Витгенштейн и проблема герменевтического понимания

/. Постановка проблемы и ее исторический фон:

«смысл» и «понимание» в традиции, с одной стороны, герменевтики, с другой - критики языка

Следующая работа посвящена попытке установить связь между характерной для немецкой философии, начиная с эпохи Шлейермахера, Дройзена и Дильтея, проблематикой «герменевтического» понимания, или понимания в смысле «наук о духе», и центральной для Вит-генштейна и аналитической философии языка, одним из основателей которой он был, проблематикой понимания смысла. На мысль о том, что такая связь должна обнаружиться, наводят уже центральные для обеих традиций термины «смысл» и «понимание». С другой же стороны; заставляет задуматься тот факт, что две эти философские традиции до самого недавнего времени почти не соприкасались. Это станет до определенной степени понятным, если актуализировать исторический фон возникновения проблемы в каждом из случаев.

В случае с дильтеевской проблематикой герменевтического понимания или понимания в смысле наук о духе речь идет о теоретико-познавательном обобщении методологической проблематики, каковая ранее уже была разработана в историко-филологических конкретных науках, в юриспруденции и, прежде всего, - в протестантской теологии. Жизненно-практической исходной точкой этой методологической традиции была забота о подобающем понимании канонических или — в случае гуманистической филологии - классических текстов. Критический импульс этой герменевтической традиции со времени Лютеро-ва прочтения Библии и гуманистического возобновления изучения древних был направлен против тенденций неверного понимания изначального смысла текстов, нарастающих по мере увеличения исторической дистанции по отношению к источникам. И как раз этот импульс в философском обобщении герменевтической проблематики у Шлейермахера приводит к появлению принципа, согласно которому понимание само собой, строго говоря, не получается, а получается непонимание.2Поэтому, с точки зрения Шлейермахера, недостаточно пользоваться правилами герменевтики всякий раз, как возникают

' Расширенная версия доклада, прочитанного 28 октября 1965 г. на заседании Старого Марбургского университета в Хёхсте/Оденвальде. 2Schleiermacher, Hermeneutik, §§ 15, 16 (Werke 1/7, 1838, S. 29 f.). Ср. H.-G. Gadamer, Wahrheit und Methode, 1960. S. 172 f. [Х.-Г. Гадамер, Истина и метод. Основы философской герменевтики. М., 1988.]

 

трудности в истолковании текстов, а надо заранее философским образом прояснять все позитивные условия понимания и - в соответствии с этим - практически их учитывать. Наконец, такие позитивные условия возможности и значимости понимания вообще стремился изложить Дильтей на манер «Критики исторического разума», по аналогии с Кантовой Критикой чистого разума.

Программное заглавие трудов Дильтея «Критика исторического разума» уже намекает на то, в каком направлении философская герменевтика XIX века более всего занималась поисками позитивных условий понимания: речь идет о том, чтобы посредством «исторического понимания» временного фона сделаться современником автора, которого необходимо понять. Этот метод «исторической школы» немецких наук о духе попытался снять [aufheben] в себе более старый, гуманистический метод «грамматического понимания» языка автора, что яснее всего проявилось в историко-лингвистической ветви исторической школы (например, у Якоба Гримма). Еще характернее, чем это историческое снятие понимания языка, было для Шлейермахера (по крайней мере, для того, который оказал влияние на потомков3), и для Дильтея преодоление исторического и грамматического понимания квазипсихологической постановкой себя на место автора, «последующим пониманием», которое, отталкиваясь от «выражения жизни», восходит к точке авторских истоков, чтобы осуществить отсюда требуемую реконструкцию его творчества.

Сама собой разумеющаяся предпосылка такой философской герменевтики с самого начала и до недавнего времени заключалась в том, что великие тексты религиозной, философской и литературной традиции обладают незаменимым и жизненно важным смыслом, и речь шла о том, чтобы, воспользовавшись всеми средствами и способами филологической критики, сохранить или заново открыть этот смысл для современности. И хотя в XIX веке он утратил свои догматично-нормативные претензии на истину, он релятивизировался только с точек зрения истории и психологии переживания. Это никоим образом не означает, что подвергался сомнению смысл самих документов. По существу, Дильтей даже не ставил под вопрос претензии на истину религиозно-метафизических документов; эти претензии разве что возводились к многосторонности жизни в качестве ее «выражения». Поэтому от Лютера до Дильтея притязания на смысл и на истинность самих толкуемых произведений оставались мерилом всякого герменев-

' См. об этом недавнюю реконструкцию истории развития шлейермахеровской герменевтики в: Н. Kimmerle, Die Hermeneutik Schleiermachers in Zusammen-hang seines spekulativen Denkens, (Phil. Diss. Heidelberg), 1957 (машинопись).

 

тического понимания, а тем самым - и мерилом философской проблематики условий возможности герменевтического понимания.

Из совершенно иных мотивов и предпосылок возникла проблема понимания смысла у Людвига Витгенштейна, квалифицированного авиационного инженера, который в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, изучал у Б. Рассела символическую технику и философские импликации математической логики.4Нельзя сказать, что Витгенштейн вошел в философию без каких бы то ни было предпосылок, обусловленных историей духа. Эти предпосылки могли показаться автору Логико-философского трактата' несущественными;6тем не менее, они наложили глубочайший отпечаток на формирование его мысли, что ясно признавал и поздний Витгенштейн. По сути дела, это предпосылки так наз. «логического атомизма», философии раннего Б. Рассела.7

В связи с нашей проблемой понимания смысла эти взгляды можно охарактеризовать примерно так: у Рассела и его ученика Витгенштейна исходящее от Лейбница движение логистического конструирования точного философского языка встретилось с исходящей от Оккама номи-налистически-эмпиристской традицией критики языка (метафизики).

Если исторически совместить эту философскую традицию с той, что исторически предшествовала герменевтике, то можно будет продвинуться достаточно далеко в западноевропейской истории духа:8а именно, за ренессансный гуманизм к средневековой системе «septem artes liberales» («семи свободных искусств»). Здесь (в так наз. тривии) логика вместе с грамматикой и риторикой составляла для студентов обязательное введение в проблематику понимания смысла, обладав-

4См. G.H. v. Wright, «Biographische Betrachtung», in: «Beiheft» ги L. Wttgenstein, Schriften I, 1960, S. 82-99. [См. Георг X. фон Вригг. Людвиг Витгенштейн: Биографический очерк // Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель. М., 1993.]

5Трактат впервые вышел в 1921 г., в последнем томе Оствальдовых Анналов естественной философии, а затем - в 1922 г., немецко-английским изданием в Лондоне. В дальнейшем мы цитируем его в соответствии с Витгенштейно-вой десятичной нумерацией положений.

6См. Предисловие к Трактату.

7При этом я, правда, не учитываю своеобразного кантианства, пожалуй, опосредованного Шопенгауэром и Генрихом Герцем, каковое характерным образом отличает от Рассела уже молодого Витгенштейна и которое оставило и в поздних его произведениях столь явственные следы, что интерпретаторам Витгенштейна и его последователям (Стениус, Маслоу, П. Уинч, Ст. Кавелл и Др.) все больше приходилось ступать на путь трансцендентальной философии. " См. в связи с последующим К.-О. Apel, Die Idee der Sprache in der Tradition des Humanismus von Dante bis Vico (Archiv f. Begriffsgesch. 8), 1963.

 

шую для такой зависящей от традиции «дочерней культуре», как христианский Запад, жизненно важным значением. Но уже тогда между представителями грамматико-стилистической интерпретации текста и поборниками исторически беспредпосылочной логики языка или «спекулятивной грамматики» были напряженные отношения; и не слишком трудно проследить эти противоречия между теми, кто впоследствии был назван гуманистами, и логиками языка вплоть до современной философской ситуации. Современная логическая семиотика (начиная с Буля, Пирса, Фреге и Рассела) с этой исторической точки зрения предстает как эпоха нового расцвета спекулятивной логики языка, вобравшей в себя номиналистический мотив критики метафизики.

//. Нехватка герменевтической проблематики в «трансцендентальной семантике» раннего Витгенштейна

Из упомянутых исторических предпосылок у раннего Витгенштейна возникает, прежде всего, существенно иное, нежели в герменевтической традиции, значение терминов «смысл» и «понимание». Языковой смысл, о понимании которого речь идет в «Трактате», не является ни совокупным смыслом некоего исторически индивидуального текста, ни осознанно-неосознанной авторской интенции, каковые -на взгляд герменевтики - должны выражаться в каждом отдельном предложении; под «смыслом» ранний Витгенштейн подразумевает информационное содержание языковых предложений.

Позитивные условия возможности этого смысла и его понимания редуцируются для Витгенштейна - согласно упомянутому синтезу логистики и эмпирической традиции - к двум постулированным абсолютным предпосылкам: 1. Об общей для языка и мира «логической форме», которая управляет синтаксической сочетаемостью языковых знаков и в то же время предписывает категориальную форму описываемым фактам мира;' 2. О «предметах», в качестве «значений»

9Под именем «логической формы» языка и одновременно мира у Витгенштейна снова выступает кантонская проблема «трансцендентальной логики» мира, данного в опыте. Правда, теперь речь идет, в первую очередь, не о логико-психологических условиях возможности представимости предметов или же событий в пространстве и времени, а о логико-языковых условиях однозначной репрезентации возможных фактов. При этих условиях, по Витген-штейну, еще и выносится предварительное решение об априорной форме предметов или событий в пространстве и времени, притом, что нет необходимости и не разрешено допускать истинные объективные познания априори (синтетические суждения a priori). Лишь то обстоятельство, что «предметы» «мыслимы» только в некотором «положении дел», т.е. будучи опосредованы

 

«имен», т.е. комбинируемых элементов предложений, образующих формальную «субстанцию» мира.10

От этих условий возможности смысла предложений следует резко отграничивать условия возможности истинности предложений. Последние также подразделяются на условия «логической формы» языка и условия данного в опыте мира, подлежащего изображению в языке: чтобы предложение могло стать истинным, оно либо само должно

предложениями, — превращает «логическое пространство» языкового сочетания смыслов в априори также и возможного пространственно-временного опыта (ср. Трактат, 2.011-2.0141). На этом основана, правда, лишь возможность, но не необходимость определенных категорий как условий возможности описания пространственно-временного опыта, поскольку взаимосвязь между языком и чувственной сферой в опыте невозможно тематизировать трансцендентально-философским образом; эта взаимосвязь достается психологии. Шаг в сторону от Лейбницевой логики возможных миров по направлению к трансцендентальной логике возможного опыта происходит у Витгенштейна через обращение не к «сознанию вообще», а к «языку вообще»: «Кор да-то говорили, что Бог мог бы сотворить все, кроме того, что противилось бы логическим законам. - Дело в том, что мы не могли бы сказать о «нелогичном» мире, как он будет выглядеть». (3.031) Вместо синтетических суждений a priori, например, так наз. «закона причинности» или «структуры цвета», у Витгенштейна выступает «априорное постижение возможного оформления научных предложений» (6.34, ср. 6.32-6.33, в дальнейшем 6.35-6.361, 6.362, 6.3751). Ср. как альтернативу к такой чисто семантической трансформации трансцендентальной философии семиотико-прагматическую трансформацию этой же философии у Ч. С. Пирса (см. статью о Пирсе в настоящем издании). Правда, принадлежащая позднему Витгенштейну концепция языковой игры, на мой взгляд, тоже близка трансцендентально-прагматической трансформации кантианства. (Ср. статью «Коммуникативное сообщество как трансцендентальная предпосылка социальных наук» в настоящем издании).

"' См. Трактат, 2.021-2.0232. «Предметы» столь же зависимы, сколь и независимы, от «логической формы» мира. И зависимы, во-первых, потому, что мыслимы лишь в конкретном «положении дел», а, во-вторых, оттого, что не любой предмет мыслим во всяком положении дел (напр., некий звук или какое-то чувство не могут находиться в геометрическом пространстве или же соотноситься с неким цветом); скорее, каждый предмет (в этом и состоит его внутренняя = категориальная структура) имплицирует определенные возможные положения дел, как собственное обязательное «логическое пространство» (см. 2.011-2.0141). Однако же, кроме того, предметы образуют независимую от логической формы положений дел «субстанцию мира», относительно которой предполагается, что тем самым - посредством комбинаций в предложении имен, «обозначающих предметы», - ей может сообщаться «новый смысл» (см. 3.23, 4.026-4.031).

5—1345

 

быть «элементарным предложением», отображающим мирообразую-щий факт, - либо - в качестве комплексного предложения -должно допускать возведение к истинным элементарным предложениям с помощью логики истинностных функций.

Элементарные факты, соответствующие истинным элементарным предложениям, - в противоположность предметам, каковые, как сказано выше, составляют формальную субстанцию значений мира, - в известной степени формируют материальную субстанцию истины мира. Это Витгенштейн выражает в знаменитых предложениях, открывающих Трактат: (1) «Мир есть всё, что имеет место» [Die Welt ist alles, was der Fall ist] и (1.1) «Мир есть совокупность фактов, а не вещей». Только посредством констатации некоего факта можно высказать нечто материальное о «предметах» мира. Сами же предметы - поскольку они как элементы значения составляют условие возможности предложения, - независимо от своей конфигурации в предложении материальных свойств мира не обозначают; они «бесцветны» (2.0232).

Соль Витгенштейнова различения между условиями смысла и условиями истинности предложений проявляется при сравнении констатации смысла с констатацией истины: чтобы установить, истинно ли, напр., комплексное предложение типа «Все немцы музыкальны», я должен не только учесть логику истинностных функций, т. е. разложить сложное предложение на элементарные предложения «Мюллер музыкален», «Шмитц музыкален», но и, сверх того, сопоставить отдельные элементарные предложения с фактами." Следовательно, я должен еще и выйти за рамки простого понимания логической формы. По Витгенштейну, для понимания смысла предложений этого не требуется, - хотя и смысл предложений в той форме, как мы их услышали, зависит не только от их логической формы, но и от внеязыко-вых предметов, составляющих значение слов. Отличие проблемы понимания от проблемы истинности, по Витгенштейну, заключается в том, что при логически безупречно сконструированном языке мы должны предположить, что мы поставили в соответствие словам предметы в качестве их значений; но мы не должны априори предполагать, что предложениям языка поставлены в соответствие факты;

' См. Трактат, 2.223. Наш пример - в интересах возможной иллюстрации -пренебрегает тем обстоятельством, что у Витгенштейна ни факты, ни предметы повседневного языка не учитываются в качестве кандидатов на роль элементарных положений дел или же на роль предметов. См. об этой проблеме Е. Stenius, Wittgenstein s Tractatus. A Critical Exposition of its Lines of Thought, Oxford 1965. Кроме того, W. Stegmtiller, Hauptstromungen der Gegenwartsphi-losophie, 19653. S. 531 f.

 

нам следует предположить опять же априори лишь то, что в логическом пространстве предложениям в силу их логической формы поставлены в соответствие возможные факты, т.е. положения вещей. Как раз в том, согласно «Трактату», и состоит оперативная суть языка как системы «слово-предложение», что при априори гарантированной предпосылке предметных значений слов мы - посредством комбинирования таковых значений по логическим правилам - можем до определенной степени «пробным образом» мысленно «составить»12возможную ситуацию, т.е. некое «положение дел» в логическом пространстве, которому, возможно, соответствует некоторый, «факт» (если наше предложение истинно).

Витгенштейн обобщил только что упомянутое отношение условий понимания смысла к условиям констатации истины в следующей, столь же тонкой, сколь и богатой последствиями формулировке:

«Понимать предложение означает знать, что имеет место, когда оно истинно. (Следовательно, его можно понимать, не зная, истинно ли оно.) Его понимают, если понимают его составные части.» 4.024; (см. последующие положения до 4.031).

Это положение является тонким и богатым последствиями оттого, что, кроме различия проблемы смысла и проблемы истины, в нем можно распознать еще и позитивную связь между констатацией смысла и констатацией истины. Если мне приходится узнавать, что имеет место, когда предложение истинно, из одной лишь логической формы этого предложения," то это означает, что понимание логической формы языка включает знание о том, как я могу установить, является ли предложение истинным. Итак, понять предложение значит быть в состоянии задать логически-языковой метод его возможной верификации.14

12Трактат, 4.031; ср. 4.021 ff.

" См. также Трактат, 4.022: «Предложение показывает свой смысл. Предложение показывает, как обстоит дело, если оно истинно. И оно говорит, что дело обстоит так-то». [Термин Витгенштейна «положение дел» («Sachverhalt») этимологически восходит к используемому в этом положении обороту «дела обстоят так-то» («es sich so verhalt»). -Прим. ред.} мПоэтому вполне возможно, что даже эту формулировку, которую М. Шлик пропагандировал как «принцип верификации», первым применил Витгенштейн. В пользу этого говорит доклад Дж. Э. Мура о лекциях Витгенштейна, прочитанных в 1930-33 гг. («Wittgenstein's Lectures in 1930-33», Mind 63, № 249,1954. S. 1-15), атакже одно высказывание позднего Витгенштейна (см. J. Harnack, Wittgenstein und die moderne Philosophic, 1962, Anm. 54). (Эта догадка, между тем, оказалась подтверждена; см. L. Wittgenstein, Schriften III, Ludwig Wittgenstein und der Wiener Kries, Frankfurt, 1967). Хотя Витгенштейнов критерий отличия смысла от бессмыслицы невозможно

5·

 

Однако же, из принципа верификации, названного так неопозитивистами и являющегося смысловым критерием языка, можно тотчас вывести критическое следствие для теории понимания смысла: если языковое предложение посредством своей логической формы не «показывает», что имеет место, если оно истинно, — то у него нет смысла, или же мы пока еще не поняли его смысл, эвентуально скрытый внешней формой обыденного языка (ср. 4.002). Здесь обнаруживается критический импульс Витгенштейновой теории понимания, который, как и постулат логико-языкового критерия смысла, выражен в суггестивной формулировке Трактата:

«Большинство предложений и вопросов, написанных о философских предметах, не ложны, а бессмысленны. Поэтому мы вообще не можем отвечать на вопросы такого рода, а можем лишь констатировать их бессмысленность. Большинство вопросов и предложений философов основаны на том, что мы не понимаем нашей логики языка. (Они того же типа, что и вопросы о том, что более, а что менее самотождественно — благое или прекрасное.) И неудивительно, что глубочайшие проблемы, по сути, вовсе не проблемы». (4.003).

непрямую приравнять к неопозитивистскому принципу верификации, все же, пожалуй, надо подчеркнуть необходимость исторического, а также объективного выведения этого принципа из философии «Трактата». Лишь благодаря «Трактату» венские неопозитивисты пришли к мысли о необходимости посредством «логического анализа языка» (Шлик, Карнап) заранее решать, доказуемо ли предложение логически либо математически (Витгенштейн говорит здесь о «бессмысленной тавтологии»), верифицируемо ли оно (т.е., по Витгенштейну: через логику истинностных функций редуцируемо до одного из сопоставимых с реальностью предложений), или же абсолютно «лишено смысла» [«sinnlos»] (Витгенштейн: «бессмысленно» [«unsinnig»]). Правда, Витгенштейн не задал «эмпирического критерия» для элементарных предложений, сопоставимых с реальностью, но постулировал существование таких предложений и соотнесенных с ними «положений вещей» только как базис для понятности предложений, имеющих смысл (см. особенно 4.2211). Напротив того, поиски неопозитивистами «протокольных предложений» в качестве «базисных предложений» всех научных теорий сводятся к попытке верификации как раз Витгенштейновых предложений о «трансцендентальной» структуре языка и мира. Неопозитивисты стремились постулированное Витген-штейном отношение отображения между элементарными предложениями и самими фактами подтвердить еще и эмпирически, но ведь это - если следовать смыслу Трактата - означает описать то, что «показывает себя» в (или при) языковой функции как трансцендентальное условие ее возможности, в качестве внутримирной связи между предметами, - как если бы отношение языка и мира можно было бы рассматривать с некоей третьей точки за пределами этого отношения (ср. 4.12). Правда, это смешение того, что «показывает себя», с тем, что мы можем «высказать» в «имеющих смысл» (т.е., согласно

 

И вот, это знаменитое подозрение традиционной метафизики в нелепости, очевидно, вообще образует контрапункт по отношению к духу герменевтической философии и ее теории понимания смысла: герменевтика Шлейермахера и Дильтея исходила из того, что выражение непосредственно касается живой, индивидуальной интенции, которая должна обнаруживаться в глубине языка при любых обстоятельствах, а при известных условиях, при логически недостаточной форме - путем исторической и психологической реконструкции живого мотива. Витгенштейн объявил эту психологическую проблематику понимания вместе с традиционной теорией познания абсолютно несущественной для философии.15Его критический импульс, в первую очередь, направлен не на недостатки интерпретатора (вроде ущербной фантазии при вчувствовании или же слабого исторического знания обстоятельств ситуации), а гораздо больше - на претензии на смысл самого текста. Меркой понимания смысла для него является не человеческая (сознательная или бессознательная) интенция, но лишь логическая форма языка, который необходимо понять.

логико-языковому определению: в верифицируемых) предложениях, по Витгенштейну, образует πρώτον ψευδός (первая ложь) традиционной метафизики, ядро ее взаимонепонимания с логикой языка, на котором основана бессмысленность этой метафизики (см. 4.003).

Следует, на мой взгляд, согласиться с тем, что апоретика неопозитивистских . попыток удовлетворить требованиям принципа верификации с помощью формулировки «эмпирического критерия смысла» (см. Stegmilller, loc. cit., S. 380 ff., S. 445 ff.) подтверждает глубину Витгенштейновой концепции критерия смысла. В завершение этого развития мы наблюдаем распад самого неопозитивизма на «конструктивную семантику» и «эмпирическую прагматику» упв требления языка, - но ведь это означает признание того, что новаторство Вит-генштейна, касающееся относительности языка в вопросе о критерии смысла, оказалось единственно возможным. Правда, теперь речь идет уже не о единственном, идеальном, логико-онтологическом языке Трактата, а либо о чисто конвенциональных системах правил, либо о таковых же правилах, какие можно - в духе «языковых игр» позднего Витгенштейна - извлечь из практически подтверждаемого употребления обыденного языка. - В связи с «глубинной грамматикой» этих языковых игр поздний Витгенштейн понимает верификационный принцип все еще так, как он предложил его в качестве логико-языкового принципа уже в «Трактате». См., напр.. Философские исследования, I, § 353: «Вопрос о типе и возможности верификации какого-либо предложения представляет собой всего-навсего особую форму вопроса:

«Что ты под этим подразумеваешь?». Ответ же служит вкладом в грамматику предложения». Иными словами: сколько языковых игр, столько и возможностей верификации (см. об этом прим. 36). "См. Трактат, 4.1121.

 

Как бы там ни было, так обстоят дела с теорией понимания у раннего Витгенштейна. Поздний же Витгенштейн периода Философских исследований недвусмысленно отказался от мерки понимания, каковой служила «логическая форма» отображающего мир точного языка, и поставил на ее место множество правил возможных языковых игр, функция коих существенным образом определяется «ситуационным контекстом» и «формой жизни» людей.

Не подлежит ни малейшему сомнению, что для более пристального критического разбора Витгенштейна с герменевтической точки зрения отправную точку предоставляет его поздняя философия. Однако же, если бы мы пожелали при анализе его поздних работ совершенно не принимать во внимание Трактат, то это означало бы недооценку внутренних взаимосвязей Витгенштейновой философии, которая основана на началах анализа языка. И как раз предельная односторонность теории понимания в Трактате дает нам образец, который предполагается в качестве контрастного фона не только поздним Витген-штейном, но и гораздо больше - философской герменевтикой (насколько она сама себя понимает). Лишь тогда, когда на основании Трактата мы полностью проясним противоположность между познавательным интересам Витгенштейна и познавательным интересом какой-либо из герменевтических теорий понимания смысла, мы будем в состоянии обнаружить и критически оценить вклад Философских исследований в проблему герменевтического понимания.

Поэтому я хотел бы, прежде всего, еще раз вернуться к Трактату, а именно - к тому месту, где сам Витгенштейн не в состоянии не занять определенную позицию по отношению к проблеме понимания человеческих смысловых интенций, и притом - оттого, что в языке имеются предложения типа «А верит, что р», «А думает р», «А говорит р». Проблема, которую ставят эти предложения перед Витгенштейном, состоит в том, что здесь суждение как будто содержится в другом суждении, но не как условие истинности комплексного предложения (в «логическом атомизме» Рассела и Витгенштейна было предусмотрено исключительно это). К примеру, предложение «Ганс верит, что Бог существует», очевидно, не является истинностной функцией предложения «Бог существует»; по законам логики, это предложение может быть истинным и в том случае, если Бога не существует. Соль так называемых «предложений верования» [«Belief-Satze»], которая в языке еще отчетливее проявляется в так называемой «косвенной речи», очевидно, состоит как раз в том, что истинность того, во что верят, остается неопределенной, но предложение о веровании в предмет веры может быть и истинным. Но ведь предложения такой формы, очевидно, служат логическим условием возможности «понимающих наук о духе».

 

Так называемые «предложения верования» поставили Б. Рассела и молодого Витгенштейна перед следующей альтернативой:

1. С одной стороны, полагание смысла предложения, осуществляемое человеческим субъектом, можно понимать как отношение между двумя простыми предметами; тогда предложение верования можно было бы включить в философию логического атомизма, как элементарное, т.е. в дальнейшем неразложимое отображение факта. Однако, строго говоря, это обусловливает натуралистическую концепцию отношения интенциональности, каковое может быть подсказано, например, бихевиористической интерпретацией этого отношения. Сам Рассел, а позднее - логические позитивисты, в существенных чертах воспользовались этим выходом."

2. Кто не в силах решиться на эту натуралистическую интерпретацию отношений интенциональности, тому, как представляется, придется отказаться от концепции единого языка науки, посредством логики истинностных функций возводящего все предложения к отображению атомарных положений вещей во внешнем мире. Следовательно, значение трудностей, с коими столкнулись Рассел и Витгенштейн, разбирая предложения верования, заключается для нашей темы в том, что здесь впервые в аналитической философии языка состоящий из интенциональных предложений язык понимающих наук о духе вступает в конфликт с языком «единой науки». Ведь Трактат Витгенштейна представляет собой первую радикальную формулировку единого языка вещей и положений дел'; язык этот, по Витгенштейну, годится для всех осмысленных предложений, т.е., говоря конкретно, для всех предложений «естествознания» (4.11).

И вот, замечательно и в высшей степени характерно для теории понимания, представленной в «Трактате», толкование интенциональных предложений, предлагаемое Витгенштейном ради спасения единой структуры всех осмысленных предложений. О предложениях, имеющих форму «А верит, что имеет место р» или «А думает р». Вит генштейн говорит:

«Здесь ... кажется, что предложение р находится в некоторого рода отношении к какому-то предмету А ...» (5.541).

" О трудностях этой концепции см. Hans Skjervheim, Objectivism and the Study of Man, Oslo, 1959.

' В оригинале Ding-Sachverhalts-Sprache. Термин «Ding-Sprache» передается иногда на русский язык как «вещный язык» (такой вариант также используется в дальнейшем). Термин «Sachverhalt», вошедший в активное употребление благодаря ученикам Ф. Брентано, в первом переводе «Логико-философского трактата» Витгенштейна на английский (как и на русский) язык передавался как «атомарный факт». -Прим. ред.

 

«Ясно, однако, что предложения "А верит, что р", "А мыслит р", "А говорит р" имеют форму "«р» означает [sagt] р". И речь здесь идет не о соотнесении факта и предмета, а о соотнесении фактов посредством соотнесения их предметов». (5.542).

Как же следует понимать это примечательное перетолкование ин-тенциональных предложений?

Витгенштейн совершает здесь следующие мыслительные операции: предложение «А верит, что р» имеет в виду то же, что и «А говорит р», ибо в высказывании А его мнение можно точно уловить. Однако же, это высказывание А дано нам лишь таким образом, что высказанное положение дел замещается репрезентирующим его знаковым положением дел [Zeichensachverhalt], т.е. в р репрезентирует само «р» (то положение дел, что книга лежит на столе, репрезентируется знаковым положением дел «Книга лежит на столе»). Поэтому Витгенштейн в духе своей теории отображения мира может сказать, что соотнесение фактов происходит через соотнесение их предметов. Короче говоря, он свел психологическое понимание смысловых интенций к семантическому пониманию смысла предложений.

Этот метод в высшей степени характерен для введенного Витген-щтейном подхода аналитической философии языка: общая проблематика «интенционального сознания», будучи психологически дискредитированной, должна быть заменена семантической проблематикой мироотображающего языка. Ведь мы уже упоминали, что в «Трактате» Кантов вопрос о логической форме предметного сознания перетолкован как вопрос о логической форме описания предмета.

Вопрос о мыслящем субъекте, душе и т.п., как и предположение о так наз. интенциональных актах, становится благодаря такой замене теории познания анализом языка до некоторой степени излишним. Так, в положении 5.631 Витгенштейн заявляет: «Не существует мыслящего, представляющего субъекта ...».

Неопозитивисты весьма часто понимали это положение как охранную грамоту, выданную бихевиористской интерпретации субъекта и его интенциональных актов. А между тем, у Витгенштейна подразумевается совсем не это. Ударение в предложении падает не на словосочетание, куда входит субъект, а на слово «существует» [<gibt>>]. Витгенштейн хочет сказать - и это недвусмысленно явствует из контекста, - что мыслящий субъект в описываемом мире предстает не в качестве вещи (ср. продолжение 5.631 и 5.5421). Поэтому в следующем положении он может утверждать (5.632): «Субъект не принадлежит к миру, но является границей мира». И еще отчетливее в тезисе 5.641:

«Таким образом, есть некоторый смысл не психологически говорить о Я в философии.

 

Я входит в философию потому, что «мир — это мой мир».

Философское «Я» — это не человек, не человеческое тело или человеческая душа, о которой ведет речь психология, но метафизический субъект, граница мира — а не его часть».

Здесь проясняется: соль редукции проблемы сознания к языковой проблематике заключается не в опровержении сознания, души, субъекта и т.д., а в некоей радикальной трансцендентализации, которая вообще идентифицирует метафизического субъекта как границу мира с логическим субъектом языка:

«Границы моего языка обозначают границы моего мира» (5.6).

«То, что мир является моим миром, показывает себя в том, что границы единственного языка ... означают границы моего мира» (5.62).'

О том, насколько радикально у Витгенштейна мыслится транс-цендентализация логической формы языка, а тем самым - и интенционального субъекта, лучше всего свидетельствует знаменитое и пресловутое различение между тем, что можно сказать, и тем, что, будучи невысказываемым, просто «показывает себя». Вторая, трансцендентально-мистическая сфера охватывает в «Трактате» вместе с логической формой языка, которая одновременно является логической формой мира, еще и Гуссерлево так наз. конституирование мира ин-тенциональным субъектом.

Иначе говоря: Витгенштейн мыслит «трансцендентальное различие» между познаваемым (т.е., по Витгенштейну: описываемым либо выразимым) и условиями возможности опыта (по Витгенштейну: «логической формы» языка и одновременно мира) так, что ему приходит-

* Полная немецкая форма последнего предложения из параграфа 5.62 «Трактата» выглядит следующим образом (разрядка автора): «DaB die Welt meine Welt ist, das zeigt sich darin, daB die Grenzen der Sprache (der Sprache, die allein ich verstehe) die Grenzen meiner Welt ist». Смысл подчеркнутого авторской разрядкой определенного артикля в выражении «der Sprache» раскрывается пояснением, которое стоит в скобках, и которое, в свою очередь, может быть передано как «языка, который понимаю только я», или «единственного языка, который я понимаю». Апель, разумеется, придерживается второй интерпретации. В то же время определенный артикль именно в той грамматической функции, в которой он используется здесь Витгенштейном (указание на единственный и уникальный характер предмета), очень часто используется в текстах самого Апеля, когда он передается нами выражением «единственный» (см. соответствующее примечание к статье «Две фазы феноменологии»). Таким же образом он передается в тех случаях, когда это предложение Витгенштейна цитируется с сокращением (что и имеет место в настоящем случае). Там же, где оно воспроизводится полностью (с поясняющим указанием в скобках), то это слово — во избежание тавтологии - опускается. - Прим. ред.

 

ся объявить «бессмысленными» собственные положения - положения трансцендентальной семантики, которые таковы, что пытаются высказать нечто, служащее трансцендентальным условием возможности их высказывания:17

«Мои предложения прояснятся благодаря тому, что тот, кто поймет меня, в конце концов, признает их бессмысленными, если поднимется - по ним — над ними. (Он должен, так сказать, отбросить лестницу после того, как поднимется по ней.)

Он должен преодолеть эти предложения, тогда он правильно увидит м ир» (6.54).

Что же вытекает из всего этого для проблемы герменевтического понимания? Как можно соотнести трансцендентальную семантику Трактата, «Критику чистого языка», как ее также называют," с проблемой герменевтики!

Может создаться первое впечатление, что Витгенштейнов очерк взаимоотношений между языком и миром совершенно неприменим для герменевтики. Герменевтическая проблема понимания кажется здесь доведенной до абсурда. Ибо на постулированном Витгенштейном чистом языке трансцендентального субъекта, в котором на основании логической формы языка могут отображаться конституирующие мир положения дел, конкретные человеческие субъекты все равно договаривались бы между собой о структуре мира. Проблема понимания ограничилась бы логической интерпретацией информации о фактах. Напротив того, в отношении толкования смысла мира - благодаря одному-единственному языку - между индивидами (и между народами, культурами, религиями) не возникало бы никаких проблем взаимопонимания. Поскольку каждое - даже самое что ни на есть личное - переживание мира было бы структурно опосредовано одной-единственной логической формой языка, оно тем самым стало бы интерсубъективным." Вит-генштейн недвусмысленно подтверждает это в тезисе (5.64):

17К этому, т.е. к констатации абсолютного трансцендентального различия сводится у Витгенштейна семантическая сторона расселовской теории типов, согласно коей ни одно предложение «не может высказать нечто о себе самом, ибо знак предложения не может содержаться в самом себе...» (3.332). '" См. Е. Stenius, loc. cit.

" Т.е., было бы понятно другим не только виртуально, так как, за неимением «приватного языка», оно могло бы стать опосредованно понятным и для переживающего лишь через публичный язык; эта позиция позднего Витгенштейна не только уживается с герменевтикой, но и принадлежит к трансцендентально-герменевтическим принципам. В трансцендентальной семантике же раннего Витгенштейна взаимопонимание до определенной степени гарантируется априори одинаковой для всех субъектов структурой миропонимания.

 

«Здесь видно, что строго проведенный солипсизм совпадает с чистым реализмом. Я солипсизма сворачивается до непротяженной точки, и остается соотнесенная с ним реальность».

Однако же это сведение герменевтики к абсурду с помощью трансцендентальной семантики представляется мне крайне поучительным и, на мой взгляд, как раз образует тот противоположный фон, в коем нуждается герменевтика для своего философского самопонимания. Благодаря экстремальной конструкции модели Витгенштейна в новом свете предстает стародавнее предубеждение герменевтически ориентированной философии против идеи «трансцендентального сознания».

Еще Дильтей ощущал потребность оживить или конкретизировать кантовский трансцендентальный субъект, чтобы оказаться в состоянии по аналогии с Критикой чистого разума осуществить Критику исторического разума." Эта ситуация повторяется у Хайдеггера, который ощущает себя вынужденным преобразовать «трансцендентальное сознание» Гуссерля в духе фактичности человеческого «вот-бытия» или «бытия-в-мире». (Дальнейшую параллель здесь дает концепция монадичности в неокантианстве у Хёнигсвальда и Крамера.)

Суть всех этих попыток, очевидно, состоит в том, чтобы идентифицировать сознание как сознание живого, исторически существующего и коммуницирующего человека, не упраздняя взаимосвязи с трансцендентальной проблематикой предельного осмысления значимости в пользу, например, бихевиористской проблематики, которая ставит на место интенционального сознания опосредованное знаками поведение человека, находящегося в мире."

Итак, «сведение к абсурду» герменевтической проблемы в Трактате раннего Витгенштейна состоит в том, что он радикально оспаривает возможность сразу и объективного, и субъективного, и эмпирического, и трансцендентального основоположения, поскольку они несовместимы с программой единого языка, отображающего только объективные факты. Важнейшее следствие этой позиции для герменевтики заключается в том, что Витгенштейн полагает возможным поставить на место последующего понимания [Nachverstehen] индивидуальных мнений логический анализ «единственной» языковой

211См. Предисловие к «Введению в науки о духе» (pes. Schr. I, 1923, XVIII [ср. Дильтей В. Собр. соч. в 6 тт. Т. 1.: Введение в науки о духе. М., 2000. С. 274]), где сказано:«В жилах познающего субъекта, которого конструируют Локк, Юм и Кант, течет не настоящая кровь, но разбавленный сок разума как голой деятельности мышления».

21Эта точка зрения представлена в: Ch. Morris, Signs, Language and Behavior, New York, 1955.

 

формы. Если же смысл некоего текста, напр., метафизического, невозможно согласовать с вышеприведенным логически-языковым критерием смысла (принцип верификации), то этот смысл подпадает под «подозрение в бессмысленности».

В этом пункте с прежде недостижимой ясностью раскрываются, на мой взгляд, напряженные отношения, и даже (по крайней мере, в конечной ситуации) несовместимость логико-языкового" и герменевтического подходов к проблеме понимания смысла. То же напряжение отмечалось еще в эпоху Средневековья (в Шартрской школе), а также в полемике гуманистов кваттроченто против «модистов», т.е. авторов «Tractates de modis significandi».

Витгенштейн в своем Трактате невольно и косвенно указывает на то измерение, в котором следовало бы разместить герменевтическую проблематику взаимопонимания: она располагается словно бы между субъектом и объектом логической языковой формы, между тем, что доступно объективному описанию, и тем, что - будучи трансцендентальным условием возможности мироописания — не может быть высказано. Он спрашивает (5.633):

«Л)е в мире может быть обнаружен метафизический субъект?

Ты говоришь, что дела здесь обстоят совершенно так же, как с глазом и полем зрения. Но в действительности ты не видишь глаза.

И ничто е поле зрения не позволяет сделать вывод, что его видит глаз».

Это тотчас же возбудит дух противоречия у герменевтически ориентированного философа. Он почувствует желание возразить: всё в любом конкретном тексте истории человеческого духа указывает на то, что текст этот написан при определенном способе видения, с определенной точки зрения, конкретным историческим субъектом. И мир, который раскрывается в таком тексте, фактически тождествен полю зрения, в перспективе имеющему обратную связь с глазом субъекта. Этот перспективизм герменевтически толкуемого раскрытия мира с самого начала выступает в Хайдеггеровой концепции бытия-в-мире, каковым я всегда являюсь.

И все же здесь следует еще добавить, что перспектива раскрытия мира неким текстом не обязательно совпадает с сознательно проводимой авторской перспективой. Репрезентативное произведение, подоб-

" Имеется в виду абсолютизация синтактико-семантической структуры однозначной и согласованной языковой системы при абстрагировании от прагматического контекста языкового употребления, притом, что это последнее ρ герменевтике должно предполагаться в качестве исторически конкретизированного контекста.

 

но языку по Гумбольдту," может до определенной степени обнаруживать интерсубъективный характер содержания, независимый от сознания автора. Именно здесь и заключается основа надындивидуальной, а при известных условиях - и классической или канонической значимости этого произведения. Эта относительная интерсубъективность, однако же, никоим образом не тождественна постулированной Вит-генштейном в Трактате интерсубьективности логической формы языка. Первая интерсубъективность остается исторически-индивидуальной по отношению ко второй. Она не соответствует такой интерсубьективности, которая делает излишними любые попытки межчеловеческого взаимопонимания, но представляет собой репрезентативное выражение определенного способа и некоей исторической стадии человеческого взаимопонимания.

Отличие этой фундаментальной ситуации герменевтического понимания от ситуации, предполагаемой Витгенштейном в Трактате, вероятно, лучше всего прояснить с помощью трансцендентально-прагматической идеи человеческого «сообщества интерпретаторов» в том виде, как ее разработал Дж. Ройс в связи с Ч.С. Пирсом."

Если Витгенштейн в Трактате допускает, что каждый носитель языка в отдельности должен непосредственно для себя извлекать из логической формы языка то правило интерпретации, которое «показывает» ему, что имеет место, если предложение истинно, - то, по Пирсу и Ройсу, такая интерпретация развертывается в рамках принципиально неограниченного сообщества исторического человечества. В этом community of interpretation- сообществе интерпретаторов, - к которому, согласно Ройсу, могут принадлежать как минимум три члена, один другому истолковывает, что имеет в виду третий (принцип таков, что он должен высказаться ранее), говоря о действительности. При этом для интерпретации объективного содержания речи первый сплошь и рядом может пользоваться принципом верификации (в форме «прагматической максимы» Пирса); однако же, чтобы этот принцип интерпре-

" См. W. v. Humboldt, Uber das Vergleichende Sprachstudium (Ges. Schr. IV, 1905. S. 1-34, s. 27 ff. [ср. В. фон Гумбольдт. О сравнительном изучении языков применительно к различным эпохам их развития // Избранные труды по языкознанию. М., 1984. С. 320]): «Если он (т.е. конкретный национальный язык) противостоит познаваемому как субъективное, то по отношению к человеку он выступает как объективное. Ибо каждый язык является отголоском общей природы человека, и даже если вся совокупность языков никогда не может стать исчерпывающим отпечатком субъективности человечества, то всё же языки непрестанно приближаются к этой цели».

" См., в особенности, J. Royce, The Problem of Christianity, New York, 1913, II, 146 ff.

 

тации применить на деле - в условиях исторического языка, который в смысле формальной логики отнюдь не является самотождественным даже у членов одной «языковой общности», требуется интерпретация, как перевод с языка одного на язык другого с помощью третьего.

В связи с известной картиной, обрисованной У. Джеймсом, можно, к тому же, сказать: если языковую коммуникацию мнений сравнивают с безналичным расчетом в кредит, то при попытке оплаты «cash value» (стоимости наличными), т.е. при попытке верификации, - пока у нас нет единой валюты, проблему обмена валюты упускать из виду не следует.

Получающуюся из этого двухмерность проблемы интерпретации можно соотнести с одной из стародавних проблем семантики: с проблемой различия между экстенсиональным и интенсиональным значением. В Трактате Витгенштейн придерживается тезиса экстенсиональности как редукции смысла комплексных предложений (согласно логике истинностных условий) к смыслу элементарных предложений. Проблема же интенсионального смысла предложений оказалась упразднена посредством вышеописанной редукции предложений верования к предложениям семантическим. За этим, как мы видели, стоит идентификация мнения человеческого субъекта с логически возможным мнением языка вообще. Если же провести эту идентификацию в обратном направлении, с учетом разнообразия языков и исторической способности к изменению даже отдельных языков, то получится, что разработанная Рейсом триадическая структура интерпретации в человеческом сообществе (перевод с языка на язык, в том числе, и в рамках так наз. языкового сообщества) репрезентирует принципиально бесконечное развертывание интенсионального смысла предложений (а в них - и предполагаемых интенсиональных значений слов). Это развертывание смысла в континууме человеческого диалога [Gesprach],' очевидно, служит темой понимания и толкования в смысле герменевтики, или герменевтических наук о духе.

///. Проблема герменевтического понимания и теория «языковых игр» позднего Витгенштейна

После разбора теории понимания согласно Трактату обратимся теперь к поздним работам Витгенштейна, к Философским исследова-

' Здесь и далее - за исключением поэтических цитат - «Gesprach» (разговор, беседа) передается как «диалоге, что определяется необходимостью употребления соответствующего прилагательного. Термин «диалога («диалогический») равным образом синонимически используется К.-О. Апелем, хотя и несколько реже. - Прим. ред.

 

ниям." При этом мы хотели бы действовать так, чтобы как раз те вопросы, с какими мы - в эвристической полемике с герменевтической традицией - обращались к «Трактату», заново задать уже позднему Витгенштейну.

Уже беглый просмотр показывает, что вопрос о смысле «смысла» и «понимания» фактически находится в центре размышлений позднего Витгенштейна; а именно, как раз полемика с традиционными представлениями о понимании «мнений» или «интенций», проводившаяся Витгенштейном в Трактате в немногочисленных - столь же аподиктических, сколь и темных - положениях, в поздних его трудах занимает более значительное место.

1. Принципиальные трудности, возникающие при определении «учения» позднего Витгенштейна

Как бы там ни было, из этих сократических разборов примеров и мыслительных экспериментов невозможно извлечь что-то вроде учения позднего Витгенштейна. Трудности, с какими сталкивается такая попытка, в первую очередь, обусловлены даже не тем, что Витген-штейнова книга, по его собственному утверждению, представляет собой «только альбом», состоящий из «пейзажных набросков». Мюгие из, как правило, избегающих прямоты формулировок его столь же тонких, сколь и - по большей части - фрагментарных раздумий, достаточно суггестивны, чтобы пробудить в читателе представление о

" Философские исследования впервые опубликованы в 1953 г. (спустя два года после смерти Витгенштейна) Энскомбом и Рисом (G.E.M. Anscombe, R. Rhees) в немецко-английском издании (Оксфорд). На основе этого издания в 1960 г. в издательстве «Зуркамп» вышло немецкое издание: L. Wittgenstein, Schriften I. S. 279 ff. [Русский перевод «Философских исследований» выполнен с немецкого языка. См. Витгенштейн Л. Философские исследования // Философские работы. Часть I. М., 1994. С. 75 и далее.] Мы цитируем - по возможности - в соответствии е параграфами 1 части, подготовленной для издания самим Витгенштейном (1945), а остальное - по номерам страниц первоначального немецко-английского издания.

Для характеристики поздних трудов Витгенштейна приведем следующие места из Предисловия к изданию 1945 г.: «После массы неудачных попыток свести полученные мною результаты... к единому целому я понял, что мне это никогда не удастся. Что лучшим, что я сумел написать, так и останутся разве что философские заметки... Философские заметки в этой книге - это как бы множество пейзажных набросков, созданных в ходе... долгих и запутанных странствий... Итак, книга эта, в сущности, только альбом». [Ср. Витгенштейн, указ. соч. С. 78-79.]

 

новой «теории» Витгенштейна. Сугубая трудность, между тем, состоит в том, что, согласно Витгенштейну, ничего подобного быть не должно. Если и есть некая преемственность между философией раннего и позднего Витгенштейна, то заключается она в последовательном выдвижении подозрения в бессмысленности относительно той философии, которая - по образцу наук - стремится разрабатывать тезисы или теории о мире:

«... Философия не учение, а деятельность.

Философская работа, по сути, состоит из разъяснений.

Результат философии не «философские предложения», а прояснение предложений...» (4.112).

И: «Правильный метод в философии ... состоял бы в следующем: ... всякий раз, когда другой желал бы сказать нечто метафизическое, указывать ему на то, что он не наделил значением определенные знаки своих предложений...» (6.53).

Эти тезисы, служащие ядром Трактата (возникшей из него философии критики языка), без ограничений справедливы и в отношении поздней работы Витгенштейна, и даже только теперь они становятся исходным пунктом для методической установки на так наз. «терапевтическую» философию, которая «лечит» философские вопросы «как болезнь» (§ 255). Цель ее состоит в том, чтобы всякий раз, как кто-нибудь запутывается в вопросе, на который невозможно ответить в смысле науки или повседневной практики (т.е. в метафизическом вопросе!), указывать ему на то, что он неверно понял функцию языка, что он стал жертвой соблазна из-за языкового «образа», из-за метафорической «видимости» (§ 112).

Соблазн может заключаться уже в грамматической форме вопроса. Так обстоит дело, напр., со знаменитым картезианским вопросом v.4mo есть мышление?», ответ на который подсказывает постулирование некоей особой сущности вроде «res (или "substantia") cogitans» [мыслящая вещь, или субстанция], или же, по меньшей мере, гипотезу об «актах ума» или о центре таковых.

Специально по этой проблеме Витгенштейн замечает: «Там, где наш язык дает нам основание предположить существование тела, между тем как его нет, мы склонны говорить, что здесь есть некоторый дух» (§ 36). Так, с одной стороны, дело доходит до «философской проблемы душевных процессов и состояний», а с другой - до бихевиоризма:

«Первый шаг совершенно неприметен. Мы говорим "будучи введены в соблазн аналогией описания того, что имеет телесную природу" о процессах и состояниях, оставляя нераскрытой их природу! Мы думаем, что когда-нибудь, вероятно, узнаем о них больше. Но это-то и предопределяет особый спо-

 

соб нашего рассмотрения. Ибо у нас есть определенное понятие о том, что это означает: поближе познакомиться с некоторым процессом. (Решающее движение в трюке фокусника уже сделано, но именно оно показалось нам невинным.) - Но вот распадается, наконец, сравнение, которое должно было сделать наши мысли понятными. Мы должны, таким образом, отвергнуть еще не понятый процесс, происходящий в еще не исследованной среде. Тем самым нам начинает казаться, будто мы отвергли духовные процессы. А отвергать их, мы, разумеется, и не думали!» (§ 308).

Аналогичный, мнимо невинный переход от повседневного языка к бессмысленной, метафизической постановке вопроса происходит, по Витгенштейну (см. § 89), например, в вопросе Августина: «Quid est ergo tempus?» (Так что же такое время?) {Исповедь, XI, 14). И Августин выдает, согласно Витгенштейну - непреднамеренно, в каком месте следует искать переход к бессмыслице, к «холостому ходу» языка (§ 132), когда продолжает: «Si nemo ex me quaerat scio; si quarenti expli-care velim nescio» (Если никто у меня не спрашивает - знаю, если же хочу кому-нибудь объяснить — не знаю).

Правильное толкование этого замечания Августина, по Витгенштейну, состоит в том, что мы знаем, как обстоят дела со временем до тех пор, пока употребляем слово «время» в контекстах практических ситуаций, в рамках которых мы узнали функцию этого слова (например, в вопросе «Есть ли у тебя сегодня время?», или даже в научном контексте вопроса «Как мы измеряем одновременность двух событий?»). Из такого гарантированного на практике употребления языка, где сущность времени «показывает себя», мы отчуждаем эту сущность посредством онтологического гипостазирующего «сущностного вопроса» «Что есть время?», причем мнимый смысл этого вопроса основан на внешней, грамматической аналогии с языковой игрой типа следующей: «Что это там лежит?» — (Ответ - «Камень!»). Точно так же, по Витгенштейну, обстоит дело с прочими онтологическими сущностными вопросами:

«Когда философы употребляют какое-нибудь слово, будь то «знать», «бы тие», «предмет», «Я», «предложение» или «имя», и стремятся постичьсущ-ность вещи, - всегда необходимо задавать себе вопрос: так ли фактически употребляется это слово в том языке, откуда оно родом? - Мы возвращаем слова от их метафизического употребления опять к их повседневному употреблению» (§ 116).

До сих пор приведенные примеры возникновения бессмысленных (метафизических) вопросов и образования соответствующих теорий можно в порядке опыта продолжать интерпретировать до тех пор, пока, наконец, все не будет зависеть от признания определенной онтологиче-

6—1345

 

ской постановки вопроса в ее ограничении бытием телесных вещей, а также от исключения аналогичной трактовки духовных феноменов.26

Между тем, Витгенштейново отрицание философских теорий стало гораздо радикальнее, чем прежде. Это проявляется, прежде всего, в его обсуждении традиционной теории понятия, т.е. ставящегося со времен Сократа вопроса о чтойности, о выразимой в дефиниции «quid-ditas» или «essentia» любого значения слова. В разборе вопроса о сущности игры и вопроса о сущности числа Витгенштейн стремится показать, что допущение некоего единообразно фиксируемого духовного содержания, какой-то идеи или сущности неверифицируемо, даже если нет намерения гипостазировать эту сущность по образцу существующей вещи. Для понимания функции слов, по Витгенштейну, в этом допущении нет никакой необходимости. Вполне достаточно того, что между бесчисленными обусловленными ситуационным контекстом «способами применения» слова имеется «семейное сходство»:

«Я не могу охарактеризовать эти подобия лучше, чем назвав их "семейными сходствами"; ибо так же накладываются и переплетаются сходства, которые имеются между членами 1эдной семьи: рост, черты лица, цвет глаз, походка, темперамент и т.д. и т.п. - И я сказал бы: "Игры" образуют семью.

И так же образуют семью, например, виды чисел. Почему мы нечто называем "числом"? Ну, видимо, потому, что оно обладает неким - прямым -родством со многим, что уже до этого называлось числом; и этим оно, можно сказать, обретает косвенное родство с чем-то другим, что мы тоже называем так. И мы расширяем наше понятие числа подобно тому, как при прядении нити сплетаем волокно с волокном. И прочность нити создается не тем, что какое-нибудь одно волокно проходит через нее по всей ее длине, а тем, что в ней переплетается друг с другом много волокон» (§ 67).

Не подпал ли здесь сам Витгенштейн под влияние какого-то образа? - Об этом можно, по меньшей мере, задать вопрос, - тем более, если поразмыслить над тем, что ведь и самому Витгенштейну как-то удается произвести нечто вроде общезначимого, теоретического высказывания о сущности значения слова, и высказывание это сводится к тому, что сущность значения показывается в конкретном словоупотреблении в языковом и ситуационном контексте." Надо заметить, что

26На этой линии понимания могут появиться многочисленные параллели между Витгенштейном (а также Г. Райлом, развившим упомянутое Витгенштейново замечание, касающееся метафизики духа в своей книге The Concept of Mind, London, 1949 [Райл Г. Понятие сознания, М., 2000], в сторону критики «картезианского мифа»), и Хайдеггеровой критикой онтологии «наличности наличного», которая ведь имплицирует и критику Декарта. " Об этом см. следующие обобщенные тезисы: «Сущность выражается в

 

речь здесь идет не о том, чтобы поставить Витгенштейну в упрек, что он все-таки признавал общее в словоупотреблениях определенного слова в дизъюнкции соответствующих общностей (между А и В, В и С, С и Д и т.д.). За это Витгенштейн упрекает себя сам, но тут же опровергает свое возражение в ироническом сравнении: «... по всей нити проходит нечто - а именно, непрестанное переплетение этих волокон». - Однако в том, на что притязает Витгенштейн, говоря о познании общего (общей сущности), заключенного в термине «значение слова» (в другом контексте - в функции языка) вообще, а именно, что оно показывает себя лишь в употреблении слов, - во всем этом нет ничего от мнимого познания такого рода дизъюнктивной общности способов употребления какого-то определенного слова.2"

Итак, сугубая трудность интерпретации позднего Витгенштейна заключается в том, что он отвергает (согласно своим предпосылкам, должен отвергать), что он сам, напр., в новом понятии «языковой игры», претендует на то, чтобы теоретически познавать нечто относительно единой сущности языка (к примеру, его переплетение с поведенческой практикой, с «жизненной формой» как социальным «обычаем» [«Gepflogenheit»] или «институтом», а также с априорно выделяемой структурой ситуативного мира). Витгенштейн недвусмысленно затрагивает этот вопрос в § 65 Философских исследований и, не отрекаясь от уже доказанного неумолимого вывода Трактата, полагает, что должен лишать статуса теорий и собственные высказывания. В его «примерах» не следует видеть нечто вроде обобщения языковых игр как таковых: «Приведение примеров не служит здесь косвенным средством объяснения...» (§ 71). Цель примеров - всего-навсего спровоцировать читателя на какое-то употребление ad hoc, т.е. они должны помогать ему от случая к случаю давать отдых философствованию, распутывая постановку его вопросов:

«... ясность, к какой мы стремимся, разумеется, является совершенной. Но ведь это означает лишь то, что философские проблемы должны совершенно исчезнуть.

Подлинным открытием является такое, которое наделяет меня способностью прерывать философствование по моему желанию. ~ Это открытие отправит философию на покой, чтобы ее больше не лихорадили вопросы, ста-

грамматике» (§ 371), «О том, какого рода предметом является нечто, говорит грамматика» (§ 373).

2" Можно ли сформулировать «гипотезу» одного лишь семейного сходства значений некоторого слова, минуя (на рефлективном и обобщающем этапе формулировки) сущностное постижение, для объяснения которого гипотеза как раз ничего и не дает? - На мой взгляд, это проблема.

б*

 

вящие под вопрос ее саму. - Но вот на примерах будет показан метод, и ряд этих примеров можно будет прервать. — Будут решены проблемы (устранены трудности), а не одна проблема» (§ 133).

И, недовольный приведенной формулировкой, все же пока ведущей речь идет о методе, область действия которого Витгенштейн все же должен был открыть, далее он заостряет свой тезис еще раз:

«Пожалуй, нет какого-то одного метода философии, а есть методы, наподобие различных терапий» (§ 133).

Но как - следует нам спросить - эти начинания языковой критики ad hoc будут выполнять свою терапевтическую функцию, а именно -убеждать злосчастную жертву бесплодных метафизических раздумий в бессмысленности постановки ее вопросов, - не будучи в состоянии подвергнуть обжалованию теоретическое интуитивное постижение сущности функции языка, сущности «значения», «смысла» и «пони мания», - постижение, превосходящее по глубине традиционные предпосылки? Ведь само это постижение можно сформулировать лишь с той «неопределенностью»,29каковая соответствует ситуации конкретного диалога, и потому оно может быть принципиально открытым для новых ситуаций применения, которые невозможно предусмотреть заранее; однако же, на мой взгляд, это не отменяет притязаний таких ситуаций на постижение сущности, хотя бы в духе обрисованной Витгенштейном картины простого семейного сходства подразумеваемых значений.

Здесь мы должны прервать обсуждение не разрешенных в Трактате парадоксов самопонимания Витгенштейна как философа, хотя подразумеваемый в них вопрос «Возможно ли обнаруживать бессмысленность метафизических постановок вопросов, не будучи самому скрытым представителем метафизики?» кажется решающим вопросом, каким Витгенштейн напутствовал современную философию.

2. Новая основная концепция «Философских исследований» в сравнении с основной концепцией «Трактата»

В дальнейшем мы снова обратимся к более специальному вопросу об отношении позднего Витгенштейна к проблеме герменевтического понимания. Необходимый экскурс в область принципиальных трудностей интерпретации Витгенштейна мы заканчиваем решением

" По поводу отказа от идеала абсолютной точности см. §§ 69 и далее.; эти положения, очевидно, должны прояснять вышеупомянутую невозможность философского сущностного определения, но мне кажется, что они de facto представляют тезис, который можно совместить с требованиями философского сущностного определения.

 

понимать примеры и «направляющие» тезисы Витгенштейна так, будто в них содержится релевантная для нашей темы теория «языка», «смысла» и «понимания». Эту теорию в ее основополагающей структуре мы, прежде всего, собираемся сравнить с теорией Трактата.