ЖАК РАНСЬЕР

рет верх над служителем ревнивого Бога. В конечном счете внимание к детали служит вы­явлению позы Моисея как свидетельства тор­жества воли. Интерпретированный Фрейдом «Моисей» Микеланджело подобен «Лаокоону» у Винкельмана, выражению укрощающего аф­фект классического спокойствия. И, в случае Моисея, укрощен разумом оказывается именно религиозный пафос. Моисей — герой укрощен­ного, возвращенного к порядку аффекта. Не столь важно знать, не свою ли собственную, к чему клонит традиция, позицию по отношению к ученикам-бунтарям воплотил таким образом патриарх психоанализа, перенеся ее в римский мрамор. Куда больше, чем соответствующий случаю автопортрет, этот Моисей воспроизво­дит классическую сцену изобразительной эпо­хи: торжество воли и сознания, воплощенных на трагической сцене, в опера-сериа или на ис­торическом полотне теми римскими героями, которые стали хозяевами как себе, так и все­ленной: Брутом или Августом, Сципионом или Титом. И более, чем идолопоклонству и от­ступникам, этот Моисей, воплощение победив­шего сознания, противостоит людям без про­изведения, жертвам непроясненного фантазма. Что, конечно же, сразу наводит на мысль о ле­гендарном альтер эго Микеланджело — Лео­нардо да Винчи, человеке тетрадей и наброс­ков, изобретателе множества нереализованных

ЭСТЕТИЧЕСКОЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ 65

проектов, художнике, который так и не при­шел к индивидуализации своих фигур и сно­ва и снова пишет одну и ту же улыбку, сло­вом, о человеке, привязанном к своему фан-тазму, застывшем в гомосексуальном отноше­нии к Отцу.