения в 25— 30 лет, можно предположить, что первый сонгайский царь правил примерно в первой половине VII в. (такой подсчет возможен, потому что у сонгаев сын наследовал отцу). Конечно, подсчет этот очень и очень приблизителен. Но все же в нем, возможно, есть рациональное зерно, коль скоро середина VII в. не слишком удалена от начального периода существования Древней Ганы.

Впрочем, ас-Сади проявляет и известную объективность. Заключая соответствующую главу, он замечает по поводу первого из этих четырнадцати правителей: «Говорят, что он был мусульманином... а отступничество-де произошло после него, среди потомков его». И вот здесь мы подходим к довольно любопытному вопросу: к именам и титулам ранних сонгайских правителей.

«История Судана» перечисляет имена всех государей, правивших до начала второй половины XV в., вернее даже — до 90-х его годов. И первым стоит в этом перечне имя Дья ал-Айаман. Истолковывается же оно так: это-де арабская фраза джа' мин ал-йаман, т.е. «он пришел из Йемена». Арабская глагольная форма джа'а превратилась в суданском произношении в дья: как говорит ас-Сади, «они изменили фразу из-за трудности ее произнесения для их языка по причине отягощенности его варварством». Вы видите, что суданский интеллектуал XVII в. был достаточно суров к своим далеким предкам.

Итак, перед нами легенда о некоем выходце из Южной Аравии, который будто бы, отправившись со своим братом в странствия, добрался в конце концов до Кукийи — «очень древнего города на берегу Реки в земле сонгаев», а на естест­венные расспросы жителей отвечал приведенной выше фразой.

Жители Кукийи поклонялись в те времена большой рыбе с кольцом в носу: «Рыба приказывала и запрещала им. Люди после того расходились, следовали тому, что она при­казывала, и избегали того, что рыба запрещала». Пришелец, осознав глубину заблуждения жителей, убил рыбу, метнув в нее копье (или гарпун — такие гарпуны и посейчас еще можно встретить у рыболовов-сорко). И, как это и естественно для такого довольно типичного фольклорного сюжета, «люди ему присягнули и поставили его царем». Но при этом хронист подчеркивает, что настоящего имени нового пове­лителя никто не знает; посему его именовали «Дья ал-Айаман», а первая часть фразы сделалась-де титулом новых сонгайских царей.

Конечно, было бы куда как опрометчиво довериться хронисту в том, что касается происхождения первой сонгайской династии. Дело в том, что, после того как ислам утвердился в Западной Африке, многие местные правители принялись создавать себе родословные, возводившие их либо прямо к пророку Мухаммеду, либо к его ближайшему окружению, либо на худой конец просто к арабам, народу, давшему миру основателя мусульманской религии. Легенды эти сложились поздно, никак не раньше XVI—XVII вв., а затем их просто прибавляли к устному историческому преданию народов Западного Судана (причем делали это все те же гриоты, хранители, казалось бы, традиционных представлений о генеалогиях правителей). Так и получалось, что династию Кейта в Мали позднейшие сказители стали возводить к некоему Билалю, любимому черному рабу Мухаммеда, а первого сонгайского царя автор хроники объявил пришельцем из Южной Аравии — из Йемена. И это были в общем-то еще довольно скромные претензии... Такие фиктивные родословные как бы придавали династии дополни­тельную респектабельность в глазах мусульман — и собственных поданных, и иноземных партнеров.

Что такие династические легенды нельзя воспринимать в качестве достоверной информации, было ясно уже давно. Поэтому-то иные исследователи на Западе, стремясь найти в них рациональное зерно, решили, что основой для таких преданий послужило якобы северное, берберское происхож­дение первых сонгайских правителей. В конечном счете дело снова сводилось к попытке объявить создателями го­сударства «белых» африканцев, а не негроидное население Судана. Это, кстати, вовсе не исключало того, что в какие-то периоды власть в том или ином из созданных «черными» африканцами политических образований могли захватывать «белые» кочевники-берберы: дело просто в исходной позиции историка.

А что касается непосредственных преемников первого дья, то французский этнолог Жан Руш обратил внимание на то, что их имена образованы сочетанием порядковых числитель­ных — «второй; третий; четвертый; пятый» — и слова кой, означающего на языке сонгай «царь; вождь; хозяин»: Закой, Такой, Агукой, Какой. Естественно, что имена первых четырнадцати правителей-дья не содержат никаких мусуль­манских элементов. Но дело в том, что и из шестнадцати последующих дья только один носил арабское имя Али. А ведь в Гао, пожалуй, раньше, чем в других местах За­падного Судана, ислам занял прочные позиции. Вероятно, первыми, кто принес сюда новую религию, были купцы-ибадиты. И эта новая религия довольно долго просуществовала в Гао в своей неканонической, сектантской форме.

Любопытно, что во время раскопок в Гао обнаружили надгробные плиты с надписями на арабском языке, отно­сящиеся к XI—XII вв. Причем тексты надписей удивительно похожи на те, которые хорошо известны науке по мусульман­ским погребениям Испании. Очень могло быть, что и изго­товляли такие надгробные плиты для Судана сначала в Испа­нии, и только позднее их изготовление перешло в руки местных мастеров. Впрочем, недавно была предложена гипо­теза о том, что как раз между 80-ми годами XI и 40-ми годами XII в. властью в Гао завладела берберская династия из племени месуфа, одного из участников алморавидского движения, его южной и юго-восточной ветви. Эта динас­тия могла бы иметь устойчивые связи с мусульманской Ис­панией — в частности с Альмерией (по караванному пути че­рез Варглу и Тлемсен на территории современного Алжира).

На одной из царских могильных плит в Гао был выбит пышный титул: «защитник веры господней». Это доста­точно ярко рисует и размах международных связей Гао, и пре­тензии сонгайских правителей еще задолго до появления на исторической арене великой Сонгайской державы, создан­ной трудами сонни Али Бера и его преемника, осно­вателя второй сонгайской династии, цари из которой носили титул «аския» — ал-Хадж Мухаммеда I.

Но, до того как такая держава была создана, сонгаям пришлось пройти через стадию даннической зависимости от мандингских государей из клана Кейта.

После шестнадцатого дья-мусульманина вдруг изменяется титул сонгайского правителя: теперь он именуется сонни, или ши. Хроника «История искателя» объясняет этот титул так: «Смысл слова ши — халиф государя, его подмена или его заместитель». Не исключено, что в таком титуле отразилось как раз зависимое положение правителей Гао по отноше­нию к манден-мансам. Тем более что появление его отно­сится именно к последней четверти XIII в., когда манса-узурпатор Сакура подчинил Гао мандингской власти. Ведь сам титул мог произойти от мандингского слова соньи, имею­щего значение именно «подчиненный» или «доверенное лицо» правителя, и ши может быть просто искажением этого слова при его передаче арабской графикой.

Первому сонни — Али Колену — удалось, как сообщает ас-Сади, бежать из заложничества при малийском дворе. Но избавить Сонгай от зависимости ему в ту пору было просто не по силам: войско Сакуры, тогдашнего прави­теля Мали, надолго привело царей Гао к покорности. Правда, попытки проявить независимость бывали, вероятно, и после этого — не случайно ведь мансе Мусе I пришлось проде­монстрировать свои права сюзерена, пройдя через Гао с большим войском на обратном пути из Египта. Но до наступ­ления периода смут в Мали в последней четверти XIV в. сон-гаям все же приходилось считаться с волей правителей Ниани. Зато уж когда это смутное время настало, сонгаи довольно быстро и безболезненно избавились от необходи­мости признавать верховную власть мандингов. Уже в последние годы XIV в. Гао окончательно сделался совер­шенно независим от Ниани. А ставши самостоятельными, сонгайские цари, нимало не смущаясь изначальным зна­чением своего нового титула, немедленно принялись ра­зорять своими нападениями восточные окраины Мали. С это­го момента начался неудержимый рост военной мощи Сонгай­ского государства. Для его соседей наступали мрачные вре­мена.

И особенно они это почувствовали, когда в 1464 г. к вла­сти в Гао пришел первый из создателей великой Сонгай-ской державы — сонни Али Бер, «Али Великий». Не слу­чайно автор «Истории Судана», даже подчеркивая заслуги первого сонни, Али Колена, и его преемников в определенном ослаблении контроля мандингов над тем, что творилось в Гао, сделал все же оговорку: «Их царство никогда не выходило за пределы сонгаев... кроме как при величайшем тиране хариджите сонни Али. Он же превзошел всех, кто приходил раньше него, в мощи и многочисленности войска». Тиран и хариджит, т.е., грубо говоря, неправоверный му­сульманин, да еще и «великий колдун» — вот самые, наверное, сдержанные определения, какие получала в му­сульманской исторической традиции Западного Судана эта незаурядная фигура.